Я родился в деревне Занебье, расположенной в глухих болотах между Уралом и Белым морем. Мой отец, ярый коммунист, назвал меня Владленом, в честь Владимира Ленина. Имя это меня немного стесняло: на мой взгляд оно несколько неуместно смотрелось с фамилией Голицын, поэтому я обычно представлялся Владимиром, - тоже не бог весть что, но все же поприличней.

Наша семья владела "сельпо", небольшим универсальным магазинчиком, где продавалось все, что нужно деревенскому жителю, и что он не может сделать сам, начиная спичками и заканчивая резиновыми сапогами.

Наше материальное благополучие зыбко зиждилось, ну, или прочно покоилось, - в зависимости от точки зрения, - на качестве дороги, ведущей в ближайший город и непривлекательностью деревни для крупных торговых сетей. Некоторую конкуренцию могли составить односельчане, например семейство Куравлевых, освоившее самогоноварение, но, к счастью, они же являлись основным потребителем своего продукта.

К сожалению, мой папенька тоже не чурался этого распространенного недуга. Летом, когда в деревне полно работы, он еще как-то держался, зимой же лишь время от времени, как кит, всплывал из глубин запоя, чтобы вдохнуть воздух и оглядеться.

Ментально он был обычным пост-советским лавочником, которому соблюдение Великого поста и крещенское купание в проруби не мешало все оставшееся время превозносить советских вождей. Указывать ему на эти противоречия желающих до поры не находилось: отец шутя гнул подковы, что усугублялось бешенным темпераментом, позволявшим кинуть в наскучившего собутыльника топор.

В Занебье имелась своя школа, но мама сочла ее недостойной. Позднее я догадался, что она попросту не хотела, чтобы в опасное запойное время я крутился под горячей отцовской рукой.

Как бы то ни было, среднее образование я получил в городской гимназии, где преподавала английский язык отцова сестра, тетя Лида, на квартире которой я обитал весь учебный год. Отец на зиму отращивал для тепла бороду, и по пунктиру ее появления в моих воспоминаниях можно понять, происходило ли дело во время зимних или летних каникул, которые я проводил дома, вникая в тонкости управления отцовской лавкой.

Так, например, однажды летом семейство Почесухиных, владевшее сельпо в соседней деревне, предприняло попытку открыть филиал в Занебье. При подъезде к нашей деревне их экспансия натолкнулась на непреодолимое препятствие в виде старой сосны, по-старинному разбойничьему обычаю поваленной поперек дороги. Почесухинцы вывалились из своего "козлика" (так в народе называют внедорожники УАЗ, за манеру резво подпрыгивать на ухабах) в полном составе: трое, вооруженных охотничьими ружьями, и еще один, моего примерно возраста, которому огнестрел то ли не достался, то ли не доверили, сжимал в руках рогатину.

Отец, для завязки разговора, выстрелил в воздух. Почесухинцы сгрудились за автомобилем и предприняли попытку переговоров. Кто-то из них разглядел, что за стволом сосны спрятались только мы с отцом, почесухинцы воодушевились, и, напирая на численный перевес, стали угрожать. Переговоры быстро зашли в тупик. И в том момент, когда противник изготовился к штурму сосны, в тылу появился мой крестный, дядя Леша, беглый зэк, уже двенадцать лет из положенных по суду двадцати игравший с Фемидой в жмурки. (В том, что он неизменно выходил в этой увлекательной игре победителем, была немалая папенькина заслуга). В каждой руке крестный держал по обрезу. После непродолжительной перебранки и еще менее продолжительной перестрелки, папенька принял безоговорочную капитуляцию, и интервенты отправились восвояси пешком и без оружия.

- Мы еще вернемся! - довольно опрометчиво пообещали они напоследок.

- Милости просим, - радушно ответствовал папенька, оглаживая капот трофейного автомобиля.

"Козлик" был совсем молодой, его свежесть немного портили две входных пулевых раны в левом боку. Остаток лета я провел, гоняя на нем по окрестностям. В итоге он утоп в болоте возле Кикина брода, едва не прихватив меня с собой.

Но веселые каникулы неизбежно заканчивались, и я возвращался в город. На квартире тети Лиды имелась богатая библиотека на трех языках, доставшаяся ей от деда, так что множество русских книг были с ятями. Тетка была незамужняя и бездетная, сил девать ей было некуда, и тихой сапой она пристрастила меня к английской и античной литературе.

По окончании гимназии встал вопрос о высшем образовании.

- Может быть, все-таки инъяз? - робко спросил я, лелея мечту стать переводчиком и сбежать в Великобританию.

- Юридический! - веско заявил отец, и, в качестве точки в разговоре, стукнул по столу кулаком.

Папенька в вида высшего образования разбирался плохо, лишь бы давали "корочки" - так он называл любой официальный документ, без разницы, было ли это милицейское удостоверение или - в моем случае - дипломом о высшем образовании. Как следствие институт был выбран из тех, что каждый год выбрасывают на рынок труда очередную порцию дипломированных дворников, сторожей и грузчиков. Преподаватели в большинстве своем были старой школы, причем настолько старой, что без малейшего смущения ссылались на авторитет Вышинского и Руденко.

Каждый платный студент здесь был на вес золота, поэтому за время учебы я не сделал ни одного движения сверх необходимого ритуального минимума - занести в кассу очередной взнос в начале семестра. Зато при институте была сильная боксерская секция, которую возглавлял отставной десантник, по совместительству тут же преподававший римское право. В результате, по окончании института, вдобавок к гарантированному диплому, я имел первый разряд по боксу.

Окончив институт, я вернулся в родные болота. Диплом был предъявлен заказчику, который немедленно затеял его обмытие. Сам я, думается, в пику папенькиному алкоголизму, к спиртному отношусь более чем прохладно, но тут был вынужден выпить стакан самогону - иначе отец отказывался верить, что я его уважаю. Алкоголь вскоре дошел по назначению, я почувствовал себя лихим и смелым, захотелось пошалить.

Папенька тем временем оседлал своего любимого конька и поскакал на нем галопом, на весь дом восхваляя административный гений Сталина. Я решил поддержать беседу, а заодно показать, что за мою учебы не зря плочено. Невинным голосом я поинтересовался у отца, понимает ли он, в какой срок советский суд оценил бы его экономическую активность.

- Значит, для начала - спекуляция. От двух до семи лет. С конфискацией.

Отец, уставив на меня пустые глаза, по инерции жевал.

- Впрочем, это по новому УК шестидесятых годов, - сквозь алкогольные пары припомнил я лекции. - Если ты такой поклонник Сталина, то по УК тридцатых годов - от пяти до десяти лет концлагеря. Далее, ростовщичество...

Тут отец с ревом отшвырнул стол и бросился, насколько я понял, бить мне морду. Помню, как закричала мать. Я же не преминул воспользоваться случаем похвастать успехами не только в учебе, но и спорте, став первым человеком на деревне, сумевшем не только выдержать бешенную папенькину атаку, но и перейти в контрнаступление. Мое молодчество привело отца в восторг. Потасовка завершилась братанием, признанием меня настоящим мужиком и наследником.

Упомянув наследство, отец загорелся желанием немедленно ознакомить меня с подводной, или, если быть до конца точным, подземной его частью. И мы, пьяные, с разбитыми друг о друга костяшками, долго бродили по ночным огородам, а отец с гордостью рассказывал, где и на какой глубине зарыты на черный день фамильные драгоценности. К какому такому черному дню он готовился - бог весть - но в одном схроне, про который не знала даже мать, был зарыт пулемет Максим и несколько шмайсеров.

- Whatever happens we have got the Maxim gun, and they have not, - задумчиво пробормотал я.

- Chego? - не понял отец.

- Говорю, пулемет-то нам зачем?

- Авось, сгодится, - туманно объяснил отец, шаря лучом фонаря по кустам, не увязались ли за нами чьи-нибудь посторонние уши. - Ты главное не забывай, если что, каждый год их надо выкапывать и наново смазывать. Понял, сынок?

Вернулись в дом. Отец пустился в мутные рассуждения матримониального толка, клоня к тому, что вот, я уже взрослый, с корочками, наследник, и пора бы уже призадуматься о браке, желательно максимально выгодном в династическом отношении.

- Мне Маринка нравится, - признался я.

- Которая это? - прищурился отец.

- Куракина...

- А, это дочка мельника из Больших Злодеюк?

- Она.

- Хорошая девка, - одобрил отец. - За ней дают пункт приема цветного металла, - он хлопнул по столу ладонью. - Всем спать. Завтра свататься поедем.

Я думал, что он поутру забудет, что наговорил спьяну. Вместо этого рано утром отец, трезвый, чисто выбритый, в костюме, сел на своего Мерседеса (так звали любимого папенькиного жеребца, имевшего во лбу характерное трехконечное пятно; попытки объяснить отцу, что Мерседес - женское имя, успеха не имели) и отбыл в Большие Злодеюки.

Через три месяца сыграли свадьбу, а еще через полгода отца не стало: после очередного купания в проруби, у него в организме отказали сразу несколько систем. В больнице он было пришел в себя, но его окончательно добила заключительная бутылка водки, купленная и пронесенная свежеовассаленным соседом по палате.

После его смерти управление лавкой перешло ко мне. Я повел дела по старинке, скупая товары у доставшихся по наследству папенькиных корешей-оптовиков, и продавая их односельчанам втридорога. К моему удивлению, дела пошли даже лучше, чем раньше. Я не унаследовал папенькину интуитивную оборотистость, зато был, как уже упоминал, равнодушен к алкоголю, что в нашей стране само по себе является веским конкурентным преимуществом.

В августе я вспомнил, что в пылу забот задолжал Марине свадебное путешествие. Мой личный список приоритетов возглавляли, по нарастающей, Греция, Британия и Италия. Помня папенькины наставления не понижать градус, я решил начать с Греции. Тут Марина, полностью положившись на меня в выборе страны, проявила характер. Я-то мечтал, вооружившись путеводителем Павсания (подарок тети Лиды на четырнадцатилетие) поселиться в Афинах, поближе к Акрополю. Но дева Марина хотела к морю, поэтому во время очередной моей вылазки в город на оптовые базы, в недорогом агентстве был приобретен недельный тур на Крит. В конце концов, для любителя античности Кносский дворец значит не меньше Акрополя, но старине Павсанию пришлось остаться дома.

Отъезжая в Москву, откуда должно было начаться наше путешествие, на железнодорожном вокзале я в последний раз повидался с дядей Лешей. Его фотокарточка, совсем еще молодого и безбородого бандита, члена преступной группировки "Бенгальские тигры", украшала застекленный гербарий "Их разыскивает полиция". Фемида все еще пыталась нащупать его своими толстыми слепыми пальцами, не ведая, что он, без малого три года как, покоится на нашем родовом кладбище.

Уже на следующее утро мы потели в чудовищной очереди на паспортный контроль в аэропорту им. Казанзакиса. Наш отель находился в двух часах езды от аэропорта, так что мы вдосталь успели налюбоваться горными пейзажами. Заселившись, мы вышли на просторный балкон, и у меня перехватило дух: отель находился на берегу потрясающей красоты залива. Внизу, если верить рекламным буклетам, имелся прекрасный оборудованный пляж. Желающие легко могли, пройдя полкилометра, попасть на дикий пляж - что бы это ни значило.

Отель был заселен преимущественно русскими, с небольшим вкраплением итальянцев и немцев, о чем честно предупреждал российский флаг, великодушно вывешенный у ворот рядом с греческим. И залив, и горы, и отель были диво как хороши, но родимое отечество назойливо лезло в средиземноморский рай, не снимая кирзовых сапог то матерком из бассейна, где лысый брюхатый мужичок корчил из себя вора в законе, то шумными ночными посиделками мажорящейся офисной шпаны.

Экскурсию в Кносский дворец нам организовала экскурсовод Анжела. Дворец поразил меня сходством с огромным покинутым и препарированным муравейником. Мало кто знает, но вначале копать его собирался знаменитый Генрих Шлиман, стихийный археолог-самоучка, до этого триумфально открывший Трою и Микены. Надо сказать, Шлиман, разбогатевший во время Калифорнийской золотой лихорадки, во время своих раскопок с удивительным постоянством находил золотые клады. Но на этот раз у него что-то не срослось, и он укатил в Египет искать гробницу Александра Македонского. Прими он посильное участие в раскопках Кносского дворца, кто знает, возможно, и тут нашел бы какие-нибудь "сокровища царя Миноса".

В Археологическом музее Анжела увлеченно рассказывала о беспрецедентно миролюбивом характере минойской культуры (на стенах Кносского дворца не было обнаружено ни одной фрески с изображением боевых действий) стоя на фоне витрин с богатейшей коллекцией бронзовых мечей, кинжалов и копейных наконечников.

Забавная она была девушка. В слове "евро" она с тем же профессиональным апломбом, с каким физики в слове "атомный", ставила ударение на второй слог, а ее левое запястье украшали три простеньких нитяных браслета из узелков.

- Это комбоскини, - объяснила она. - Оберег. Их делают здешние монахи: прочитав молитву - завязывают узелок.

Марину браслеты с вплетенными молитвами чрезвычайно заинтересовали.

- Все равно ведь в Китае сделаны, - поделилась она сомнениями, разглядывая витрину с браслетами в местном магазинчике, очень, к слову сказать, похожему на наш, с той только разницей, что здесь вместо топоров и лопат продавались надувные матрацы и пляжные сумки.

Я поспешил ее заверить, что в любой другой стране такие подозрения, может быть, и имели бы под собой основу, но не здесь. В Греции к таким вещам относятся со всей подобающей серьезностью и честностью. В итоге Марина надела себе, по примеру Анжелы, три браслета сразу, и купив еще горсть, на раздачу родственникам в качестве сувениров. После долгих, но приятных уговоров, самый большой из имеющихся комбоскини с трудом натянули на мое атеистическое запястье.

На исходе первой недели, я, по своей деревенской привычке, проснулся ровно в пять, когда в родном Занебье начинают орать петухи. Меня томили утренние желания, в осуществлении которых могла помочь Марина, не спи она непробудным сном. Наши биоритмы, и раньше слабо совпадавшие, теперь разъехались совсем катастрафически, и раньше полудня на нее можно было не рассчитывать.

Я вышел на балкон. Внизу залив страстно шептал скалам всякие глупости. В окрестных номерах храпела русская рать, набираясь сил перед утренним марш-броском на шведские столы. Сдержанно рыча, автобус выгружал у ворот свежую партию туристов, очумевших от ночного перелета. Периодически, заглушая все остальные звуки, начинал цыкать какая-то средиземнорская сволота, неизвестно, насекомое или птица.

Желания возвращаться в родные болота не было никакого, а больше всего я хотел снять домик, да подешевле, в деревушке, да потише, и на ближайшие две недели забыть обо всем, кроме моря и гор. Я поделился этими соображениями с Димитриусом, хозяином, метрдотелем и официантом таверны, где обычно завтракал. Всегда завидовал людям, которые, зная пятьсот слов, могут бегло болтать на иностранном языке - Димитриус умел это делать по-английски, французски и итальянски. К моему ужасу, он воспринял мои, неясные для меня самого планы, как личную просьбу. Несмотря на мои вялые возражения, он немедленно позвонил кому-то и, минут через десять экспрессивных криков и хохота, сообщил, что его родственница ( я так и не уяснил степень родства) сдает туристам свою виллу, которая как раз вчера освободилась. Так что если мне это интересно, он сам свозит меня вечером поглядеть.

Я поинтересовался, где находится вилла (в Плаке; мне это ни о чем не говорило) и сколько стоит (подозрительно недорого). "Вилла" оказалась крошечным двухкомнатным домишком в полукилометре от галечного пляжа. При вилле имелся небольшой сад, огороженный плетенным малоросским палисадом. Увидав гамак, растянутый меж двух деревьев, Марина в него взобралась и сообщила, что остается здесь навсегда.

Немного беспокоило, что деревушка находилась на пути туристических потоков к скалистому острову, увенчанному крепостной стеной, куда из Плаки каждые полчаса отъезжал паром с туристами.

- Что за остров? - спросил я у Димитриуса.

- Это же знаменитая Спиналонга!

Нашего совместного знания английского оказалось недостаточным, чтобы я понял, чем именно она знаменита. Я заплатил за неделю вперед и перевез чемоданы. Жизнь в Плаке потекла еще прекраснее и спокойнее, чем в отеле. Днем мы купались и лазали по горам, по вечерам сидели в саду. Слов нет, как приятно было развалиться в кресле под кронами олив, глядеть на залив и разгадывать кроссворды вместе с Мариной, плотно оккупировавшей гамак.

Завтракал я обычно в таверне на набережной Плаки, до появления первой волны туристов; обед и ужин брали с собой навынос. Хозяина таверны, по внешности и манере общения можно было принять за брата Димитриуса, если бы его тоже не звали Димитриусом. Чтобы как-то отличать их друг от друга, мы звали одного Димитриусом Первым, а того, что из Плаки, - нашим Димитриусом.

После нескольких райски-спокойных дней меня потянуло к активности. Снова была вызвана Анжела, которая любезно согласилась показать нам Спиналонгу. Остров был небольшим, за час мы обошли его вдоль крепостной стены, пока Анжела знакомила нас со сложной судьбой венецианской крепости, превратившейся в лепрозорий.

- В древности не было ни этого острова, ни залива, - рассказывала Анжела, пробираясь сквозь толпы туристов. - На этом месте был расположен город Олуф, один из самых богатых и процветающих на Крите, место паломничества со всей Греции к так называемому оракулу Диса, бога смерти. По легенде, храм Диса, который находился в городе, был построен вокруг прохода, ведущего в мир мертвых, и, принеся жертву, можно было получить пророчество или пообщаться с душами мертвых. Во втором веке, после мощнейшего землетрясения, город полностью ушел под воду, поэтому в настоящее время раскопки его ведутся водолазами...

- Жутко здесь, наверное, по ночам, - сказала Марина.

Анжела, неправильно ее поняв, объяснила, что Спиналонга полностью необитаема, и на ночь музей закрывается.

- Подождите! - возразил я. - Как это "закрывается"? Я слышал, как ночью на острове звонит колокол!

Анжела спала с лица.

- Колокол?

- Колокол, - подтвердил я.

- Вы, наверное, ошиблись. На Спиналонге не мог звонить никакой колокол. Это, наверное, в Элунде звонили, звук отразился от гор...

Она поспешно перевела разговор на другую тему.

- Слушай, - спросил я Димитриуса на следующее утро за завтраком. - А чего это у вас история с колоколом, который звонит на Спиналонге по ночам?

Димитриус замедлил движения.

- Ты слышал, как на Спиналонге звонил колокол? - спросил он.

- Я слышал, Марина нет.

Димитриус присел ко мне за столик.

- Это звонят Они, - сообщил он.

- Они? Что еще за "они"?

- Проклятые...

Я опешил.

- Какие еще проклятые? Прокаженные?

- При чем тут прокаженные! Души проклятых!

- Ой, да ладно!

Димитрис положил локти на стол, наклонился вперед, и заговорил тише, хотя кроме нас, на террасе никого не было.

- Послушай меня внимательно. Ты не местный, и не можешь знать того, что знает здесь любой мальчишка. Когда американский доктор нашел лекарство от проказы, прокаженные уехали с острова, и там открыли больницу для душевнобольных. Но почти сразу закрыли: там люди начали сходить с ума...

- Я думал, чтобы попасть в такую больницу, нужно заранее сойти с ума, - заметил я скептически.

- Нет, стали сходить с ума врачи, обслуживающий персонал, сиделки...

Димитриус повернул голову и поглядел на Спиналонгу долгим тяжелым взглядом.

- ... а больные стали беспричинно умирать. Врачи вскрыли нескольких, чтобы понять, отчего они умерли, и оказалось, что у них легкие полны воды, как будто они утонули! Больницу вскоре закрыли. Потом приехали ученые, стали копать крепость. Сами они ночевали здесь, на Плаке, а на острове оставили сторожа. Утром приплыли, а он исчез. Нашли второго...

Димитриус сделал драматическую паузу.

- Тоже пропал?

- Нет, его нашли в церкви. Он был еще живым, но волосы его стали полностью седыми, и он без перерыва делал так...

Димитриус приоткрыл рот и издал тихий ноющий звук. Потом он поднял на меня взгляд, не выдержал и ухмыльнулся.

- Да ты меня разыгрываешь! - захлопнул я отвисшую челюсть.

Он, более не сдерживаясь, заржал в полный голос.

- Меня этой байкой мать в детстве пугала, - признался он. - Я потом даже специально узнавал - не было на Спиналонге никакой больницы для душевнобольных.

- А колокол? Колокол-то звонит!

- Колокол на острове есть, в церкви святого Пантелеймона. Да мало ли... Ветер, крысы. Но, знаешь, Спиналонга - последнее место, где я хотел бы провести ночь. Ты знаешь, что раньше на месте залива был город?

- Да, нам экскурсовод рассказывала. Храм Диса, проход в подземный мир...

- Все верно. Только никто не знает, что город не целиком ушел под воду. Хочешь, покажу тебе, где в древности стоял храм Диса?

Впрочем, я и сам мог догадаться. Димитриус, не отрывая от меня взгляда, ткнул пальцем в Спиналонгу.

Я пересказал эту байку Марине, и она очень впечатлилась.

- Думаешь, это на самом деле души проклятых?

- Я думаю, это кто-то из местных звонит, чтобы привлечь к острову побольше внимания. Представляешь, сколько народу кормиться с этой Спиналонги? Тот же Димитриус...

- А я считаю, что на самом деле это души проклятых...

Я никак не мог привыкнуть, что здоровый скептицизм Марины отказывает, когда в дело вступают всякие потусторонние факторы.

- Пари? - предложил я.

- Опять началось, - вздохнула Марина.

- Давай проведем ночь на Спиналонге!

- Как? Музей же закрывается на ночь.

- Тем лучше. Найму лодку. А, нет, если это местные, могут заподозрить. Тогда последним паромом приедем и спрячемся в развалинах. Выследим, кто там звонит. Вот будет прикол, если это на самом деле Димитриус!

- И что потом?

- В смысле?

- В смысле, ну выследишь ты того, кто звонит. И дальше что? В полицию сдашь?

- Зачем? Люди делают свой бизнес, чего им мешать. Просто докажу, что я прав. Ну что, будешь спорить?

- Отстань, - попросила Марина, и вышла в сад. Я отправился за ней.

- Тогда я один туда поеду!

- Проведешь ночь на Спиналонге?

- А что такого? Да и необязательно на всю ночь там оставаться: я прослежу, кто звонит, а потом приплыву в Плаку.

- Ты сможешь?

- Да чего там плыть-то: меньше километра.

- Делай что хочешь, - она не любила поддерживать неинтересные ей темы.

После обеда я стал натягивать ботинки на толстой подошве, в которых обычно лазал по горам.

- Ты куда это собрался? - спросила Марина, забыв наш спор.

Она сидела в кресле на балконе, распустив волосы и нанеся на лицо маску из какой-то чудодейственной местной глины, похожая одновременно и на Отелло и на Дездемону.

- Последний паром на Спиналонгу отходит в пять. Если поторопишься, еще можешь успеть со мной.

Затесавшись в группу немецких туристов, чтобы не запомниться смотрителям, я сошел на берег. Когда немцы затормозили возле церкви святого Пантелеймона, я отстал, и, убедившись, что никто за мной не наблюдает, вошел в развалины какого-то дома, перемахнул через остатки стены и затаился в кустах.

Как и ожидалось, перед закрытием никто остров особо не обыскивал. Один из служителей обошел остров, время от времени что-то громко, но неразборчиво, крича, в то время как второй запирал двери пустых магазинов на торговой улице.

Погудев на прощание, последний паром отплыл. Никто меня не хватился. Когда шум двигателей затих вдали, я выбрался из своего убежища. Я поймал себя на том, что подсознательно стараюсь идти на цыпочках, настолько не верилось, что я остался на острове один.

На всякий случай, я немного поорал, изображая недотепу туриста, опоздавшего на последний паром. Заметив боковым зрением подбоченившуюся фигуру, я вздрогнул; в голове пробежали варианты оправданий перед все же существующим сторожем, на самом деле оказавшимся кактусом.

Пары часов, оставшихся до заката, оказалось достаточно, чтобы облазать весь остров вдоль и поперек и соскучиться им. Я залез даже в больницу и общежития, куда днем туристов не пускали: двери были заперты, но нужны же для чего-то окна.

Для засады были выбраны развалины двухэтажного дома, из окон которого церковь была видна как на ладони. С тоской отыскал я взглядом огонек нашей виллы. Сейчас мысль о том, чтобы просидеть полночи непонятно зачем, не казалась такой уж удачно.

Когда-то на каникулах, я на спор провел ночь на кладбище. Надо сказать, тогда я пострадал не столько духом, сколько телом: температура в ту ночь опустилась до минус трех, к тому же я предвидел поутру жесткую трепку от отца. Но тогда ставкой была моя репутация заводилы и вожака, и я терпеливо досидел до утра. Вопреки ожиданиям, отец, узнав о моем подвиге, долго смеялся, и даже слегка похвалил, досталось же мне от матери.

Сейчас было гораздо теплее, на кону не стояло ничего, кроме мелкого любопытства, а от ночной Марины меня отделяло лишь двадцатиминутное купание в теплой морской воде. Упрямство и азарт хорошо работают, когда есть противодействие; скука перебарывает их вчистую. Через полчаса, насвистывая "Фигаро здесь, Фигаро там", я сбежал по лестнице, ведущей к главным воротам. Створки железной решетки, способной выдержать натиск вражеского десанта, обвивала толстая цепь, замкнутая на солидный амбарный замок. Еще через несколько минут я дергал прутья решетки в тоннеле, через который когда-то на остров попадали прокаженные.

Я побродил вдоль крепостной стены, пытаясь разглядеть, что твориться внизу. Прыгать в темноту не хотелось, днем я видел в воде под самой стеной скалы самого неаппетитного вида. Ну что же, сбылись мечты идиота, получите Спиналонгу на ночь. Я вернулся в свои развалины, прихватив по дороге, чтобы не сидеть на голых камнях, какую-то древнюю доску.

Сунув ладони под мышки, я предался размышлениям о своей глупости, потом мысли переключились на Марину, и я не заметил, как уснул. Разбудил меня треклятый колокол. Спросонок я не сразу понял, где я и кто я, а, поняв, подошел к окну. Взошла луна, и в ее краденном у солнца свете церковь была хорошо видна. Ни звука, ни движения. Значит, действительно, крысы, или здание церкви проседает, не хватило ему времени просесть...

Я хотел вернуться на свое место, когда увидал длинный неподвижный силуэт на крепостной стене. Значит, все-таки я прав. Интересно кто это и зачем? Действительно, хозяин таверны, стремящийся подогреть интерес к острову? Контрабандист подает сигнал коллегам? Черный копатель, решивший по мере сил помочь археологам?

Кто бы это ни был, действовал он не один: метрах в двадцати возвышалась другая фигура, невдалеке маячила еще одна и еще одна, и еще. Я никак не мог уследить момент, когда они появлялись. Их было много, очень много. Все они стояли ко мне спиной, словно наблюдая за огоньками на том берегу. Может быть, я попал на сборище поклонников древней секты, пришедших почтить бога мертвых?

Тут я услышал тихий заунывный звук, полушопот-полустон, который, довольно похоже, воспроизвел шутник Димитриус. Одна из фигур медленно обернулась. Я понимал, что меня невозможно разглядеть в темноте, в обломках, на таком расстоянии, но почувствовал, что фигура меня видит.

Я медленно отошел от окна и отступил к лестнице. Из тени возле окна, только что укрывавшей меня, выплыла длинная тощая тень. Я оступился и кубарем скатился по ступеням.

Видимо, я ударился головой. Мне привиделось, будто я стою возле главных ворот Спиналонги, а рядом со мной, на плитах причала, на стенах и бастионах возвышаются длинные полупрозрачные силуэты, и я - один из них. Мы смотрели, молчаливо и неотрывно, в море, на качающуюся на волнах лодку с безвольно растопыренными веслами. На дне ее равномерно колыхалось что-то малоразличимое.

Волны развернули лодку и потихоньку подпихивали ее в нашу сторону. До причала оставалось метров двадцать, не больше, когда лодка заколыхалась, едва не зачерпнув бортом воду. Послышалось сдавленное мычание. Потом тень на дне лодки распалась на два силуэта. Девушка забирала волосы в узел, а парень, удовлетворенно натянув штаны, сел за весла и бодро угреб прочь, в темноте даже не заметив нас.

Раздался звон колокола, и я проснулся. Над головой жарко светило солнце, снаружи слышались голоса людей. Это что, получается, я всю ночь здесь провалялся? Я ощупал голову, но никаких повреждений не обнаружил. Я вышел на улицу и побрел вдоль стены, к выходу из музея. Возле западного бастиона я наткнулся на группу людей, занятых чем-то непонятным.

Трое солдат, в темно-красных плащах из грубой ткани, под которыми тускло блестела кольчуга, равнодушно глядели, как двое других, одноглазый старик с жутким шрамам через все лицо, и румяный рослый подросток, выстраивают вдоль крепостной стены человек десять оборванцев. Некоторые из них были сильно избиты; у двоих были серьезные раны, обмотанные грязными тряпками, у всех руки связаны за спиной.

Старик с шрамом бросил под ноги охапку принесенных с собой веревок. Выбрав из кучи подходящий кусок, он с механической ловкостью сплел на конце петлю и привязал другой конец веревки к металлическому кольцу, которое было вмуровано в верхнюю грань крепостной стены.

Подросток схватил первого попавшегося пленника и подвел его к стене. Потом, напевая себе под нос какую-то веселую песенку, малолетка накинул петлю оборванцу на шею и сильно затянул. Пленник закашлялся, и старику это не понравилось. Он отвесил юнцу подзатыльник и ослабил петлю.

Вдвоем они взяли пленника под локти и подняли на стену. Бедолага на трясущихся полусогнутых ногах встал было спиною к морю, но ему на певучем красивом языке, мало вязавшимся с происходящим кошмаром, велено было развернуться. Потом старик схватил его за лодыжки, и резко дернул на себя. Мелькнули босые пятки, глухой удар тела о камень оборвал крик, а старый палач уже вязал новую петлю.

Самым жутким в экзекуции были ее обыденность и абсолютное равнодушие к жертвам. Один из солдат от скуки даже отвернулся, его гораздо больше интересовал парус вдали и кружащие над ним чайки. Старый палач обстоятельно объяснял молодому, как правильно связать удавку; закрепляя теорию, позволил связать несколько тренировочных узлов. Лишь один из обреченных попробовал сопротивляться, но так вяло, что палачам не потребовалась даже помощь солдат, чтобы перевалить его через стену.

Оборванцы вскоре закончились, но старик принялся вязать еще одну петлю. Подросток подошел ко мне, и положил руку на плечо. Мои ноги, как и положено во сне, вязли в воздухе, я отчаянно хотел сопротивляться, или хотя бы закричать, но вместо этого покорно шел к стене, чувствуя тычки в спину - молодому палачу не терпелось поскорее покончить со своими должностными обязанностями. Колючая веревка обожгла шею. Палачи рывком вздернули меня на стену. Толчок в спину вывел меня из равновесия - петля, которую надели мне на шею, теперь каким-то образом стягивала лодыжки. Головой вниз полетел я в пропасть, непроизвольно зажмурившись и ожидая страшного удара о стену, но вместо этого услышал оглушительный звон и открыл глаза.

Круглый зал, со высокими стенами, выложенными из крупных камней, отчего казалось, что я очутился на дне просторного колодца. У стены, на бронзовых треножниках, стояло несколько круглых жаровен, в которых трещали угли. В унисон пламени, парившему над жаровнями, на стенах колыхались тени.

В центре зала, в каменном полу зияла, как незажившая рана, узкая длинная расселина. Рядом, на деревянной раме был подвешен огромный, выше человека, бронзовый диск. Возле гонга стоял, держа в руках колотушку, бородач в длинном, до полу, складчатом одеянии, с рядами золотых бус на шее. Голову его венчал замысловатый головной убор, напоминающий башню с зубцами.

С потолка, подвешенные за ноги, свисали два человека, парень и девушка. Жрец, размахнувшись, снова ударил в гонг, после чего, отложив колотушку, встал на колени возле расселины, протянул к ней руки, и принялся что-то лопотать, подвывая. Он молился довольно долго. Из колодца повеяло сквозняком, и послышался уже знакомый шепчущий стон. Пламя в светильниках испуганно шарахнулось, отчего на стенах задергались жуткие бесформенные тени. Жрец радостно встрепенулся, а подвешенные отчаянно задергались, сдавленно мыча - рты их были заткнуты кляпами.

Появились еще двое жрецов, тоже в платьях, но без бижутерии. Один держал в руке нож с серповидным лезвием, другой - сосуд, похожий на ведро для дойки, только золотое и богато украшенное. Сосуд поставили на пол под подвешенным юношей, который затрепыхался как рыба на крючке. Главный жрец принял нож. Втроем они сгрудились вокруг жертвы, так, что мне видны были только широкая спина главного жреца и голые ноги подвешенного.

Жрец сделал движение рукой, как будто пытался открыть тугую дверь. Носки ног подвешенного вытянулись, словно он пытался встать на цыпочки. Мычание захлебнулось, и в металлическое дно забарабанила упругая струя. Жрецы расступились. Главный передал подручному окровавленный нож, и снова протянул руки к дыре в полу. Повешенный, подрагивая всем телом, крутился над ведром, в которое по его лицу и шее стекала кровь. Вскоре он обмяк. Когда ведро наполнилось, жрец поднял его, и, выкрикнув какое-то заклинание, выплеснул кровь в колодец.

Здание вздрогнуло, как при землетрясении, из расселины повалил зеленоватый туман. Тени на стенах клубились независимо от пламени светильников. Стонущий звук из колодца окреп, стали различимы отдельные слова. Жрецы подскочили ко второй жертве. С потолка начало сыпаться, но жрецы не обращали на это никакого внимания. Когда в колодец вылили второе ведро, тени отделились от стены несуразными тощими фигурами. Одна из них протянула свою длинную и тонкую, как удочка, длань и указала на меня. Жрецы обернулись. Я понял, что наблюдаю за происходящим вверх ногами.

Жрецы окружили меня, хватая за плечи, за волосы, заставили запрокинуть голову так, что я увидел внизу заляпанное золотое ведро. От жрецов несло потом и парной кровью. Вокруг кружился хоровод темных фигур. Я понял: если моя кровь попадет в колодец, из этого сна я никогда не выберусь.

- Господи, только не так, - мелькнула в голове непутевая мысль.

По залу прошла рябь, жрецы замерли, и я услышал шепот, но не воющий, обычный человеческий шепот, монотонно перебирающий слова:

- Всевышнего избрал ты прибежищем своим... Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы...

Жрецы переглянулись. Главный принялся по слогам выкрикивать контрзаклинание, но шепот звучал для меня громче его крика:

- Не убоишься ужасов в ночи... стрелы, летящей днем... язвы, ходящей во мраке... заразы, опустошающей в полдень...

Жрец прикрикнул на своих подручных. Меня стиснули сильнее. В пылу борьбы кто-то пнул ведро, и оно покатилось, гремя на стыках плит. Жрец, тяжело дыша, словно преодолевая чудовищное сопротивление воздуха, сумел поднести лезвие к моему горлу. Шепот рассыпался на два одинаковых голоса:

- Не приключится тебе зло... не преткнешься о камень ногою твоей, - твердил первый.

- Господь - пастырь твой, ты не в чем не будешь нуждаться... он подкрепляет душу твою, - вторил другой.

Нож вылетел из руки жреца, и с силой ударился о стену. Стены ходили ходуном. Один из светильников упал, и угли, шипя, разлетелись по полу. Плиты пола, осыпаясь, наклонились в сторону колодца, превращая зал в воронку. Для жрецов я неожиданно стал точкой опоры: они изо всех сил цеплялись за меня. А голоса, отражаясь от вогнутых стен, дробились и множились.

- прибежище мое и защита моя...

- и если пойду долиною смертной тени, то не убоюсь зла...

- не введи во искушение, но избави нас от лукавого...

- да сгинут ищущие души моей...

- избави меня от врага моего сильного...

Жрецы, как утопающие, хватаясь друг за друга, скользили в пропасть. Потолок рухнул, и через несколько мгновений затяжного падения я очнулся оттого, что Марина трясла меня за плечо:

- Все, все хорошо, - приговаривала она. - Это просто сон, успокойся...

Путаясь в веревках, я рывком сел, задыхаясь, как будто всплыл с глубины.

- Откуда ты здесь взялась? - крикнул я, и тут понял, что нахожусь в саду нашей виллы, в гамаке.

- Все хорошо, успокойся, успокойся, - повторила Марина, положив прохладную руку мне на лоб.

- Да что ты заладила: хорошо, хорошо! Как ты меня нашла?

- Да что тебя находить-то, - начала злиться Марина. - Ты как после ужина залег в гамак, так и лежишь!

Я зацепился за веревки гамака (только что пережитый кошмар всколыхнулся с новой силой) и встал, ощущая, как прилипла к спине холодная от пота футболка. На часах было полдвенадцатого, суда по темноте на улице - ночи.

- Я же уехал на Спиналонгу сегодня вечером, - не очень уверенно сказал я.

- Зачем тебе ночью на Спиналонгу ездить? - удивилась Марина, тревожно заглядывая мне в глаза. - Говорю же тебе, мы пообедали, я стала маску делать, а ты в мой гамак залез.

Я ей не верил. Может быть, жертвоприношение, темные фигуры и повешенные мне и приснились, но я был уверен, что и на паром садился, и на острове остался, это не могло быть сном. Я прошел в дом, напился воды. Реальность, теплая, чистая, комфортная, начала заслонять собой мои жуткие приключения. В самом деле, все страшилки про остров слепились в моем сне в один ком. Может быть, я не здоров? Днем я слишком долго плавал, может быть, переохладился?

- Долго я спал?

- Нет, полчаса, может быть меньше... Ты лег, потом зазвонил колокол...

- Ты слышала колокол?

- Да, несколько ударов, потом ты сразу заорал. Вот, снова...

- Что "снова"?

- Снова звонит. Ты что, не слышишь?

Я покачал головой, и вкратце рассказал свой сон.

- Надоели шутки твои, - испуганным голосом сказала Марина.

Я протянул к ней левую руку.

- Смотри.

Она, бледнея, глядела на мой комбоскини: узелки на нем расплелись, осталась лишь перекрученная бахрома.

- Как это может быть..?

- Сейчас не это главное. Нам нужно срочно уезжать.

Марина вдруг зевнула.

- Ладно. Завтра утром уедем. Спать хочется дико...

- А вот этого нельзя.

Я заварил крепчайший кофе, и заставил Марину выпить несколько кружек. Потом вызвал такси, следя, чтобы Марина не заснула: несмотря на ударную порцию кофеина, ее гнуло и ломило в сон.

Я позволил ей заснуть только в самолете. Через несколько часов мы были в Москве, оба зверски усталые, зато живые и здоровые.