Мой первый стройотряд. Енотаевка, Астраханская область. Страшная жара в поезде, липкий и тяжёлый дух, люди в вагоне, как рыба, вытащенная из воды, пустые глаза и открытые рты. Приезд на вокзал, бегом в автобус и ещё два часа в железной банке, набитой до отказа. Утром погнали в поле. Прополка, жарища, бумажный кораблик на голове, калмыцкий чай (я так к нему и не привык). Степь, пыль и солнце. Совершенно чудесные узоры создаёт солнце в степи, причудливая смесь ветра, пыли и закипающего воздуха. Четыре нудных дня на прополке чего-то, я уж и не помню какого овоща. И наконец, я попал на сбор помидоров.
Астраханский помидор - это чудо, сладкое и солоноватое одновременно, кровь солнца, я могу есть их сколько угодно и когда угодно. Ничего я не люблю так, как настоящие, большие и красные, мясистые помидоры. Чёрный хлеб, соль и помидоры - ел бы всю жизнь, в Москве таких помидоров нет. После работы быстро ели и бегом на Волгу, ловили рыбу и пекли на берегу, в глине. Блаженство продолжалось недолго, помидоры поедались в огромных количествах, и, конечно, в голову не приходило их мыть - ерунда, желудок крепкий. Но вот началось... Четыре дня я бегал рысью, то в туалет, то в лазарет, к фельдшерице Анне Ильинишне.
Говорила она смачно и просто.
"Это ж надо, дикари приехали с Москвы, обожрутся немытыми овощами и потом дрищут мне на погибель, всю статистику мне своими поносами изгадили. Вот тебе таблетки и иди отсюда, к туалету поближе, не отсвечивай тут".
Вечером мне совсем поплохело, полезла вверх температура, и страшно хотелось пить, а только попьёшь - сразу бежишь... По делам.
Мой верный друг Коля -Арматура (прозвище такое получил за крайнюю худобу), сказал, ты буди сразу, если что...
Июльская ночь, воздух, как раскалённое одеяло, а подушка становится натопленной печкой. Я выполз на улицу и упал. Лежал в забытьи на земле и не мог встать. На улице была ночь, и песок перед входом в наше жилище немного остыл. Остывал и я, пролежал я так часа три, как собачка в жару найдёт тень и валяется с высунутым языком. Утром меня подхватили - и в лазарет. Слова, которыми меня честила Анна Ильинишна, я приводить не буду. Разное слышал в жизни, но это было очень сильно. Сказала, что сейчас приедет машина из совхоза и меня отвезут в больницу, а там-то мне, дикарю, и поставят клизму с патефонными иголками, научат мыть перед едой овощи и фрукты.
Пришла машина, и меня повели. Температура +40 и прочие удовольствия, выворачивало наизнанку. Шофёр, медсестра и я покатили в больничку. О сестричке надо сказать особо. Звали её Нина, исключительных женских статей девушка, совершенно умопомрачительная фигура и невозможно было отвести взгляд от груди. Богиня, настоящая астраханская красавица. Ехали долго, и моя голова каким то чудесным образом угнездилась почти у неё на груди, но всякий эротический подтекст напрочь убивала её почти материнская обо мне забота. Я только в забытьи представлю себя рыцарем припавшим к столь прекрасной груди, как тут же она спрашивала, не надо ли притормозить, нет ли надобности попить и не тошнит ли меня, а может, мне надо покакать. Эти слова превращали меня из хоть и раненого помидором навылет, но стойко сносящего все тяготы и невзгоды рыцаря в сопливого малыша в обкаканном подгузнике.
Приёмный покой я помню плохо. Сидел на кушетке и раскачивался, как китайский болванчик, а потом просто завалился набок и лежал. Вышел доктор и завёл в кабинет. Всё, как обычно: раздевайтесь, "мышите, не мышите". Поправил очки и сказал: "В бокс его отдельный, контуженный он какой-то, заторможенный. И язык странный, коричневатый, живот торчит, рвота и понос у него, как у дрозда, на брюшной тиф похоже".
Пришла санитарка и повела в душ, я блаженствовал там целый час. Стоять мне было тяжело, я валялся, как морж на морском берегу, поворачивался и фыркал от удовольствия, набирал в рот воду и пускал струйки. Больничное бельишко с номерами, потряс тёплый фланелевый, "тифозно-холерный" халат, совершенно неуместный в сорокоградусную жару.
Больничный бокс, "одиночка", как сказала санитарка баба Валя, спасибо ей, большого и доброго сердца человек. Капельница и уколы, горсть таблеток - и я уснул, тяжело и маятно, но всё таки угомонился.
Проснулся в шесть утра. Белые стены, железная кровать, рядом тумбочка, а на ней стоит утка. Оглушительно чирикают воробьи, солнце и дерево абрикосовое около окна, слабость и пот, но чую, что оживаю. Пробыл я в "тифозном" блоке три дня, потом попал в палату. Компания подобралась разновозрастная, но очень складная, болеть там было одно удовольствие. Травили сутками байки и анекдоты, хохот стоял гомерический, ночью жарко и засыпали под утро, сестра не раз грозила сделать нам всем по десять кубиков димедрола со слабительным.
Я проснулся очень рано от того, что меня кто-то тряс за плечо. "Вставай на процедуру, доктор отметил тебя в журнале", - сказала сестра.
Быстро оделся, пришёл на сестринский пост, пошли в процедурный кабинет клизму сделать. Пришли, я изготовился, и влили мама не горюй! Сестра сказала: "Полежи немного и дуй в туалет, у меня смена кончилась".
Лежу бурчу животом, без штанов, эмбрионом, заходит другая сестра и двигает что-то за моей спиной молча, и вдруг без объявления войны начинает мне делать ещё одну клизму. Мне бы сразу сказать, дураку, что мне уже сделали вливание, но пока я рот открыл, в меня улетело порядочно воды. Сестра смеётся, а я чувствую, что надо бежать, и не просто бежать - лететь.
Красный и злой, как чёрт, я долетел до туалета, он был один на этаж, общий, аж два посадочных места, и - занят. Я заколотил в дверь и услышал старческое, "одну минуточку, и не надо хамить, я уже выхожу".
Я ничего не успевал объяснить, просто рванул ручку двери и сорвал защёлку.
Сел и горестно сказал, бабуля прости. Она ковыряла меня матом и совестила, я молчал. По коридору уже ходили люди. Открытая сорванная дверь, а мне было всё равно. Сразу на ум приходят фразы из советских фильмов про космонавтику. Вот я бегу по коридору, "минутная готовность", "ключ на старт", "протяжка-1", "продувка", "ключ на дренаж", "пуск", "протяжка", "зажигание"... "Есть отделение первой ступени, после набора первой космической скорости и отделения от последней ступени ракеты-носителя корабль-спутник начал свободный полет по орбите вокруг Земли".
Бабушка примолкла, а потом с сочувствием спросила, с какой такой болезни получается такая реактивная тяга. "Страшное же дело сынок. Ты береги себя, молодой ведь ещё совсем".
Я вполз в палату, и меня там ждали, поздравляли с успешным возвращением с орбиты и передали распоряжение врача, с трудом скрывая смех, что мне сегодня завтракать нельзя, у меня будет ещё одна процедура. Крайне обеспокоенный, я пошёл на сестринский пост и получил подтверждение, да у меня сегодня будет Труба. Чтобы не травить душу, я сидел на крыльце и ждал окончания завтрака, настроение было крайне тревожное. Пошёл в палату, банда меня уже ждала. Я сразу спросил, что это за Труба такая?
- Ничего себе... Тебе, что назначили Трубу?
- Да, - выдохнул я.
- Это ужасная процедура, вот у тебя здоровая, крепкая рука, надо добавить ещё два сантиметра толщины и лампочку на конце двести двадцать вольт. Это загоняют, сам понимаешь куда, и смотрят, правильно ли встали кишки после болезни. Сам понимаешь, всякое бывает, и летальные исходы, особенно если лампочка взрывается.
Я, конечно, понимал, что где то они привирают, но в лампочку поверил безоговорочно. Вошёл к врачу, крепко держа штаны двумя руками и твёрдым голосом потребовал предъявить мне Трубу.
Врач улыбнулся и показал, добавив, что лампочка специальная внутри трубы и никак не может взорваться внутри меня. Всё прошло очень быстро, и через три дня меня выписали. Ещё через два дня наш стройотряд уехал домой в Москву.
Я заработал 45 копеек и запомнил, что нужно обязательно мыть овощи и фрукты перед едой. Вот такие июльские, астраханские уроки.