РОМАН ВТОРОЙ. ДАМА В ТЁМНЫХ ОЧКАХ И С ПИСТОЛЕТОМ В СУМОЧКЕ, или ПЛАЧ ПО СОВЕРШЕНСТВУ
В М Е С Т О П Р О Л О Г А
Кафе, где они договорились о встрече, называлось "Маричка". Он влетел в сие питейное заведение, в эту "Маричку", можно сказать, как всадник на чёрном коне. Когда влетел, то в уши сразу ударила оглушительная тишина, хотя людей в кафе было чуть ли не битком набито. Тот, который назначил ему здесь встречу, одетый в яркую рубашку-вышиванку с украинским орнаментом, которую во времена Хрущёва почему-то называли "антисемиткой", сидел в глубине зала за столиком и, казалось, смотрел вокруг себя не слишком любопытнвм взглядом. Его друг (а может, чёрт возьми, всё-таки враг!?) выглядел, по его мнению, очень юным для своих почти сорока лет, но всё равно это был не тот мальчик, который смог бы полить развалины его теперешней жизни золотой мочой надежды, это был тот человек, который в последнее время только тем и занимался, что буквально "калечил ему жизнь". Так думал он, направляясь к столику, за которым сидел его друг (а может, всё-таки враг?). Ещё он заметил, что его друг-враг не выглядел и уж больно озабоченным, то есть таким человеком, на которого обрушились несколько неприятностей сразу и который сейчас просто не знает, которой же из них заняться в первую очередь. Только кружка пива, наполовину выпитая его другом-врагом, очень удивила его. Его друг-враг, пьющий в одиночестве, - это уже было что-то новенькое.
Они не вяло пожали друг другу руки, и он искоса глянул на своего друга-врага. Однако от того шибало не ненавистью к нему, как он ожидал, а любовью, можно сказать, настоящей. И он тоже посмотрел на того в ответ с любовью, может, чёрт возьми, тоже настоящей. И была у него в эти секунды одна очень интересная, чего греха таить, "мысля": а что если поставить этого красавца-мужчину на пол в позицию раком, снять с того штаны и...доказать прежде всего самому себе, что его друг-враг может быть не только мужем для любой женщины, но и женой для любого мужчины. Потому что он давно подозревал, что его друг-враг, возможно, страдает какой-то сексуальной ненормальностью, возможно, что тот - бисексуал, или, как сейчас говорят, "мальчик би". Но только он так подумал, как его сразу же от этой "интересной мысли" и в пот бросило и в дрожь, точно он только что выстоял два раунда на боксёрском ринге и понял, что третий раунд стопроцентово проиграет.
Может, с полминуты они молчали, уставившись друг на друга, точно фарфоровые собачки. Лишь потом заговорили. Они ели гуляш сегединский, пили водку, запивая её пивом, и говорили. Вернее, говорил только его друг-враг, а он лишь изредка бросал тому в ответ очень осторожные одну-две фразы.
-Ещё "певец мировой скорби" итальянец Джакомо Леопарди утверждал, - говорил с пафосом его друг-враг, - что при всяком государственном строе обман, наглость и ничтожество будут царить на земле. Я мог бы продолжить его мысль следующим: мир - это не что иное, как обширный заговор негодяев против большинства честных людей, и что так называемая демократия - это по большому счёту диктатура кучки негодяев против большинства людей, это то общественное и государственное устройство, когда одним, то есть единицам, запрограммированно всё, а другим, то есть большинству, - как говорится, всё остальное. Но и негодяй негодяю бывает рознь. Я хочу стать тем негодяем, немножко в кавычках, конечно, который наконец-то прославит мою Украину на весь мир и сделает её единой, неделимой, богатой и счастливой. Ведь что происходит сейчас в моей стране, в моей ридной Украине? Наш президент, кадровая политика которого напоминает мне смену белья в концлагере, когда первый барак меняется со вторым, окружил себя в большинстве своём завистливыми и ограниченными посредственностями, не компетентными в экономике, которые в скором будущем доведут нашу страну до полного разорения, на этот счёт у меня нет никаких сомнений. И философия нашего президента в настоящее время меня просто удивляет. И не только меня одного. Весь украинский народ удивляет. Разве достойно президента например, доказывать целомудрие премьерши-проститутки, честность грабежей для своих родственников и приближённых, патриотизм изменников, законность лжи и клеветы? Ясно, что нет. И ясно, что такого президента народ Украины скоро разлюбит и поймёт, что ему нужен другой президент. Например, такой, как я. Потому что политика - это такая грязная работа, что связать себя с ней имеют право только самые незапятнанные личности, то есть такие, как я. - На секунду взгляд его друга-врага буквально ослепил его своей солнечностью, и ему сделалось даже страшно от такого "солнечного" взгляда своего друга-врага. - И вообще, на смену нынешней, коррумпированной, можно сказать, до мозга костей, власти должна придти другая власть, народная власть, власть с чётко сформулированной идеологией, - продолжал таким же серьёэным голосом говорить его друг-враг. - Уже почти пятнадцать лет в Украине царствуют нищета и бедность. Вот уже пятнадцать лет мы живём словно в блокадном Ленинграде, планируя жизненные стандарты от миниума средств, навязывая людям философию нищеты. А людям нужна не констатация нищеты, а жизненная перспектива. Планировать надо благосостояние, а не бедность. У немцев был лозунг: "Германия - превыше всего", в Польше - "Польша - Христос Европы", я же выдвигаю следующий лозунг для Украины: "Справжний украинэць не имеет права быть бедным". Этот лозунг и должен стать нашей национальной идеей. И ради воплощения этой идеи в жизнь я готов умереть. Мало того, наверняка в будущем я буду, как Степан Бандера, сожалеть только об одном - что не смогу умереть за свою ридну Украину дважды. - Тут он увидел на глазах своего друга-врага настоящие слёзы, и это его, конечно, потрясло... Может, до глубины души потрясло. Когда его друг-враг немножко отошёл, то сказал ему очень душевно: - Поймите, я так переживаю...
-Понимаю, понимаю, - постарался сказать и он тоже очень душевно и посмотрел на своего друга-врага не без симпатии и даже любви, хотя отлично знал, что теперь от того исходила куда большая опасность, чем прежде И, посмотрев, решил, что пора возвращаться с небес на грешную землю. И потому задал другу-врагу вот этот вопрос: - А, собственно говоря, уважаемый, при чём тут я, неужели вы считаете, что я, гражданин России, чем-то смогу вам помочь в вашем, как я понял, святом деле?
-Можете. И даже не можете, а обязаны помочь нам. Дело в том, что моему, нашему, - неожиданно сделал ударение на этом слове его друг-враг, - делу очень мешает один человек, которого вы отлично знаете. Скажу сразу прямо и откровенно: этот человека настолько опасен, что я придумал для него расправу не какую-нибудь, а художественную, то есть убийство этого человека в исполнении "инженера человеческих душ", то бишь писателя, то есть вас, Андрей Иванович.
Это даже для него, вроде всегда такого тихого и смирного, было уж слишком, ну уж чересчур, о Господи!.. "Ах, гад! Ах, какая же он, оказывается, сволочь!" И тут он мгновенно представил себе, что бесшумно, точно призрак, заходит за спину этому гаду, затем обхватывает своими могучими ручками совсем не тощую шею этого гада - и душит, душит, душит эту сволочь... Однако при всём своём богатом воображении он не представлял себе, что произойдёт дальше, если он, так сказать, попытается превратить свою мечту в реальность. Одно он знал точно, что дальше не возможно, а точно наступит и его смерть. А вот в это ему просто не хотелось верить. И просто очень хотелось, чтобы это не произошло.
-...Простите, - наконец снова он услышал голос своего врага. - но у меня нет другого выхода. Конечно, я понимаю, что убивать других - это нелёгкая работа. Если бы это было бы легко, то все люди давно купили бы пистолеты и перестреляли друг друга. Но в нашем случае, господин Никитин - это неоходимость. Железная необходимость.
И сказал эти слова его враг очень потрясным голосом. Голосом холоднее льда. Голосом, который может заморозить человека не хуже антарктической ночи. И сказал тот всё это ему, можно сказать, с удовлетворённо-садистким выражением лица, которое он, естественно, не мог не заметить. И, конечно, у него не могли в эти мгновения невероятно не зачесаться руки, чтобы измочалить своего врага. Без всякой пощады измочалить того до смерти. И на этот раз измочалить не виртуально, а натурально, чтоб сдох этот гад прямо в этом кафе, не приходя в сознание. Ведь он отлично знает, что стоит ему нанести, так сказать, по "кумполу" этого гада своими кулачищами один-два мощных удара, и его враг будет готов. Как суп с фрикадельками будет готов... Его прямо-таки затрясло от желания наброситься на своего врага и... Однако вскоре, слава Богу, его, скажем прямо, вовремя настигла следующая мысль: "Нет, нет! Бить этого гада я не буду! Зачем мне об такое дерьмо ещё и руки марать?". Не сразу, а может, только через пару секунд он осознал, что должен сделать - и таки сделает всё, что этот враг, сидящий напротив него за столиком, предлагает ему, иначе весь этот кошмар будет продолжаться до тех пор, пока у него крыша не поедет или пока он не сдохнет на радость этому врагу, силящему напротив, и некоторым другим товарищам. Нет, ни с ума сходить, ни сдыхать пока ему ещё рановато! Рановато, чёрт возьми! В глубине души он готов был умереть, но только не сегодня и не завтра. Вот такая теперь у него была философия.
А тем временем его враг-друг всё говорил и говорил. Но он не удивлялся, что ничего не ощущает от почти смертельной болтовни своего врага, хотя тот иногда своими словами словно ощупывал открывшиеся края многих его старых душевных ран. Он не ощущал боли от этого ощупывания, может, только потому, что, сидя на стуле, он чуть не согнулся под тяжестью своих воспоминаний, главным из которых было: "О Боже, когда, когда же весь этот чёртов кошмар начался, когда?"
За окнами кафе благоухал лирическими запахами тёплый июльский вечер, а он сидел в кафе за столиком, смотрел на своего врага-друга и всё вспоминал, вспоминал, когда же этот кошмар начался, пока наконец не вспомнил - кажется, в 2001-м году этот кошмар начался, в феврале месяце... И здесь ему ничего не оставалось, как с помощью воспоминаний, которые замелькали в его голове, как кадры в старом кино, "предпринять волшебный путь - в ловушки своей прошлой жизни заглянуть", как сказал один поэт, что он вскоре с успехом и сделал.
КНИГА ПЕРВАЯ
ГЛАВА 1Зимний пейзаж с дамой пик
Ничто тогда не предвещало Голгофы начавшегося дня. Ничто, чёрт подери! Ничто. И - о Боже! - как прекрасно начинался день! На рассвете он "чудово", как говорят украинцы, пересёк украинско-словацкую границу. "Чудово" - это в том смысле чудесно, что пересёк он границу, во-первых, без конфискаций и взяток (ну, сунул он уж больно придирчивой украинской таможеннице, которая, будем думать, не нарочно оделась в свою униформу так, что при виде её любому мужчине хотелось её тут же раздеть, и прожитые сорок с лишним лет которой нисколько не умаляли её привлекательности, а её сексуальность просто бросалась в глаза, заставляя его при виде её пышной груди, обворожительной задницы, ярких губ и вызывающего взгляда не только встрепенуться и вздрогнуть, но и не без наглой улыбки на устах подумать, между прочим, и о том, что в другом месте и немножко в другое время он постарался бы остаться с этой дамой служебного долга наедине, так как она смертельно была в его вкусе, и, возможно (чем чёрт не шутит, когда Бог спит), их уединение успешно состоялось бы, и тогда он, конечно, не без её молчаливого согласия, прижал бы её где-нибудь в укромном уголочке и принялся бы с ходу слюнявить её прелестный пухлый ротик, просунув одну свою руку под кофточку в лифчик, а другую, задрав юбку, запустив в трусы, при всём при этом нисколько не сомневаясь в том, что с её стороны скоро последуют многообещающие ответные действия, которые через некоторое время, надо полагать, приведут их обоих в состояние сладкого удовлетворения - ну, сунул он этой, знающей своё дело туго, таможеннице в длань её жадную целых пятьдесят долларов, чтобы та не "заметила", так сказать, некоторых его вещей, в том числе и золотых украшений турецкой фирмы "Атасай", которые он вёз в подарок жене и дочери и которые по вечной своей похмельной забывчивочти забыл продекларировать - так это ж разве взятка, нуль это пузатый, а не взятка!): во-вторых, без особой ругани (ну, надерзил он, было, как говорится, дело под Полтавой, офицеру-пограничнику, этакому прилизанному херувимчику, по всему видать "щирому" украинцу и патриоту: когда тот спросил его на жутком русском языке, а с какой, собственно, целью гражданин России пан Никитин пожаловал с демократического и процветающего Запада в одиночку, да ещё к тому же - о ужас! - пешком в "нэзалэжну и покы незаможну" Украину, то он имел наглость процедить сквозь зубы тому в ответ следующее: "А вам какое собачье дело?" - так это ж разве ругань, фигня это на постном масле, а не ругань!); и в-третьих, без всяких там эксцессов, то есть не плюнул он никому из пограничников в морду, не обозвал их всех "мерзавцами", как это сделал впоследствии другой, более известный миру, чем он, россиянин по имени Эдичка и по фамилии Лимонов, которого как-то украинские пограничники не пустили к больной матери в Харьков из чёрт знает каких соображений украинских властей.
Переход через границу, даже легальный, всегда неприятен. Но когда пристально изучают твой паспорт, когда сличают твою безбородую внешность на фотографии с твоей бородатой сегодняшней сущностью, и из-за этого бородатого несоответствия бросают на тебя суперподозрительные взгляды, словно ты и есть тот самый Усама бен Ладен, то такой переход границы неприятен вдвойне.
Правда, только украинцы так подозрительно смотрели на него. Словаки тоже на паспортном контроле и на таможне обращали на него, можно сказать, повышенное внимание, но это было внимание другого рода, словаки этим своим вниманием словно говорили ему, как тяжело им с ним расставаться. Словаки на прощанье сказали ему : "До видения", он сказал им: "До свидания", и это прозвучало в утреннем февральском воздухе почти любовными поцелуями.
Если гостеприимство словаков объяснялось просто - он был другом Душана Новака, писателя и общественного деятеля, одного из самых известных в Словакии людей, их неоднократно показывали вместе по словацкому телевидению, то негостеприимство украинцев он поначалу никак не мог объяснить. Потом вдруг вспомнил, что когда-то, ещё в начале девяностых прошлого века, он на заседании Государственной Думы в знак протеста против политики Украины в отношении Крыма порвал на куски сине-жёлтый украинский прапор, и подумал с тревогой: "Неужели хохлы не забыли о той его дурацкой выходке? А шшо? И это может быть. Хохлы, они - черти памятливые, не только про голодоморы, сталинские репрессии и про то, что Фанни Каплан, эта "фиалка революции", стрелявшая в Ленина, в 16 лет начинала свою разбойничье-революционную деятельность именно в Киеве, помнят. Помнят они кое о чём и другом ещё, оказывается..."
Но, поразмыслив капитально, он очень и очень стал подозревать, что пограничник с ангельским личиком вряд ли помнит о том, что совершил он аж в 1994-м году и что неприязненное отношение к нему того и других украинцев, служащих КПП, объяснялось довольно-таки банально: он был русским, "москалём" по-ихнему, а к "москалям" большинство жителей Западной Украины в силу ряда исторически сложившихся причин относились предвзято, часто с недоверием и недружелюбием. Однако от такого "открытия" у него на душе не полегчало. Временами от украинского "гостеприимства" злость рассыпалась в нём искрами, как электричество в цепи после короткого замыкания, но он таки сумел сдержать себя и не наделать глупостей. Переходя украинскую границу, он не матерился, не плевался, не кричал во всеуслышание: "Не ту страну назвали Гондурасом"!" и ни на кого, слава Богу, не набросился с кулаками. Зато, когда перешёл границу, то первым делом, чтобы улучшить своё, мягко говоря, хреновое настроение, послал братьев славян на те знаменитые три буквы, которые, как гласит легенда, изобрели Кирилл и Мефодий, когда, не сумев поделить по-братски бутылку чачи, присланную им в подарок грузинской царицей Тамарой, поругались друг с другом почти насмерть. А затем, слегка шатаясь из стороны в сторону, наверное, от трезвости, он поднялся в гору к громаде памятника "Украина-освободителям". Там, наверху, укрывшись от постороннего взгляда многотонной махиной гранитного солдата-освободителя в бетонной шапке-ушанке, он, прежде чем продолжить движение в сторону ужгородского аэропорта, до которого по его подсчётам было километра два, не более, и до которого он героически решился дойти пешком, чтобы вспомнить, так сказать, молодость - когда-то во время чехословацких событий 1968-го года, то есть больше тридцати лет тому назад, он мчался по этой дороге на своей "БМД" (боевой машине десанта), только в обратном направлении, в сторону Кошице - для будущего своего хорошего настроения и вообще для бодрости духа и самоуспокоения (ну как без водочки успокоиться, ну как, подскажите, господа?) вздрогнул, можно сказать, по малой программе - забросил в горлышко своё лужёное парочку увесистых капелек из постоянно носимой им в кармане баклажки - и всё! Однако этих капелек ему оказалось достаточно, чтобы у него через секунд пять всё внутри потеплело и в голове захорошело, а через секунд двадцать ему уже казалось, что у него будто бы выросли крылья - такие же, как у того человечка с нимбом вместо шляпы, которого рисуют теперь в разных книжках гораздо чаще, чем в прежние времена.
Было четверть десятого утра, когда он, посмотрев на свои часы фирмы "Патек Филипп", подарок жены к его пятидесятилетию, забросил сумку на плечо и тронулся в путь. Солнце светило ему прямо в глаза. И, щуря глаза от яркого, совсем незимнего солнца, он подумал, что, может, именно в этот день февраля зима закончится, собственно говоря, в этих краях так и не начавшись.
Он шёл, и от выпитых граммулечек ему казалось, что все дурные и лишние мысли вылетели из его головы, если не навсегда, то надолго. По-спортивному резво передвигая ногами, он шёл и говорил себе, что, главное, никогда не надо оглядываться назад, думая: ох, ах, если бы да кабы...Пустая это трата времени сожалеть о чём-то прошедшем в жизни. Да и что такое жизнь? Жизнь - это вредная, в общем-то, штука, потому что от неё умирают. Поэтому следуй своей судьбе с упрямством лермонтовского фаталиста, будь ею всегда доволен и радуйся, что ты не нищий на паперти, не корреспондент радио "Свобода", находящийся в плену у федералов, не гражданин Италии, задыхающийся в дыму от пожара в швейцарском тоннеле Сен-Годард, и так далее. В общем, радуйся всему на свете и живи по принципу: "Коль ветра нет, надо грести руками".
Когда он через полчаса подходил к зданию ужгородского аэропорта, может, из-за того, что мимолётно скользнувший по его щеке луч солнца как бы обжёг его, он вспомнил о сексапильной украинской таможеннице и подумал о женщинах. Два месяца он не прикасался ни к одной женщине, два месяца в чужой стране об этом и речи не было. И ему нестерпимо захотелось закрутить мимолётный роман с какой-нибудь женщиной. Всё равно с какой - с молодой или уже в возрасте. Он хочет и может, так якого ж биса лишать себя удовольствия! "Делу - время, потехе - тело" - не его ли это любимые слова? Правда, в последнее время он любил употреблять женское тело больше всего, как говорится, в позиции "арбалет": натянул и улетел. И на то была только одна причина: если раньше он любил любовь к женщине, может, больше, чем саму женщину, то теперь саму женщину, вернее, её тело, он любил больше, чем любовь к ней.
Как бы там ни было, а это был неопровержимый факт, что без женщины, без её сочного тела, он делался апатичным порой и сонным, как осенняя муха. Только огромное самообладание, присущее ему как мужчине с характером и некоторой силой воли, позволило ему почти два месяца обходиться без обладания женщиной. А что касается самообладания, так сказать, в физиологическом смысле этого слова, то это ему даже в голову не приходило, а если и приходило однажды в очень тяжёлые для него тогда времена, то он отлично знал и знает, чем обладание женщиной отличается от самообладания. Оно отличается тем хотя бы, что после самообладания поговорить не с кем, а после обладания тебя могут даже назвать "дорогой" и "любимый", хоть та женщина, которой ты обладал, знала тебя каких-то десять-пятнадцать минут.
Только он так подумал, как две девушки с милыми личиками, стоявшие у самого входа в аэропорт, вызывающе уставились на него. Они, эти два цветочка страсти, словно говорили ему глазами: "Да! Да! Это мы вчера стояли вдвоём против пятидесяти...раком". Одеты проститутки были экстравагантно, типа "Смерть Юдашкину, да здравствует Джон Гальяно!" Одна была одета в кожаный кардиган, в полупрозрачную облегающую кофточку и кожаные коричнево-синие брюки, на голове её красовалась меховая шапка-боярка. Одежда другой не так бросалась в глаза, но всё равно чувствовалось желание и этой женщины вылезти из собственной кожи, чтобы влезть в чужую. Первая была моложе и красивее второй. Но вторая с невероятно стройными ногами (она была в кожаной юбке) и прекрасно вычерченым природой лицом - как бы утомлённые развратом глаза орехового цвета, рыжие кудряшки, падающие на виски, высокие скулы, лукавенький нос с еле заметным овальчиком на конце (она показалась ему и в профиль), губы пухленькие, грудки остренькие, попка в норме - хоть и не отличалась красотой, но нравилась ему больше. Эта девушка была просто великолепна. На её лице он увидел выражение мягкой иронии, и это покорило его сразу. Нет, что ни говори, а девушки прекрасно дополняли друг друга. Они были тем живым, которое манит и по которому мужики вздыхают, мечтая о соитии...с обеими. Но всё-таки ему больше хотелось, чтобы та, рыженькая, с лукавеньким носиком легла бы к нему в постель и без трусов и без стыда. Как сейчас говорят, лучше одна в постели, чем двое на улице.
"Подойти? - подумал он. - Может, это как раз мне сейчас и нужно?"
Но он лишь вежливо им улыбнулся и прошёл мимо. В ответ на его любезность девушки приветливо улыбнулись тоже. "Хороши твои грудь и попка, но мне сейчас важней жратва и водка", - хотел он шепнуть на ушко понравившейся ему девушке, но не шепнул. Почему? Да потому, что вспомнил о своей жене. Вдруг вспомнил о том, что если всё будет хорошо, то всего лишь через несколько часов он будет в Москве, и не исключено, что после длительной разлуки они с ней сообразят чудесную телесную драку, после которой он заснёт в её объятиях, объятиях своей законной жены. Любимой им, или нелюбимой - это уже другой вопрос...
Узнав о том, что билеты будут продаваться в кассе только после прилёта его самолёта из Москвы, он ринулся в ресторан и занял столик с видом на лётное поле. Когда он садился, сидевшая слева за столиком, уставленном всевозможными яствами, в гордом одиночестве легко узнаваемая и россиянами украинская театральная и киношная знаменитость, о которой теперешний москвич Роман Виктюк как-то сказал ему, что в пору своей творческой юности эта знаменитость изображала в одном львовском театре задние ноги кобылы - слегка кивнула ему в знак приветствия головой. Он не мог оценить кивок головы украинской знаменитости иначе как благородный, и поэтому ответил тому кивком головы тоже весьма и весьма благородным, хотя никак не мог вспомнить, где же до этого они встречались и встречались ли...
Бессловесно пообщавшись с украинской знаменитостью, он затем, мельком бросив взгляд на лётное поле, неожиданно обнаружил ужасное: за давно немытыми, почти чёрными окнами с неба на землю вовсю хреначил натуральный белый снег. Погода явно угрожала стать нелётной. А ведь всего лишь несколько минут назад светило такое жаркое солнце, какое бывает лишь поздней весной! Но далее, нет, не из-за снега, действительно свалившегося, как снег на голову, так прекрасно начавшийся день вдруг в одно мгновение ока превратился для него в чёрно-белое чудовище, нет, вовсе не из-за резкого изменения погоды (такое в Карпатах случается нередко) день запаршивел для него почти могильно - а только из-за того, что он увидел, как в ресторан вошла она. И он узнал её. Узнал сразу: даже в огромной толпе, спешащей, к примеру, на стадион, ему удалось бы её различить. По правде говоря, все эти годы он тысячу раз репетировал сцену их неожиданной встречи где-нибудь в Европе или даже в России, но в глубине души давно смирился с тем, что она так и не войдёт снова в его жизнь - к счастью это будет или к несчастью. Ей суждено, иногда думал он, навсегда остаться только одной из его не так уж многочисленных любовниц, которую, однако, в отличие от других его, можно сказать, редких пассий, он не мог представить иначе, чем мощной рекой, несущей его телесную субстанцию, как жалкую щепку.
Он как раз в тот момент, когда она входила, сдержанным жестом подозвал официантку и заказал ещё одну кружку пива.
...Да, так тогда оно и было. Лишь только она переступила порог ресторана, как он сразу узнал её. И от этого мгновенного узнавания невероятное возбуждение охватило его. Он столько думал о ней все эти годы, столько всего нафантазировал, что, увидев её, растерялся не на шутку. Поначалу она показалась ему именно такой, какой он её представлял в своих фантазиях - изящной, элегантной и несокрушимой. Вся она в ярком чёрно-сине-белом одеянии была какая-то резко красивая, особенно на фоне розовой ресторанной евростены. Ещё она не была похожа на женщину, ободравшую свою жизнь о колючую проволоку бытия, и не была также похожа на женщину, вступившую в неравную схватку с климаксом, хотя он знал, что ей было уже чуточку за пятьдесят. Лишь потом он успел заметить, что черты лица этой необыкновенной, как ему всегда представлялось, женщины, искажали следы бурных любовных похождений. Даже издали она чертами своего личика словно говорила ему: "Да, были люди в моём теле, не только ты".
Она зашла в ресторан одна и, видимо, тоже узнав его с первого взгляда, нарочно села за столик напротив. Ему начал нравиться этот ресторанный пейзаж с его старой дамой сердца на первом плане, и давно позабытое чувство страсти к этой женщине как к предмету божественного наслаждения при виде её, восседающей совсем близко, овладело им. От этого чувства задрожало у него в ногах и груди, и это чувство вдруг как бы подняло его над землёй и отделило от всего мира.
Но, к счастью, скоро этот момент первоначального ошарашения ею прошёл, когда известная ему дама (конечно, они оба делали вид, что не узнали друг друга) устало наклонила голову и этим движением напомнила ему чем-то вечно усталую кухарку и домработницу его жены тётю Клаву. Тут же он обнаружил, что у дамы его в отличие от прошлых времён нос раздался вширь. Ну, что ещё? Пожалуй, много краски на один квадратный сантиметр. И волосы - не вьющиеся, как раньше, не цвета шоколада, а цвета хвороста, готовые, кажется, вот-вот загореться от единственной, конечно, его спички. Ну, что ещё? На ней была короткая чёрная шубка нараспашку, из-под которой выглядывало потрясное платье синего цвета. Белый шарф обволакивал её упругую шею почти так же похоже, как это делала известная топ-модель Ева Герцигова, которую он как-то видел на демонстрации мод в Москве, куда, конечно же, затащила его жена. Ну, что ещё? Ещё она, женщина тех пропорций, которые литературно называют "приятная полнота", не была похожа на преждевременно угасшую порнодиву, не выглядела она и бизнесвумен с суицидными наклонностями, скорее у неё взгляд женщины, как бы решающей извечный вопрос русской интеллигенции: "Тому ли я вчера дала", с ухмылочкой подумал он. Но шутки шутками, а он чувствовал, что она, даже не смотря на него, словно говорит ему: "Я не только стерва, но и ведьма, разве ты этого не знал?"
Конечно, она давно тоже его разглядела, красивого как дьявола мужчину в пальто и костюме-кошмаре американского производства, в такие-то годы - о Боже! - не лысого, с чёрными вьющимися волосами вперемежку с редкой паутинкой седины и лицом Алена Делона, украшенным почти хэмингуэевской бородой, которая придавала ему шарма. И вообще, он надеется, что дама напротив именно таким в своём детстве представляла себе Кащея Бессмертного и потому сейчас в полном восторге от его созерцания.
Он снова взглянул с пристрастием на свою подопечную. Дело в конце концов дойдёт до того, с ужасом подумал он, что он не выдержит её невзгляда, подойдёт к ней красивый не как дьявол, а как Бог, опустит свои сильные белые руки на её бедные плечи и скажет: "Итак, прелестное дерьмо, на чём мы остановились много лет назад?" А она в ответ крепко обнимет его, сожмёт так, будто у неё появилась одна-единственная цель в жизни - задушить его, и зашепчет с придыханием: "Ну, укуси меня! Сделай мне больно, как тогда. Сделай мне больно! Я это заслужила!"
Когда-то давным-давно он провёл с этой дамой, кажется, целую ночь. И хотя одна ночь с женщиной, как говорят, - это целая ночь, но ещё не вся женщина - он помнит, отлично помнит, какой она была в ту ночь. Без всяких преувеличений в ту ночь она была той самой райской птицей, которая, по словам очень нелюбимого им поэта, "поёт в постели, не нуждаясь в упругой ветке".
О Господи, как всё у них в ту ночь было и кратко и сладко! И ему вдруг захотелось пройти к ней эти всего ничего - четыре шага, рывком притянуть её к себе и...чтобы потом они лежали здесь же, на ресторанном паркете, и не было бы между ними ни его рубашки, ни её платья, никакой мануфактуры бы не было, а была бы только обнажённая мягкая горячая кожа двух возбуждённых без меры страстью (от неё он тоже ожидал такого же безумства почему-то) людей - не совсем ещё старикашек, как думают некоторые сволочные товарищи. Ему вдруг нестерпимо - о чёрные мысли! - захотелось её. Сейчас, немедленно!
Ещё немного, и он, возможно, осатанел бы от своих ужасных мыслей-желаний, если бы не поспела вовремя молодая улыбающаяся официантка, светловолосая, кругленькая, с обширной грудью и попкой "что надо", как он успел подметить, которая, поставив ему пиво на столик, обронила по-русски: "У нас должно вам здесь понравиться". - "Уже нравится", - с фальшивой прозападной улыбкой ответил он ей и потом долго завистливо-жадным взглядом провожал её уходящие "классные ножки".
Однако и провожая взглядом "классные ножки", он старался не терять из виду и тёмные блестящие глаза его дамы интереса, которые вроде бы и не смотрели прямо на него, но всё-таки что-то, возможно, существенное желали ему сообщить, как он втайне надеялся.
Ресторан, который назывался "Шафран" и находился на втором этаже здания аэропорта, не был ни уютным, ни аккуратным и вообще производил впечатление затрапезной забегаловки, но ему, остановившемуся в нём выпить-перекусить и укрыться от непогоды, ресторан пришёлся по вкусу не только потому, что при входе в ресторан не обязательно было снимать верхнюю одежду. Даже если бы ему здесь не понравилось, это ровным счётом ничего бы не изменило. Просто он должен был здесь находиться, вот и всё. Потому что с того места, где он сидел, он мог запросто обозревать всё лётное поле аэродрома и таким образом не пропустить самолёт, который уже давно должен был прилететь из Москвы и на котором намеревался обратным рейсом улететь домой он. Но самолёта пока не было видно на лётном поле, самолёт его явно из-за плохих метеоусловий задерживался с посадкой здесь.
О Господи, ещё сегодня утром он был в Словакии. И если бы он знал, что ждёт его в этот день, то ни за что бы не выехал из Ореховца, поместья его словацкого друга Душана Новака возле Михайловцев, и сидел бы там, попивая чудную сливовицу друга, хоть до скончания века, едва начавшегося. О чёрт, он хотел как лучше: от усадьбы Душана до ужгородского аэропорта было расстояние чуть больше 50 километров, тогда как до Братиславы - около 400, значит, оттуда он мог улететь только на следующее утро. Но всё-таки не это обстоятельство было главной причиной его бегства из поместья друга (а он действительно бежал оттуда ночью, никого не предупредив) - главной причиной его бегства было их не прекращавшееся две недели подряд пьянство. Не было ни одного дня, чтобы он накануне не напивался с Душаном до того, что утром вставал с постели, словно в зыбком тумане, шёл под душ, бессознательно, машинально одевался и снова садился за стол с Душаном, чтобы начать их, ставший уже традиционным, "гедонистический ленч" с обязательными бессчётными граммулечками. В конце концов сливовица Душана, изумительная на вкус, стала для него мерзкой жидкостью - такой же мерзкой, какою представлялась ему собственная жизнь в последние две недели, когда началось и, увы, не кончалось их с Душаном ужасное пьянство.
...Так что же он делал в Словакии? Да, собственно говоря, ничего не делал. Просто потыкал пару раз в бетон приграничных столбиков, сверяя с жизнью первый том, как говорили раньше. И возложил цветы в некоторых горных селениях к памятникам погибших здесь в 1947-м году от рук украинских националистов и вояков польской Армии Крайовой солдат чехословацкого корпуса безопасности, которые ценой своих жизней преградили путь бандитам на Запад. Только некоторым разрознённым группам бандеровцев и поляков удалось прорваться через горы в американскую оккупационную зону в Австрии.
Так получилось, что сначала об этом историческом событии, имевшем место в 1947-м году, он написал историческое исследование, которое назвал "Операция "Б". Возможно, только его стремление к так называемой исторической правде, а не сенсационность материалов, попавших в его руки, принесло свои плоды, но это был не оспариваемый никем факт, что его историческое исследование состоялось и не прошло незамеченным для людей науки, настолько успешно состоялось, что некоторые близкие ему люди нашли в себе смелость сравнить его работу над этой, очень щекотливой во многих отношениях исторической темой в условиях господства так называемой "прозападной объективности" и безмерного охаивания советского периода истории опять-таки не без помощи западной исторической псевдонауки с работой учёного-энтомолога, столкнувшегося на Северном полюсе с тропической бабочкой. Конечно, нашлись критики, которые приняли его работу в штыки, в их числе был и молодой, преуспевающий, в основном благодаря западным деньгам, историк Андрей Дубов, но в целом этот его труд был оценен большинством историков положительно и был издан, правда, очень малюсеньким тиражом.
Всё шло бы дальше своим чередом, если бы однажды вечером в его квартире не зазвонил бы телефон. Позвонил ему один очень известный московский издатель и сразу взял, как говорится, быка за рога: "А не пора ли вам, Андрей Иванович, сделать историю теми гвоздями, на которые бы вы вешали свои романы. И не просто романы, а романы-бестселлеры. Неужели вас не прельщает писательская слава, пусть и пресловутая?"
Здесь издатель попал в самую точку, задел его, можно сказать, самую больную струну. Дело было в том, что когда рухнула старая система, для него поначалу не было вопроса: "Но что же теперь делать?" - он сразу принял решение жить весело, счастливо и с благодушным цинизмом ринулся в большую политику. Но скоро большая политика обожгла его или он сам об неё обжёгся (об этом никто никогда не узнает доподлинно), и ему ничего не оставалось, как прожить оставшиеся годы жизни в достойной бедности и в надежде умереть в академической камилавке на голове. Однако в последнее время мысль умереть в академической камилавке его уже не прельщала. Его постепенно, день за днём, стала привлекать другая слава - писательская. Он с благоговением представлял себе, как после его смерти посетители Ваганьковского кладбища будут наперебой спрашивать у служителей, а где же могила писателя Никитина, и те будут отвечать, что могила "писателя-бабника" (о такой своей кликухе он мечтал всю свою жизнь) от могилы Высоцкого - справа, там, где от разных дам всегда много цветов. Ещё ему грезилось, что кто-то из дам, почитателей его таланта, обязательно на его могиле сделает себе модное нынче харакири или на худой конец застрелится, как это сделала Галина Бениславская на могиле Есенина. Грезилась ему и такая блажь, да простит его за это Господь!
Однако для того чтобы иметь писательскую славу, надо её заслужить. Это аксиома. А заслужить её можно только одним путём - что-то такое написать, что привлекло бы всеобщее внимание. И вот получилось так, что не он сам, а будущий его издатель настаивает на том, чтобы он наконец осуществил свою давнюю мечту - занялся бы серьёзно писательским трудом.
"Андрей Иванович, вы цены себе не знаете. Я когда-то имел счастье прочитать ваши польские военные повести. Не хило однако у вас выходит. Вы по-настоящему любите историческую правду, а это для меня главное. И я уверен, что если вы напишете свой первый роман на основе вашего последнего исторического исследования, то в одно утро проснётесь знаменитым. Даю вам голову на отсечение, что это будет именно так. Только у меня к вам одно условие: сюжет романа предлагаю я", - сказал издатель.
Он согласился с этим условием. И когда услышал, какой сюжет, какую любовную интригу предложил ему издатель, то захмелел мгновенно, как будто перед этим залпом осушил целый стакан пятизвёздочного коньяка. "Да не написать теперь роман на такой сюжет я не имею права", - заявил он издателю.
"Я думаю, что именно из-за вашего профессионального стремления показывать всё, как это было тогда, а не как надо сейчас, ваш грядущий роман получится ярким, запоминающимся и злободневным. И я надеюсь, что и Европа, вечно сморкающаяся и кашляющая в нашу сторону, скушает ваш роман с интересом и, может, ещё раз убедившись, что голая правда всё-таки лучше модно одетой лжи, перестанет сморкаться и кашлять в нашу сторону", - попытался пошутить издатель. - "Мой роман, если я его напишу, будет приблизительно таким же ярким, как попугай на снегу, - тоже, шутя, возражал он издателю. - И вообще, сделать из исторической вещи любовный роман - это всё равно что микроскопом вколачивать гвозди..."
В ответ на его шутку издатель посоветовал ему сразу же браться за дело и посулил ему за роман неплохие бабки. Он энергично взялся за работу, и через несколько месяцев роман его был готов вчерне. Переписывать его набело он поехал по местам событий. Он побывал в Краковском воеводстве, что в Польше, в Яворовском и Самборском районах Львовской области, в Яготинском районе Ивано-Франковской области, что на Украине, наконец почти два месяца вместо запланированных двух недель пропутешествовал по Восточно-Словацкому краю. Работа над романом продвигалась успешно, и если честно, то он уже предвкушал тот волнующий момент, когда лучшие критики страны набросятся на этот его продукт ума и будут чесать его в хвост и в гриву, но очень надеялся, что в конце концов среди всех отечественных критиков уровня Белинского-Басинского и выше найдётся тот самый умнейший, который накалякает в своём эссе с ясным названием "О неясной ясности" буквально следующее: "В своём романе "Операция "Б" господин Никитин не учительствует, не склеивает сюжет из разрозненных анекдотов, не накачивает текст всякими гуманитарными и стилистическими премудростями типа: "Если враг не сдаётся, то лучше сдаться самим", а как в старые добрые времена рубит с плеча одну правду-матку и ничего при этом не боится. Есть, конечно, в романе господина Никитина и много неясностей, но это, так сказать, ясные неясности".
...Когда он наконец оторвал свой взгляд от её лица, то заметил, что не только он, но и другие посетители ресторана с завидным единодушием поворачивали к ней свои головы. Чем таким необычным в себе она привлекла и других, подумал он раздражением и злостью, может, они видят в ней даму пик, то есть загадку, укутанную ещё и тайной? Что ж, и это может быть...Идиот! Да какая она загадка! Да какая она тайна! Она стерва! Стерва! Вдруг ненависть к ней охватила его и клокотала в нём до тех пор, пока...пока разум его не подсказал ему, что ненависть эта его была...тут ему вспомнились слова известного американского романиста - ничем иным, как клеткой, сделанной из проволоки его прошлой и настоящей - да, настоящей! - любви к этой даме напротив, что может случиться и такое, что ему не хватит сил до конца жизни вырваться на волю из этой клетки и что сегодняшняя встреча с ней - это его сошествие, нет не сошествие, а настоящее вознесение в ад, чёрт побери!
Чтобы успокоиться, он перевёл взгляд на соседний с ним столик. Там сидело с десяток девиц, упакованных в разного цвета кожу - розовощёких, намакияженных до озверения, с глазами, которые словно говорили каждому встречному: "Береги честь смолоду и подохнешь с голоду". Девицы играли в карты и с впечатляющей быстротой опустошали свои кружки с пивом, при этом беспощадно дымя сигаретами. Говорили девицы мало, лишь изредка бранились из-за проигрыша или шумно радовались победе. Он успел заметить, что, играя в картишки, девицы не переставали посматривать на него, мужчину, шикарно одетого, с физиономией очаровательного cobelino, как назвала его однажды переспавшая с ним очень влиятельная московская дама, словно явно подозревали его в чём-то нехорошем или, может быть, просто потому, что его присутствие почему-то интриговало их. Одна из девиц с очень недурной внешностью послала ему даже воздушный поцелуй, на который, если честно, он был бы не прочь ответить настоящим поцелуем. По обрывкам разговоров девиц между собой он так и не смог определить для себя, возвращаются ли девицы домой всем табуном после путанских гастролей, например, в Косово, или, наоборот, только намылились туда с гастролями. Но то, что эти девицы промышляют своим телом в Европе, скорее всего в Восточной, он понял окончательно и бесповоротно.
Размышляя о девицах в коже, он даже не заметил, как вдруг ни с того ни с сего одна из девиц, та самая красавица в шапке-боярке, с которой он встретился у входа в аэропорт, подошла к его столику и начала подкатываться к нему по всей голливудской науке молниеносного обольщения. Начала она, как водится, с погоды. "Какая мерзкая погода, не правда ли, ма-ла-дой че-ло-век? Снег в феврале метёт, как в январе. Охренеть можно!" - проблеяла путана с пылом. Потом попросила у него сигарету, хотя у самой сигарета дымилась в руке.
Ну и дёрнул же его чёрт попасть, так сказать, с корабля на баб! Чтобы отвязаться от этой душки, он негромко рявкнул: "Да пошла ты!", но девица, казалось, на этот его грубый "нюансик" не обратила никакого внимания, только сделала эффектный жест шапкой-бояркой и, как ни странно, почти интеллигентно прошептала ему на ушко: "Мы с вами ещё встретимся, надеюсь. Между прочим, меня зовут Илона".
Этот элегантный и возбуждающий её шёпот немножко изменил его отношение к этой девушке. "Может, она не только красива, но и умна вдобавок?" - подумал он и снова уставился глазами на ту, которую так хотел (это правда, что хотел) увидеть столько лет. Зачем увидеть? А за тем увидеть, чтобы в первую очередь отомстить ей. Да так отомстить, чтобы она впоследствии, едва завидев его, не только бы ему кричала "ура!", но и в воздух ну если не лифчик, то трусики свои бросала бы!.. Так отомстить, чтобы она не могла заснуть от мысли, что секрет её дьявольского обаяния, оказывается, только в том, что она - стерва! И вдобавок - та ещё! Ведь именно она, а не кто другой, засадила его когда-то аж на целых шесть лет "на зону". Это во многом благодаря ей он выучился прикуривать в камере от ваты из бушлата, засунутой в розетку, это он там, "на зоне", научился затачивать ложки, как ножи, косить под "тубика" или под "шизика", это там, "на зоне", его чуть не сделали опущенным, это там, "на зоне", из-за кажущейся безысходности он дважды покушался на самого себя, это там, "на зоне", он чуть ли не стал тем "засранцем", как говорят, на всю оставшуюся жизнь, который как бы плюнул на весь остальной мир и знать не хочет о том, что на земле есть ещё места, где пахнет всё-таки лучше, чем в тюрьме.
Сейчас считающийся гениальным и украинским (?) кинорежиссёр, а тогда просто гражданин Параджанов сидел с ним вместе, отбывая в тюрьме такой же, как и он, срок - шесть лет. Но с тем всё было понятно: сначала был конфликт с секретарём парткома киностудии им. Довженко из-за одной вульгарной женщины, и лишь потом появилось обвинение того в контрабандной торговле драгоценностями и ограблении церквей, а в одном из обвинительных пунктов обвинительного заключения значилось, что "режиссёр Параджанов изнасиловал члена КПСС товарища Р." то есть к тому вдобавок ещё была применена статья 122-я Уголовного Кодекса УССР, по которой мужеложство каралось лишением свободы от двух до пяти лет; собственно говоря, по этой статье по приговору суда и угодил режиссёр на тюремные нары. А ведь у него ничего такого не было! Фактически он попал в тюрьму ни за что. Он был не виновен. Да, не виновен! Это она, стерва, сделала всё, чтобы посадить его на целых долгих шесть лет, которые он и отбарабанил "на зоне", как говорится, "от звонка до звонка".
И за эти шесть лет каторжного труда, невероятных лишений, страданий и болезней теперь он хочет отомстить этой сволочной мадам, может, не волею случая, а волею самого Господа Бога занесённую в этот приаэродромный ресторан для встречи с ним.
Да, ей надо отомстить, думал он. Но как, каким образом? Нанять киллера? Не подходит. Не потому, что у него нет столько денег, чтобы нанять киллера-профессионала, а главным образом потому, что в наше время, когда научились не только облака, но и сплетни разводить руками, убийством никого не удивишь. Даже саму убитую. Да и недоброе это дело, не-Господнее - убийство. Вот раздеть её догола и поставить в самое что ни на есть средоточие холода и непогоды на неопределённое время - вот это понтово будет, как сейчас говорят, вот это месть будет, будь здоров и не кашляй! Он не ужаснулся, представив её голую телесную субстанцию, коченеющую на холодном ветру, и с ходу придумал сцену её возвращения в ресторан. Нагая, но живая эта стерва с тающими снежинками на плечах возвращается в ресторан с лицом, как после ледового побоища, и, подойдя к бару, говорит бармену: "Стакан водки и пирожное "Наполеон". И, пожалуйста, не смотрите на меня такими жадными глазами. Вы что, голых баб не видели?" - "Да нет, видел. Но я сейчас просто думаю, откуда вы деньги доставать будете, чтобы расплатиться со мной, мадам".
Придуманная им сцена ему очень понравилась, и он даже посмеялся над вымыслом своим, потом снова посмотрел на неё, в эту минуту разговаривавшую с двумя не весть откуда взявшимися молодыми людьми, как он предполагал, типа её, - подонками. И скоро ему показалось, что она уже читает его похотливые мысли на расстоянии, хотя ничего удивительного в этом он не находил, так как знал, что этой сучке было свойственно читать чужие мысли на расстоянии и много лет тому назад. Он вспомнил также, как много лет назад она предвосхитила его мысли-желания и отдалась ему без всяких предисловий и жгучих послесловий тоже по первому же его зову.
Замужем ли она сейчас? Тогда была замужем, а теперь? Вместе со шмотками она сейчас выглядит не на одну тысячу баксов, значит, муж у неё есть, но где-то далеко-далече, раз она так хорошо и свежо смотрится, ведь ничто так не украшает женщину, как временное отсутствие мужа, почти без иронии подумал он.
"О Боже! Неужели это она? Чуточку больше морщин, да, это есть, чуточку больше золота, да, это тоже есть - но всё равно она не выглядит уж очень совсем иначе, чем тогда. Что же мне теперь с ней делать? Что, о Господи?"
Он подозвал официантку и заказал российской водки. "Этот сжижённый дым отечества", грезилось ему, должен помочь ему лучше, чем чешское пиво, обкашлять, так сказать, его дельце: как бы там ни было, а мысли о необыкновенной мести этой "даме пик" никак не хотели покидать его.
Заказ его был исполнен почти молниеносно, но всё равно за то малюсенькое время, пока официантка отсутствовала, он успел подумать о многом. Например, вспомнил, как в романах маркиза де Сада рассказывалось о том, какие к женщинам мужчины применяли виды мести: месье им рвали груди и ягодицы, заливали в раны кипящее масло или смолу, вставляли в щели между ногами палочку с железными колючками и, зажав её в ладонях, вращали в разные стороны. Да что там Франция! На Руси, слава Богу, с этим делом было похлеще. На Руси мужики мстили бабам колесованием, варкой живьём в котле с водой, вливанием в горло и во все дырки расплавленного металла, разрыванием на части либо с помощью стволов молодых деревьев, либо лошадей. Уже в наше время (он прочитал об этом в одной провинциальной газете) был такой случай, когда вместо лошадей для этого дела применили танки. Мстя женщинам, мужчины также сжигали их как ведьм на кострах, топили в прудах, душили, как Отелло, руками.
...Он хватанул ртом сразу грамм сто пятьдесят, закусил хот-догом. Боже мой, до чего же хороша водочка наша расейская! И, о Господи, как хочется после неё действительно отомстить. О Боже, как хочется отомстить, оставить на этой даме, как говорится, шрам на шраме, хоть и звучит это страшновато. Он метнул в неё испепеляющий взгляд, взгляд психа или мусульманского террориста, однако разбившийся о её встречный - лучистый, безмятежный и участливый. Нет, грубо мстить, по-средневековому зверски мстить женщине - нет, это в наше время не достойно настоящего мужчины. Надо отомстить этой стерве одним из способов так называемого "деликатного мщения", подумал он. Но каким? Каким, чёрт возьми?
Лучше всего её ударить. Ударить не сильно, но больно, наконец решил он. Ударить так, чтобы она запомнила этот его удар на всю оставшуюся жизнь. А перед ударом выпалить ей прямо в ухо следующее: "Я думал все эти годы, мадам, что вы - красивая грязь, да и только, но теперь я вижу, что никакая вы не красивая грязь, вы даже не просто грязь, вы - грязь, всегда жаждущая обратиться в говно".
Правда, перед тем, как встать из-за стола, его мозг пронзила одна очень справедливая мысль: что как бы плохо мы ни думали о других, не исключено, что другие думают о нас ещё хуже. Вот эта мысль сначала заставила его крепко выругаться про себя и лишь затем он встал, мгновенно превратившись, как ему казалось, в чёрно-белое чудовище. Но не успел он сделать и шага, как перед ним выросла фигура знакомой ему девушки - той самой, с рыжими кудряшками и с выражением мягкой иронии на лице, которую он видел на входе вместе с красавицей Илоной. Девушка зачем-то прятала свою полуулыбку ладонью. Он хотел обойти её, свою симпатию, но, так и не отулыбавшись, та преградила ему дорогу и приятно щекочущим ухо голоском сказала ему следующее: "Мадам напротив вас, которая знает, что вы её знаете, хочет пригласить вас сесть за её столик, чтобы поговорить". - "Неужели?" - невольно вырвалось у него, и он остановился. Немного подумав, сказал: "Если мадам уж так хочется со мной поговорить, то пусть она садится за мой столик. Передайте ей это, пожалуйста, милая...незнакомка". - "Между прочим, меня зовут Лиля", - очень любовно прошептала его симпатия. "Вот и славненько", - автоматически промямлил он и сел обратно за свой столик у окна, в тягостном ожидании сложив свои руки на бело-голубой скатерти.
Он видел, как Лиля подошла к его стерве и начала говорить с ней и как его стерва судорожно застыла, прижав пальцы правой руки к золотой цепочке на груди. О Господи, больно-то как будет, если она действительно согласится сесть рядом с ним за его столик. Ведь как-то неудобно будет сразу вот так и ударить её без всякого там разговору. О Господи, больно-то как будет! Хотя он знал, что способен на скверные поступки, но теперь наверняка его ужасное желание кинуться на неё, убить и выбросить её труп через окно на лётное поле страшно овладеет им, так страшно, что он не в силах будет его обуздать, мелькало молниями у него в голове. Он с надеждой прислушивался к своему сердцу, стучавшему молотом, казалось, возле самых ушей, втайне мечтая о том, чтобы ни она и ни он не подошли бы друг к другу и не заговорили бы.
Его мысли зашвыряло, как пробку в быстрой горной реке. "Я вижу эту женщину в первый и последний раз, - говорил он себе. - Вот встану сейчас, выйду отсюда, из этого чёртова ресторана, и больше никогда её не увижу. Разве такое невозможно? Возможно. Ещё как возможно! Какое, чёрт возьми, теперь мне до неё дело? Пусть хоть сдыхает сейчас эта стерва - я не пошевелю и пальцем!"
Но в глубине души он всё-таки не мог смириться с тем, что то давнее, прожитое вместе с этой женщиной прекрасное - да, чёрт возьми, прекрасное! - мгновение его жизни умерло бы без всякого продолжения - умерло бы только потому, что они, чудом встретившись через много лет, из гордыни не позвали вовремя друг друга и не насладились то ли обоюдной ненавистью, то ли обоюдной любовью.
Она по-прежнему спокойно смотрела в его сторону, но не подходила. Он не выдержал и заказал ещё сто пятьдесят водки. На этот раз он дерябнул эти граммулечки абсолютно без закуси. По мере того, как водка оказывала своё прекрасное действие, для него, ещё секунды назад брыкающегося, мстительного и неистового, наступал расслабон - одни куски воспоминаний, которые он подзабыл, поднимались на поверхность сознания, где соединялись с другими, которые он всегда помнил, и за одну секунду, однако очень долгую секунду, перед ним в полной мере вырисовалась картина того, что произошло много лет назад - картина, может, и полная, но уж больно скорбная. И в это же время эта картина была из тех, которые много лет спустя внезапно оживают в памяти лишь для того, чтобы с пафосом сказать тебе: до чего же хороша тогда была твоя жизнь, больше так никогда не будет.
Память его, цепкая память профессионального историка, редко изменяла ему. Он прекрасно помнил и помнит, что встреча его с этой, мягко говоря, стервой, произошла в апреле 1974-го года в Ленинграде, в городе, который никогда не был городом "цвета окаменевшей водки", как утверждал один очень нелюбимый им поэт, к его горькому сожалению, ставший впоследствии Нобелевским лауреатом, а всегда был городом нормального, пристойного и почти столичного цвета. Совсем недавно он допускал мысль, что эта его встреча с "дамой пик" могла произойти в любое другое время и в любом другом месте вселенной, но могла - и это главное - не произойти. Теперь же он абсолютно уверен, что их встреча не была прихотью господина Случая, что на их встречу была, верно, Воля Божья.
И всё же, что же было много лет назад?
Г Л А В А 2Как это было, или "Ангел ада"
В то время, в апреле 1974 года, он учился на истфаке Московского университета, а жена его - на истфаке соответственно Ленинградского. Как так получилось? Да очень просто. Как истый провинциал (он приехал учиться в Москву из Биробиджана) он не хотел покидать Москву, скажем прямо, сугубо из карьеристских соображений, а для жены Ленинград был родным домом. Поступали они в свои университеты задолго до женитьбы и совершенно не зная друг друга.
Кто скажет ему, что во времена Брежнева не было демократии и плюрализма, в того он, не раздумывая, бросит камень. Существовали в те годы в исторической науке и образовании московская и ленинградская школы. И не дай Бог, скажем, студенту-москвичу изучать и сдавать историю древнего Рима по учебнику ленинградца Ковалёва, а студенту-ленинградцу по учебнику москвича Машкина - конец света наступил бы, а главное - прощай, стипендия!
Они с женой, естественно, принадлежали к вражеским станам, часто спорили, доказывая друг другу то, что доказать нельзя было никогда и ни под каким соусом. Но это не мешало им однако любить друг друга в постели "до потери пульса" (её выражение) при редчайших во время учёбы их встречах.
И вообще, со всей определённостью надо сказать, что истинный смысл истории и в те годы, годы учёбы, ускользал от него. Просто в те времена было куда легче погрузиться в прошлое, наполовину реальное, наполовину созданное его воображением, и закрывать глаза на "героическое" настоящее, что он с некоторым успехом и делал.
Не обошлось тогда и без его маленьких открытий. За годы учёбы, упорной и кропотливой, он пришёл к неожиданному для себя выводу - что в истории действительно истинны только даты. Их редко кто из историков оспаривает. Даже академики типа Тарле на это не решаются. И с тех пор он признаёт в истории за абсолютную истину только даты. Вот, к примеру, Наполеон умер 5 мая 1821 года. Для него эта дата - абсолютная истина. А как Наполеон умер - от скуки ли, что не с кем было затеять на малообитаемом острове новое Ватерлоо, или подсыпал ему мышьяку в кофей его верный Моршан, или умер Бонапарт от чрезмерных возлияний, как наш Василий Сталин, - этого никто толком не знает и никто никогда не узнает. И это для истории не важно. Для истории важно, что Наполеон умер. И умер именно 5 мая 1821 года, а не, скажем, 14 декабря 1825 года. Если бы Наполеон умер 14 декабря 1825 года, то кто ему докажет, что генерал Милорадович, убитый поручиком Каховским на Сенатской площади в Санкт-Петербурге, на самом деле не был переодетым Наполеоном? Никто не докажет. Ведь живых свидетелей не осталось. И поэтому любые возражения в этом вопросе будут шиты белыми нитками - не так ли, господа?
В апреле 1974 года он учился уже на последнем курсе и специализировался на истории Польши. Учился он настолько плодотворно и вдохновенно, что мечтал превратить свою дипломную работу в монографию, которая приведёт, как он тайно надеялся, будучи опубликованной, в изумление своими чудовищными открытиями весь учёный мир. Но сейчас он безмерно рад, что начатая им ещё в студенческие годы монография "Варшавское восстание. Август-октябрь 1944 г." так и не увидела свет, иначе пришлось бы ему после августа 1991 года писать прошение на имя президента России из какого-нибудь заштатного Кейптауна о возвращении ему российского гражданства, что в наше нескучное время, полагает он, очень скучное занятие.
Хотя монографию он так и не написал, но ему никогда не забыть, как он как бы не во сне, а наяву дотрагивался до тёмных от копоти варшавских стен, как видел немцев в какой-нибудь сотне шагов от себя и даже стрелял по ним из "ППШ"; как рядом с ним в "хорьхе" сидел генерал Бур-Комаровский (генерал "Бур"), надушенный, в золотых перстнях с бриллиантами, и как тыльной стороной перчатки генерал слегка касался его бриджей, а на коленях у генерала, точно любимый кот, лежал английский пистолет-пулемёт "Стэн". Он видел вероломное, хитрое, женоподобное и очаровательное лицо генерала явственней, чем кто-либо другой из генеральской свиты - он был не только заместителем "Бура", дипломированным полковником Вахновским, он был ещё и любовником мятежного генерала. В тот день они ехали в "Хорьхе" на переговоры с немцами. И это именно он, заместитель "Бура", дипломированный полковник Вахновский составил отчёт для истории о переговорах варшавских повстанцев с генералом вермахта фон Даммом 30 сентября 1944 года - такова была сила его воображения, когда он писал эту монографию.
Возможно, только благодаря силе своего воображения, а не знаниям, ему удалось раскрыть немало тайн истории, за что ещё в советское время он по праву стал доктором исторических наук и профессором. Да и публично он неоднократно заявлял, что раскрывал тайны истории с помощью почти стопроцентного домысла, лишь слегка разбавленного, по его же словам, капельками кое-где, по воле Божьей, не высыхающей на теле истории правды и что "полной правды о себе не в силах вынести никто из нас, тем более - история, вот такой парадокс получается, господа, если иногда нам, к счастью это или к несчастью, мне не судить, удаётся копнуть глубже, "чем надо", обнажив проблему или событие до самой её сокровенной сути, "до крови", как говорится". .
Однако вернёмся в апрель 1974 года, господа. Итак, в апреле 1974 года, учась на истфаке, он специализировался по истории Польши, и надо сказать прямо, дела его студенческие шли неплохо, он уже созрел для написания исторических статей, его исторические опусы, к сожалению, пока временно, как он надеялся, не публиковались в Союзе, зато в братской Польше "Кварталнык Хисторычны" и "Пшеглонд Хисторычны" охотно печатали его компиляции из Костомарова (благо сей историк был в Союзе почти запрещённый) о конце Речи Посполитой в Украине и другие его "фундаментальные" исследования, переведённые им собственноручно на польский язык, так что, в отличие от многих других студентов истфака, у него иногда водились лишние деньги, о которых, конечно, его супруженция, живущая в Ленинграде, и ведать не ведала.
Итак, он как сейчас это помнит, стоял погожий апрельский денёк. Небо ещё не слепило глаза голубизной, а мягко просвечивало сквозь полупрозрачную дымку. От земли поднималось влажное тепло, воздух был мягкий, как бархат. В кармане приятно шелестели двенадцать двадцатипятирублёвок, полученных им авансом за грядущую публикацию в "Советском воине" повести-хроники "Дорога в Варшаву" о первом бое первой польской дивизии им. Костюшко в октябре 1943 года на белорусской земле. (Потом, надо сказать, без его ведома и без упоминания его имени в титрах поляки сняли по этой повести трёхсерийный телевизионный фильм. Одно время он очень злился на них за это, потом успокоился, а сегодня даже премного благодарен им за то, что они, польские кинематографисты, сохранили в фильме его трактовку неординарной личности первого командира польской дивизии им. Костюшко генерала Берлинга).
Его друзья-однокурсники, как всегда в случаях заметного улучшения его финансового положения, терпеливо поджидали его, как они обычно договаривались, у входа в парк Горького. Они восторженно поприветствовали его у входа, поняв по его улыбающейся морде, что "деньги в шляпе", и он с ходу послал Витю Грекова за "старкой" в ближайший магазин, а они с Петровичем зашли в парк, добрели до пельменной и стали там в разные очереди: он - в очередь за пельменями, Петрович - в очередь за пивом. За пельменями, как обычно, очередь была небольшой, и он, поставив тарелки с дымящимися пельменями на пустовавший столик, пошёл помогать Петровичу брать пиво. Когда они с пивом направлялись к ихнему столику, то вдруг увидели, что туча голубей уже почти расправилась с пельменями на тарелках, и Петрович (этого он по гроб не забудет!) умилённо, чуть не прослезившись, воскликнул тогда: "О Господи, до чего же мне нравятся и фауна, и флора!" Он, естественно, пошёл тогда опять стоять в очереди за пельменями, не усмотрев в нашествии голубей дурного знака. А надо было бы немножко пораскинуть мозгами...
Когда наконец они все втроём уселись за стол, отнюдь не опечаленные происшедшим с их пельменями казусом, Петрович, который был, по его мнению, человеком иногда смешным, иногда остроумным, а изредка даже умным, толкнул тост: "За нашу дружбу и дорогого Леонида Ильича. Пусть живёт до ста!" И сказано это было Петровичем тогда, в апреле 1974 года, искренне, как говорится, без единой пылинки иронии. Он и сейчас, по прошествии стольких лет, в это верит.
И вообще, думает он сейчас, что да, исчезнут (или уже исчезли) болевые ощущения тех лет, уйдёт в небытие, расплавится в пространстве дребезг трамваев того времени, улетучится насовсем запах пригоревшего жира в общаге, но запах тех пельменей и запах той "старки" и того незабвенного "Останкинского" пива не исчезнут для него никогда. Как и голос Вити Грекова, его друга, который был одет всегда более чем скромно, но производил впечатление неотразимого ловеласа. Голос Вити Грекова он главным образом не забудет из-за того, что тот любил почти шаляпинским баском своего голоса обдувать лёгким матерком не только друзей-сокурсников, но и почтенных преподователей, и ничего Грекову за это не было. Как сейчас он слышит голос Вити Грекова, рассказывающего анекдот (лёгкий матерок Вити Грекова автор из эстетических соображений опускает, не обозначив оного даже многоточием):
-Значит, проснулся уже в наши дни Владимир Ильич как-то на волжском берегу недалеко от своего родного Симбирска. Внутри всё горит. "Чёрт знает что, архичертовщина какая-то получается", - жалуется Ильич Надежде Константиновне. А она ему в ответ: "Опять перепил, Володя. Господи, когда же твоя блажь кончится?" А Володя ей умоляюще: "Что делать, Наденька? Ведь больной я, ей-Богу больной. А мне ещё надо четвёртый том "Развития капитализма в России" закончить. Что делать, Наденька. Что делать, дорогуша?" - "Что делать? Что делать? - передразнивает его Надежда Константиновна. - Опохмелиться тебе надо, Володенька, вот что надо делать. Но нет у нас этой окаянной водочки на опохмелку тебе, нет. И денег у нас нет. И Инесса Арманд, как назло, намедни от перепоя скончалась, царствие ей небесное, она бы тебя на пиво сводила бы, это уж точно, я её, стерву, знаю ещё по Берлину". - "Погоди, погоди, Наденька, вон по Волге пароход плывёт. Маши платочком, маши, родная! Я Ленин, меня во всём мире знают. Должен пароход остановиться, должен". Наденька вовсю замахала платочком, а пароход меж тем подплыл настолько близко, что отчётливо стали видны три фигуры на капитанском мостике. Вроде их приметили, но пароход не остановился, поплыл себе дальше. "Где Феликс Эдмундович? Где Дзержинский? - закричал вне себя от гнева Владимир Ильич, потом тихо спросил у Надежды Константиновны: - А кто же такие там, на мостике, были?" - "Брежнев, Подгорный, Косыгин, - ответила Надежда Константиновна. - Как пишет во вчерашнем нумере твоя "Правда" - твои, Володя, "верные ленинцы", как сейчас говорят". - "И что же мне теперь с ними делать?" - "Как что? Повторить залп "Авроры" - вот что надо сделать, Володенька!"
Он помнит, что этот анекдот заставил их с Петровичем нахохотаться до упаду. Греков не хохотал вместе с ними, он смотрел на них как бы со стороны со спокойной улыбкой сытого по горло всем человека.
"Пельменная" в парке Горького была только началом их путешествия в тот незабываемый апрельский денёк. Чуть позже они побывали в небезызвестном тогда "Белом Аисте" в Столешниковом переулке, вкусив по парочке молдавского "трифешти", также попили пивка в захудалой столовке на Тверском бульваре у памятника Тимирязеву, а потом рванули - куда б вы думали? В "Седьмое небо" рванули, в ресторан на Останкинской башне. Как они туда попали - об этом уже никто никогда не узнает. И история умолчит, потому что никаких письменных документов об их пребывании там, естественно, не сохранилось. Лишь один он знает, что очередь туда он перекупил у какого-то чувака за бешеные по тем временам деньги - две двадцатьпятки. Но самое смешное, кода они уже уселись за столик, им сразу там, почти на небесах, не понравилось.
-И это всё? - изрёк удивлённый Петрович, увидев на столе лишь три бутылки чешского пива и бутылку болгарского "суховея", закуска Петровича никогда не интересовала. - А водка где? - крикнул Петрович и с досады, что "водки здесь не держат", как сообщил им официант, ударом кулака по оконному стеклу пытался, видимо, призвать себе на помощь как раз проплывавшее мимо облако, чёрное и молниенесущее.
Слава Богу, стекло выдержало, но без скандала не обошлось, хотя обошлось без милиции. И это, можно сказать, был случай для того времени небывалый: чтобы что-нибудь где-нибудь случилось тогда из ряда вон выходящее - и без милиции? Такого тогда, в те годы, не бывало, он это точно помнит. Но, видимо, для них сделали исключение - взяли да просто выгнали. Даже без треска, просто выгнали...Правда, ему и тогда мерещилось, что две фиолетовые бумажки он кому-то всё-таки сунул тогда, чтобы не было этой самой милиции.
Свалившись с помощью лифта с небес "Седьмого неба" на грешную землю они, протрезвевшие до пяток, поглядывая голодными глазами на зеленоватую воду Останкинского пруда, начали думать-гадать, куда же им теперь податься. Он сейчас не помнит конкретно кто, но скорее всего Витя Греков предложил следующее: "Айда, парни, на улицу Руставели! Возле кинотеатра "Орёл" есть кафе-мороженое. Обстановка там архиинтимнейшая. Портвейн "три семёрки" всегда в наличии имеется".
-Даёшь портвейн "три семёрки"! - радостно прокричали они и - удивительно! - вроде бы протрезвевшие до пяток, но ещё покачиваясь и действуя по принципу: держи себя в руках, если тебя не держат ноги, заковыляли на улицу Руставели. От башни до неё было рукой подать.
В кафе действительно было хорошо. Холодный, будто процеженный воздух, казалось, лечебной трезвостью вливался в их лёгкие. В нагрузку к портвейну в кафе подавали ещё мороженое и горячий кофе. Если до этого они говорили в основном на философские, политические и узкоспециальные исторические темы, то в этом кафе-мороженое речь неожиданно зашла о женщинах. Вернее, речь зашла о его жене. Возможно, поводом к этому разговору послужил тот факт, что в отличие от своих друзей-холостяков, он был женат. Вот то, что он был женат, а они - нет, видимо, и не давало его друзьям покоя ни днём, ни ночью. Особенно они любили "клевать" то трагическое, по их мнению, обстоятельство, что они с женой жили порознь: он - в Москве, она - в Ленинграде.
Он вспомнил, что вдруг Витя Греков, прославившийся, можно сказать, на весь университет, особенно среди представительниц так называемого слабого пола, своим могучим девизом: "Если я кончаю раньше женщины, я чувствую себя преступником", как говорится, ни с того ни с сего, как бы мимоходом спросил у него:
-Андрей, скажи честно, ты доволен своей женой?
Он, не задумываясь, честно ответил:
-Очень.
-Единственное, что я могу пожелать тебе в таком случае - так это то, чтобы твоя вторая жена была не хуже первой, - туманно обронил Греков и как бы соболезнующе похлопал его по плечу.
Он, конечно, в глубине души разъярился: какое они имеют право судить о его семейной жизни? Он любит свою жену и не изменяет ей. Ещё не было ни одного случая. И жена его, возможно, из принципа тоже не изменяет ему. Это он знает точно. В общем, тяжело ему стало на душе, но он не успел, закатив глаза как бы во гневе, высунуть язык и вымолвить негодующее: "Витя, ты что, спятил?", как в это самое время Петрович, тот самый его друг Петрович, который специализировался по истории религии и которого весь факультет называл не иначе как "наш Теолог" и который приписывал себе сей, нечего сказать, оригинальный афоризм: "Вера несовместима с мудростью, очевидно, поэтому дураки столь угодны Богу", словно назло, подлил масла в огонь, выдав на-гора очередной свой перл:
-Женщина живёт, брат Андрюша, не разумом, а чувствами. И уже поэтому её можно считать существом второстепенным. В 1585 году, увы, уже нашей эры церковники даже созвали специальный собор, чтобы решить вопрос о женщине. И после долгих дебатов на нём было решено, что и женщина - разумное существо. Однако милый ты мой брат Андрюша, это решение было принято большинством с разницей только в один голос. И я не без основания подозреваю, что этот голос мог принадлежать одному из твоих предков, раз ты так рьяно защищаешь свою женскую половину.
В унисон Петровичу продолжал подкалывать его и Витя Греков:
-Студентка Света спрашивает студентку Галю (друзья его, гады, конечно же, знали имя его жены!): "Галина, что лучше от простуды - чай с малиной или ночь с мужчиной?" - "Ах, всё равно, - отвечает студентка Галя, - лишь бы пропотеть не худо".
-Ничто так не сближает мужа и жену, как измена, которая, как говорится, всегда с тобой, - не унимался Петрович. - Измена - это ещё и это...Допустим, отходит поезд, а ты стоишь, как дурак, на перроне и воруешь...да, воруешь воздушные поцелуи своей жены, посланные явно не тебе - ведь это так элементарно не почувствовать в глазах прощающейся с тобой жены её...уже свершившуюся измену тебе.
Он понимал, конечно, что это был дружеский розыгрыш, не более того - так, ни к чему не обязывающая болтовня. Но всё равно кровь бросилась ему в голову. На мгновение внутри него тогда, он помнит, даже проснулась чудовищная трусость, которая была готова заключить мир с друзьями на любых условиях, лишь бы те оставили в покое благородное имя его жены.
Но в конце концов у него всё-таки хватило тогда решимости прорычать на всё кафе:
-Всё, хватит, ребятки! Не трогайте то, что может взорваться!
Однако друзья его не угомонились и продолжали свои игривые сатанинские разглагольствования, но он перестал их слушать, так получилось, что уши как бы сами собой закрылись, и он уже больше не слышал, что говорили ему подтрунивающие над ним друзья.
Не слыша больше голосов друзей, он размышлял. В чём-то друзья его и правы, думал он. Конечно, что это за супружеская жизнь, если она - там, а он - здесь. Сейчас вечер в Москве. И в Ленинграде тоже вечер. Он знает, что сидит с друзьями в московском кафе, а она, его жена, что делает она в этот вечер в Ленинграде? Что, чёрт возьми? Чудовищные подозрения после трёх стаканов портвейна зароились в его изрядно захмелевшем мозгу. Все старые, случайные (а может, и не случайные) не те слова, не те обрывки фраз его жены, не тот свет её глаз, который он увидел однажды при упоминании в его присутствии имени какого-то незнакомого ему Игоря - всё это в одночасье всплыло на поверхность и мгновенно родило в нём мысль, что он...да, абсолютно безгрешен, а она, падла...она - нет.
И тут его словно пружиной выбросило со стула. Он бросил на стол деньги не считая и решительным шагом кажущегося себе непьяным человека вышел на улицу. Друзья его не преследовали. На "третьем" троллейбусе он доехал до пл. Свердлова и там, почти ни минуты не ожидая, сел в автобус, следовавший в Шереметьево. О, то были славные добрые старые времена так называемого аэробусного сообщения между Москвой и Ленинградом. Ты сел в автобус в центре Москвы или на Ленинградском проспекте, заплатил за билет на самолёт прямо в автобусе 13 целковых с копейками (и никакого паспорта, заметьте. господа, товарищи с тебя не требовали!) и ровно через один час пятнадцать минут твой "Ту-104" приземлялся в ленинградском аэропорту.
...Он приземлился тогда ровно в десять минут первого ночи. Это он помнит точно, потому что проснулся от дикого скрежета, когда вся гидравлика шасси пришла в движение, а когда самолёт стал разворачиваться на взлётно-посадочной полосе, то посмотрел на часы. Так беззаботно и счастливо он никогда ещё не спал в полёте. Окончательно придя в себя, он почувствовал, что выспался, но настроение у него уже было неважнецкое, так как ещё взлетая, он знал, что из всех огромных денег, полученных им в кассе "Советского воина", у него остался лишь рубль с копейками. Это была, конечно, трагедия, но трагедия терпимая и поправимая - как-никак он был уже в Ленинграде, считай, дома. В крайнем случае, думал он, до своей любимой жены, если потребуется, он дойдёт и на своих двоих. Естественно, мысль о таксомоторе он сразу же выбросил из головы. Оставалась одна надежда на "тридцать девятый" автобус - "но ходят ли автобусы в такую поздноту?"
Он подошёл к остановке. Она была пуста. И никакой информации - видимо, табличку на столбе шпана сбила камнями. Оставалось только одно - идти в здание аэровокзала и ждать там первого автобуса. Пешком идти ему уже расхотелось.
Он уже повернулся к вокзалу, как возле него неожиданно остановилась "Волга" и из неё высунулся парень в кожаной кепке-многоуголке, очень модной тогда среди водил, и, придерживая дверцу рукой, обнадёживающе спросил:
-В центр не надо?
-В центр, - обрадованно отозвался он и подошёл к машине. - Только у меня денег нет, - затем громко добавил он.
Парень в кепке огорчённо хлопнул дверцей и поехал. Но, проехав совсем немного, "Волга" остановилась, и парень, опять высунувшись, прокричал:
-Садись, друг, чёрт с тобой, так и быть, подвезу!
(А вы говорите, господа, что чудес на свете не бывает. Бывают они, бывают. Ещё как бывают!)
Он сел в машину, и они поехали. Парень первым потом заговорил:
-Что, пропился в дым? Что ж, это бывает.
-Мне не в центр, мне бы на проспект Славы, - виновато пробубнил он.
-Ладно, друг, подброшу тебя, так и быть, к проспекту. Но только к проспекту. Дальше пойдёшь пешком, друг...Понимаешь, завгар лишние километры всегда по спидометру считает. А как мой начальник куда-то сматывает удочки, как сегодня, в Сочи со своей любовницей полетел, так он совсем звереет.
-Кто звереет? - невпопад, не до конца врубившись, спросил он.
-Он звереет, завгар мой, конечно, чёрт бы его подрал!
-Да, да, - соглашался он, видно, совершенно обалдев от счастья, которое ему привалило: надо же, через несколько минут он уже будет снимать голубые (её любимый цвет) трусики с попки своей жены, зная наперёд, так сказать, на протрезвевшую голову, что жена его ему даже в мыслях не изменяет.
Парень всю дорогу не умолкал ни на секунду
-Хочешь, друг, последний анекдот расскажу. Просыпается как-то ранним утром наш дорогой Леонид Ильич. Голова болит страшно после охоты с Фиделем, а похмелиться, видит, в доме нечем. Ничего не остаётся, как будить жену. А жена ему прямо в морду: "Про какое там вино, Лёня, ты гутаришь, да про какие там деньги. Нет у нас в доме вина, а на последние деньги я вчера мебель финскую купила". Тут прямо-таки Леонид Ильич наш вскипел: "Ты зачем, Виктория, мебель покупаешь, когда в доме ни капли спиртного?"
Когда он уже выходил из машины, то попытался сунуть парню всё, что у него было в кармане.
-Чо суёшь мне мелочь? Она не мне, а тебе больше пригодится. Например, чтоб утречком пивка попить. У вас же на проспекте Славы пивные бочки через каждые пятьдесят метров стоят, ты чо, друг, забыл?
-Спасибо, - от всего сердца он поблагодарил парня. - Я тебя, друг, никогда не забуду.
-И я тебя, друг.
И действительно, этого парня, сколько бы ни прошло лет, он никогда не забудет!
Итак, он вылез из "Волги" и зашагал по проспекту Славы. До дома под номером 98 было ещё ох как далеко топать. И он хорошо помнит, что это было более чем архискучное занятие брести хмурой ночью по незнакомому проспекту. Да, незнакомому. (На проспект Славы его жена вместе с матерью переехали с улицы Марата совсем недавно, с месяц тому, может, поэтому он ещё ни разу не побывал в этой их новой квартире).
Итак, он шёл с довольно-таки усталой мордой по тускло освещённому тротуару, как вдруг его окликнул громкий женский голос:
-Эй, мальчик!
Он вздрогнул. О Господи! Прямо перед ним в свете уличного фонаря возникла фигура девушки в плаще непонятного цвета.
-Эй, мальчик! У тебя спички есть? - Как будто издалека донёсся до него чуть хрипловатый женский голос
-Есть вроде, - абсолютно автоматически пролепетал его язык, а рука его так же автоматически полезла в карман за спичками.
Лишь после этого он взглянул не украдкой на незнакомку и - что за наваждение? - с ужасом обнаружил, что она стоит перед ним в тёмную ночь в тёмных очках. От созерцания этого чуда у него сразу забилось сердце, и когда он, подавая ей спички, непроизвольно приблизился к незнакомке почти вплотную, то уже тяжело дышал и выглядел, наверное, так, как будто только что взобрался на вершину Эвереста.
-Вот это спички! - радостно воскликнула девушка, взяв в свою руку его огромную коробку с надписью на этикетке "Спички хозяйственные". (Между прочим, этими спичками и крепкими кубинскими сигаретами с фильтром он в студенческие годы всегда изумлял своих факультетских мадемуазель и мадам, с которыми уж в очень хороший вечер позволял себе и целоваться, но больше - ни-ни, Боже упаси!)
Взяв спички, незнакомка сняла свои очки и сунула их в сумочку. Когда он увидел глаза её без тёмных очков, то в первую очередь отметил про себя, что они совершенно трезвы и также не похожи на глаза ненормальной, но что эти глаза ещё и таковы, что могут, чёрт возьми, околдовать кого угодно. Оглядев её далее с головы до ног, он больше ничего интересного в ней не нашёл - девушка как девушка. Может, только выглядит старше своих, кажется, двадцати лет - вот и всё её очарование.
-Вот это да! Вот это спички! Мальчик, ты гений! - резко и нагло воскликнула незнакомка, одной рукой открыла коробку, а другой стала запихивать спички себе прямо в рот. Он попытался её остановить ("Что вы делаете?"), но не тут-то было - девушка продолжала поглощать спички с неописуемой быстротой. Спички хрустели на её зубах, как разгорающийся хворост.
-Что вы делаете? - повторил он свой скорее не вопрос, а вопль отчаяния.
-Что я делаю? Не удивляйся, мальчик, я ем спички, кушаю их, как говорят в Одессе, - заглотнув в себя, наверное, с полкоробка спичек, как только перестала хрустеть и шамкать, ответила девушка и посмотрела на него так, что от одного её взгляда осатанеть можно было.
-Вы можете умереть, - тихо проронил он.
-Каждая секунда ранит нас, но лишь последняя убивает. Но до последней, я думаю, мне ещё далеко. Пошли со мной, ты мне нужен, мальчик, -- сказала она и решительным жестом взяла его за руку.
-Какой я вам мальчик? - очень серьёзно обиделся он.
-Ну хорошо, как тебя зовут, мужчина?
-Андрей. А вас?
-Жанна, - ответила девушка.
-Жанна д*Арк. Была казнена 30 мая 1431 года в Руане, - как на экзамене отчеканил он. - Неужели ты воскресла?
-Давай не будем сентиментальны, пошли, Андрей, пошли, ты мне вот нужен сейчас
Голос её звучал так настойчиво, так по-колдовски притягательно, что он забыл спросить её, а зачем, собственно говоря, он ей нужен. И вообще, из-за её колдовского голоса он так расслабился, что она сумела-таки затащить его за угол дома.
Было около двух ночи. Капли холодного мерзкого дождя уже массировали его беззащитное лицо. Ей же дождь был нипочём. Едва он начался, как она напялила на себя капюшон от плаща.
-Вы не находите, Жанна, что всё это уже когда-то было, и поэтому повторение сего - очень скучное занятие, хотя бы для меня, - сказал он, пытаясь на дожде прикурить сигарету. Затем постарался вообще придать себе грозный вид, как подобает настоящему мужчине, почувствовавшего приближение опасности.
-Выслушайте меня, Андрюша, пожалуйста, внимательно, - сказала она вдруг другим, не таким колдовским голосом. И он сразу перестал смотреть на неё, как затравленный зверь. - Понимаете, я люблю гулять по ночам, такое у меня хобби, но сегодня получилось так, что двери я захлопнула, а ключи забыла дома. - Здесь она сделала паузу, выжидательно-изучающе посмотрела на него. Он тоже сквозь полутьму, правда, с некоторой тревогой, можно сказать, изучал её безмерно жёсткое, как ему казалось тогда, лицо. "Откуда у неё эта неженская жёсткость, ну откуда?" - спрашивал он себя. Она, вероятно, сразу почувствовала тогда его тревогу, потому что взгляд её, до этого тоже жёсткий, как лицо, вдруг смягчился, и ему показалось, что именно в эти минуты между ними и возник тот мостик, который и сейчас висит, хрупкий и беззащитный, над пропастью их жизни. Каким-то чудом ещё висит до сих пор. Чудом, но висит. - В общем, мне надо попасть домой, - после паузы продолжила она. - И ты единственный в округе мужчина, который может помочь мне. Поможешь, Андрюша?
-Если смогу - помогу, - недовольно пробубнил он, как ни странно раздосадованный архипрозаичностью её просьбы. Были, были грешные мысли в его голове тогда, чего уж скрывать их теперь.
-Тогда пошли. Я тут недалеко присмотрела одну железяку. Думаю, что с её помощью такой могучий мужчина, как ты, откроет любую дверь.
Они прошли немного. Она оставила его на секунду одного, нагрянула куда-то в темноту, потом вернулась и сунула ему в руку эту самую "железяку". Это был кусок от "волговской" рессоры.
-Подойдёт?
-Подойдёт, - ответил он тогда, правда, ещё не соображая на полную мощность.
Они быстро зашли в дом. На лифте поднялись на шестой этаж. И когда он довольно-таки легко открыл этой "железякой" дверь, хоть делал такое в первый раз в жизни, то при свете лампочки на лестничной площадке увидел, что по лицу "дамы в тёмных очках", как он уже мысленно окрестил Жанну, разлилось блаженство: казалось, ей дали лекарство, успокоившее навсегда мучившую её очень долго жестокую боль.
-Всё, мы дома, - радостно воскликнула она, включая свет в прихожей. - Входи, Андрюша, раздевайся, чувствуй себя, как дома.. Если хочешь выпить, организую. - Он кивнул головой, что хочет. - Ты где живёшь, тоже на проспекте? - неожиданно спросила она.
-Вообще-то я живу в Москве, - ляпнул он.
-В Москве? - несказанно удивилась она. - Как же ты попал в Ленинград, да ещё ночью?
Он коротко объяснил, как и почему он оказался здесь. И взглянул с каким-то ожиданием на её доброе, как ему теперь казалось, совсем не жёсткое лицо. Уже лицо обыкновенной девушки, а не колдуньи. И, может, только поэтому ни у кого и никогда она не видела такой преданности в обращённых к ней его глазах. И даже чудовищность того, что он находится в квартире незнакомой ему женщины относительно недалеко от места обитания его горячо любимых жены и тёщи, не оглушала его теперь. Напротив. В глубине души он даже гордился тем, что именно его, а не кого-нибудь другого Бог призвал к ней на помощь. И он уже сознательно жаждал с ней не только духовного общения...
-Ну и видик у тебя, прости Господи, - сказала она однако более или менее милосердно, без единого нюанса издёвки. - Ну что, разделся? Проходи в комнату, сейчас принесу выпить.
После двух рюмок армянского коньяку, он помнит, вовнутрь брызнуло настоящее блаженство. В просторной, с красивыми обоями, комнате с помощью изумительной красоты и дороговизне люстры с дюжиной свечей-лампочек он ещё раз осмотрел Жанну и нашёл, что никакая она не Баба Яга и что её можно было бы назвать даже красавицей, если бы не чуть желтоватый, даже болезненный цвет её лица и как будто бы постоянно надутые пухлые губы..
Набравшись после коньяка смелости, он неожиданно притянул её к себе и крепко поцеловал в эти её словно надутые губы. Долго длился этот его поцелуй.
-Как хорошо было однако, - прошептала она, когда ей с трудом удалось вырваться из его цепких объятий.
-Это странно, но мне тоже было хорошо, - выскользнуло у него.
Была ночь. За окнами шёл дождь и чернел необъятный мир, но главное в его жизни уже произошло - он решился наконец изменить своей жене. И небоязнь этой первой совей супружеской измены буквально в эту минуту зополонила его всего тогда.
-Вы очень мне нужны, Жанна, - начал он своё наступление с конечной целью овладения ею в известном смысле.
-А ты, Андрей, мне ещё больше нужен. Ты машину водить умеешь? - неожиданно спросила она.
-Умею, а что?
-И права есть?
-И права есть, только не здесь. С собой у меня нет никаких документов, - ответил он и после некоторого раздумья потом честно признался, что в последний раз сидел за рулём аж в августе 1968 года, участвуя в известных чехословацких событиях.
-Значит, машину вести сможешь, - по-своему рассудила она. - Вот и хорошо. Повезёшь меня прямо сейчас в Бернгардовку на папиной машине. Туда надо кое-что отвезти, да и убраться на даче надо. В понедельник предки приезжают, а там такой бардак, такой бардак...
-Никуда я не поеду, - решительно возражал он. - Во-первых, я хочу спать. Во-вторых, у меня нет прав. А в-третьих, я пьян.
-Поедешь как миленький! - безапелляционным тоном заявила она.
И тут их глаза снова встретились, но на этот раз они не улыбнулись друг другу, что было бы естественным после такого продолжительного поцелуя, и он почувствовал на себе под её взглядом холодный озноб и знал уже точно, что его подстерегает какая-то опасность. Но голос её - и умоляющий, и приказывающий одновременно - вновь опрокинул силы его ему сопротивляющиеся.
-Может, и поеду, - вдруг смирился он. - Только у меня к тебе один вопрос: а что мне за это будет? Ведь может случиться и такое, что я голову свою потеряю в результате этой поездки...
-Давай не будем сентиментальны. Кто не теряет иногда головы, тот многое теряет...И разве это не правда, что впоследствии люди больше жалеют не о том, что было, а о том, чего не было, - сказала она своим очаровательным, опять почти колдовским голосом слишком заумные в тот момент для его понимания вещи, так и не ответив прямо на его вопрос, и он помнит точно, что не решился повторить его.
Ещё он помнит, что в комнате, где он находился, ощущался острый запах нерастёртой мастики. И он подумал тогда, что этот запах, наверное, никогда не улетучится из его памяти. Возможно, этот запах и мешал ему впоследствии жить "как надо".
Тут же, в комнате, он наткнулся глазами на картину, висевшую на стене, от которой на него, можно сказать, повеяло дымом костров времени испанской инквизиции. На картине была изображена женщина вся в чёрном полуодеянии на фоне жёлтых роз и буйной сирени, винтовок Мосина с примкнутыми штыками и виселиц в дальнем левом углу. На переднем плане какой-то мерзкий тип в треуголке наполеоновского образца уже касался отточенным лезвием кинжала левой груди женщины. Прекрасно было передано кистью художника напряжение в теле женщины, её как будто дрожащие руки, выставленные вперёд себя не для защиты, а скорее для мольбы и просьбы - это, конечно, вызывало волнение, скажем по-старинному, в чреслах у каждого, кто видел эту картину, а взгляд, с которым женщина смотрела на него с картины, озадаченный и вместе с тем исступлённый, и раздражал и тревожил одновременно, а как бы невзначай упавшая на лоб прядь жёлтых волос у него вызывала ни много ни мало - а, скажем опять по-старинному, блажь умиления. Короче, картина произвела на него потрясающее впечатление, особенно, когда ему стало казаться, что с картины на него смотрели глаза...Жанны. "Ведьма она, ведьма! Бежать надо отсюда как можно быстрее!" - смерчем пронеслось в его голове. Но тут её колдовской голос позвал его на кухню, и он безропотно повиновался ему.
От еды он отказался, но от свежесваренного кофе - нет. На кухне, улыбаясь, как чертовка, она посмотрела на него, как на незанятое такси, и сказала:
-А ты ничего. Однако я не скажу тебе сейчас, что лучше гореть вечным пламенем в аду, чем жить в этом мире без тебя. Да тебе, я думаю, это и не надо.
После кофе он закурил и как-то сразу не заметил, как её тёплая рука заскользила сначала по его шее, а потом по лицу. Скоро её ласковые пальцы уже описывали круги по его рукам и плечам, затем соскользнули на грудь, расстегнули верхние пуговки рубашки, залезли внутрь и прикоснулись к его соскам.
Пусть всё произойдёт у них сейчас, очень захотелось ему, должен же он получить какой-то аванс, подумал он и предпринял встречные действия: его руки поползли вверх по талии и стали ласкать оголённую кожу в вырезе её платья.
-На тебе слишком много ткани, - прошептал он не своим голосом.
-И на тебе тоже, Андре. Можно я буду так тебя называть? Мне очень нравится, как по-французски звучит твоё имя.
-Можно.
Он помнит, что заспешил тогда невероятно, и скоро его штаны съехали до колен.
Дальше и она бросает белый комок своих трусиков на пол и говорит:
-О, какой ты однако быстрый!
Ещё секунда, и он целует её в губы, осыпает мелкими поцелуйчиками её лицо, шею, и, задрав её платье, начинает давить на неё словно скала
Она, видимо, ощутив боль от его уж слишком "могучих" ласк шепчет ему:
-Мне это не нравится...
-Что? - глупо спрашивает он.
-Что мне это нравится, - говорит она и резко вырывается из его объятий. Потом, подняв с пола трусики, надевает их при нём и, как бы извиняясь, добавляет: -Это всё у нас будет, только потом, только потом...
И, одарив его серебряной улыбкой колдуньи, способной обворожить и толстокожего бегемота, она пошла в комнаты собирать вещи. Он помнит, что с трудом водрузив штаны на до упора восставшую плоть, он долго метался по кухне с сигаретой во рту, страшно злой от несовершившегося счастья обладания женщиной, классной женщиной, как он успел определить по её формам снизу. И даже мелькнувшая обжигающей искоркой мысль, что эта женщина может быть не только великолепной женщиной, но и той свинцовой плитой, которая может раздавить его скоро, как кусок глины, не ввергла его в панику. И только потому, что он на мгновения представил себе, что ожидало бы его, если бы он находился в это время в квартире своей тёщи Марии Петровны, а рядом с ним, лобызаясь с ним, ворковала бы "безбожно любящая" (её слова) его жена: "Милый, это, конечно, хорошо прилететь ко мне на один день. Я, конечно, понимаю, что это исключительно из любви ко мне. Но, с другой стороны, - это же безумие тратить такие деньги на перелёты. Деньги, милый, нам ведь с неба не падают".
Так бы она и сказала - это точно. И такой бы скукой повеяло на него от этих её слов, что он охренел бы сразу, и от этого охренения немедленно бы занялся поисками фирменного самогона его любимой тёщи - "ну куда она дела эту бутылку, куда?" И вообще, в доме тёщи только её пельмени были хороши ("Будешь есть мои пельмени, - любила говорить ему Мария Петровна, - будешь вечно живой, как товарищ Ленин"), а всё остальное навевало вселенскую, можно сказать, скуку, сердце его там билось замедленней, там всегда он натыкался на колючую проволоку материального мира, там он никогда не ощущал себя ни красивым, ни сильным, ни свободным. А вот эта его встреча с незнакомой ему доселе Жанной как бы красивит его и распрямляет. Эта встреча - то изумительно новое, о котором можно только мечтать.
Он помнит, что, подумав так, он некоторое время ощущал себя ребёнком, которого по-настоящему задела своим крылом волшебная птица. Ей-Богу, так и подумал.
Мысли о том, что он может оказаться подлецом по отношению к своей законной жене, если и приходили тогда ему в голову, то не были той тучей ужаса, от которой могла бы умереть его душа. Он справедливо полагал, что летел к жене, как ревнивец, как Отелло. Летел, собственно говоря, не провести с женой ночь любви, а - инвентаризацию, если можно так выразиться. Ведь для ревнивца каждая ночь с женой - не более чем инвентаризация. Но, протрезвев, понял, что и без такой инвентаризации "суду всё ясно": жена его даже не помышляет об измене и наверняка будет верна ему до гроба. Именно так он и подумал тогда.
Несмотря на глубокую ночь, он чувствовал себя прекрасно, потому что вёл себя с Жанной непринуждённей, чем с кем бы то ни было до этого в своей жизни, чем-то она была очень близка ему. "Пусть она и фурия, и ведьма, и чёрт знает кто ещё эта Жанна, но мне кажется, что наши атомы уже сражались за что-то существенное и в средние века, может, даже вместе участвовали в знаменитом сражении под Орлеаном", - говорил он себе. Чего греха таить, он никогда ещё не оказывался в такой фантастической ситуации, когда мог болтать что угодно, корчить из себя кого угодно, не заботясь о последствиях, и, если честно, то такая свобода в отношениях с женщиной доставляла ему даже не удовольствие, а наслаждение. У него было ощущение, что наконец-то его вытащили из снежной лавины.
-Оделся? Поехали тогда, чего зазря время терять. - И она липко чмокнула его в щеку. - Не беспокойся, тачка на ходу. Если что, милицию я беру на себя.
-Ну приедем мы на дачу, а дальше что?
-Дальше что? Дальше, в общем, будет так, как нам сердце подскажет. Ну, сердце, или ещё что-то там, - сказала она и, заговорщически подмигнув ему, сунула ему в руки две объёмистые сумки.
... Ещё была ночь, чёрная и дождливая. Она указывала ему дорогу, но ему казалось, что он мчался по ленинградским улицам так, словно мчался по ним в сотый раз.
-Ты никогда не будешь жалеть о том, что встретил меня, - сказала она, когда он по её указке свернул с Приморского шоссе на просёлочную дорогу, ведущую к Бернгардовке. Лес тотчас же обступил их со всех сторон. Уже светлело. Уже наступало утро. - Со своей стороны я безмерно рада, что встретила тебя. Сколько же мы жили, не зная друг о друге? - спросила она тогда как бы саму себя. И как бы сама себе и ответила: - Всю оставшуюся позади жизнь..
Он уже успел заметить, что она не произносила ни одной фразы, не вложив тайного смысла в самые невинные слова и подозревал, что это был голос женщины, которой нельзя было верить ни на мгновение, но он, увы, не знал ещё тогда, что не сможет забыть этот голос никогда.
-Кто ты? - вдруг спросил он, повернувшись к ней.
-Я ангел. Ангел ада, - ответила она после долгой паузы.
-Не понимаю, - проскрипел он.
-Скоро поймёшь, - сказал её дьявольский голос
За очередным поворотом он увидел наконец долгожданную табличку с надписью "Бернгардовка". В голове мелькнуло, что здесь жил какой-то известный русский художник, кажется, Репин. "Скрывался здесь от большевиков", как сейчас пишут, ибо до 1940 года Бернгардовка была финской территорией.
Он помнит, что они проехали тогда маленькую заасфальтированную площадь, окружённую изъеденными временем домами и упёрлись прямо-таки в чеховский дом с мезонином.
Когда он остановил машину, и они вышли - что было дальше? Было вот что. Она стала ему нравиться ещё больше. Он не мог налюбоваться её походно-штормовым видом этим ранним апрельским утром Она стояла перед ним как бы полуодетая, в распахнутом плаще, её груди, видно, нарочно не схваченные тугим бюстгальтером, убийственно рвались наружу из выреза платья, чулки слегка опустились книзу и топорщились морщинами, волосы были не причёсаны и казались кустом ежевики. Во всём её облике была такая грубовато-неряшливая прелесть, что всё в нём было готово раскрыться навстречу этой её невыразимой прелести.
-Все мы говорим правду, - опять заговорила она какими-то таинственными фразами, - только если нам это выгодно. Сейчас мне невыгодно тебе говорить всю правду. Прости меня, Андре, за это. Я скажу тебе только одно: ты мне был нужен, ты сделал то, что я хотела. Спасибо тебе за это. - И поцеловала его в щёчку.
В ответ на её нежность, он помнит, попросил у неё двадцать рублей на обратную дорогу до Москвы.
-В понедельник утром у меня госэкзамен. Я обязательно должен быть в Москве, - виноватым голосом пояснил он свою просьбу.
-А я, дура, думала, что ты скажешь, что хочешь меня здесь и сейчас, а тебе, оказывается, нужна не я, а паршивые деньги. - Последовала многозначительная пауза. -Ты хочешь меня здесь и сейчас? - вдруг ошарашила она его вопросом.
-Хочу, - слегка боязно ответил он.
-Тогда побежали в кроватку.
О, те сказочные мгновения любви! Их забыть нельзя. Он частенько и сейчас их вспоминает, с щемящей душу тоской вспоминает. Вот она говорит ему: "Во всём слушайся меня", раздевает его догола, потом раздевается сама, они начинают обниматься и через некоторое время буквально пожирают друг друга. Они вдруг оказываются единым целым. Она лежит на спине, он целиком внедрился в неё, заполнил её всю собой, кажется, ещё немного - и он разорвёт всё там у неё на части. Её ноги в это время, словно руки, ласкают половинки его зада. Надо же! Ему ещё не попадались женщины, которые ласкали ногами ничуть не хуже, чем руками. В апофеозе страсти она от стонов переходит почти на крик: "Не жалей меня! Делай мне больно! Кусай, царапай меня, прошу тебя!" И ногти её впиваются в его тело всё глубже и глубже, до крови раздирают кожу. И она первой его кусает в плечо. Он тоже кусает её в плечо. А финал их соития на дачной пружинной кроватке, помнится ему, был почти апокалиптическим. Ему и сейчас кажется, что тогда он лишь чудом остался жив в той могучей постельной драке с ней.
Покусанный, поцарапанный, смертельно усталый, но в целом счастливый и удовлетворённый, он вскоре заснул. И проснулся через несколько часов скорее всего потому, что руки его во сне уже обнимали не её физическую субстанцию, а пустоту. От этой пустоты он скорее всего и проснулся. Проснувшись, огляделся. В комнате с тёмными обоями, заставленной старомодной тяжёлой мебелью, ему сразу не понравилось. А тут ещё в поле его зрения попали валявшиеся на полу в беспорядке иконы и два свёрнутых в трубочку холста. Это так заинтриговало его, что он как был голым, так и слетел с постели посмотреть, что за чудо лежит на полу. Иконы оказались старинными, возможно, среди них были раритеты, а когда он развернул один из холстов, то увидел изумительно нарисованный скорее всего самим Левитаном пейзаж, однако пейзажи никогда не интересовали его, поэтому он бросил холст с изображением пейзажа и развернул второй. Вглядевшись внимательно, он обнаружил, что эту картину написал какой-то авангардист, может, сам Казимир Малевич - большего его скудные искусствоведческие познания определить не смогли. Но и этого было достаточно, чтобы понять, что всё это валявшееся на полу добро на Западе стоило бешеных денег. Неужели? Неужели она?..
Он с тяжёлым вздохом сел на кровать и начал размышлять. Голова его заработала с безжалостной ясностью, как в светлые незапойные дни. Колдовской якобы голос её и её ломание в постели больше не обманут его, твёрдо решил он, так она не сколько женщина с глазами ведьмы, сколько преступница. Настоящая преступница, чёрт её подери! О ней плачет небо в голубую клетку. И он из-за неё может пропасть, как говорится, ни за понюшку табака.
Он помнит, что эти его крупные переживания, возможно, повлияли и на его пищеварение тогда, потому что ему внезапно приспичило в туалет по-большому. Туалет находился во дворе. Делая в туалете своё большое дело, он пришёл к окончательному выводу, что попал в нелепейшую ситуацию. И самое страшное - не видел никакого выхода из неё.
Дождь затихал. Он мог давно уже уйти, но почему-то не двигался: может, всеохватывающее чувство внутренней обиды парализовало его. И дёрнул же его чёрт так вляпаться! Бежать надо отсюда! Бежать! Но, вспомнив ещё о том, что в любую секунду она может предстать пред его ясны очи в платье или без оного, он подумал, что можно, конечно, бежать, как говорится и без артподготовки, но некоторые вещи нельзя осквернять бегством.
И только он так подумал и хотел встать с очка, как вдруг увидел сквозь щели в досках, как прямо к двери выбежал мокрый рыжий пёс. Собак он ненавидел с детства. И собаки, как правило, отвечали ему взаимностью. Но этот рыжий пёс был, видимо, умный пёс. Он не залаял, только поднял мокрое перо своего мохнатого хвоста, потом убежал к вышедшему из-за деревьев мужчине. Мужчина был в мокрой чёрной кожаной куртке, и взгляд того в его сторону был, как ему казалось, настолько пропитан каким-то непостижимым разочарованием в чём-то, что он вздрогнул даже. Несмотря на то, что мужчина был примерно одних с ним лет, тот казался ему тогда таким старым, таким бесконечно старым, что и смотреть на того не хотелось. "Наверняка это сообщник Жанны, - подумал он тогда, - но почему он не выглядит как бандит с большой дороги? Почему?"
Вскоре мужчина с псом растворились в пространстве так же неожиданно, как и появились. Он вышел из туалета, как неживой...Бежать! Бежать отсюда немедленно! "Бегом за курткой - и к жене, к любимой! Пешком до неё дойду!"
Однако, он помнит, когда он уже схватил куртку и собирался сматывать удочки, в комнату совсем неожиданно для него ворвалась она, и он увидел её такой, какой ещё не видел. Жанна как бы полностью преобразилась. Она была ослепительно красива в новом лиловом платье с удачным вырезом на груди и, видимо, только что сделанной в парикмахерской причёской. В ушах её поблескивали золотые серьги-кольца, которые в целом придавали ей разнузданно-блядский вид, но, честно говоря, этот её разнузданно-блядский вид антипатии к ней у него тогда не вызвал. Более того. Прочность его трусов и брюк от её вида подверглась серьёзному испытанию. А мысли о бегстве убежали далеко-далеко, может, даже в средние века.
Он смотрел на неё, как на чудо, удивлённо и восторженно. Глаза его заскользили по округлостям её тела, он уже представлял её тело в борьбе со своим телом. И её пышная причёска дурманила его. От неё исходил пьянящий аромат таких возбуждающих духов, что он еле сдерживал себя, чтобы не наброситься на неё сразу же и не разорвать её тело на сладкие запасные части. Он уже предвкушал её шёпот: "Может, рванём в кроватку?", но она, стерва, поцеловав его в губы с безмятежностью человека, у которого ты под присмотром, обронила для него совсем не ожидаемое им и почти трагическое:
-Я дам тебе себя, малыш, дам. Только не здесь и не сейчас. Потерпи, любимый.
-Кто ты? Неужели и в самом деле стерва? - вдруг он спросил её срывающимся от злости голосом.
У Жанны - он это уже заметил - было одно несокрушимое свойство: её ничто не могло застать врасплох. Он ожидал от неё ответной грубости, но она немного подумала и сказала:
-Нет, я не стерва. Я - это я. И я... - Она посмотрела на него длинным нежным взглядом. - И я люблю тебя. Я полюбила тебя с первого взгляда. Ты веришь в любовь с первого взгляда?
-Нет.
-Тогда посмотри на меня ещё раз.
Когда до него наконец дошёл смысл её слов, он еле сдержал себя, чтобы не засмеяться. Но как бы то ни было, настроение его резко от "совсем как в гробу" поднялось до настроения сладко-мечтательного типа - "ну раздевайся, милашка, раз говоришь, что любишь".
-И я люблю тебя, чёрт бы тебя побрал, стерва! - выпалил он.