Скрип качелей. Как знакомо. Но не может быть знакомо. Там - где там? - неважно, но там были сломанные, без сидения, с выломанными прутьями. И еще там - там была теплая неспешная ночь, вся усеянная огнями окон. И все они были холодны и незнакомы, и только одно, в вышине, на пятом этаже, справа от окна с разросшейся белой геранью...
Девушка вышла на крыльцо. Снег танцевал бешеное танго и таял от собственных усилий. Дороги были мокры и всхлипывали под чьими-то невидимыми шагами. Щерили открытые рты подъезды, вспыхивали и гасли глаза домов. Кто-то в шапке с помпоном был на качелях - тень его то росла, добираясь до круглого света фонаря, то сморщивалась и пропадала в утреннем полумраке.
Дальше - вне кольца двора - потягивался город, позвякивая гудками, переливаясь оставшимися с ночи блесками. Такой - сонный, утренний и туманный - он был химерой, вышедшей из чьего-то ночного сновидения. Вступать в него было страшно - казалось, что в любой момент человек, видящий этот сумбурный сон, проснется, и ты исчезнешь вместе с уходящим в небытие городом. Девушка передернула плечами - было зябко и отчего-то тревожно - и пошла к выходу из двора.
Город был оборотнем. В синие ясные дни он звучал колоколами церквей, он был незыблем и степенен, как Великий Новгород; в солнечные дни наливался он золотом и людом, как первопрестольная Москва, и смеется на разные голоса, и улыбается умильно и ласково маленькими улочками. Но когда небо оборачивалось тучами и выпячивало пузо вниз, укалываясь о вершины деревьев и ворча, когда выползали из сумрака переулки и подворотни, открывая зловещие рты - город становился Петербургом - и пропадают в нем люди, и валится вдруг на мокрую дорогу человек с раскрытыми глазами, и тесно вокруг него от проходящих мимо зонтов и плащей...
На карнизе низкого дома стоял человек. Он цеплялся руками за железную трубу, подошвы его соскальзывали, и девушка спешила пройти мимо - человек был пьян. Внезапно, с треском он упал спиной, почти под ноги девушке. Голова его гулко стукнулась об асфальт и мотнулась на безвольной шее, как у тряпичной старой куклы. Девушка шарахнулась прочь - глаза человека были открыты. Она пошла, не оглядываясь. Ей стало страшно. Она только слышала дрожащей спиной - человек не вставал.
Девушка вышла на освещенную фонарями улицу. Ей хотелось обернуться, и она не могла, и шагала медленней, и, когда почти против воли, начала поворачивать голову - наткнулась на кого-то и чуть не упала. Перед ней стояла девушка. Маленькая, худенькая - еле-еле до плеча - почти девочка, с хлопьями мокрого снега на длинных светлых волосах и почему-то в белом платье. Она смотрела, не отрываясь, - девушка проследила взглядом - смотрела на дверь длинного здания со множеством мелких фирм. Незнакомка сжимала в руке крупную купюру и теребила ее бездумно. Девушка попыталась миновать ее, но, когда проходила мимо, незнакомка схватила ее за руку и принялась истерично совать ей в руку деньги. Она шептала - ее губы побелели от холода и плохо слушались, и девушка плохо слышала:
- Анютушка, миленькая моя... деньги эти матери моей передай... Передай, не позабудь (незнакомка часто сглатывала и втягивала тоненько в себя воздух, как будто его было мало). Пусть простит дочь свою грешную (снег, кажется, падал громче, чем незнакомка говорила). Повинна перед ней, что оставляю ее в бедности, но нету мне жизни больше на свете (она говорила еще что-то, и глаза ее светились синим, и были отчаянны, как у рыбы, выброшенной на берег). Молись за меня, Анюта, молись за меня!...
Незнакомка сунула девушке против ее воли деньги и пошла, почти побежала вдоль по улице. Девушка в остолбенении смотрела ей вслед. Чей-то голос сказал рядом:
- Топиться пошла, дура молодая...
Девушка оглянулась - рядом стоял человек - он был в жилете яркого изумрудного цвета и в черном фраке с длинными фалдами. Девушка тупо спросила:
- Как - топиться? Здесь и воды-то нет.
- Как это нет? - удивился по-старинному одетый человек. - а пруд здесь неподалеку? В нем и утопится. А дурак ее будет потом ходить и плакаться на могиле. Сопьется, небось.
Человек помолчал.
- А впрочем, кто его знает. Как думаешь, назовут пруд в ее честь или не назовут?
- Да вы с ума сошли! - вскрикнула девушка и кинулась вслед за той, ушедшей. Девушка вбежала в какой-то проулок, потом вывернула на другую улицу и столкнулась с человеком, выходившим из магазина. Тот загородил ей дорогу, взял ее за локти, пристально глядя в глаза. Девушка инстинктивно отстранилась.
- Это вы? - взволнованно спросил молодой мужчина и тут же отпустил ее руки. - Простите мне мою вольность - я забылся. Ведь вы не свободны, а я, право же, часто забываюсь, когда вижу вас - ваши глаза мне дороже света небесного, и я давно уже живу ими, и повинуюсь их свету, а не никчемному капризному рассвету. Что есть рассвет - неверная беспутная Аврора, каждый день падающая в объятья неба... Но я, верно, утомил вас своей болтовней.
Говоря, мужчина смотрел девушке в лицо, низко наклоняясь над ней, и глаза его были отчаянны и страшны. Глаза его были совершенно черные - без отличия радужки от зрачка, и горели такой тоскою, что девушке было страшно стоять рядом, как будто эта тоска была заразной болезнью, передающейся от человека к человеку.
- Вы молчите? - мужчина потер задумчиво пальцем переносицу. - Вы, верно, уже забыли обо мне? Но вы вспомните, моя дорогая, моя любовь и страданье, счастье мое, вы вспомните - я напишу вам. Я обязательно вам напишу, и тогда...о, тогда вы придете ко мне. Я знаю - у вас доброе сердце - и у края моей бездны вы встанете, чтобы увидеть меня и простить за эту безрассудную любовь к вам. Прощай, милая Лотти, прощайте!
Человек резко развернулся и зашагал прочь. Девушка стояла, не двигаясь, и смотрела ему вслед. При ходьбе он слегка сутулился и даже со спины силуэт его был исполнен тоски. Девушка подняла голову - незнакомец вышел из оружейного магазина.
- Стойте, подождите! - очнулась девушка и хотела было бежать за ним, но мужчина уже скрылся из виду, и улица была пустынна и полна только снегом.
Девушка прислонилась к фонарю и закрыла глаза.
Скрипели качели - здесь, в каком-то маленьком дворе? - или это скрипело воспоминание о качелях и о том окне, которое с каждым рывком и взлетом на подвешенной к небу доске, становилось все ближе. И если сильно оттолкнуться, можно достать руками до подоконника, зацепиться, повиснуть, ловя ветер волосами и чувствуя воздух босой ногой, и перевалиться тяжело через подоконник... Нет, это невозможно, но всегда кажется, что нет ничего проще - что если не хватит единого шага, воздух окрепнет и спружинит, и подтолкнет к теплому светящемуся окну...
Девушка услышала торжественную музыку. Она открыла глаза и увидела, что по улице ей навстречу идет похоронная процессия. Музыка отражалась от стоящих близко друг к другу домов и нарастала, смешивалась со снегом и вместе с ним оседала на волосах девушки. Люди подходили ближе, и девушка забыла, что ей пора идти.
Нет, не все люди здесь были странны. Некоторые несли черные зонтики, закрываясь от снега, у некоторых были черные шляпы, и их приходилось порой снимать и стряхивать - слишком много снега налипало на них, так что уж и шляпы казались белыми и нарядными. Но ближе к двум гробам, которые несли вровень один с другим, теснились женщины в длинных платьях, с широкими рукавами, спадающими до полу, в нелепых остроконечных шляпах. Они осторожно поддерживали под руки изможденную даму с величавой осанкой. Ее платье было чернее прочих, но губы ярко накрашены и кривились в мучительной улыбке. Один из гробов несли двое мужчин: один был в костюме шута, и в такт тяжелым шагам позвякивали бубенчики на его башмаках. Другой был в ярко-красной короткой свободной куртке и черном обтягивающем трико. Они были страшно бледны, но, когда процессия поравнялась с ней, девушка поняла, что лица людей просто выбелены пудрой. Снег оставлял на лицах влажные борозды, и казалось, что люди плачут.
- Странная история, девушка... - сказали рядом, и девушка, повернув голову, увидела прежнего человека. Того, что напророчил про молоденькую утопленницу. Девушка узнала его, хотя он успел уже сменить костюм и был в черном кафтане с расстегнутым воротом и черных обтягивающих трико. Он кутался в длинный плащ и иногда снимал с головы черный бархатный берет, чтобы утереть мокрое от снега лицо. Он отдувался и дышал натужно - снег набивался в ноздри и вырывался изо рта хлопьями пара.
- Странная история... - продолжил человек. - И ужасная трагедия. Актеры на постановке "Ромео и Джульетта" так поверили в великую трагедию не менее великого Шекспира, что Ромео принял натуральный яд, а Джульетта, глядя на это, в самом деле закололась. Зрители рукоплескали и ушли, ничего не заметив. Куда катиться этот мир, а, девушка?
- Кто вы? - девушка спросила и сама испугалась своего вопроса. Она попыталась отодвинуться от него, но дальше не пускал фонарь, к которому она прислонилась спиной.
- Я? - человек задумался. - Пожалуй, резонер. Ну, и еще суфлер, конечно. Вдруг кто-то забудет свою роль. Такого нельзя допускать. События должны идти в срок, а то вдруг кому-то на краю сцены придет в голову задуматься. Попомните мои слова, девушка, никогда не давайте героям слишком долго думать. Это портит пьесу.
- Пьеса... Какая пьеса? Подите прочь! Наглец! - вдруг ни с того ни с сего вскричала девушка и обмахнулась невесть откуда взявшимся веером.
- Вот. - кивнул человек и отступил на шаг назад, разглядывая ее. - Вы уже верите. А это опасно. Сейчас вы похожи на одну женщину... Видите ли, муж ее ужасно ревновал - без всякого повода, как это и водится между мужьями. Ну, ревновал он ее, ревновал, а потом возьми и отрави... Вы балы, маскарады и прочее случайно не любите?
Девушка посмотрела на свои руки и отбросила веер от себя.
- Что вы несете? Какие балы? Дайте мне пройти.
- Да, все же не та история. - согласился странный человек. - Пройти? Пройти можно - чего же не пройти. Только мой вам совет - во-он в тот переулок не ходите.
Он повернулся и медленно пошел прочь. Девушка смотрела ему вслед, потирая виски.
Девушка свернула "во-он в тот переулок" и остановилась. В переулке плясали цыгане. Совершенно беззвучно, как в немом кино. Цыганки с плотно сжатыми губами взмахивали разноцветными юбками, и в пляске блестели смуглые ноги. Цыгане в красных рубашках ходили вокруг, тоже беззвучно, только резко поднимая руки в такт неслышной музыке. Особенно страшна была старая цыганка, с лицом, иссеченным морщинами и с молодыми черными кудрями под яркой косынкой. Она открывала рот, прикрывала глаза и из-под век смотрела на танцующих взглядом кошки. Девушка поняла, что цыганка поет.
Голове стало тяжело от черных волос, бедрам стало просторно и легко под широкой юбкой. Ноги не стояли на месте - по-бесовски вскрикивали бубны, и низким голосом вторила им гитара. Старуха-цыганка пела о своей беспутной юности, и от ее тоски звенели нервы. Девушка вскинула руки - ей было что станцевать, ведь прошлой ночью темноглазый Ярнек унес ее на руках к берегу реки, и они любили друг друга до рассвета... Но ребенок в соседнем дворе взобрался на качели, а они истерично заверещали. Почти инстинктивно девушка отшатнулась прочь - от проулка, от наваждения.
Она бежала, захлебываясь мокрым снегом, и, когда остановилась, задохнувшись, увидела, что оказалась на окраине города.
Здесь одинаковыми коробками, вразнобой были понатыканы гаражи. Над ними виднелась вдалеке смотровая будка. Снег лежал здесь неприглядными мокрыми пятнами и был грязен и липок на вид. Девушка машинально пнула носком ботинка водочную бутылку, и она гулко покатилась по щербатой, в выбоинах, дороге. Около одного гаража хозяева срубили дерево, и от него остался пенек. На пеньке сидела, опустив голову, женщина.
Девушка подошла ближе. Женщина была в бальном платье - белом, теперь мокром от снега. Платье отливало матово атласом, и грудь в глубоком декольте смотрелась соблазнительно, если бы не "гусиная кожа" от холода. Черные волосы, выбившиеся из высокой прически, почти полностью закрывали лицо. Женщину бил озноб, и она натягивала глубже длинные, тоже атласные, белые перчатки. Рядом на дороге лежал брошенный веер.
- Вам холодно? - спросила девушка, сама не зная зачем.
Женщина не пошевелилась и не ответила. Девушке захотелось посмотреть ей в глаза, и она спросила:
- Вы - та женщина, которая очень любит балы? У вас очень ревнивый муж?
- Я видела, как он сыплет что-то мне в блюдечко с мороженым. Видела и потому ела. - отозвалась женщина. - Я любила его? Наверно любила... Но балы, маскарады...я так устала улыбаться, устала даже от того, что маска согласна улыбаться за меня.
Девушка пристально смотрела на женщину, но та, говоря монотонно и вяло, не поднимала головы.
- А смерть - это, в сущности, чудесно, - продолжала женщина. - Это - освобождение, полет, пропасть, которая зарастает фиолетовыми, дивно пахнущими цветами. И в цветы эти - с головой, и в них теряешь лицо, руки, душу роняешь в заросли и барахтаешься, ищешь и не можешь найти, а руки - в пыльце... Только самой мне бы никогда не хватило сил. Ему я благодарна, бесконечно благодарна. Ведь никогда я еще не ела такого вкусного мороженого. Это было фруктовое мороженое, с кусочками фруктов...
Девушка поняла, что женщина так и не посмотрит на нее и пошла прочь. Женщина за спиной бормотала еще что-то о фиолетовых цветах и мороженом, и о том, как падать в пропасть, до краев заросшей цветами. Девушка остановилась на минуту и сказала раздельно, не оборачиваясь:
- Идите вы к черту с вашей эстетикой смерти... К черту, к черту.
Она пошла дальше, но было поздно. Кто-то сильным взмахом руки раскачал деревянные качели, и чтобы удержаться, приходилось сжимать перекладины, а рука мокла и скользила. От высоты обморочно кружилась голова, окно с разросшейся геранью на подоконнике кружилось тоже и ухмылялось распахнутыми створками. Ближе окно, с каждым взмахом ближе, сразу за этим атласного блеска небом и солнцем - перламутровой пуговицей... Ах, если бы шагнуть, шагнуть только...
- Пойдете с нами? - спросил кто-то, и девушка открыла глаза. Рядом стоял прежний человек, назвавшийся резонером - только он успел в третий раз переодеться и носил теперь клетчатую фланелевую рубашку и потертые брюки.
- Не пойду. - огрызнулась девушка и на всякий случай отошла от него на шаг.
- Ну как хотите... - пожал плечами человек. Он достал из кармана брюк маленькую свирель и заиграл на ней, неловко перебирая толстенькими пальчиками. Музыка была нехороша - прерывистая, будто у свирели не хватало голоса, скрипучая и неловкая. Человек кивнул девушке на прощание и пошел, продолжая играть. Девушка огляделась. За человеком шли люди. Первой успела женщина в белом атласном платье. Многих других девушка не знала - промелькнула только и скрылась сразу за чьей-то широкой спиной старая цыганка, по-кошачьи глянув на девушку и улыбнувшись сухими губами. Девушка все искала глаза тоненькую девушку в белом платье, ту, что приняла ее за Анюту, но ее было не видно. Люди шли и шли, и девушке стало вдруг страшно, что все они уходят, и никого не останется в городе, и одна она останется среди этих улиц слушать скрип старых качелей. Человека со свирелью было уже не видно, люди с каждым шагом становились все легче, невесомей, они таяли в глубине узких улочек, и девушка, внезапно захохотав, прошептала: "Почему люди не летают так, как птицы?" Наклонив голову, она послушала звук собственного голоса среди шороха шагов и повторила смелее: "Почему люди не летают так, как птицы?" Зазвенело в ушах, шаги затихли и сразу стало темно, но девушка попробовала повторить в третий раз: "Почему люди..." - но не успела и проснулась. Было утро, и вопил над ухом будильник. Пора было вставать.
Когда девушка вышла на крыльцо, мокрый снег танцевал бешеное танго и таял от собственных усилий. Разевали черные рты соседние подъезды. Только качели не скрипели. Потому что в этом дворе никогда не было качелей.