Был канун Дня всех святых, и заклятие было сказано. Город как всегда промолчал в ответ.
Он был прозрачен, и в прохладном солнечном свете выцветала синева небес. Он был желт, и листья его ссохлись на ветвях, как ладони древних старух - в немыслимых узорах морщин. Она молчала, сидела на лавочке у озера и старела вместе с листвой.
Некоторые листья, вместо того, чтобы льнуть к ветвям, грешно стремились вниз, к обжигающей встрече с холодной беспокойной осенней водой. Вода тревожила всякое отражение, впадавшее в нее как в тихий сон, и баюкала листья, умирающие на ее ребристой глади. Воде самой было тоскливо и смутно, и не хотелось глядеть в небо, а оно, насмехаясь, было безоблачно и не знало сомнений.
Но заклятие было сказано, и где-то там, вне сквозящих просветов деревьев, вне тишины небес и шелеста осенних дорожек открылась черная щель, заглатывая по кусочкам мозаику пейзажа. Так же покойно и сонно лежал на коленях луч света, и собака, не поднимая головы, пила воду из озера, и только - непрошеный сквозняк по ногам. Она закрывала глаза. Ветерок пробегал, терся о ноги мохнатым боком, поднимался выше, касаясь щек, и убегал прочь. Ей казалось, будто она ныряет в озеро, и выныривает из его глубины. Ее тревожили эти переливы знобящей прохлады и сродного ей, мягкого тепла и чем-то сладким отзывались в груди. Она чувствовала, как с каждой волною ветра озеро, ее скамейка, она сама и луч на ее коленях - сдвигаются чуть ближе к той неведомой жуткой щели.
Ей не хотелось шевелиться. Пусть. Может быть, щель окажется прорехой в холсте папы Карло, и она, как любопытный Буратино, обнаружит за ним заветную дверцу. И все же было боязно: что если, разорвав гибкий холст, она попадет назад в свою громоздкую комнату, с тяжелой обстановкой, которую не под силу сдвинуть ни одному ветерку, с тяжелыми запахами близкой кухни. Неровный потолок сомкнется над головой и поглотит ее не хуже водной бездны, надвинется неповоротливый диван, и она, беспомощная, окажется в его лапах.
Но нет, этого никак не могло случиться, ведь заклинание было сказано, и он должен был прийти. И она знала, что он - горд, и никогда не простит ей этого принуждения к их первой встрече. Но она так устала ждать, чтобы он нашел ее сам.
Он шел, не слишком умело - медленно и осторожно переставляя длинные ноги, как будто не был уверен, что асфальт отзовется твердостью, а не уйдет лукаво из-под ног. Он был лишним в этом парке, в окружении аттракционов, декоративного озера и палатки с мороженым. Ей было жалко его беспомощности, и она уже почти жалела, что звала его. Но этой тихой неулыбчивой осени он, подолгу в раздумье застывающий глядя то на оранжевую календулу, то на рябь замкнувшейся в асфальтовых берегах воды - этой осени он был нужен. И он был так прекрасен - завороженный, странный, призванный ею и явившийся на ее неуверенный зов - что она страшно завидовала тому, кто его придумал.
Он проходил мимо, глядя на нее и, кажется, принимая за мираж, продолжение осенних хрупких снов. В его глазах она то растворялась в прозрачном воздухе, то оборачивалась осенней листвой и, кружа, падала в зеркало озера. Она читала в его глазах каждую из своих метаморфоз, и ей было обидно оставаться на лавочке такой неизменной.
Он уходил прочь, и она разжимала губы, чтобы окликнуть его, но заклятие было уже сказано, а кроме этого заклятия она не знала других слов.
На этом кончается рассказ. Героиня остается на скамейке. Вслушайтесь в последние звуки и запомните: плещется озеро, падает осенний луч, шуршат опавшие листья под его ногами. Но что же это за рассказ? - спросите вы. Хорошо, пусть будет по-вашему. Пусть она окликнет его, пусть будут совместные прогулки, пусть будет пришедшая затем зима, засыпавшая снегом сгнившие листья, пусть будет волнительное утро и суматошный день и пара колец на подносе, пусть будет детский крик и мячик, летящий в соседское окно, пусть будет тихий дом, пустой и гулкий, как разоренное гнездо, покинутое птенцами... Но послушайте, если она окликнет его... ради кого завтра она произнесет свое заклятие?