Хорошо, что стояла темная ночь и никто не мог увидеть странного зрелища: женщина тащит на закорках мужчину. Если б не тьма, ни за что бы не согласился он на такое.
Беспомощный Букмакин сидел на закорках, а она, высоченная, сильная, твердо ступая по снегу, обходя наледи и горбы, несла его тело, подбрасывая, когда оно оседало, крепко ухватив руками под коленками.
--Передохните...Устали ведь, - просил он, ощущая локтями ее острые, твердые плечи. От жилистой шеи пахло потом.
--Сидите. Сдюжу, - отвечала она, тяжело дыша.
При отдыхе приходилось опускать его на снег, потом поднимать, и это причиняло боль сломанной ноге. Как угораздило его оступиться? Почему не остался в Гирино? Заночевал бы, а утром спокойно пошли домой...
Дорога виднелась слабо, высокий темный лес стоял вокруг. Треснул слева сучок. Показалось - кто-то дышит, шевелится во тьме. Но страха они не ощущали, ей было тяжело, ему - неловко. Снег звучал под валенками, будто корова в темном хлеву перетирала зубами траву. Медицинский саквояж с лекарствами и инструментами мягко постукивал о ее впалую грудь.
"Откуда такая силища и тягловость в женщине?" - удивлялся Букмакин.
В детстве за высокий рост ее прозвали Каланчой, а с годами деревенские, лишь сократив эту кличку, называли тихую, безропотную женщину Каля, даже подзабыв ее настоящее имя. И было в этом кротком прозвище что-то от калеки или от старинных бродячих калик.
Каля была высоченная, сутулая, с некрасивым вытянутым лицом, с худыми жилистыми ногами. Обычно справедливая, природа в данном случае, все отняв, ничего не дала взамен, кроме доброго, кроткого сердца. Но что сердце при такой внешности?
Каля осталась в девках, и ей уже шел сороковой год. Отца она совсем не помнила, мать умерла десять лет назад, и, оставшись совсем одна, смирившись со своей участью, она вначале мечтала только об одном - о ребёночке. Но потом свыклась и с тем, что и эта мечта неосуществимая: ни один мужик в деревне не смотрел на нее как на женщину.
Числясь уборщицей в медпункте, занимавшем половину избы в центре деревни, она, помимо уборки и наведения чистоты, научилась за долгие годы немножко врачевать, так что порой в отсутствие фельдшера Нины Гордеевны сама давала больным нехитрые лекарства, ставила банки, делала растирания.
Осенью Нина Гордеевна ушла на пенсию. Каля каждое утро исправно являлась в медпункт, протирала полы в прихожей и в приемной, надевала белый халат и, сидя за столом, солидно ждала больных. В такое время она ощущала себя медицинским работником и думала: хорошо бы не присылали из района фельдшера. Но он вскоре прибыл - немолодой, но бравый мужчина в очках и с пушистыми, чуть поседевшими бакенбардами. Он приехал один, и в ожидании семьи поселили его в пустующем доме на краю деревни.
--Ну что, давайте знакомиться, - весело и живо произнес он, появляясь в медпункте. Голос у него был густой, приятный. - Меня величать Анатолий Николаевич. Фамилия - Букмакин. А вас?
--Каля, - чуть слышно сказала она.
--Каля? - удивился фельдшер, поправляя мизинцем очки и пристально рассматривая уборщицу. Она была выше его на голову, и смотрел он подняв лицо.
--А полностью?
--Анна Петровна...
--Чудесное имя. Так величали Керн, - улыбнулся он, вспомнив, что так величали не только Керн, но и старую клячу Антона Павловича Чехова, когда тот жил в Мелихове.
Каля смущенно сняла белый халат и надела серый, в котором занималась уборкой. Новый фельдшер произвел на нее сильное впечатление. Он казался ей очень интересным, очень умным и очень ученым, так как говорил не всегда понятные вещи и все свободное от приемов время читал толстые книги.
Шел конец октября. Поздняя осень боролась с ранней зимой. Утренний заморозок схватывал землю, белил инеем жесткую траву, а днем под лучами неяркого солнца, от дыхания влажного, низкого ветра все теплело, мякло. Но вот по неумолимому закону зима победила, зашила озеро прозрачным ледяным листом, сковала дорожную грязь и прикрыла их мягким, белым снегом.
Каля и не заметила, как впервые за сорок лет своей тихой, однообразной жизни влюбилась в нового фельдшера. Видя непреодолимую, как ей казалось, пропасть между ними, умным, начитанным, интересным, и собой, она любила не той всегда эгоистической, требующей взаимности и скорого исполнения желаний любовью, а той, что бескорыстностью походила на материнскую, когда забываешь себя ради другого и все хорошее хочется разделить с ним, а плохое отвести.
Радость ее безответного, безнадежного чувства в том только и состояла, чтобы делать радость Букмакину. И первым проявлением любви была эмалированная миска с пирожками, которую она принесла фельдшеру, одинокому, неухоженному, голодному, как ей казалось. Для него только она пекла их и, еще горячие, тайком поставила в ящик его письменного стола, а сама, затихнув в прихожей, ждала.
--Анна Петровна, что это за летающая миска в столе? - спросил он, держа в руке пирожок.
--Это вам...поешьте, - страшно смутившись и покраснев,созналась Каля.
--Благодарю! - он откусил, пожевал и добавил: - Очень вкусно...
Каля просияла. И новый зеленый платок, надетый тоже специально для Букмакина, выглядел как стремительно выросшая зеленая ветка на еще не совсем погибшем сухостойном дереве. И даже лицо ее с карикатурно неправильными пропорциями, высветившись изнутри, несколько похорошело.
С того дня ее естественная потребность ухаживать за фельдшером, который был для нее скорее сыном, чем мужчиной, нашла свой выход. Каля то пришивала тишком вешалку или пуговицу к пальто, то заменяла поношенный халат на свежий, приносила варенье, соленые грибы, вызывалась куда-нибудь сбегать, не дожидаясь его просьбы.
--Балуете вы меня, Анна Петровна. Прямо, неудобно. Чем расплачиваться - не знаю.
Однажды зимой в разговоре с дедом Андреем, простудившемся на подледной рыбалке, Букмакин ненароком заметил, что давненько не едал свежей рыбки. На другой день, сходив к Боре Бибикину, промышлявшему норотами, Каля принесла в целлофановом мешочке двух язей и плотвяную мелочь.
--А-а-а...Ясно, ясно. Не забыл. Только зачем он больной рыбалит. Нельзя...Вот увидите старика - троячок ему передайте.
Каля покорно приняла деньги, довольная, что обожаемый фельдшер так легко обманулся, а после незаметно сунула трешку в карман его пальто.
Она теперь молила судьбу только об одном - подольше бы не приезжала его семья. Нет, ревновать, как обычно ревнуют, Каля не умела и не могла. Наоборот - искренне полюбила бы всякого, кто любит Анатолия Николаевича. Ревность ее тоже была материнского свойства, и с грустью думала она, что с приездом семьи, ее приемный ребенок обретет настоящую мать.
Весной, в марте, к концу рабочего дня за фельдшером пришла подвода. В четырех километрах в деревне Гирино, как выразился посыльный, "сильно прихватило" мальчонку лет десяти. Надо было ехать. Каля попросила взять ее с собой. Анатолий Николаевич согласился - вдруг пригодится ее помощь.
Прибыв в Гирино, Букмакин установил, что у парнишки аппендицит. На той же подводе отец больного срочно повез сына на станцию.
Пользуясь случаем, фельдшера пригласили осмотреть занемогшую старую цыганку, потом еще звали в несколько изб, и когда освободился - стемнело. Его и Калю оставляли ночевать, но Букмакин решил идти домой. Четыре километра - час ходу. Да и не один, не так уж страшно. Они двинулись.
Что надо бы попросить у кого-нибудь фонарик, он сообразил, когда они вошли в лес. Дорога, развороченная летом тракторами, с глубокими бороздами от ручейных размывов, разломов, ям, была труднопроходимой и при свете дня. Теперь же, двигаясь во тьме, они скользили, проваливались, и, когда уже большая часть перехода осталась позади, Букмакин оступился, угодив ногой в колдобину, коротко вскрикнув, завалился набок, ощутил острую боль. Сидя на снегу, он снял валенок, нащупал на подъеме враз набрякшую припухлость. "Перелом", - понял фельдшер и, сунув ногу обратно, сказал:
--Труба дело...
--Давайте-ка на закорки. И никакой трубы...Я сдюжу, - приказала Каля. Она присела, подставив себя Букмакину.
Чем-чем, а силой бог ее не обидел. И фельдшер почувствовал это, когда она легко вскинула его на спину, подхватила ноги под коленями и твердо зашагала по дороге.
"Откуда силы?" - только и удивлялся Букмакин, качаясь на спине.
Когда уже впереди показались два-три бессонных огонька деревни, он попросил:
--Анна Петровна, сверните, пожалуйста, влево. Лучше задами пойдем.
--Длинней ведь.
--Я понимаю. Но и вы поймите. Вдруг увидят меня в таком виде - помру со сраму...
--Спят уж все. Кто увидит?
--Прошу вас, Аня...
Она свернула влево. Потом, через много лет, вспоминая жизнь, Каля установит, что этот ночной путь, когда несла она на закорках дорогого ей человека со сломанной ногой, был самый счастливый ее путь, а слова "прошу вас, Аня" - лучшие слова, какие она слыхала.
Втащив его в калитку, усадив на крыльцо, Каля выпрямилась во весь свой могучий рост, отдышалась.
--Ключ в щели над косяком, - указал он.
Она открыла замок. Опираясь на ее плечо, прыгая на одной ноге, он поднялся по ступенькам, проскакал в темноте до дивана. Каля зажгла свет.
--Зашторьте скорей окна, - лежа на диване, попросил он. Потом захотел пить.
Она принесла ковш, любовно глядя, как он глотает воду, как ходит его кадык.
--Помочь вам раздеться?
--Спасибо. Идите. Вы сами устали, с ног валитесь...
--Может, чего помочь?
--Идите, отдыхайте. Первый час ночи.
Уходить ей не хотелось. Хотелось ухаживать, исполнять просьбы, поить из ложечки, сидеть рядом и стеречь его сон.
Утром Каля пришла с белым узелком. Букмакин лежал на диване и читал толстую книгу. Оказалось, у него не перелом, а лишь сильное растяжение.
--Ну и слава богу, - обрадовалась Каля. - Я вам картошечки приготовила, огурчики соленые. Поешьте, пока еще горячо...Хотела пирожка испечь, да не знаю, с чем вы любите.
--Зачем вы все это...Спасибо, конечно, - поморщился Букмакин, глядя, как она развязывает узелок. - Прямо неудобно мне...
--Чего ж неудобно?
--Вы сами понимаете. Неудобно...
Но Каля ничего не понимала. Она натаскала дров, затопила печь, помыла полы на кухне и в комнате, выстирала две рубахи и подштанники, сварила макарон. "Ах ты, господи, - сокрушался Букмакин, лежа на диване. - Вдруг кто сейчас придет и увидит в доме уборщицу...".
Когда она принесла чашку чая, он притворился спящим. Даже тонко храпанул для верности.
На другой день Каля опять спешила к нему.
--Ну, зачем это вы, Анна Петровна? Не развязывайте свой узелок. Не надо мне ничего...
--Отчего ж не надо? Поешьте. Как можно такому мужчине без еды?
--Не надо, прошу вас. Не надо ходить ко мне. Я не настолько болен. Что подумают люди? У меня вот-вот должна семья приехать. Жена, дети. Понимаете?
Теперь Каля догадалась. И почему-то ярко покраснела.
--Разве можно обо мне подумать такое? Вы-то вон какой. А я...Извините, - произнесла она, завязывая узелок.
Букмакин уже ругал себя за сорвавшиеся слова. Было жалко и хотелось сказать что-нибудь теплое. Но он ничего не нашел. Только прихромав к окну, долго смотрел, как удалялась Каля. "Нехорошо вышло,очень нехорошо...А что делать?" - казнился он.
С белым узелком в руке она сутуло шла вдоль деревни. Снег грязнел, садился. Пригревало мартовское солнышко. У ствола старой березы в голубой коляске спал ребенок. Наверху, в сырых голых ветвях шумел, торговался вороний базар.
--Ка-а-а-лена, поберегись! - услышала она и еле успела отпрянуть от лошади, запряженной в сани. - Спииишь, что ли? - крикнул веселый дед Андрей, сидя на копанцах и покручивая петлёй вожжи.