* * *



Я,сказку прочитав,решил проверить -
могу ли быть я чутким,как принцесса.

Горошину запрятав под тюфяк,
я ничего не ощутил,
проспал всю ночь,
пока луч солнца
не пригрел мне щёку...

Сегодня ночь 
черна и непонятна,
мне спать мешают разные раздумья:
вчера я видел фильм -
там били негра,
а рядом мальчик маленький стоял.
Он думал, что отец большой и сильный,
но вот отец закрыл лицо руками
и сапоги стучат ему о рёбра...

...Скребётся крыса.
Новый дом, а крыса.
Как поразительно живучи эти твари...

...От друга моего ушла жена,
сейчас не спит он, курит у мольберта
и щурится...

...За что в тюрьме Сикейрос?
Седой, в очках, на стенке пишет фреску.
С годами будет камера музеем...

...А всё же человек похож на солнце:
и пятна есть,
и отдаёт тепло...

Пожалуй, утром сын сказал неправду:
конечно, он мне залил книгу тушью,
как бы не стал впоследствии
лжецом...

Стучат часы.
И сердце гулко бьет.
Мне спать мешает
огромная горошина - 
                    Земля.



     * * *


Живущие
одновременно,
не все мы современники друг друга...

Знать можно о пульсации Вселенной,
но женщину предать, 
обидеть друга.

Знать можно о частицах невесомых,
судить, как пластика Родена глубока,
летать на лайнерах, писать о хромосомах...

И жить при этом  -
в средние века.




НЕСКОЛЬКО СЛОВ О СЕБЕ



Родился в городе белых ночей,
хоть белых ночей не люблю:
должна быть чёрной ночь.

К любой середине
шёл через крайности -
это лучший способ
понять суть вещей.

Владею языком тишины,
ветра,
деревьев,
чуть лучше владею людским языком.

Не в рифму жил,
стихи писал не в рифму.
В них много "я"
не оттого, что много значу,
а просто мне свой мозг понятней.

Несколько раз терял голову,
но находил.

Пытался угол примирить с овалом -
это сложно.

И волновался:
тупил ли пёрышко в ночной тиши,
иль медную чеканил маску,
иль целовал крылатое лицо.
Стихи мои - переводы
с головы и сердца.




В ИНТЕРНАТЕ СЛЕПЫХ ДЕТЕЙ


Бывало,кроху в очках увижу -
и то сжимается сердце.
А тут -
дети рисуют в полной темноте.

Бывало, сетовал:
отчего неизбежна грязь в новостройках.
А тут -
дети никогда не видели
себя и маму.

Бывало, грустил:
почему пониманье любое
приходит ко мне с опозданьем,
как на зимовье газеты.
А тут -
дети играют в жмурки
с открытыми глазами.

Бывало, скулил:
в душу лезут с гаечным ключом.
А тут - слепая девочка
слушает телевизор...

Хожу невидимый, глазастый
                         и виноватый,
будто объелся в голод блокадный,
будто в атаке выжил,
                    когда все друзья погибли,
будто тонет корабль с детьми,
а, кроме меня,
никто не умеет плавать...



* * *


Гляжу на мир
            вооружённым глазом.
След карандашный оставляя на листе,
я вижу,
       как, надутый лёгким газом,
вдруг лопнул шар
                на низкой высоте.

Я вижу - 
        вон летит по ветру важный,
        самим собой довольный
        змей бумажный.
Я вижу -
        клоп ползёт по стенке в трещину.
Я слышу -
        кто-то грубо старит женщину.
Я вижу,
        чтО - подобно снежной бабе,
        чтО - вскоре отомрёт,
        как слово "князь",
        чтО - ложь,
        чтО - в историческом масштабе
                эпохи рОдовая грязь.
Я бег не тороплю карандаша,
известно мне ещё,
                что не спеша - 
как папоротник
              спрессовывался в уголь,
как копчик превращался в хвост,
идёт
всё человеческое в рост
и всё бесчеловечное - 
                     на убыль.





*  *  * 

      
На водопой,
а скорей - на убой
двигались
          как-то сами собой:
какие-то древнейшие ассирийские ядромёты,
николаевская мортира
                     волочила лафет,
гаубицы,
        броневики,
                 вездеходы,
современная установка суперракет,
кайзеровского танка громада,
гитлеровская "берта",
наполеоновская пушка...

И всё это мрачное
                 железное стадо
гнала
тонкой хворостинкой
простоволосая пастушка.



СКОРОСТЬ МЫСЛИ



С какой же скоростью
                    несётся мысль?
Всезнайки скажут:
с быстротою света.
О,если б верно было это!

Порой от головы до головы,
от мозга к мозгу
путь не больше метра.
Что это расстояние для ветра,
для словоблудья,
для пустой молвы?
Едва успеешь веками моргнуть,
как понята житейская мыслишка...

Покуда мысль
проходит этот путь -
стать городом успеет городишко,
песок пустыни - зеленью травы...

А мысль идёт
от головы до головы.


* * *

Лесная поляна,
знойная тишь,
голубой и зелёный цвет.

Бабочек ловит бездумный малыш,
в тени полудремлет дед.

Вдруг
ухнул вдали полигонный взрыв -
ворон взмыл в облака...

Дед вздрогнул,
тревожно глаза открыв,
а малыш
       безмятежно гонял мотылька.




КАК  СТАТЬ  ВЕЛИКАНОМ



Чтобы себя ощутить великаном,
нужно реактивно взлететь 
                        в поднебесье:
озеро станет с кляксу размером,
поле - как школьная промокашка,
а я,
   у реки распевающий песни,
и вовсе букашка.

Но ощущает себя великаном
лишь понимающий ясно:
что для букашки,
у реки распевающей песни,
ты, пролетающий в поднебесье,
на землю взирающий из окошка, - 
тоже малая крошка.





*   *   * 

     
Бывало,
в поезде, в автобусе, в метро
внимательно смотрел я людям в лица:
определять по внешности
                        нутро
когда-то мне хотелось научиться.

Ещё любил листать
                  фотоальбомы:
мне лица были вовсе незнакомы,
смотрел я в них,
                 взволнованно дыша,
гадая,
      какова у них душа...

...Теперь 
мудрее отношусь к лицу и строчке,
настроен зло к провидческому дару - 
о людях не сужу
                по оболочке,
как не сужу о скрипке
                      по футляру.

Есть у меня друзья, мои коллеги - 
я знаю их
          ничуть не больше Веги.
Но даже тех,
            с кем близок я давно,
с кем я делил беду и одеяло,
с кем жёг костры и шумно пил вино,-
я всё равно их знаю
                   очень мало.
Да и они мне в душу проникали не 
глубже, чем цыганка на вокзале.




ТЮРЕМНЫЙ МОНОЛОГ ФРАНСУА ВИЙОНА


 



Бродяги спят,
мошенник спит беспечно, 
смиренье проповедует Луна,
стекают слёзы восковые
                      на подсвечник,
и на меня влияет тишина. 
А сколько на меня людей
                       влияло - 
иных забыл,
иных забыть не смог.
Одни - 
       со мной делили хлеб и сало,
другие - 
         не пускали на порог.
Монахи
       поучали монотонно - 
взрывался я,
бил стёкла кулаком,
красивая и грешная мадонна 
меня  отпаивала утром молоком.

Устроившие мрак
                средь бела дня,
ханжи,
      епископы,
               судейская плутня - 
о, сколько на меня людей влияло!
Но если в гневе жалкий кардинал
тюремное мне выдал одеяло - 
то, видимо, и я
                на них
                     влиял!



ПОСЛЕ  ТЕАТРА


...Бутафория формы,
фонари из фанеры,
кровельный гром,
граммы грима,
а князь Мышкин - 
                актёр Смоктуновский...

Но из театра вышел - 
                     покрупнели звёзды.
Листья 
сухие, как эрмитажная мумия жреца,
стали живыми -
наступить боюсь.

Людей увеличивая
                 в несколько веков,
городом иду.




          *  *  * 

     
Расцвечен вечер календарной датой.
У зданий и людей нарядный вид. 
А я смотрю, как юноша горбатый
на женщину красивую глядит.

Как лебеди, лишённые полёта,
глаза тоскуют на лице его.
А женщина 
          стоит и ждёт кого-то,
как из другого мира существо.




РОЗОВЫЕ  ОЧКИ



Носил я
розовые некогда очки,
мне всё казалось розовым в ту пору:
виски седые,
тёмные зрачки,
собака у высокого забора.

Казалась розовой кирпичная больница,
поэма и журнальная страница,
всё розовело на экране кинозала...

Но время шло,
очков моих не стало.
(Я не бросал их,
не топтал ногой
и, не имея вовсе чувства мести,
оставил их на очень видном месте:
пусть пользуется кто-нибудь другой.)
Где и когда оставил
                    в том ли дело?
Суть в том,
            что всё - 
от истины до сказки - 
не посветлело и не помрачнело,
а обрело вдруг собственные краски.



      ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ


Сам насажав железные леса и
растерявшись,
             человек заплакал:
куда ни глянешь - всюду в небеса
поднялись вышки, трубы, нефтебаки...

-- Не плачь, - сказал я - 
Видишь, у леска
отец в раздумье,
               а рука ребёнка
то гладит латы доброго жука,
то - шахматное рыльце жеребёнка.



      * * *


Уронила собака флейту,
виновато сказала что-то...
От хозяина пахло крепко,
но не флейтой пахло, не пОтом.

Пахло лимоном, духами,
пахло консервной банкой,
и ещё - чужими руками
и какой-то чужой собакой.

Читал он язык симфоний,
понимал мудрёные знаки,
а тут - ничего не понял,
лишь поводком зазвякал.

Возле немого стула
сучка с людскими глазами
завернулась в себя и уснула,
чтобы забыть наказанье...

Утром думал хозяин долго:
что же она сказала?
Нам алфавита - много,
алфавита собакам - мало.

Мы уходим к вселенскому мраку,
а загадок полна квартира...
Перевести собаку 
намного сложней, чем Шекспира.




       *  *  * 

    
То буен, как река в ущелье,
то утренний стыжусь себя ночного,
то за вчерашнее прошу прощенья,
то за молчанье,
то за сказанное слово.
Желаний много странных прячу.
И вот уже  который год
всё собираюсь,
              собираюсь жить иначе.
Наверно, в этих сборах жизнь
пройдёт.





ЮРИДИЧЕСКАЯ  НЕДЕЛЯ



В понедельник,
на лекции по римскому праву,
я заметил,
что, чем меньше крылья,
тем ими чаще машешь
и что иной раз поднимаешься вверх,
а попадаешь в подвал...

Во вторник,
на лекции по криминалистике,
я заметил,
что у злых людей собаки злые
и что все мои недостатки старше меня...

В среду,
на лекции по дактилоскопии,
я заметил,
что о белой ночи белой ночью не напишешь
и что дед мой имел один существенный 
                                     недостаток - 
был слишком терпелив...

В четверг,
на лекции по теории доказательств,
я заметил
разлад меж красивым звучанием 
                              слова "гангрена"
и страшным значеньем его...

В пятницу,
на лекции по гражданскому процессу,
я заметил,
что можно кровью кроны тополей,
но не короны королей писать...

В субботу,
на лекции по судопроизводству,
я заметил,
что полными цыганки не бывают
и что вино всегда непьющий славит...

Ещё многое заметил бы,
но очень скоро профессура заметила,
что юриста из меня не выйдет...

Я забрал документы
и, насвистывая,  вышел на зимнюю улицу.

Шёл весёлый снежок.
В сквере, где памятник стоял
                  в белье нательном,
                  в белом парике,
я закурил и заметил,
что грузовик без кузова похож 
на муху с оторванными крыльями...



В НЕБЕ И РЯДОМ


Гасит Пулково
страсти и лампочки.
Уснула обсерватория.
Только ходят в войлочных тапочках
звуки,
не спят которые.
Тишина.
Лишь слышен пар в батарее.
Телескоп уставился в чёрное небо.
У доцента белая голова...

А утром - 
         новости!
Даже уборщица взволнована,
академики возбуждены
событием и никотином,
протирают очки,
разглядывают негативы.
Ещё бы!
Где-то в созвездии Рыси,
где-то в безмерной выси
звёздочка номер сто двадцать четыре
вела себя ночью
              довольно странно:
мигала часто,
светилась туманно...

В безмерной выси,
в созвездии Рыси...

И никто не заметил,
никто не поинтересовался,
почему
     рядом в зале
седеющая лаборантка
пришла на работу
с заплаканными глазами.



       *  *  *


По ромашкам, по травам зелёным
мальчик с розовым сачком бежит
за бабочкой.

По травам поникшим,
по жёлтым листьям
мальчик с розовым сачком бежит
за бабочкой.

В снегопад
по белому снегу
мальчик с розовым сачком
всё бежит и бежит за бабочкой...

Но умный учитель заметил:
"Бабочек зимой не бывает".
Мальчик взросло вздохнул
и стёр своё детство резинкой.



СОТВОРЕНИЕ МИРА


Сначала
возникла лужайка,
похожая на сарафан нашей дворничихи.
Потом -
нестандартный домик
с крышей набекрень.
Потом -
собачка, привязанная к забору
длинной железной цепочкой.
Потом - 
человек.
В руке он держал помидор.
Последним
возникло солнце,
наивное, как проект вечного двигателя...

Я ничего не имел против
                      такого мира,
сотворённого цветными карандашами,
только заметил сыну,
что в следующий раз
лучше нарисовать собачку
без цепочки.




В РОДИЛЬНОМ ДОМЕ



Вот они лежат-
легкоранимые поэтические души,
ниспровергатели
законов физики и математики,
создатели синтетических джиннов
                               в пробирке.
Их,кажется,спутали б собственные матери,
когда б не картонные бирки.

Но знаю я,
и не понаслышке, -
даже недельные люди - разные:
одни спокойно сосут пустышки,
пустышки зелёные, белые, красные,
а другие,
       выплюнув соски, орут -
аж  берёт молодых нянечек жуть, -
и ничего не поделаешь тут:
требуют
настоящую 
грудь!



          *  *  * 
 

Не к истине,но к выгоде спешат,
забыв о связи совести с работой...

Уверен я, что мелкая душа
правдиво не сыграет Дон-Кихота.

Слукавил днём - 
                потерян ночью сон,
сфальшивил другу - 
                   и фальшивит лира.

Как и любой физический закон,
точны законы
             нравственного мира.




ЖЕСТЫ


Как они выразительны -
рук падежи,
междометия глаз,
губ глагол откровенный.
Трудно ими поведать
                   о сути вселенной,
но легко - 
          о любом состоянье души.

Можно так потрясающе громко молчать,
так вздохнуть,
так взглянуть,
так чуть двинуть межбровьем,
так со лба отстранить непослушную прядь - 
что покажется всякая речь
                          пустословьем.



* * *


Когда умирает учёный,
не открытые им теоремы,
               формулы
               и законы -
не умирают:
их
неизбежно
откроет кто-то другой.

Когда умирает художник,
им не созданные картины,
                симфонии
                и поэмы -
умирают:
их
никто другой
не создаст.



ЗАЧЕМ ИДУ ПО УЛИЦЕ



Вам кажется - иду без цели...

Засохшее дерево -
                памятник самому себе,
тополь - 
        болтливее глухонемого,

чайки над каналом -
алгебраические корни,

у загса - жених в чёрном,
а невеста - как белая тень,

весельчак какой-то
стульчак несёт,
как лавровый венок,

и тишина, лишь слышно -
я иду,
и кажется - иду без цели.
Но есть такие чудаки,
цель которых -
мелодии,
метафоры
и краски.




       ВАН - ГОГ


Сырами полями Арля бродить - 
нужны башмаки.
Он их заказал,

обещав расплатиться
единственным, чем обладал, - 
картиной.

Ах, эти сапожники,
они так долго тачают...

И когда кустарь исполнил заказ,
у художника уже были
крепкие,прочные башмаки 
из бронзы.



БЕЛАЯ НОЧЬ



 



Ни солнечно,
ни лунно - 
опять болеет город белой ночью...
Буксир с откормленной кормой посапывает сонно.
Труба на рукотворном горизонте
осторожно выжимает в небо пряжу.
И влажно задыхаются сады сиренью.
Безмолвны львы,  и медный государь молчит.

...Как поэтичны  разведённые мосты:
тот - замер, разомкнув в мольбе ладони,
тот, в скобки взяв баржу, - внимает тишине,
тот - крылья вскинул, но не улетает,
тот - распустился, как ночной цветок...

Таинственный, короткий час свободы,
потом опять привычное сближенье
и проза шин,
            колёс,
            подошв,
            железной дрожи дня.




          *  *  *


О, как они разнообразны, лица...
А выражение у всех одно,
когда прозрела вдруг слепая птица
и замер потрясённый зал кино.

Но,
отойдя от Баха иль Джоконды,
вновь начинаем разное житьё,
и снова все
             друг другу незнакомы
и выраженье лиц
              у всех - своё.




           *  *  * 
  
 
-- Искусство: краски, образы и звуки - 
всё это
        детство будущей науки,
всё объяснимо,
есть на всё закон,
волнуемся, пока не познан он.

-- Но это же конец! - 
                     вскричал художник...
Я замолчал.
На улице шёл дождик,
и двое, непонятно почему,
обнявшись,  шли без зонтика, накидки,
необъяснимо радуясь тому,
что оба вымокли, как говорят, до нитки.



     СЛАВА


Хотел бы я славы?
Хотел бы, конечно.
И представил:
я славы достиг в самом деле.
Я прославлен.

Но всё в этом мире конечно,
и когда б я лежал на предсмертной постели,
и когда б я почуял последнюю точку - 
попросил бы у смерти хоть на день отсрочку...
Чтобы встать
             и докончить стихотворенье,
побродить в одиночестве
             в ельнике синем,
поглядеть у костра
             на речное теченье,
с лесником выпить чарку
             под белой осиной.
А домой возвращаться
                    по травам медвяным,
вдруг впервые узреть,
                    как заря красногруда...

И за это
      простое житейское чудо
послезавтра
           готов умереть
                       безымянным.





В АРХИВЕ


Пустяк чернильный - 
щупают глаза
             живое описание обеда.
О Пушкине мне почерк рассказал
правдивее, чем сто пушкиноведов.

ЧтО всеобъемлющие толстые тома - 
в них небыль, обернувшаяся былью...
Кричит История
              из частного письма
пронзительней,
              чем Пётр в кинофильме.



МОРОЗНЫЕ ОКНА


Фарфоровая крапива,
пальмы из пенопласта.

А может - на белом клёне
белая дремлет ворона.

А может - заиндевелый лес,
где дышал я на девичьи варежки.

А может - в нательном белье
                        Мефистофель
в профиль...

Великий абстракционист
каждый год
устраивает выставку стёкол
в домах,
троллейбусах,
трамваях.




       *  *  * 

              
Ночью в парке троллейбусы спят
стоя,
как лошади в лунных травах.
Ночью троллейбусов ряд
выстроен странно.

За стеной
снега морозно скрипят,
под крышей тепло и неярко.
Ночью троллейбусы спят
крепко,
как слоны в зоопарке.

Им водой смывают грязь со спины,
бок протирают жирный...

А троллейбусы спят,
досматривая сны
последних пассажиров.



      * * *


Негрубый - грубым был по форме,
любимым часто зло чиня,
я тем доволен, что меня
не кулаки, но руки кормят.

Писал, чаёк на плитке грея,
или чеканом мял металл.
Иных людей меняло время,
а я рубахи лишь менял.

И пусть меня никто не вспомнит
ни через век, ни через год,
пускай в лесу мой однотомник
зелёной ёлочкой растёт.


* * *

                 Илье Сельвинскому


Падает снег...
на землю,
на чёрный хлеб
             с земляникой,
на немятые травы...

В них -
дроздёнок,
         упал из гнезда.
И я - грубый,
ещё не любимый никем,
кроме мамы,
привыкший
        к запахам кедра,
        бензина,
        махорки,
к ароматам больших бараков,
где цветут по ночам
портянки...

Иду по тайге
и не знаю,
чьё сердце
так часто за пазухой бьётся -
дроздёнка
или моё.



СЛЕПОЙ



" Видите,
как расцвела жар-птица?".

Палочкой
стуча
по мраку,
он ответил вежливо:"Однако
это просто липа, а не птица,
и летать она не может, слава богу...".

На него не стану я сердиться,
а переведу через дорогу,

чтоб его не задавили краски,
чтоб он облаком не замочил галоши.
Человек он, может быть, хороший - 

мною возмущается без жару,
не грозит,
да и не лезет в драку...

Пусть себе идёт по тротуару,
палочкой
стуча
по мраку. 




        *  *  *


Новизной ежедневной отмечен
этот мир
         и суровый,  и нежный.
Изменились дневные речи,
шёпот ночи остался прежним.

Изменило время одежды,
изощрило орудия бойни,
но всё та же цена
                  на подснежник,
всё та же боль,
               если больно.

И стучат сердца старомодно,
ясности - 
          неясны,
и лицо леонардовской Моны
загадочнее Луны.


* * *


Я взвесил на ладони
книжку собственных стихов -
пожалуй, пепел от меня потяжелей,
а стукнуло уж сорок...

Осень в город вошла,
тополя приутихли.

В лужах дома-сталактиты,
а Нева - вся в сырых небесах -
потемнела.
Как в гастрономе кассирша,
важно царь на коне восседает -
и мрачен.

Я по собственным листьям шагаю -
и весел.




ВООБРАЖЕНИЕ


Ты говоришь:
я мысленно могу
стать девочкой, обманутою тонко,
подраненным лосёнком на снегу
и женщиной, рожающей ребёнка.

Вот это дар -
             не только быть собой.
Он, может, в людях всех даров дороже...
Какое горе - 
             человек не может,
не может 
ощутить чужую боль.


     ЭТИ ЛЮДИ


Ведь кто-то
поджигал под Серветом хворост.

Ведь кто-то
вырезал звезду на коже коммуниста.

Ведь кто-то в дни безнаказанных убийств,
в ребёнка целясь,нажимал курок.

Ведь кто-то
в голод сытно гладил гладкую жену.

...Когда я был глупей и мог
из всякой точки сделать запятую,
и мог на ветер жаловаться ветру,
рассказам верил больше, чем молчанью,
в тот бильярд играл, где луза Уже шара,-
я полагал,
что эти люди
ходят, чёрные очки надев,
глаза боясь поднять на человека...

Вчера 
свое я понял заблужденье,
встретив
открытого седого старичка,
который
в блокаду наш рояль купил
за две буханки хлеба.




       ЖЕРЕБЁНОК


                Михаилу Дудину


Он
по-человечьи сегодня доволен:
впервые - 
из тёмного стойла на волю.

Впервые над ним журавлиные клики,
будто скрипят на селе калитки.

Впервые он дождь лягнул моросящий - 
и по траве ошалело кругами.
Остановился,  глаза тараща:
впервые увидел, как мать запрягали.

Но не почуял -
              она жалеет,
что перед ним в ремнях и оглоблях.
Возница ей в зубы вставил железо 
и вожжи собрал, чертыхнувшись беззлобно.

А лошадь,
         легко на дорогу выйдя,
в гору рысцой,
словно стала моложе...
Только бы он, жеребёнок, 
                      не видел,
как кнут горячо обжигает кожу.




НОЧНОЙ  ВЕЛИКАН



Ночью 
в слабом сиянии месяца
он поразился своей огромности.
Казалось - 
в сердце ни в чьём не поместится,
казалось - 
стоит на земле, как на глобусе.

Но когда посветлело и
стала видимой
скрытая мраком 
самая малость - 
вот тогда-то и оказалось,
что свою огромность
                   он просто выдумал...

Мимо
люди спешат в деловой повседневности.
Среди этих людей,
может быть, самый маленький,
он стоит,
удивляясь своей незаметности,
перед солнцем - 
                карманным фонариком.



*  *  *


Вы
не протянули мне руку - 
и тогда я сорвался в пропасть.
Но, как видите, 
               не разбился...

Испытал и любовь, и разлуку,
написал стихотворений пропасть,
нарисовал рисунков груду,
не богат, да дети одеты.

И всё ж я злопамятным буду:
когда вы
        оступитесь где-то,
закричите, в страхе цепляясь над бездной, - 
я услышу, 
я не железный, - 

мигом выскочу из-за камней
и протяну вам руку,
чтоб до скончания дней
вы испытывали
              самую страшную муку.




   *  *  *


Я - не в тебе,
я - около.
Я - шлейфоносец твой...

Догадавшись об этом,
убежал забывать
твой голос,
лицо
и походку.
Убежал по весне,
когда огорошил карнизы
капелью апрель...

Нынче осень 
поставила в небе
вопросительный знак журавлей.
Все плохое забылось.

И когда нестерпимо хочется
вновь тебя увидеть - 
придумываю плохое.




      * * *


Как проста
           пустота,
где одна кривизна тишины:
ни веществ, 
ни существ,
ни меж ними войны...

В микроскоп поглядите
                     на каплю воды - 
там моря 
и миры,
и бойня частиц,
катастроф и каплетрясений следы;
море - 
       в капле воды,
солнце - 
        в искре огня.
Погляди в микроскоп
                    на частицу меня.
Сколько их
в небольшом человечьем мозгу?
Цифра выросла
               в двадцать четыре ноля...

Звездолёт
пятый год выгибает дугу.

Я, собой заселивший
                    Вселенной края,
объяснивший весь мир,
объяснить не могу - 
почему же
          расходятся наши поля,
дорогая моя, 
дорогая моя...




        * * *


Я гривенником запустил в луну,
но звона ты не услыхала...

Теперь следы твои,
как маленькие скрипки,
уводят в норку чёрного крота.

Ты изменилась,
как поэма в пересказе,
и уменьшаться стала.

А давно ли
автобус,встав на задние колёса, 
всё норовил
           лизнуть тебя в лицо.



* * *


Сосед мой
ворона поймал.
и этим был очень доволен.

Но ещё более он был доволен,
когда ворон
привык не биться о стекло,
привык садиться на плечо,
привык брать колбасу с ладони.

Но сосед был совершенно счастлив,
когда весной он распахнул окно,
а ворон...
никуда не улетел,
привыкнув
к самому страшному -
                    к неволе.




ГРУСТНЫЙ  ШИМПАНЗЕ



Он за решёткой третий год,
оттого у него грустные-грустные глаза,
как у коров и виноватых собак.

А вокруг все смеются, шумят
и обязательно что-то бросают:
одни - конфеты,
другие - огрызки яблок,
третьи - монеты и даже окурки.

Я, дурак, 
однажды  тоже бросил банан.
Шимпанзе посмотрел на меня:
"Кинул бы лучше ножовку...".

И в глазах у него
холодела такая тоска,
что больше я никогда
не хожу в зоосад.



* * *


В моих карманах
                курево и медь.
Я жалить не умел,
                умел - жалеть.
Хотел,
чтоб вам была строка моя нужна,
хотел
понять, а не пенять на времена,
хотел,
чтоб на земле осталось войско -
солдатики из олова и воска.
И так хотел,
чтоб люди не хотели
вранья в поэмах,
         письмах
         и в постели.

Я в этом весь,
всё остальное - прах:
и то, что был несдержан,
              вспыльчив,
              желчен,
что друга обижал,
любил бескрылых женщин
и чувствовал и думал второпях.




           ПЕЙЗАЖ


Мчал поезд вдалеке сверхскоростной,
машина проносилась за машиной,
плыл лайнер в небесах - 
                        всё ж от картины
несло какой-то затхлой стариной.

Но
медленно,
как будто в прошлом веке,
возник на автостраде экипаж:
лошадка ушлая,
мужик в пустой телеге...

И вдруг - 
осовременился пейзаж.





        * * * 



И это я,
        что вас учил добру
и отдавал последнюю рубаху,
берёзу - топором,
                 да по бедру,
да так, что, белая, упала ахнув.

Потом её по травам поволок,
не слыша,
         как  оставшийся без мамы
скулил и звал
              берёзовый щенок
и вздрагивал
              зелёными ушами...

Я утром встал притихший,
                        весь в росе,
писал пером слова,
читал Гогена.

Да неужели я
            такой, как все:
добро и зло во мне
одновременно.



   ЗЕРКАЛА


В старости
худеют толстые стихи.

В старости
похожи на деревья лесники.

Чеканщики
похожи на чеканки.

А пекари -
на хлебы.

В старости
в свои мосты
и книги,
в глаза колодцев
и своих учеников,
как в зеркала, гляди.



СЕНТЯБРЬ


Забывая удачи,
вспоминая просчёты,
наконец-то оставшись один,
извиняющий всех,
но никем не прощенный,
вдоль притихших бреду осин.

Где-то птаха скулит
надсадно и тонко,
и такая щемит тоска,
будто предал кого,
иль обидел ребёнка,
или пнул сапогом щенка.



МОРЕ



Вот оно -
         чистое,
древнЕе, чем ложь и войны,
одного лишь неба моложе,
видавшее ящера и Колумба.

Наверху тишина.
Как шина, шуршит по шлаку волна.
А в глуби - бури.
Осьминог выгоняет из кубрика
донную рыбу,
плоскую, как мой кошелёк...

Было тогда не разгадано,
что в глазах твоих больше фальши,
чем рыб в Марианской впадине.

И, угловатый, застенчивый,
в чём-то немножко женственный,
я сравнивал с морем когда-то
зрачки загадочной женщины.

Лишь стоя у моря, понял,
понял, что это сравнение -
кощунственно,
             как исполнение
Бетховена на ксилофоне.




ДОМИК  НА  КРЕСТОВСКОМ



             Антону Роговскому


Я не дома,
я в доме Антона,
где старинное всё:
тоска патефона,
худенький стол,
фигурный буфет,
десяток - другой
                пожелтевших газет.

Да мамин портрет
                старинной работы,
да нервная шпага
                 времён Дон - Кихота.

Прожито много,
не прожито меньше,
всё ниже бровей разлёт.
Почему-то ему не везёт на женщин,
а скорее, им на него не везёт.

Сердце у Антона небольшое,
                          размером с кулак,
но он не боится
ни чёрта, ни леших,
и очень любит бездомных собак,
и умеет жалеть
              его не жалевших.

...Ночь, 
      привычная, как жена.
Легко сидеть 
            за твоим столом,
тихо пьянеть от плохого вина
и мечтать
         о былом.

Кораблик на спичечном коробке
океанский слушает гул.
Ночь вздохнула на чердаке,
или ветер тополь спугнул.

Я говорю:
--Антон, пора, 
              пойдём просматривать сны...-
И вот тишина - 
               раздумья сестра,
я не боюсь тишины.

Долго лежу
           между явью и сном,
глядя в черный экран потолка.
Черная шпага, 
за черным окном - 
черные облака.

День застрелился,
не видно ни зги,
стук каблуков
              прохожей...
Слушаю я тишину 
               и шаги,
Антон их слушает тоже.




   *  *  *


Мне нравится
без всякой цели из дома выйти,
идти сквозь белый парк и размышлять:
болят ли зубы у зубных врачей?
Что делать скрипкам,
когда гремят литавры?
И кто кого переживёт:
Земля - людей,
иль люди - Землю?

Мне нравится 
несолнечное небо,
собачьи золотые вензеля
и сочетанье снега и вороны,
которые меня переживут.

Мне нравится
бессвязно вспоминать
о женщине, недавно отзвучавшей.
Был облик и душа её несхожи,
да, видно, этого и нет единства.

Мне нравится
бесшумно наблюдать,
как старый доктор
                 бредёт по молодому снегу.
Старик чинил сердца,
вот и своё испортил,
идёт,
простукивая тропку тростью.

...В снегу деревья,
белая погода.
Я, приближаясь к пятому десятку,
ни славы,
ни ума не накопив,
сквозь белый парк иду
без всякой цели.


 ЗЕМЛЯ ОДНА
(из поэмы)


           И должен быть не взорван, а распутан
           Гармонии запутанный клубок...
                                        М. Дудин


Сравниваем
с ржавостью надкусанного яблока
                               осенние поля,
с левитановским омутом -
                        глаза женщин,
а день твой последний,
                      Земля,
сравнить не с чем.
Оказывается, не вечен наш круглый дом.
Не об этом ли думал Мыслитель Родена?
Страшно -
         в разное время умрём,
страшнее -
         одновременно.
Передо мной на стене
                    ребячьи глаза Эйнштейна,
на столе -
          недопечатанные страницы,
дочь моя,
         чуткая, словно антенна,
притихла,
         рисует ушастого принца...
Вот и я отжил.
             Не много состарил костюмов,
чихал на славу,
              на богатство - плевок.
Кто узнает,
           о чём я думал,
глядя на звёзды
               или на поплавок?
Масштабно мыслим,
                 но ближе своя рубашка.
И я, если честно, так устроен, что
волновало паденье Пизанской башни
меньше, чем отсутствие у сына пальто.
...Женщина была -
                загадочней, чем дельфин,
озаряла,
        как салютный залп,
а вот примелькалась,
                    как киномеханику фильм,
от которого замирает
                    зрительный зал.
С годами
        ржёт реже и тише Пегас,
мелеет мыслей вода.
О личные беды,
             сегодня вас
заслонила общая,
               глобальная беда.
Вспоминаю:
          на казнь человека ведут,
он глядит на меня - цепенею от взгляда,
но это один обречённый,
                       а тут -
могут погибнуть
               четыре миллиарда.
Самолёт откажет -
                 спасёт парашют,
в шлюпки садятся -
                 если тонут корабли,
бегут от вулканного пепла,
                          а тут -
некуда и не на чем
                  убежать с Земли...





         * * *


Врачи картину смотрят о врачах - 
не то.

Прочел солдат поэму о войне - 
сказка.

А физики на физиков глядят - 
враки...

О, малый стих иль эпопея века,
в них люди, в общем, узнают себя,
но говорят - 
так в жизни не бывает.

Бывает, - уберите зеркала.
Правдоподобен снимок, холст-правдив.
Пусть время в документе достоверно,
в искусстве достовернее оно...

Но только уберите зеркала - 
мы все самих себя немножко лучше.



 *  *  *


В ночи - мираж,
где всё доступно без борьбы.

А ранним утром - 
сны погасит
транспортная давка.

Днем - обычная работа в мастерской,
на плитке бурый чай, а за окном - 
автобусы бодают снегопад,
дым над трубой теряет цвет и имя.

Но вечером,
когда утихнут двери
и присмиреет отшумевший дом, - 
на поле первоснежного листа
натянет слово поводок карандаша
и след возьмёт
               потерянного дня.




ВОТ И ВСЁ


           Р. И-ой


    1.


Вот и всё:
как обложку прочитанной книжки,
навсегда твою дверь закрыл.
В осеннее утро
             без спешки,без вспышки
побрёл, не касаясь перил.

Стрельнув закурить,
                   побрёл восвояси,
побрёл на своя круги.
Гасли окна,
и летние краски гасли,
деревья качались, наги.

Частила, как хвост виноватой дворняги,
дворницкая метла.
Снимали со стен
           отпылавшие флаги
до следующего числа.


     2.


Я приутих,
мне ветер уж не пара.
Дуб за окном
невозмутимее швейцара
осенние считает медяки...
Прошло,
чему положено быть кратким,
и в поздний час,
              когда пустеют платья,
пирую над пером,
довольный тем,
              что не мешают люди,
что сердце не щемит,
что зуб не ноет...


     3.


Синий воздух,
голубые тени,
молока холодного бидон.
Зимний день,
            а я ещё осенний,
грустный, как отцепленный вагон.

В даль, татуированную дымом,
в край твой
           погляжу в последний раз.
Стоит оказаться нелюбимым - 
громче ржёт некормленый  Пегас.

Где-то вдалеке проплачет поезд,
вынимаю  новую тетрадь
и сажусь писать смешную повесть,
твой холодный профиль рисовать.

Просветлев,
как будто время к маю,
чуть сентиментален и смешон,
я резинкой весело стираю,
что изобразил карандашом.



ШАХМАТЫ


У меня скверные нервы:
терплю поражение,
если узнаю, что у противника горе.

Раньше были нервы покрепче:
двигая пешку,
мог спокойно размышлять,
отчего в новых домах не новые люди,

снимая ладью противника, задумывался - 
отчего, бобра жалея, 
бобровый носят воротник,

объявлял шах,
и мне приходило в голову,
что в слове "прощайте"
есть оттенок "простите"...

Теперь же,
наступая на бедного короля,
вдруг начинаю отступать,
чуя, что у противника - горе.

Ведь проиграть невозможно в тот день,
когда сын родится,
придут удачные строки
или откроешь новую звезду.



ДЕРЕВО


Не со зла 
я вам сделал зло,
мне при жизни
всегда не везло.

Но я все-таки сделал зло,
если вы побелели  как мел.
Извините - 
я зла не хотел.

Я теперь над землей плыву,
я теперь весь в росе по ночам,
почитайте мою листву - 
лишь добра 
мне хотелось вам.





       * * *


Среди транзисторного шума,
среди звона
мы отвыкаем
размышлять уединенно...

Но от раздумий,
               не от междометий,
в бессвязном обнаруживаешь связь.
И мысль,
что негасимо людям светит,
не из телячьего восторга родилась.

Что в этом мире истинно,
                        что ложно - 
поймёшь не на пиру,
                  не в суете.
И только в тишине
                 иная сложность
вернётся блудным сыном 
к простоте.




          * * *

Чтоб человек переменился 
                        вдруг - 
бывает, но
          в дурной кинокартине.

Вдруг ощутил - 
              тобой придуман друг,
вдруг - 
       недоверчив стал к блистающей витрине,
вдруг - 
       равнодушным сделался к молве,
разрушил вдруг
               воздушных замков стены...

Да полно,
в самом сложном - 
                 в голове - 
лишь постепенно происходят перемены.



ПОСТЕПЕННО


            Только некто пил свой кофе молча.
                                    Д.Кедрин

Всё на свете
происходит постепенно:
страсть стихает,
созревает плод,
дерево лавровое растёт.

В сентябре
я еду в листопад,
комнату снимаю в Петергофе.
Где-то чьи-то имена шумят.
Пусть шумят,
я молча пью свой кофе.

Не спеша пишу.
Всё впереди.
От ночных раздумий и курений
бьётся неразмеренно в груди
цензор всех моих стихотворений.

Вдалеке от споров и возни
верю я,
что рано или поздно
отгорят бенгальские огни
отсверкают временные звёзды.

Годы
всё поставят на места
и рассудят,
где волна, где пена...

Мне видна иная высота,
на неё восходят
постепенно.