Искупив свою небольшую вину честным трудом, Яшка Мотылёв возвращался в родные места. На станцию Струги Красные поезд прибыл с опозданием: последний рейсовый автобус ушёл.
Крепкий январский морозец к ночи забирал всё злей и круче. Коротать время до утра в зале ожидания, когда до дома осталось пятнадцать километров, казалось тягостным, обидным. И он решил идти пешком.
Чёрное небо цвело звёздами. Раскалённая добела полная луна освещала путь, сугробы по обочинам тракта, снежные навалы на лапнике елей. Накатанная машинами дорога громко пищала под кирзовыми сапогами. Яшка Мотылёв шёл быстро, но тридцатиградусный мороз прохватывал сквозь фуфайку, сквозь ватные брюки, кожаные перчатки. Яшка поднял повыше шерстяной шарфик с заиндевевшим ворсом, туже завязал уши солдатской серой шапки, руки в перчатках засунул в карманы.
Вещмешок за спиной не имел веса. Там лежали две новых фланелевых портянки, две пачки сигарет "Прима", шкатулка, оклеенная соломкой и несколько журналов, купленных в дороге.
За два года честной работы на лесоповале Яшке выдали на руки тридцать два рубля с копейками. Он там вкалывал не хуже других, но каждый месяц кое-что посылал матери, прикупал в ларьке продукты и курево, так что на лицевом счету значилась мелкая сумма. За три дня пути к дому - хотя и ехал по справке бесплатно - осталась трёшка.
Лес темнел по сторонам лунной дороги, морозило всё яростней. Скорая ходьба не грела, от частого дыхания шарф побелел, руки и ноги коченели. Он уже пожалел, что не переждал до утра в тёплом зале, что так нерасчётливо истратил деньжата и не припас ничего для согрева. Сейчас бы в самый раз...
Пройдя километров пять-шесть, Яшка Мотылёв совсем задубел и стал подумывать: не попроситься ли в избу в следующей деревне.
Следующая деревенька спала в призрачном сиянии луны и словно вымерла: ни огонька, ни собачьего лая. Лишь громко стонет снег под ногами.
Яшка постучался в одну дверь - не открыли, в другую - глухо. Может - спят, может - боятся открывать в такую позднюю пору. Он миновал мёртвую деревню, и всё же у крайней избы остановился, попытать ещё раз спасения. Скрипнул стылой калиткой, вошёл на окостенелое крыльцо. Постучал раз, другой, уже совсем отчаялся, хотел спускаться, но услыхал шаги.
- Кто?
- Пустите погреться. Замерзаю...
Впускать вроде и тут не собирались. Яшка так промёрз, так ему хотелось тепла, что приврал:
- Я уплачу, честное слово. У меня денег навалом.
Дверь наконец отворилась. Старуха в тулупе и платке показалась в проёме. Во тьме сеней Яшка споткнулся, чуть не упал.
- Осторожней, - предупредила старуха.
- Свет-то имеется. Зажгли бы.
- Свет у нас с норовом. То светит, то гаснет...
В комнате она зажгла керосиновую лампу, внесла в кухню. Изба состояла из двух помещений, на кухне белела русская печь. Яшка присел на табуретку у стола, опустил рядом вещмешок, снял ушанку. Пахло кислым избяным теплом, но было не жарко.
- Не душно у вас, бабуля, - Яшка зубами стянул с пальцев перчатки, протянул руки к огненному стеклу и тут увидел, что старуха вовсе не старуха, а женщина лет сорока, с лицом скуластым, но приятным. За два года отсидки Яшка не видел ни одной женщины, кроме хромой бухгалтерши из расчётного отдела.
- Вас как же звать?
- Антониной.
- Меня Яковом величают. Совсем не жарко у вас, - повторил он.
- Надо бы в такие морозы два раза топить. Поленилась. Чего больно легко одет?
- Выезжал - у нас было тепло. А тут вдарило. Наверно, под тридцать.
- Откуда же ты?
- Из далека. Яшка быстро перебрал - откуда он и сочинил:
- Нефть искали с геологами.
- Нашли?
- А как же! Он спохватился, что у него ещё коротко остриженная башка и надел шапку. Он был смешноват, ушаст, шея тонкая, а на язык из тех, что сбрешут, потом затылок чешут.
- Сам откуда же?
- Из Жданей. На автобус опоздал, решил пёхом. А мороз во какой, корки лимонные.
Изба морозно хрустнула деревянным суставом, тут же гвоздонуло, будто лопнула деревянная тяга. Яшка приспустил под столом каленые сапоги, пошевелил неживыми пальцами.
- Кто ж у тебя в Жданях?
- Мамаша. Мотылёва - не слыхали?
- Нет.
- А Клаву Пикалову?
- Не слыхала. Жена, что ли?
- Так. Гуляли малость. Пока я нефть искал, она какого-то городского полотёра сыскала. Ну да ладно, не обижаюсь. Дело житейское, - солидно заключил Яшка. Он и верно не обижался, так как с ума по Клаве Пикаловой никогда не сходил. Обидно несколько и всё.
- У вас нет ли, хозяйка, чего для сугрева. Чайку или чего покрепче. Я уплачу. Деньги имеются, - он похлопал по карману за фуфайкой, где скучала мятая трёха, и сам начал верить, что у него денег навалом.
Антонина молча вышла, вернулась с бутылкой, заткнутой газетной пробкой. Яшка враз повеселел. Достал сигареты, прикурил над лампой, пустил струю дыма в потолок.
- Вы что, одна проживаете здесь?
- Сын на флоте служит. Муж - второй год как помер.
- Отчего ж помер?
- От смерти, - Антонина достала из стола хлеб, кусок варёного мяса.
Яшка два года не пил. Хмель забрал его быстро...
- Антонина, давай за компанию! Окосев и разогревшись, Яшка не заметил, как перешёл на "ты". Снял фуфайку и шапку, высвободил ноги из сапог.
- Я не пивец. Это так, прикупаю для дела. Кто дровишек привезёт. Или ещё что. У нас любят расплату натурой.
- Зря, - он лихо опрокинул стопку, крупно откусил мяса, икнул. - Я гляжу не из робких ты, Антонина.
- Почему же так установил?
- Потому. Ночью незнакомого мужика не всякая впустит. Может, я разбойник, корки лимонные. Или ещё того хуже. Мазурик.
- Какой ты мазурик, - усмехнулась она. А людей чего бояться. Людей бояться - так и жить страшно.
- Э-э-э-э, не учили, видать. По кумполу не били. А мы битые-тёртые. Умри он сегодня, а я завтра.
- Кто он-то?
- Он, - Яшка и сам не знал. Сказанул ни к селу ни к городу слышанное там, на лесоповале, от жуков законных.
- Тебе много ль годов?
- Тридцать один перед выходом стукнуло.
- Перед каким выходом?
- Ну, перед этим...из экспедиции.
- Молодой, - улыбнулась она добродушно. - А бить и меня били...
Антонина хотела рассказать, как у неё случилась растрата, когда ещё при муже работала в магазине. Случилась от неопытности и доверчивости. Одному - дай до получки, другому - запиши в блокнот, пятому, десятому, а как внезапная ревизия - две сотни нехватка. Кинулась по должникам: кто - забыл, кто - пуст, кто - плюй в глаза, скажет божья роса. У жён одна отговорка - кому давала с того и спрос.
- Ладно, я спать пойду, - не стала ворошить былое Антонина. - Уж два ночи.
Она встала, скрылась за шторой возле печи. Мягко бухнули о пол валенки.
А Яшка возбуждённо болтал, плёл о каком-то лётчике-подполковнике, с которым познакомился в поезде, путал буровые вышки с лесными делянками и, вовсе осовев, даже принял решение жениться на Антонине.
- Я чего...я могу, я буровик рисковый, корки лимонные.
- Ложись, буровик, - приказала она с печи, - не мешай спать.
Яшка понял это по-своему. Он быстро разделся, погасил свет, и в носках заковылял к печи, щупая руками стену.
- Не сюда, дурьян. Кровать в комнате...Кожух сними с вешалки, укройся.
- Да я уплачу, денег навал...
- Я те уплачу, купец-ухарь. Маршируй в комнату и стихни.
Яшка в темноте покрутил головой, повертел отставленным, словно пораненным, пальцем. На ощупь добрался до вешалки, снял толстый кожух и рухнул на мягкую постель.
Сколько спал - не помнил, но пробудился от холода. Кожушок сполз на пол, тело бил мелкий колотун. Яшка поднялся. Пошёл. В слабом лунном свете, идущем от окна, различил белое пятно печи, споткнулся о пустое ведро.
- Кто там? - проснувшись от грохота, спросила Антонина.
- Пусти погреться. Замёрз.
- Сам утеплись.
Печь манила. Яшка ухватился за край, встал на приступок, томительно пахло овчиной, пОтом, теплом.
- Ну, - громко осадила она, брыкнула босой ногой, угодив Яшке в лоб. Он упал, опять громыхнуло ведро.
Вставать не хотелось. Хромая, тикали в тишине ходики. Жучки-древоточцы шуршали за обоями. Обхватив колени, он сидел на холодном полу и жалобно думал: почему ему не везёт в этом плане. Вспомнил: на сенокосе у стожка прижал давно желанную девку - схлопотал затрещину и ничего больше. Потом, перед армией, в станционном буфете снюхался с какой-то вербованной тёткой и та, выдоив его до копейки, скрылась. С Клавой Пикаловой гулял вхолостую полгода.
- Застынешь, дурик, - донеслось с печи.
- Пусть, - Яшка длинно, как собака во сне, вздохнул.
Она спустилась. Приказала:
- Залазь на печь. Околеешь.
Сама ушла в комнату на постель. Яшка залез, малость побредил и провалился в сон.
Очнулся поздно утром, в окно бил яркий свет. Солнечные лучи линовали пыльный воздух. Услышал голоса в комнате. Один Антонины, другой стариковский с кашлем.
- Кто это ночью стукал к тебе? Аль не слыхала?
- Просился один. Замёрз. В Ждани он шёл.
Старик явно был глуховат - Антонина говорила громко.
- Ушёл?
- Впустила. На печи спит.
- Пожилой аль молод?
- Молодой. Мать у него в Жданях.
- Шёл к Фоме, попал к куме, - съехидничал старик.
Яшка вспомнил, как ночью врал, хвастал, лез. Стало стыдно, обозвал себя лопухом.
Когда старик ушёл, осторожно спустился. Взялся вертеть поверх носков портянки, натянул сапоги. В печи пылал огонь, шипели поленья.
- Доброе утро, - сказала Антонина. - Отошёл?
- Нормально.
При ярком дневном свете она показалась ему ещё лучше. Яшка таких и не видывал.
- Давай мойся и чай пить, буровик.
Пили чай из фаянсовых чашек, расписанных синими колокольцами. Антонина пила вприкуску, дуя на блюдечко.
- Вы, это...извините за вчерашнее.
- Пустяшное. Бери пряники. Или сушки.
Яшка зажал в кулаке кругляш, раздавил сушку.
- Насчёт нефти соврал я. Сидел. Два года по-хулиганке.
- Догадалась. Буровикам головы не бреют.
Яшка закурил.
- И насчёт денег обманул.
- Понятно, женишок, - она улыбнулась. У неё было хорошее настроение. Наверно, у неё всегда было хорошее настроение. "Хорошо здесь, спокойно. Уходить не хочется", - подумал Яшка. В печи постреливали полешки, ходики постукивали - хорошо. И женщина хорошая, добрая.
- У меня тут вещица имеется, - вспомнил он. Наклонился к вещмешку. - Хочу подарить вам, коли приглянется.
В зоне многие занимались соломкой. Её, как пасхальные яйца, красили кипячением в луковой шелухе, в зелёнке, в синьке, что брали в медпункте. Узор выклеивали по чёрному полю, выходило ярко, лубочно. Яшка, в отличие от других, соломку не красил, а использовал для игры светотени срезы и направления волокон. И казалось, сделан такой рисунок из гравированной латуни или золота. Сколько шкатулок, рамочек, коробочек смастерил он за срок - не сосчитать. А продавал за бесценок. Или дарил, особенно если просит начальство.
- Ишь ты! - восхитилась Антонина так искренно, что помолодела и стала ещё привлекательней. Она отстранила чашку с блюдцем, сдула со стола крошки, осторожно поставила шкатулку перед собой. - Неужто сам делал?
- Сам. Вот уж тут не вру, честное слово.
Наклоняя голову, она заглядывала слева, справа, водила пальцем по блестящему, словно янтарному, узору.
- В музей такое надо. Может - в Ирмитаж.
- Вы разве бывали в Эрмитаже?
- Нет. Не доводилось. А дед Никола перед самой смертью побывал. Так порассказывал. Сестра моя Катерина его возила и в город, и в музей. Говорит, смотрел как заговорённый. Уходить стали, видит дедок плакает. "Ты чего?", - спрашивает. "Восемь десятков прожил, а такое не видел, - говорит. - Мне б сюда пораньше. Опоздал.". И плакает.
- Берите. Это вам за всё.
- За что ж, дурьян, такую вещь.
- За хлеб-соль и прочее.
- Спрячь. Ей, может, цены нет.
Яшка от похвалы малость посмелел. Показалось, и, правда, бесценная вещь. Послушно опустил шкатулку в мешок. Антонина посмотрела на него как-то серьёзно, уважительно.
- Как там люди-то живут? - спросила, продолжая смотреть на Яшку.
- По разному.
- А ты?
- Я в прачечной работал. Жил сносно. Можно даже сказать - хорошо.
- Что ж хорошего - неволя в клетке.
- Смотря какого размера клетка. До неба сплести, так и не поймёшь - воля или неволя.
Помолчали. На дворе проголосил петушок, отозвался другой.
- А ваш - отчего помер?
- Я ж говорила - от смерти. Болезнь какая-то. Пока, говорят, неизлечная.
- Одна, значит.
- Одна. Домой-то чего не торопишься? Мамка ждёт.
- Ждёт.
Уходить Яшке не хотелось. Но как не уходить - он не знал. Стал собираться.
- В такой одёжке опять озябнешь. Возьми кожух.
- Как, так?
- Так. Надевай и всё. После вернёшь.
- А-а-а... Ну да, - радостно смекнул Яшка. Выходило, что расстаются они не навсегда. - Я, может, завтра и верну. Завтра точно приду. Не волнуйтесь.
- Я не волнуюсь. Приходи, только не среди ночи.
Она поправила ему шарф молча, чуть улыбаясь, смотрела.
Когда он вышел на дорогу, солнце светило прямо в лицо. Снег весело запищал под ногами, морозно заискрилось всё вокруг. Яшка шёл, думал об Антонине, он щурил глаза и ему было тепло, хорошо.