Катарсин Валентин. Странная повесть

ИЛЛЮСТРАЦИИ АВТОРА

"Я советую вам остерегаться всех дел,
требующих нового платья, а не нового человека...

Если вам предстоит какое-то дело, попытайтесь
совершить его в старой одежде...".

(Генри Торо)

ПЕРВОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Толчком к написанию этой повести послужила встреча с человеком такой по-детски чистой души, что люди, по обыкновению, определяли его фразой: "Не от мира сего".
Странное определение. Да бог с ним.
Общение с этим милым и наивным сердцем привело меня к выводу: что если бы мир состоял из таких людей, то это был бы счастливейший из миров.
Как сделать, чтобы люди стали лучше? Этот вечный вопрос остаётся открытым.

Благие намерения утопистов, моралистов и художников не подвигали человечество к общественной гармонии. Материалистическая наука отыскала корень зла в социальном устройстве.
Но оглянемся вокруг себя. Большинству людей надо много снеди и скарба. В этом нет беды. Беда в том, что достаток и нравственность - не сообщающиеся сосуды. Голова наполняется благими мыслями, а метафорическое сердце - добрыми чувствами, когда пустеет кошелёк. И наоборот.
Общение с этой чистой душой направило меня к той не новой идее, что прежде всего, не оставляя наивных усилий улучшить окружающих, необходимо заняться улучшением самого себя, насколько возможно усмирить генную предзаданность и видовые инстинкты.
В одиночку невозможно усовершенствовать мироустройство, но для усовершенствования собственной головы и сердца вовсе не нужны ни партии, ни полкИ.
А ведь не извне, а именно оттуда исходит, например, радость, что моя дочь, хотя и работает простым почтальоном, но она честный и добрый человек. Там же, в этих органах, зарождается глупое недовольство из-за нехватки маслины в солянке или непоступления плутоватого оболтуса в театральную студию.
Сакраментальный вопрос - как улучшить людей - имеет один ответ: уповая на социальные перемены в сторону справедливости и достатка, каждому в первую очередь необходимо улучшить себя, сокращая до минимума тот вечный зазор между "знаю, как жить нравственно" и "как поступаю". Как это сделать -- знает всякий нормальный человек. Ведь если вы, хотя бы и справедливо, выпороли ребёнка, не помогли тому, кому могли помочь, ответили на обман обманом, то очень скоро приходит ощущение стыда за дурной поступок.
И хотя большинство людей найдёт способ заглушить стыд опереттой, вином или даже ссылкой на общественную необходимость -- в душе остаются осадки.
Стыд минуты не проходит, но переходит в стыд жизни.
Редко кто хочет жить с постоянным ощущением зубной боли.
А стыд -- физическая боль. Дурной поступок хочется забыть, однако это лучший способ помнить.
Люди не равны весом тел, массами мышц, умом и дарованиями, но гены сопереживания, сострадания, наивности и добра заложены в клетках каждого, если эти клетки здоровы и не отягощены вином...
Мой милый друг Серафим Иванович работал в деревне пастухом, но это был культурнейший и нравственно высочайший человек, так как основы культуры и нравственности содержатся не в знаниях, месте в обществе и воспитанности, а в органическом уважении и терпимости к ближним.
Его светлой памяти посвящаю я это скромное сочинение.

1967 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ ВТОРОЕ

Что ни день, то дата, юбилей.
Если бы люди помнили, когда они в первый раз обманули, слукавили, выпили стопку, зарезали кролика, - юбилеев было бы ещё больше. Но человеку свойственно помнить хорошее. Я тоже, хотя и в одиночестве, отметил весёлый юбилей: десятилетие написания "Странной повести". Есть банальная словесная конструкция: "Мне бы ещё одну жизнь, я бы прожил её так же, как предыдущую".
Глупая, бездумная байка. Любому, и мне в том числе, такое бы чудо - переиначил бы всякий день жизни.
И повесть сегодня я написал бы по-другому. Впрочем, ни один издатель не мешал и не мешает мне это сделать. И всё же я ничего не менял. Десять лет пролежала моя рукопись в синем портфеле, и я лишь регулярно снимал с него влажной тряпкой пыль, из которой (если бы её собрать) можно было бы скатать не одну пару валенок...
Дерево можно обратить в гору щепы ради создания одной спички. Спичкой можно спалить тайгу, можно поковырять в зубах. Данная книга - спичка, и всякий волен распорядиться ею по-своему...
Перечитав нынче повесть, я убедился, что ничего странного, замысловатого или, того хуже, новаторского в ней не содержится. Особенно я всегда боялся этого новаторского ярлыка. Что за новатор? Откуда вылез? С луны свалился? В колбе взращён новым Петруччи?
Нет, писать ли, петь ли таким манером, чтобы до тебя никто так не писал, не пел - невозможно, как невозможно жить жизнью, отличной от предков. Отыскать возможно лишь потерянное, а не то, чего не было.
Я этих новаторов видывал. Сойдутся витийствовать до хрипоты, всякий своё болото хвалит, а что получится: начнут с тайны стиля, а кончат мордобоем...
Конечно, любое постижение вещи предполагает некоторую подготовленность мышления. Не каждый конюх сходу поймёт специальную теорию относительности. Отчего же он должен пребывать в телячьем восторге от непростого холста или романа? Они не менее сложны, чем СТО.
Нынче книги, оказывается, любят поголовно все. Статиста послушаешь, так по его мудрёным выкладкам любой гражданин в сутки по сборнику средней тяжести проглатывает. Статистика -- вещь великая. Например, дядя Вася в день литр водки потребляет, а дядя Лёва в рот не берёт, даже на весёлых поминках. А в среднем - выходит, они алкоголики, так как выпивают по пол-литра в день. Так и книгочеи.
А если спросить в ныне модном интервью иного заслуженного артиллериста или не менее заслуженного боксёра, что любит один, помимо баллистики, а другой, кроме узаконенного мордобития, - каждый ответит: "Люблю книги". Ведь это всё равно что сказать: "Люблю блондинок". И книги, и блондинки разные.
За что мне любить вот этот бумажный кирпич, всё достоинство которого в том, что листы его сделаны из простой, а не наждачной бумаги? Я бы этого создателя "кирпича" к суду привлёк. И судил не по хоккейным законам, где дают две минуты штрафа за то, что надо бы наказать двумя годами строгой изоляции.
Не исключено, что моё мнение предвзято. Я сроду относился с опаской к тонким женщинам и толстым книгам. Наверно, везде есть и исключения. На пляже, например, не грех обнажиться до известных пределов, однако позавчера я видел там мужика, лежащего на знойном песке в бостоновом костюме...
Недавно один не очень быстрый литератор заметил, что человеку надо немного книг -- штук двести. Многовато! Разумней обойтись десятью. И если эти десять -- настоящие произведения искусства, их хватит читать и перечитывать всю жизнь, открывая всякий раз, при всяком новом прочтении, в книге книгу.
Я лично, с тех пор как научился читать медленно (а ведь есть шарлатаны, ратующие за скорочтение), обхожусь тремя книгами. И подобно тому, как моряки дальнего плавания после всякого продолжительного рейса обнаруживают в собственной жене, казалось бы, изученной до последней тайной родинки, всё новые и новые достоинства и открытия, - я, поплавав в мире пустых поделок, возвращался к своим трём книгам, находя в них новые чудеса.
Я и пишу, как читаю. Водить по бумаге карандашом или пером ради достатка и славы, то есть писать торопливо и нечестно, -- вред великий и для сильных дарований. И поскольку я себя к таковым не причисляю, а для удовлетворения живота и честолюбия мне надобно не более, чем это просит здоровое естество, я сочиняю медленно и без оглядки на цензора.
Тут нет оговорки -- именно сочиняю. Разве написанное людьми не есть плод вымысла? Если же мне укажут на так называемые документальные произведения, основанные на документах, протоколах, циркулярах, - то в них вымысла ещё больше, чем в беллетристике.
Мне скоро пятьдесят ударит, а я никуда не тороплюсь и собираюсь состарить не одну настольную лампу.
В отличие от ремесла, в искусстве нет сдельщины. Чем выше художник, тем большая разница между продукцией и оплатой. А вернее -- недоплатой. Куда спешить? Я не борзая, не газетчик, не референт. А заработать сыну на пальтишко, дочке на платьице или незваному гостю на бутылочку вина, я умею и не литературным трудом.
Да и то - стыдно сказать - разве труд писать картину или сочинять стихи? Это наш великий классик, переутомившись от эпопеи, отдыхал за сапожной лапой или крестьянской сохой. Я же, устав от сохи и дратвы, всегда отдыхал под неярким светом настольной лампы.
Плоха ли, хороша ли моя повесть -- я её никому не решился ещё показать. Во-первых, все знакомые всегда чем-то заняты более достойным, чем чтением неопубликованной прозы. Во-вторых, если какой-нибудь сверхволевой интеллект, отказавшись от попойки или бильярда, осилил бы моё сочинение, то всегда указал бы мне на башмак сорок второго размера, хотя мне впору сороковой. В-третьих, мне всегда было лень отпечатать на машинке лишний экземпляр, а поскольку он у меня единственный, нет уверенности, что торопливый рецензент не завернёт в страничку рукописи селёдку или употребит лист для более простого дела.
А я люблю свою книгу как третьего ребёнка.
"Неужели нет у вас друга, чтоб прочёл рукопись внимательно, дал честную, объективную оценку, поругал, похвалил и при этом не потерял ни листа в сортире?", - спросит наивный молодожён. "Нет", - отвечу я. Друзьями Бог не сподобил. Приятелей было полгорода, а может, и больше. Но верно говорят: если хочешь потерять приятеля, дай ему взаймы денег. Именно следуя этой сентенции, я избавился от них, понеся, правда, значительные убытки.
Однако я не премину дать взаймы последнюю сумму всякому, кто ещё не забыл моего адреса.
Ещё скажу: за большинство напечатанных вещей мне стыдновато. Вроде бы роль поглупей актёра.
Перечитав же теперь повесть, я обнаружил в ней тьму недостатков, но стыда не ощутил.
В пору, когда она писалась, мне думалось: не многовато ли в ней гротеска, гипербол, сильных преувеличений?
За прошедшее десятилетие я увидел, что всё созданное фантазией существует на самом деле и каким-то непостижимым образом было мной предвосхищено.
Будущий читатель, если ему удастся познакомиться с истинной историей моего времени, заметит, что в нашем рассказе нет ни одного явления, случая, сцены, фразы, которые являлись бы фантазией. Конечно, кроме дотошных любителей архивной пыли, большинству смертных не удастся сверить факты книги с фактами Истории. В таком случае поверьте мне на слово. Данная повесть сама по себе есть хроника определённого отрезка времени.

1976г.

ГЛАВА 1

Командное первенство мира по воровскому делу началось с парада. Неся жёлтый штандарт с изображением "фомича" на женском бюстгальтере, открывали парад прошлогодние чемпионы: эфиопские "жулики-моргуны".
За ними нестройными колоннами шли бразильские "медвежатники", мозамбикские "чистоделы-донники", филиппинские "домушники", русские "скокари-садильщики", португальские "туфтовики-кукольники", бессарабские "конокрады-чальники", перуанские "верхушники", чилийские "пистонщики-отмазчики", канадские "коцальщики-притырщики, "марочники" Верхнего Гондураса, шанхайские "стопорилы", ливанские "оборотчики-мазуны", варшавские "мокряки", люксембургские "золотари-браслетчики", болгарские "лопатники-метуны", монгольские "муфтари-налётчики", гаванские "бачники-исполнители", синайские "лапсердачники", новозеландские "тамбурные баульщики", бомбейские "крадуны-джайны", корейские "жуки-чердачники".
Мужскую группу парада завершали четыре шведских "щипача-крысятника", только что вернувшихся из гастролей по Гонолулу и Канарским островам, а сразу же за ними двигались аргентинские клептоманки, сиамские "вафельщицы-однодневки", датские "пристяжные воровайки", персидские "таскухи-локшовки", ирландские "лярвы-шептухи" и мадридские "утренние плутовки".
Трубы и дудки звучали над стадионом далёкой столицы одного из штатов Нового света, а в городе Мамбурге, расположенном на совершенно противоположном боку земного шара - настолько противоположном, что если бы в стадион этой столицы воткнуть супергигантскую шпагу, то её кончик вылез бы как некий шпиль, как раз на Центральной площади славного города Мамбурга, где в то же самое время происходили невероятнейшие события.
Однако не будем спешить. Мы ещё вернёмся к рассказу об этом первенстве. Сначала опишем Мамбург тех времён, когда его ничего не потрясало.

ГЛАВА 2

Жизнь в этом городе, отмеченном кружком лишь на секретных и узковедомственных картах мелкого масштаба, была тишайшей.
Спокойствие было столь же характерно для него, как землетрясение для Шурдынска или наводнение для Нижнефекальска. Походка, движения и мысли горожан отличались медлительностью удивительной. В Мамбурге - тишайшем месте нашей суетной, катастрофически ускоряющей свой ритм планеты -- неторопливо ели, мылись в бане, любили и даже старели.
Служащие мамбурских судов и не ведали, что существуют на свете уголовные дела, и основным занятием тихих учреждений были бракоразводные процессы, тянувшиеся так долго и так обстоятельно, что неизбежно кончались примирением супругов.
Молодые стряпчие и седые магистры права единственной юридической консультации города, за неимением клиентуры, с утра до вечера чинили карандаши, перечитывали речи Эберзона и Собакина, составляли театральные чайнворды и задумчиво писали мемуары.
Работники пожарного дела, для которых возникновение пожара являлось таким же невероятным фактом, как шествие по городу ихтиозавра, изнывая от полнейшего безделья, разыгрывали турниры по стоклеточным шашкам со стражниками ратуши и тачали сапоги из пожарных шлангов.
В городе существовало некое учреждение, настолько секретное, что никто толком и не знал, в чём же его секрет. Ровно в десять часов утра многочисленные сотрудники этого тайного предприятия безмолвно усаживались за рабочие столы и сосредоточенно углублялись в толстые подшивки прошлогодних газет и научных ежегодников столетней давности. Нельзя сказать, что никто из них не хотел работать. Наоборот, как все нормальные люди, они тайно горели желанием что-нибудь производить, но что - оставалось для всех непостижимой загадкой. В каждый полдень отделы обходил глава этого учреждения, человек необычайно сильного интеллекта, и сотрудники ждали каждый раз, что он скажет нечто очень важное и секретное. Но он, не проронив ни звука, глубокомысленно удалялся в кабинет.
Было в городе два издательства: художественное и научное. Художественное издательство за двадцать лет своего славного существования ничего не издало, кроме небольшого проспекта с названием: "Нашему издательству двадцать лет".
Итогом многолетней работы научного издательства явилась стихотворная брошюра некоего Мандуса Рубашкина: "Как пользоваться туалетной бумагой". Надо заметить, что никто в городе туалетной бумаги в глаза не видывал, и в виду отсутствия оной, брошюра пользовалась большим спросом.
О, славный, благочестивый Мамбург, презирающий шум, суету и спешку! Когда прогресс техники, в образе трамваев, троллейбусов и двигателей внутреннего сгорания, коснулся города, мэр его, прославившийся тем, что просил в своём завещании положить его в гроб не на спину, как всех людей, а на живот, издал замечательный указ, по которому всем видам наземного транспорта запрещалось двигаться быстрее пешеходов.
Даже гнать и пить самогон умели в Мамбурге тихо, "по-чёрному", и хотя редкий житель не имел самогонного аппарата, всё же самогоноварение не было типичным явлением славного города.
Даже ветры, приближаясь к Мамбургу, как-то затихали, а грозовые облака переставали громыхать, метать молнии и, окропляя тихим дождичком ветхие постройки, смиренно проплывали над городом.
За последние полсотни лет дважды в Мамбурге было нарушено равновесие и тишина.
Впервые это произошло восемнадцать лет назад, когда поливная машина раздавила голубя сизой масти на бульваре Святой Берты. Такой пустяк остался бы незамеченным в любом населённом пункте земного шара, но в Мамбурге он поднял настоящий переполох.
Местная газета "Благочестивый католик" в течение нескольких недель пестрела заголовками: "Гуманизм и прогресс техники", "Эволюция хамства", "Голубь и лихач" и т. д.
Известный в своё время, далеко за пределами Мамбурга, поэт Антон Педотти опубликовал в нескольких номерах газет оду "Сизый турман", у водителя поливной машины навсегда отняли права и отлучили от церкви. Монашеский Орден любителей природы провёл месячник охраны пернатых. Начальник автобазы отделался строгим выговором, так как имел второй разряд по настольному теннису.
Прошло несколько месяцев, и в городе воцарилось спокойствие.
В Центральном парке культуры и отдыха известный доминист Еремей Кабанис давал сеанс одновременной игры на двадцати девяти столах. В "Благочестивом католике" возобновилась викторина: "Знаешь ли ты Апокалипсис?", с главным призом - волосами праведника Фавла. Продолжились работы по строительству новой бани с парилкой и грязевым водоёмом. Заработала хлебопекарня, родильный дом и конский завод. И снова событие: на улице им. Первого апреля, в четыре часа утра, в бакалейном отделе продуктовой лавки взорвался огнетушитель, осколки которого порвали вымпел "Лучшая лавка города" и сбили шляпу с каноника Савостия, неведомо почему, сидевшего ночью на табурете с молодой уборщицей.
Вскоре следствие установило, что огнетушитель был наполнен брагой и взорвался по причине сильного перегрева. На сей раз, хотя начальник пожарной части имел первый разряд по стоклеточным шашкам, он был уволен с должности. Несколько дней испуганные горожане избегали посещения магазинов, питаясь старыми запасами, пока вышеупомянутый мэр не издал указ: уничтожить все огнетушители в городе.
Прошло время. Пришла тишина. Медленно потекли годы. И вдруг этот оазис спокойствия стал свидетелем необычайных, необъяснимых происшествий.
В одно прекрасное и совершенно безоблачное утро по городу пронеслась машина. Обалдевшие жители, привыкшие к скоростям катафалков, не успели разглядеть ни её номера, ни цвета, ни марки. Машина же, не обращая внимания на светофоры, свистки и уличные знаки, мчалась в сторону аэродрома. На проспекте Небесного Зачатия она задела бампером дилижанс с новобрачными и сбила с ног четырёх капуцинов, идущих к заутрене.
Через некоторое время, когда несколько стражников, подталкивая в зады алебардами, вели группу молодых ботаников на пункт добровольной сдачи крови, та же сумасшедшая машина сбила самого молодого донора и умчалась, не притормозив.
Уже одного этого было бы достаточно для возбуждения Мамбурга. Однако дальнейшие события оказались ещё более загадочными.
В 11 часов 37 минут диктор местного вещания прервал чтение папской энциклики и гадким тенором запел популярный романс: "У толстушки Фахи столовались монахи...".
В 12 часов 10 минут у входа в гончарную гильдию какой-то горожанин влез на афишную тумбу и провозгласил себя кардиналом Пипсом. Скинув брезентовую робу, он произнёс страстную речь, призывая стереть с лица земли Нижнюю Идрисовку. Собралась толпа. Оратора стащили с тумбы и переместили в каземат ратуши, где выяснилось, что новоявленный кардинал -- никто иной, как бухгалтер мыловаренного завода Феоктист Меерзон.
В то же самое время на набережной Бренного канала маляр второго разряда Серобабин, производивший окраску пивного ларя, начертил на мостовой нецензурное слово и нечто, напоминающее кривую Ридберга.
Всех виновников этих нелепых историй пробовал допросить старший сыщик города Кронид Папатачч, но тщетно. Диктор радио молчал, обводя помещение нехорошим, тупым взглядом, и всё время порывался затянуть вышеуказанный романс. Он не узнавал ни жену, ни тёщу, вызванных для опознания, а председателю кассы взаимопомощи пригрозил кулаком, когда тот попросил погасить задолженность за шесть месяцев.
Бухгалтер мыловаренного завода в сильнейшем возбуждении продолжал настаивать, что он кардинал Пипс, и призывал к истреблению Нижней Идрисовки...
Лишь маляр второго разряда вскоре пришёл в себя. Он разрыдался, утирая грязными кулаками слёзы, и сказал, что ничего не помнит после того, как к нему подошёл человек в соломенной шляпе с портфелем в руке.
И наконец, вечером того же дня произошло очередное чудо.
В самый разгар циркового выступления известного иллюзиониста Лазаря Кунца, когда он собирался бросить в кипящий котёл пожилого униформиста и нескольких карликов, на середину манежа вышел человек в соломенной шляпе с портфелем в руке. Он поднял руку, и все зрители, в том числе и Лазарь Кунц, моментально уснули крепчайшим сном.
Город был парализован. В столицу летели депеши.

ГЛАВА 2(а)

Большинство людей живёт уныло и нервно.
Поглощённые некоей идеей, скажем, написанием необычайно важного доклада или отчёта, каким-то новаторским усовершенствованием в механизме шпиндельного станка, продвижением по службе, эти люди вовсе не замечают ни весенней капели, ни радуги в небе, не наслаждаются съедаемым обедом - так что, спросишь иного, не помнит, что ел. Они машинально пьют молоко или пиво, глядят в телевизор, а думают о ссоре на службе; собирают грибы, но думают не о грибах, а о нежелательном приезде тёщи из деревни; безрадостно начинают день, не замечают событий души, что-то делают - чаще всего то, чего не хотят -- и вечером, ложась в свою постель (чего тоже не ценят), не почитают за великое чудо неповторимо прожитый день.
И все торопятся. Вроде и день не рабочий, а всё бегом: бегом в магазин, бегом в гости, бегом из кинозала, когда картина лишь движется к концу; бегом пьют, едят; любят так, что, познакомившись в понедельник, галопом изведав всё тайное и запретное, они к субботе смертельно надоедают друг дружке.
О, нет! Иван Александрович Торк не спешил, не бежал, не гнал время. Просмотрев, например, картину, он долго не покидал зал и сидел в глубочайшей задумчивости, из которой его выводил обычно лишь администратор. И уж коли чистил Иван Александрович кастрюлю, то делал это так обстоятельно, так сосредоточенно, что не мог при этом слушать радио или думать о чём-нибудь другом, кроме кастрюли.
В молодости, работая каменщиком, он никаких рекордов не ставил, считая, что, как в спорте, если и будешь неделю-другую мир удивлять рекордами, то очень скоро уже не на пьедестале почёта тебя увидят, а на больничной койке. "Работать надо ровно, - говаривал он. - А если каменщик за день построит дом, для возведения которого необходим год, то я бы судом присудил поселить этого рекордиста в доме его кладки...".
Рассказывают, как поздним вечером к одному сельскому обывателю постучали в окно и спросили: "Хозяин, дрова нужны?" - "Нет, не нужны", - ответил полусонный, потревоженный с постели, хозяин. И когда утром вышел он во двор, то увидел, что дрова его увезли.
Мне кажется, в дачной байке вор был литератором, ценившим бережное отношение к слову.
Иван Александрович Торк в подобном случае, конечно же, не спеша полюбопытствовал: что за дрова, каких пород, из каких лесных массивов доставлены? Впрочем, если бы и увели у него таким образом берёзовый штабель, он бы нисколько не расстроился, а наоборот - развеселился, поднёс бы к ноздре щепоть родезийского табака, раз девять кряду чихнул, а после, взяв в почтовом ящике свежую газету, полчаса просидел в клозете.
Он обладал даром, а можно сказать - искусством - всякую минуту сознавать себя в этом мире, всякое дело делать с огромным удовольствием. Пробудившись утром, он не вскакивал как ужаленный, не хватался тотчас за гантели или за полотенце, не мчался в трусиках на кухню, торопливо выпить кружку огуречного рассола или проглотить холодную котлету. Нет! Открыв глаза, Иван Александрович долго лежал, созерцая потолок или узор на обоях, или портрет покойной жены, сладко вспоминая странное, но всегда приятное сновидение, представляя всевозможные удовольствия нового дня, который, как мы увидим вскоре, всегда состоял из одних удовольствий у этого великого жизнелюбца.
Затем медленно, смачно потягиваясь, он вставал, улыбаясь подходил к окну и, какая бы на дворе ни стояла погода, произносил: "Чудесное утро!".
Улыбка не сходила с его лица, когда затем он умывался, громко фыркая, прихлопывая себя по щекам, волосатой груди и животу, приговаривая вслух: "Какая благодать, не вода, а мёд с квасом" или что-нибудь в этом роде.
Иван Александрович даже прозаически обыденное, естественно, ничего не значащее для других людей дело, делал не вдруг, не с наскоку, а как бы предвкушал его. И если на столе его журчала, скажем, яичница из двух яиц или в тарелке с рисовой кашей таяло золотистое масло, то он, сев за стол, не сразу хватался за ложку, а некоторое время сидел, созерцая, любуясь приготовленным завтраком, нарочно оттягивая или растягивая удовольствие. А приступив наконец к трапезе, долго держал на вилке или ложке всякий кусок, глотая слюну, причмокивая, возбуждая обоняние. И уж отправив что-либо за щёку, пережёвывал тщательно и капитально, с блаженной улыбкой, словно это была не яичница, не каша с маслом, а нечто изысканнейшее: копчёный сиг или омуль. И, конечно, ни о чём не думал, как только о еде. Иван Александрович всякую пищу и питьё не просто потреблял, как большинство чем-то очень занятых людей, а дегустировал. Он как бы всё в жизни дегустировал с наслаждением, со смаком, неторопливо.
Выходя на улицу за пивом или бутылочкой портвейна, даже если по зонту барабанил дождь или град, вдыхал воздух полной грудью и мысленно твердил: "Господи, какая благодать!". А если уж на улице сверкало солнце и трещали воробьи, то описать его восторги под силу не всякому.
Тут уж он двигался в каком-то неземном озарении, улыбаясь всем прохожим и беспрестанно шепча слова умиления и благодарности так, что прохожим казалось: этот человек узнал только что какую-то наисчастливейшую новость.
И уж, конечно, не пил Иван Александрович пиво у ларя, второпях дуя на пену, слушая матерщину мужиков и грубые крики продавщицы. Избави бог, и бутылку вина, как говорится, "раздавить" с кем-нибудь и где-нибудь, прячась и таясь, как это делают иные за углом или даже в общественном туалете.
Он приносил бидон домой, наливал напиток в бокал и, держа его в вытянутой руке, долго смотрел на просвет, наблюдая, как гаснет с лёгким шипением кружево пены, как радужно искрится она и воздушные пузырьки скользят вверх за янтарным стеклом. "Лепота, сплошная лепота", - приговаривал он шёпотом, решившись наконец пригубить пивка или глоток вина, которое иные люди пьют почему-то, кисло морщась, словно бы через силу, как горькое лекарство.
Затем открывал рот и, ласково, как бы с некоторым сочувствием глядя на кильку, медленно приближал её и, лишь коснувшись губ, закрывал глаза, ни о чём не думая, кроме кильки.
Слегка охмелев, Иван Александрович начинал сладко вспоминать о чём-нибудь приятном или же, наоборот, мечтать о будущей поездке на дачу, прогулке по парку или надбавке к пенсии, не торопя, впрочем, события и время, так как любая минута его жизни была счастливой, и он сознавал это счастье.
"Как хорошо!", - произносил вслух Иван Александрович, ложась затем на диван и беря с полки какой-нибудь однотомник, наслаждаясь всяким незначительным абзацем и вскоре засыпая...
Надо отметить, что почитать Иван Александрович любил, особенно после обеда, пребывая в блаженном состоянии. Однако отдавал предпочтение современной ему литературе. Классику, положим, предыдущего века, он не уважал -- её и читать затруднительно, и не то чтобы в сон потянет, а вовсе не уснёшь, и всякие мысли в голову полезут.
Может возникнуть вполне уместный вопрос: неужели Иван Александрович никогда не огорчался, не ведал грусти, не впадал в хандру, не гневался в этой жизни, где всегда было, есть и будет множество причин и грустить, и гневаться? Наконец, неужели у него никогда ничего не болело и не знал он недомоганий телесных?
В том-то и секрет, что всякие две вещи имеют обратную связь. Такова диалектика. И если в здоровом теле - здоровый дух, то, обладая здоровым духом, человек долго, порой до глубокой старости, сохраняет и тело в крепости.
Иван Александрович в жизни ничем не хворал, кроме свинки и коклюша в раннем детстве, и это, конечно, оттого, что в жизни и не расстраивался. Да, собственно, отчего расстраиваться? Есть ли для этого серьёзные и разумные причины? Нет их. Умирают родные и близкие - так ведь кто же не смертен, и что ж огорчительного в такой неизбежности? Иван Александрович и тут испытывал даже удовлетворение, что вот ведь умерла, скажем, жена не на виселице, не в огне костра, а опочила безо всяких мучений на своей койке. Он не только не плакал, не рыдал, не стонал, как делают иные на кладбище, но стоял спокойно, бодро, сдерживая не слёзы, а улыбку, оттого что улыбаться над могилой родной жены вроде бы и неприлично.
А если случалось, например, война, наводнение или землетрясение - что происходило, к счастью, крайне редко - Иван Александрович опять не терял весёлости, разумно рассуждая, что если он примется рыдать и огорчаться, то это никакого влияния не окажет на ход войны или иного катаклизма.
Однако это все беды крупные, чуть ли не глобальные, а жизнь наша более полна мелких неприятностей, которые этот великий весельчак не только принимал как должное, но, наоборот, превращал любую неприятность в радость и благо.
Предположим, получил он по выходе на пенсию однокомнатную квартиру с совмещённым санузлом. Вероятно, мало кого обрадует такое странное совмещение. В науке даже существует термин "парадокс совмещённого санузла", когда, например, зять моется в ванной, а тёще припёрло по естественной надобности, в чём я лично не вижу никакого подвоха. Но в семье возникает скандал, доходит почти до рукоприкладства. Тёща орёт: "Вылезай скорей!", зять нарочно не вылезает. А ведь ни тот, ни другой не виноваты ни в чём, и, что самое интересное, не виноват и архитектор. Никто не виноват.
Но Иван Александрович полюбил и эту строительную нелепость, этот архитектурный ляпсус, обратив его в величайшее благо и достоинство, и всегда, сидя в ванной, с наслаждением смотрел на унитаз и наоборот. Он даже хвастался всем знакомым совмещённым санузлом, искренне жалея людей, имеющих хотя бы жидкую перегородку между этими противоположными объектами.
Или, например, смотрит Иван Александрович телевизионный репортаж или интервью, да такое скучное, такое неправдоподобное, что иной правдоискатель плюнет с досадой, а то и вовсе выключит телевизор. А Иван Александрович весь телевизор не выключит, вырубит лишь звук и начнёт хохотать, как малый ребёнок, дивясь произведённому эффекту, при котором человек на экране рот разевает, а о чём говорит -- неведомо. А это поистине несравнимое наслаждение: одним малым движением пальца вырубить звук, вмиг отнимая от какого-нибудь лектора или доктора его великое искусство говорить ни о чём, глядя в шпаргалку. По мне, такой деятель, читающий по бумажке, - есть всегда деятель с выключенным звуком, и я разделяю удовольствие Ивана Александровича Торка -- лишить малым движением пустомелю главного его орудия: дара пустопорожней речи.
Кстати, это действительно дар божий. Всякий человек может проговорить по бумажке в течение нескольких часов. Но выстроить свою речь так, чтобы при этом ничего не сказать, -- дар настолько редкостный, что, видимо, не зря он ценился во все времена и при всех общественных устройствах.
И когда потом диктор объявлял: "Вы слушали такого-то, имярек, каноника, пастора или ксендза", Иван Александрович Торк, сладко улыбаясь, отмечал: "Какая самоуверенность с вашей стороны полагать, что мы слушали...".
Редко, конечно, но случалось и ему ехать в трамвае или автобусе в "часы пик". Не стоит и говорить, как это малоприятно и даже опасно: ругань, толчея, локти, тычки в бок и спину; кто-то в давке потерял ботинок, кому-то оторвали хлястик или карман.... А Иван Александрович тихонько притулится к какой-нибудь удобной женщине и не то чтобы возмущается или страдает, но лицо его выражает неподдельное удовольствие и приговаривает он про себя, ощущая тепло женской спины: "Как хорошо, этак ехал бы и ехал хоть до смежной галактики".
Однажды, стоя в очереди за конской колбасой, Иван Александрович, приблизившись уже к прилавку, усомнился в свежести этой колбасы, за что совершенно резонно продавщица во всеуслышание назвала его "дураком". Многие читатели уже потирают руки: мол, уж тут-то должен не выдержать Иван Александрович, оскорбиться, ответить продавщице той же монетой, попросить жалобную книгу.... Увы! Ошибаетесь! Он лишь как-то торжественно просиял, выпятив грудь, привстал на цыпочки и гордо окинул очередь, словно народный артист перед узнавшим его народом.
Он жил в новом районе близ аэродрома, и над самым домом его, над самой крышей то и дело пролетали самолёты, да так низко, да с таким рёвом, что весь жидкий дом содрогался, вибрировал, а в сервантах жителей звенели фужеры и стопки.
"Вот ведь головотяпство! Борются с шумами, запрещают сигналы автомашин, громкие радиолы, а тут днём и ночью над всем микрорайоном грохот и треск", - ворчали горожане, многие из которых, благодаря этому грому рукотворному, доходили до нервных расстройств и инфарктов.
Иван Александрович воспринимал этот кошмар как благо, и когда начинал приближаться, нарастать гул самолёта и дом колотило мелкой дрожью, радостно подходил к серванту и с детским любопытством слушал, как позванивают две единственные рюмочки, которые он специально приставил друг к другу для усиления тона.
Ну а ночью, если уж спал Иван Александрович, то тут не проснулся бы он, заведи этот реактивный двигатель хотя бы рядом с его диваном. "Сплю я так крепко, - говаривал он, - что приставь во сне к моему уху тромбон и дунь что есть мочи - я даже и не вздрогну".
Жители иных районов негодуют и власти клянут, если на неделю электричество отключат или в морозы батареи парового отопления не топят, или полгода воды горячей нет. А Иван Александрович ликует, что вода холодная течёт из крана, что хлеб не подорожал, курить не запретили на улицах.
А уж если вовсе всё запретят и отключат, то он и тут не падёт духом и найдёт утешение, что не наступило Великое оледенение, всемирный мор, извержение вулкана и вообще не пришёл конец света.
Словом, если люди во все времена наивно ждали от будущего перемен к лучшему, наш мудрец всякий день благодарил судьбу, что хуже не стало.
Повторяю: Иван Александрович - редчайший экземпляр человеческой породы, и, несмотря на то, что мне доставило бы огромное удовольствие (хотя я никогда не писал в состоянии уныния или хандры, а если таковые меня частенько одолевали, не брался за авторучку) сделать этот образ чуть ли не центральным, главенствующим, я всё же намеренно совершу некий фокус, и феноменальный Иван Александрович теперь встретится нам лишь в конце рассказа, почти на последней его странице.
И, плюнув на палец (или на последнюю страницу), иной читатель может сказать: " А зачем он вообще нужен, этот Иван Александрович? Не даёт ли право его ничем не связанное появление в начале и конце заключить, что автор просто-напросто не владеет азами композиционного построения вещи? Согласен.
Однако должен сразу же предупредить, что я писатель - как бы это выразиться помягче - странный. В повествовании моём будут встречаться совершенно разные по стилю и содержанию части, неведомо где и когда живущие персонажи, изображённые то карикатурно, кукольно, то весьма реалистически; будут соседствовать сермяжный быт и странная фантастика; микроскоп и телескоп; отчего, впрочем, и назвал я своё сочинение "Странной повестью".

ГЛАВА 2 (б)

В купе скорого поезда ехали трое: профессор Лануэль Синдау и двое молодых супругов. Профессор возвращался с симпозиума психологов, молодая чета ездила в отпуск к родителям. Муж работал крановщиком, и на руке у него был выколот якорь. Жена работала буфетчицей, и в ушах у неё матово поблёскивали агатовые клипсы.
Вечерело. Равномерно постукивали колёса. За окном медленно плыл закатный горизонт.
Профессор, с карандашом в руке, просматривал свою журнальную статью о кибернетической энцефалографии, и хотя глаза его бежали по строчкам, но внимание раздваивалось, а вернее, растраивалось. То останавливали его сокращения и вольные редакторские толкования, то всплывали в памяти слова человека, с которым он спорил на симпозиуме и, кажется, проиграл спор, то отвлекали разговоры попутчиков.
А попутчики были увлечены весёлым делом: склонясь над газетой, они проверяли лотерейные билеты. Билетов было много -- пачка толщиной в колоду карт. Колоду муж держал в руке, называя номер и серию, а жена водила пальцем по столбикам таблицы.
Им не везло. Из сорока пяти билетов лишь три оказались счастливыми, да и то, какое счастье - два выигрыша по рублю и один - электробритва. Оставалось ещё пять карт, и, проверяя одну из них, жена вскрикнула:
- Машина!
- Врёшь!
Муж навалился на столик так, что надорвал газету, и дрожащие пальцы уткнулись в заветную цифру - номер сошёлся. Тогда четыре горящих зрачка воткнулись в серию. У него на лбу выступил пот, а у жены на замершем лице заалели пятна. Неужели есть на земле лотерейное счастье? Есть. Но в скорый поезд оно не село. Не захотело или не сумело достать билет. Или просто было необходимей другим людям.
Не сошёлся один единственный знак: вместо волшебных пятидесяти трёх на билете значилось пятьдесят четыре.
Конечно, такое случается редко. Может быть, вообще не случается. Во всяком случае, Лануэль Синдау на это роковое несовпадение не обратил внимания. Он услышал голос своего противника:
- Пока я руковожу институтом, вы беспрекословно будете подчиняться нашей идее.
- Я не против беспрекословного подчинения, -- возразил Синдау. -- Я против, чтобы оно было бездумным. Я за сознательную веру, за осознанную и нутром утверждённую позицию. Я против бездумного "ура", которое при случае легко может обернуться элементарной изменой идее...
А молодожёны сникли. На них больно было смотреть. Он ещё крепился и делал вид, что самое важное для него сейчас -- развязать галстук. Но она откровенно закрыла лицо ладонями, и что происходило за ними -- поймут те, у кого для лёгкого обладания легковой машиной не совпадает всего одна цифра.
Но через полчаса они пили чай.
- Вот ведь не подфартило как, папаша. Всего один знак, - привлекая невозмутимого попутчика к событию, сказал муж.
- Да, да, бывает, - машинально согласился Синдау, не поднимая седой головы. В статье было напечатано "трансцендентальная трансгрессия" вместо - "биотрансгрессия". Био - съедено. Абракадабра. Старик Сикорский -- ватная голова...
- Чайку, папаша.
- Чайку? - Синдау снял очки -- лучше бы минеральной водички. Он полез в портфель, но вынул из него не бутылку с водой, а фотоаппарат. Отстегнул кнопки, что-то покрутил в нём, и через несколько минут в купе вошёл проводник с минеральной водой и стаканом на подносе.
- Спасибо.
- Словно мысли ваши читает, - удивился муж, намазывая булку маслом. - Случайно, не в наши края едете?
- Я еду в Мамбург.
- Что за город? Впервые слышу.
- Есть такой. Я живу, правда, в пригороде.
- Секретный, значит?
Минеральная вода шипела в стакане, взмывали кверху мельчайшие серебряные пузырьки. Синдау посмотрел в окно. Уже в вышине неба, там, где торжественно густела синева, появились первые звёзды. А между синевой и красным заревом горизонта держалась светлая выцветшая полоса.
- Был такой художник, - словно самому себе сказал Синдау, - писал он только небо, рассветы и закаты. Облака на его картинах имели самые причудливые формы. То они напоминали азиата с луком, то крылатого демона, то женское лицо.... Вон какой багровый барс разлёгся над лесом.
- Вы, папаша, кто будете по специальности?
- Учёный.
- А по какой же части, если не секрет?
- Как вам сказать, друг мой. Хочу, чтобы человек стал сильнее, добрее, чтоб познал самое удивительное, что создала природа, -- самого себя. Чтоб ваша милая супруга не огорчалась, - Синдау улыбнулся, - от лотерейных пустяков.
Жена же, прихлёбывая чай, безучастливо смотрела в окно. Ей чем-то не нравился этот спокойный, всезнающий старик из непонятного ей мира, старик с худощавым одухотворённым лицом и глазами глубочайшей голубизны.
- Ничего себе пустяк! Машина не пустяк. Мечта жизни для многих, - пояснил муж. - Вы большие, наверно, деньги получаете?
- Большие.
- Ну, а сколько примерно?
- Тысячу.
- В месяц?
- Иногда за одну ночь.
- Ничего себе! Тогда для вас машина пустяк. Мы вдвоём столько не заколачиваем.
На жену и это сообщение не повлияло. Она всё ещё кляла себя, что лотерейные билеты брала не подряд.
- А имеете какие-нибудь труды учёные или, например, открытия?
- Я изобрёл гипнопан.
- Что-то мудрёное. Мы люди простые, по-научному не понимаем.
- Это просто. - Синдау большим и указательным пальцем протёр глаза. Ему вспомнилась фраза противника: "Вы слишком слабы и чувствительны для руководства людьми". - "Да, да, слишком слаб и чувствителен" -- подумал Синдау и вспомнил, как давным-давно он в пылу ударил дочку, а через несколько минут, не находя себе места, почуял, что ударил себя, и пошёл просить прощения у пятигодовалого человечка.
- Это просто, - повторил он. - Я создал такой аппарат, при помощи которого могу внушать людям разные мысли, могу заставить их совершать разные поступки.
- Гипнотизёр, значит?
- Не совсем так. Гипнотизёр влияет звучащим словом. Мне достаточно подумать и нажать кнопку вот этой штуки, которую вы, безусловно, приняли за фотоаппарат.
- Смеётесь, папаша. Мы люди хотя и неучёные, но правду от сказки отличить можем.
- Вероятно, - устало улыбнулся Синдау и почувствовал тупую головную боль. Будто кто-то сильно сжимал пальцами височные артерии. В последнее время с ним случалось это всё чаще и чаще...
Небо совсем загустело. Багровый барс обмяк, голова его покорно склонилась к лапам. Барс был смертельно ранен.
- Ежели вы не шуткуете, так сотворите, как говорится, чудо, - не без издёвки попросил муж. Жена демонстративно вытащила из-под себя газету и вновь стала сверять цифры.
- Чудо? Попросим проводника принести что-нибудь от головной боли, - сказал Синдау, беря в руки аппарат.
Муж с интересом и недоверием смотрел то на профессора, то на его аппарат, то на дверь. И когда она открылась и показалась фигура проводника, он разинул рот и стал крутить на палец колечко рыжего чуба.
- Только цитрамон и тройчатка. Может, полегчает, - участливо заметил проводник, кладя таблетки на стол.
- Благодарю вас, - Синдау протянул проводнику деньги. - Благодарю.
- Чудеса! - протянул изумлённый муж, когда проводник исчез. - Вы что ж, значит, всё можете?
- Нет, дорогой мой, далеко не всё. Заставить вас рассказать об искривлённом пространстве или принципе голографии - я, к сожалению, не в силах.
- А, к примеру, можете, чтобы кассирша в гастрономе взяла и отслюнила вам денег, ну, сколько попросите?
- Могу, - усмехнулся Синдау. - "Трамвай в древней Греции. Лазер - жрецу. А ему вот - гипнопан. Страшная штука...".
- Значит, миллионером можете стать, - не унимался муж.
- Могу.
- Вот это кино! Слышишь, - он потянул за рукав жену, - рассказать кому на работе - не поверят. Фантастика. С таким талантом, папаша, и работать не надо.
- Отстань ты. Над тобой смеются, а ты уши развесил, - сердито отрезала она и, бросив газету, вышла из купе.
- Вот дура серая, - снисходительно кинул муж ей вслед.
- Не нужно ругаться, не стоит, - Синдау дважды нажал кнопку своего аппарата и опустил его в портфель.
- Так вы уж, папаша, ещё что-нибудь сотворите, а?
- Я уже сотворил. Ваша жена навсегда забудет о сегодняшней лотерейной беде. А мне скоро выходить.
Небо совсем потемнело. Багровый барс потерял и форму, и свой багровый цвет, и превратился в узкую ядовитую полосу над чёрным лесом. Звёзды мерцали вовсю. Неожиданно раздался жалобный и протяжный скрип тормозов. Поезд начал замедлять скорость и наконец остановился.
- Что за станция? - удивился муж и вышел. Жена его, высунувшись из двери вагона, поглядывала то вперёд, то назад. Из окон торчали головы пассажиров, размышлявших, что бы значила остановка поезда прямо в чистом поле. Недоумевали проводники, недоумевали машинисты.
- Не по графику, видимо, шли. Торопились, - заметил кто-то в пижаме.
- Могли просто тише ехать, - прикинул проводник.
- Может, рельс повреждён?
- Загадка.
Но остановка и недоумения вскоре прошли. Над полем разнёсся протяжный, низкий гудок, и состав, нехотя набирая скорость, двинулся вперёд.
Муж с женой молча вернулись в купе. Оно было пусто. Странный попутчик исчез вместе с вещами. Она бросила тревожный взгляд на свои чемоданы и сумочку: всё было на месте. Газета валялась на полу. Зелёная лампа светилась на столике. Муж вышел и спросил проводника:
- Папаша, что за город такой Мамбург?
- Как вы сказали?
- Мамбург.
- Сколько работаю, не слыхивал, - ответил проводник, подозрительно глядя на пассажира.

ГЛАВА 3

В этот день Александр Иванович возвращался домой раньше обычного. Ещё утром, на первом уроке, он почувствовал себя плохо. Часто вытирал потный лоб, стараясь, чтобы не заметили ученики. Кружилась голова и зевалось, словно вышел из угарного помещения. На большой перемене в школьном медпункте он выпил валерьянки, но это не помогло.
В этот день он провёл контрольную работу; рассказывая о великом писателе, забыл его отчество, путал фамилии учеников, и те, почуяв что-то неладное, не смеялись, не бузили, а наоборот -- вели себя на редкость тихо и взросло.
В этот день он не остался на педсовет, перепутал в учительской свою шляпу с шляпой математика, а в газетном киоске вместо денег подал ключи от квартиры.
- Что это с вами сегодня, - спросила хорошо знавшая его продавщица.
- Виноват, - смутился Александр Иванович.
- Бледный вы какой-то...
- Может быть.
В этот день он проехал на трамвае две лишних остановки и сказал соседке, жарившей на кухне камбалу, что на улице сильный снегопад, хотя никакого снегопада быть не могло: осень только начиналась, и лишь желтели виски деревьев.
Кроме Александра Ивановича, занимавшего маленькую комнатку, в квартире жили ещё две женщины: Анна Сидоровна, высокая, деревенская старуха, большая любительница крепкого чая с кагором, и Евгения Павловна, молодая вдова, работающая в бухгалтерии какого-то института. У неё были рыжеватые волосы, как бы всегда застенчивое лицо, карие зрачки на голубоватых белках. Крепкая, стройная, она обладала ещё мягкой, женственной ленцой движений и голоса.
Александр Иванович любил её, но любил тайно, робко и целомудренно, краснея и опуская глаза при встрече, стесняясь выйти на кухню, если там находилась она.
- Сильный снегопад, - сказал Александр Иванович, обращаясь то ли к старушке, то ли к кому-то постороннему, одному ему зримому. Он даже стал отряхивать рукава и плечи от невидимого снега.
- Да бог с вами, Александр Иванович, - взглянув в окно, воскликнула соседка, - ещё до снега далековато. Вон Евгения Николаевна завтра по грибы собирается.
- Может быть, - неуверенно заметил он и скрылся в своей комнате.
Соседки мало что знали о нём. Знали только, что нелюдим Александр Иванович, странен, пишет по ночам невесть что и разговаривает со своим ежом, словно с человеком.
Опустив тяжёлый портфель прямо на пол и не снимая ни пальто, ни шляпы, он лёг на диван. Ёж, мягко постукивая лапками, приблизился к ногам хозяина и шумно потянул носом.
- Есть хочешь?
- Хочу, - ответил ёж.
- Немного погоди. Голова остановится -- покормлю.
- Хорошо, - сказал ёж и, чтобы не стоять над душой, ушёл под стол.
- Снегопад, - вздохнул Александр Иванович.
"Ты ошибаешься. Если бы наступило время снегопада, я лежал бы сейчас в коробке из-под ботинок на холодном полу между дверьми и спал до весны", - подумал ёж, но вслух ничего не сказал.
Он знал, что хозяин вскоре встанет, нальёт ему в блюдце молока, а сам пойдёт заваривать чай.

Александр Иванович Крот [Валентин Катарсин]

Потом выложит из портфеля стопку тетрадей и будет проверять их, помечая красным карандашом. Потом начнёт смеркаться. На столе зажжётся старая зелёная лампа, и хозяин примется за свою толстую тетрадь в коричневых коленкоровых корочках. Он станет тихо разговаривать с самим собой, теребить волосы, ходить по комнате.
Ёж, конечно, не знал, о чём пишет Александр Иванович, но он понимал, что если человек, придя с работы, полночи сидит над мелкоисписанными страничками, значит, это ему очень интересно и нужно.
Уже стемнело, загорались окна в доме напротив, а Александр Иванович всё лежал на диване с открытыми глазами, вовсе не собираясь наливать молока в блюдце, греть чай и садиться за свой стол. Наконец, часов в девять, он медленно поднялся, потёр пальцами седые виски и направился на кухню с чайником.
Соседка вышла с кастрюлей.
- Анна Сидоровна, - начал он, зажигая газ, - можно вас спросить?
- О чём же, Александр Иванович?
- Хочу спросить вас: произошла ли эволюция эмоций у людей, ну, скажем, за последние две тысячи лет?
- Не поняла я что-то, - опешила старушка.
- Я говорю, простите, о чувствах человека. Меняются ли они во времени?
- Как не меняются! С годами старится и голова, и сердце. В молодости всё горячей.
- Вы меня не поняли. Я говорю о больших отрезках времени, о тысячелетиях. Но, впрочем, это мудрено. Знаете, один философ сказал: "Всё в жизни надоест, кроме понимания". Я всё хочу понять, но слаб головой. - Он достал с полки баночку с чаем. - Мне вчера пришло письмо из королевской канцелярии. Государство, где любят своё правительство, -- утопия. А меня обвиняют. Я хочу только добра, однако никому не мешать я не могу. Это мой долг. Мне это интересно.
Он помолчал, прислушиваясь, не кипит ли вода. Старушка, вытерев передником руки, с состраданием и удивлением смотрела на Александра Ивановича, боясь что-то промолвить.
- Я завтра же пойду к самому королю. Они мне ничего не могут сделать. Я неуязвим. Вам я выхлопочу надбавку к пенсии. А где графиня?
- Кто?
- Вероятно, с бароном, - сам себе ответил он, - или нет, барон ей неприятен. Слишком болтлив и глуп. Это утомляет...
Когда Александр Иванович унёс чайник к себе, старушка несколько минут неподвижно стояла у плиты, соображая, что бы это всё могло значить. Ей становилось всё страшнее и страшнее, и когда скрипнула дверь и на пороге появился Александр Иванович, она вздрогнула. Ей показалось, что сейчас произойдёт что-то ещё более непонятное.
- Да вы не волнуйтесь, Анна Сидоровна. Король -- это у меня в романе. И графиня в романе. И снегопад. Я, верно, напугал вас?
У старушки отлегло на душе.
- Я и то вижу, вы играете ровно бы. Этак жутко немного стало.
- Ну и чудно. Будем пить чай. С королём, - улыбнулся Александр Иванович.

+ + +

Он проснулся оттого, что кто-то грубо тормошил его за плечо. Перед ним стоял человек в белом халате.
Какое-то тяжёлое, невыразимо щемящее чувство охватило Александра Ивановича. "Это сон, надо проснуться, и всё пройдёт. Так уже бывало не раз", -- подумал он, резко поднял голову, но властная сильная рука мягко легла на лоб.
-- Спокойней. Давайте тихонько одеваться, -- сказал человек в белом халате. Это был добрый человек.
Александр Иванович отстранил руку, сел на диван и увидел человека в чёрном халате.
- Шуметь не советую.

Свяжем, - пригрозил чёрный халат. Это был злой человек. Он бы сразу связал Александра Ивановича, если б был один.
-- А зачем одеваться?
-- Надо, - жёстко, но не сердито пояснил белый халат. Он отошёл к книжной полке и стал рассматривать книги в старинных потёртых переплётах. Названия были незнакомыми: "Ибн-Туффайль", "Бругманс. Парапсихология", "Кьеркегор".
Александр Иванович стал одеваться, ни о чём не спрашивая, не сопротивляясь. Ему даже нравилось жёстко сказанное слово "надо".
Захотелось повиноваться, и, потеряв свою волю, он смутно почуял, что начинается какая-то новая жизнь, в которой им будут управлять люди, властно говорящие "надо", и никогда он больше не вернётся в свою комнату.
-- Готов? -- спросил чёрный халат.
-- Одну минуточку, - Александр Иванович вынул из портфеля ученические тетради, завёрнутый в газету несъеденный бутерброд, а затем положил туда, перевязав бечёвкой, три толстых тетради в коричневом коленкоровом переплёте.
Ёж вылез из-под стола.
-- Какая смешная скотинка, - сказал чёрный халат. Он был сентиментальным злодеем.
-- Вот и всё. Я готов.
На кухне стояли соседки. Евгения Павловна в халате, грустная и очень красивая.
-- До свидания. Пожалуйста, не выбрасывайте ежа, - сказал Александр Иванович, боясь поднять глаза.
Его долго везли по тёмному ночному городу. Движение и качка на мягком сидении успокаивали. Он словно бы опять заснул и очнулся в тёплой, яркоосвещённой комнате. За белым столом сидел человек в чёрном и что-то писал. Вернее, не писал, а списывал с одной бумаги на другую и, видимо, дело касалось Александра Ивановича, потому что человек в чёрном изредка поднимал голову и поглядывал на него. Так в молчании прошло минут десять. А может быть, больше. Шипело с лёгким писком перо, кто-то глухо кашлял за стеной. Сквозь приоткрытую дверь Александр Иванович увидал в коридоре, как цирюльник стриг кого-то маленькой машинкой, стриг, наклонившись, с усилием, с нажимом, словно открывая консервным ножом банку. Наконец, человек в чёрном отложил ручку.
-- Дурака валять будем?
-- Нет, - тихо ответил Александр Иванович.
Такой ответ очень понравился чёрному халату.
-- Забавно, - сказал он и достал папиросу. -- У нас все валяют дурака. Каждый норовит доказать, что он не верблюд. Что у меня в руках? - резко поднявшись, спросил он.
-- Спички.
-- Верно.
-- Какой сегодня день?
-- Четверг. Только сейчас ночь.
-- Верно.

-- Какого цвета на мне халат?
-- Чёрного.
-- А не белого, - человек в чёрном стал медленно приближаться к Александру Ивановичу. -- Разве не белого?
-- Чёрного.
-- А вот и врёшь, - злорадно улыбаясь, чёрный халат подошёл так близко к Александру Ивановичу, что он почуял, как от этого человека пахнет мездрой.
-- Скажи правду, и я выпущу тебя.
-- Как же я могу сказать то, чего не вижу? На вас надет чёрный халат, - виновато улыбнулся Александр Иванович.
Но тут вошёл в комнату седой старичок с детскими глазами.
-- Вы опять курите? - обратился он к чёрному халату.
- Виноват. Забылся. Взвинтили.
-- Идите, развинтитесь. Вас ждут в прозекторской.
-- Вы вчера забыли выключить свет в кабинете. Пожарные ругались.
-- Очень может быть.
-- Я защищал.
-- Представляю, как вы защищали. Ваш донос, ваше рукописное изделие лежит под стеклом у главного. Не так ли?
Чёрный халат молчал.
-- Вы мне не нужны, идите, - отрезал старичок и поверх очков поглядел на Александра Ивановича кротко и пронзительно:
-- Как себя самочувствуем?
-- Голова немного кружится.
-- Голова, голова. Пересадить легче, чем разобраться в ней.
Несколько минут старичок читал листки на столе, потом, нахмурясь, порвал их, выбросив в корзину, негодуя и покашливая в бородку.
Александр Иванович почувствовал, что кто-то смотрит на него из-за тёмного стекла окна. Он обернулся и увидел человека в чёрном халате. Злорадное, страшное лицо уставилось на него:
-- Так какой на мне халат?
-- Чёрный.
-- Именно чёрный, - согласился старичок, - плесень живой материи.
-- А не белый? - опять настаивал человек за окном.
-- Чёрный.
-- Что вы сказали? - старичок бросил взгляд на Александра Ивановича.
-- Он там, за окном.
-- Кто?
-- Ваш сотрудник. Посмотрите, он там.
Старичок сжал губы, протёр очки:
-- Да. Я вам верю, почтенный. Давайте до утра отдыхать. Вы, дружок, устали.
...Кто-то повёл Александра Ивановича по длинному, тусклому коридору, кто-то заставил его вымыться в ванной, надеть пижаму, пахнущую йодом, уложили в постель.
Он поспал час, может быть, полтора, а проснувшись, никак не мог понять - где находится. Вокруг него стояли койки, вдали у стены слабо светилась настольная лампа, и за столом, уронив голову на руки, дремала женщина.
Александр Иванович хотел крикнуть, но крика не получилось, и услышал он лишь приглушённый собственный шёпот.
Он встал и босиком направился на свет. Женщина проснулась.
-- Это куда? - спросила она.
--Мне домой надо, сказал Александр Иванович, и не узнал своего голоса.
-- Спать, - отрезала женщина мягко, но властно.
-- А воды можно?
Женщина недоверчиво посмотрела на него.
-- В конец коридора. Направо. Не балуй только.
Александр Иванович побрёл по коридору. Коридор был длинный, а впереди что-то светилось. И когда он дошёл до источника света и повернул направо, то увидел вдруг перед собой, далеко-далеко уходящую неведомо куда дорогу.
-- Увидели путь? - спросил неожиданно возникший субъект в синем ситцевом колпаке. Вопрос прозвучал ласково, но настороженно, будто человек в ситцевом колпаке специально стоял здесь, чтобы никто пути этого не заметил.
Александр Иванович грустно поглядел в тёмное, обросшее щетиной лицо. Он ничего не ответил, но только остановился.
-- Вы не художник? - опять спросил человек.
-- Нет.
-- А я художник. Я скажу вам, как нужно писать автопортрет. Очень это просто. Все художники, жившие до меня, смотрели в зеркало и писали на холсте. Ерунда несусветная. Я смотрю в зеркало и пишу прямо по зеркалу, по своему отражению. Так можно создавать и картины. Меня обокрали. Теперь большинство мазил пользуется моим методом. Так вы хотите идти туда? - Он указал рукой в самый конец коридора.
-- Да. Здесь скверно и страшно.
-- Напрасно вы так отзываетесь. Тут хорошо. Там -- люди, борьба, бокс. Здесь - покой. Только здесь можно не притворяться, что спишь, и быть самим собой. А свобода сновидений? Нет, не ходите туда.
-- Пойду. Мне надо.
-- Ну, ну, - тяжело вздохнул человек в ситцевом колпаке, чувствуя, что отговаривать бесполезно.
Александр Иванович уходил всё дальше и дальше, не оборачиваясь, и всё ускорял шаг.
Дорога, открывшаяся перед ним, неудержимо звала и манила.

ГЛАВА 4

Дорога была необычной: одна её половина покрыта асфальтом, другая вымощена булыжником и диабазом.
По асфальтовой половине мчались в обоих направлениях тяжёлые грузовики, автобусы дальнего следования, легковые машины всех марок и мотоциклы. По булыжнику и диабазу не спеша двигались дормезы, кебы, дилижансы, фиакры, кареты и просто всадники.
Дорога петляла по лесу между участками лесоповала. Лес валили по-разному: с одной стороны дороги рокотали трелёвочные трактора, визжали электропилы, подъёмники и краны укладывали стволы в штабеля; по другую же сторону дороги ржали гужевые лошади, натужно таща волокуши; полуголые лесорубы стучали по древесным комлям канадскими колунами с длинными кривыми топорищами.
Вдоль асфальтовой половины стояли придорожные щиты с надписями: "Водитель, береги свою жизнь и жизнь пешехода", "Не уверен - не обгоняй", "Запрещается разводить в лесу костры", "Покупайте лотерейные билеты".
Щиты булыжниковой стороны гласили нечто странное: "Дорога ведёт туда и никогда обратно", "Покупайте препарат фирмы Генцеля - это лучшее средство от близорукости", "Угодья Его Величества Федула-493-го", "Медленно поспешай, странник".
Люди на левой половине дороги не замечали себе подобных на правой половине, и если кто и видел сразу обе стороны, то перейти запретную межу казалось чем-то невероятным, немыслимо страшным.
Александр Иванович ехал на старом велосипеде по булыжнику.
Никаких дорожных вещей у него с собой не было, кроме толстого потёртого портфеля, прилаженного к багажнику.
Около полосатого шлагбаума из будки вышел офицер с белой повязкой на рукаве. Подняв руку, он остановил велосипед, попросил предъявить документы.
-- Александр Иванович Крот, - прочёл он вслух, держа перед собой паспорт и сверяя фотографию с лицом задержанного. - Странная фамилия.
Офицер недавно стал офицером и, служа на заставе всего две недели, был очень огорчён, что у всех задержанных документы не имели ничего подозрительного и удалось арестовать всего одного человека, да и то, при дальнейшей проверке оказалось, что это вовсе не шпион, как полагал офицер, а монастырский келарь.
Офицер обошёл велосипед, пощупал портфель, нажал "язычок" звонка и снова углубился в паспорт.
- А это что? - оживился он, указывая на маленькое серое пятнышко.
- Это виноват ваш коллега. На предыдущей заставе изучал он мой документ и так долго, что с дерева, извините, капнула птичка. И прямо вот на страницу паспорта.
- Колофейкин?
- Может быть, Колофейкин. Я фамилии не спрашивал.
Офицер деловито направился в будку, позвонил куда-то и вскоре вернулся с лицом удручённым и унылым.
- Курить есть?
- Я не курю, - сказал Александр Иванович.
- И не пьёшь?
- Нет.
- И баб не того?
- Зачем вы так говорите?
Офицер грустно вздохнул и вернул паспорт.
- В другой раз будьте осторожнее. Под деревом документ не предъявляйте.
- Удачной вам службы, - улыбнулся Александр Иванович и оседлал свою машину.
Палило солнце. Пахло смолой, земляникой, землёй.
Проезжая мимо щита, призывающего сдавать кровь безвозмездно, Александр Иванович услышал крик. Кричал кто-то странно, будто запрокинув голову, полоскал горло.
Александр Иванович остановился, немного подумав, снял с багажника портфель и, прислонив велосипед к сосне, пошёл на крик. Вскоре он увидел такую картину: под высокой, наполовину высохшей елью, задрав голову, стоял егерь в ватнике, с ружьём за плечами, в болотных сапогах. Рядом женщина в чёрных очках звонко и заразительно хохотала, тоже глядя вверх на ель. Там же, зацепившись бархатными панталонами за сук, висел кверху ногами толстячок, печально глядя на смеющихся.
- Гнездо козодоя он хотел нарушить, - ничуть не удивившись появлению незнакомого человека, заметил егерь Александру Ивановичу. - Да вот сорвался. Наверно, погибнет. От прилива крови к мозгу или ещё от чего другого.
Толстячок дрыгнул свободной ногой и пронзительно прополоскал горло, чем вызвал ещё более сильный смех женщины. Из карманов его панталон и камзола выпадали поочередно то песочные часы, то перочинный нож, то какие-то листочки и коробочки.
- Погибнет, - уверенно сказал егерь и стал набивать трубку.
Когда толстячок вновь затрепыхался, женщина даже захлопала в ладоши.
- Разрешите ваше ружьё, - попросил Александр Иванович.
Егерь выпустил изо рта колесо дыма и нехотя снял с плеча двустволку. Александр Иванович опустил портфель на траву, взял ружьё, поднял его и выстрелил.
Сук треснул. Обладатель бархатных панталон шлёпнулся на землю.
- Замысловатый выстрел, - восхитился егерь, рассматривая незнакомца.
- Ловко! - сказала женщина и перестала хохотать.
- Это единственное, что я умею, - как-то виновато произнёс Александр Иванович и, улыбнувшись, добавил: - Хорошее ружьё.
- Вы великолепный стрелок. Давайте знакомиться. Евгения Павловна, - сказала она и сняла чёрные очки.
- Евгения Павловна, - растерянно произнёс Александр Иванович, силясь понять: почему она здесь, в лесу, в такой странной одежде, с такими же странными людьми. Почему она хочет знакомиться, разве я ей не знаком, - подумал он и не своим голосом сказал: - Крот, Александр Иванович Крот.
- Крот, - засмеялась она. - Барон, ваш спаситель Крот. Я никогда не слышала такой смешной фамилии.
"Что же это всё значит, - мучительно соображал Александр Иванович, - почему она меня не узнаёт, откуда взялся барон?".
Толстячок, ползавший под елью в поисках растерянных предметов, прихрамывая, приблизился к Александру Ивановичу, прикрывая ладонью дыру в панталонах, представился:
- Барон Готлиб Моздрик. Придворный поэт-лирик. Вероятно, читали мои эпиталамы?
- Александр Иванович Крот. Ваших произведений, к сожалению, не читал.
- Графиня, он не читал моих стихов!
- Я из далёких мест, - сказал Александр Иванович, ещё более поражаясь, что она графиня. - Вы не ушиблись?
- О, пустяки. Поэт всё должен испытать эмпирически. Жаль, никак не отыскать вечное перо. Им написаны мои лучшие баллады.
- Ваша авторучка у егеря в кармане.
Егерь не покраснел, но очень удивился, вынимая из кармана авторучку.
- Замысловато, - хмыкнул он. - Как это она попала ко мне?
- Гениально! Вы сыщик? - спросил толстячок-лирик.
- Явственно сыщик, - заметил егерь.
- Что вы! Какой из меня сыщик, - улыбнулся Александр Иванович, - Агриппина говорила, простите, что у меня мозги набекрень.
Все засмеялись.
- Кто такая Агриппина? Что-то знакомое. Поэтесса? - спросил барон.
- Что вы, это прачка, у которой я жил в деревне. Очень добрая женщина.
- В какие края направляетесь?
- В столицу.
- О, вы, вероятно, отставной офицер. Я сам когда-то был в гвардии. Носил усы и палаш. Увы, музы сняли с меня мундир. Ныне моя страсть - поэзия. У вас машина или карета?
- У меня велосипед. Я сам его собрал.
- Вы, значит, превосходный механик. Науки точные мне чужды. Не желаете с нами поохотиться? Егерь обещает глухаря.
- Спасибо, но я спешу.
- А как вы угадали, Александр Иванович, что авторучка у егеря в кармане? - спросила Евгения Павловна.
- Это очень просто, - смутился Александр Иванович и слегка повёл плечом. У него была привычка поводить плечом, чуть втягивая при этом голову, словно бы мешал ему воротник.
- Если просто, угадайте, что у меня в кармане?
- Ваши часы. Вы сняли их, чтобы не повредить в лесу.
- Ужасно, - произнесла Евгения Павловна, приложив руку к груди.
- Что ж здесь ужасного, графиня, - воскликнул Моздрик. - Я сам когда-то видел свои стихи сквозь непроницаемые объекты. Умел читать пальцами древнегреческих лириков. Это обыкновенная телепатия. Увы, нынче эмоции высшего порядка всё вытеснили из моей вдохновенной души. Неизбежный финал истинного поэта. На закате дней моих жду полного молчания...
Александр Иванович раскраснелся, возбудился. Это возбуждение он всегда испытывал, когда начинал видеть то, чего не видели другие, и их удивление передавалось ему, поднимало горячую волну к голове, а внутренний нервный голос вытеснял все остальные голоса.
Уступая просьбе Евгении Павловны, он угадал, что снилось ей этой ночью, подсказал барону, что тот ещё забыл под деревом серебряную зубоковырялку, и заметил егерю, что у того на спине выколот чёртик, сидящий на луне.
Надо ли говорить, как всё это поразило всех троих? Они совсем забыли об охоте, не хотели отпускать Александра Ивановича, просили отгадать что-нибудь ещё и ещё. Но он спешил, да и знал себя: в минуты возбуждения и импульсивного состояния всегда хотел остаться один, уйти от людей.
Евгения Павловна, видя, что удивительного незнакомца не удержать, подала ему листок из записной книжки с адресом.
Держа под мышкой портфель и собираясь уйти, Александр Иванович достал из кармана коробок спичек и протянул его егерю:
- Вы ведь курите. А спичек у вас нет. В лесу это горькое дело.
- Есть у меня огонёк, - ответил егерь уверенно. Однако, пошарив по карманам, огня он не нашёл, хотя хорошо помнил, что была у него зажигалка и полчаса назад разжёг ею трубку.
- Вот видите, - укоризненно улыбнулся Александр Иванович. - До свидания, - кивнул он всем и раздвинул кусты.
Велосипед, который он прислонил к дереву, исчез, но Александр Иванович не огорчился, а только улыбнулся, словно бы знал, что так и должно было произойти. Он подумал, что велосипед и есть та цена, за которую ему довелось встретить вдруг Евгению Павловну, правда, в таком необычном виде и в таком фантасмагорическом окружении. Большими шагами он направился по булыжниковой дороге и, пройдя несколько сот метров, переступив белую межу, очутился на асфальте. Идти по нему было легче.

+ + +

Александр Иванович Крот не помнил своего детства. Точнее, он помнил одно, а люди рассказывали совсем другое. Рассказывали, будто был он в детстве необыкновенным ребёнком, а в юности - необыкновенным юношей.
В шесть лет сконструировал он якобы из старого дядюшкиного арбалета, найденного на чердаке, машинку для очистки крутых яиц. Самоделка экспонировалась на смотре юных дарований, и он получил первую премию: двухтомник схоласта Харитона Бореля "Пространство вокруг нас". Машинкой заинтересовался сам королевский шурин, и она была преподнесена ему с дарственной гравировкой.
В семь лет он бегло говорил на семи языках, играл на фаготе и мог в уме за несколько секунд перемножить два любых шестизначных числа. Памятью он обладал уникальной. Однажды, лишь прочитав несколько страниц текста, мог он тотчас всё прочитанное повторить слово в слово.
В школу его приняли сразу в восьмой класс, однако и там делать ему было нечего. Он зевал на уроках, читал трактаты Ария, Аль-Кинди, сочинения персидских онейромантиков. Он решал задачи выпускникам, поправлял учителей, замечал ошибки в учебниках.
В десятом классе он доказал, что сумма всех конечных чисел равна нулю. Доктор Бикс назвал эту теорему бредовой, младоинфантильной, а вскоре опубликовал её под своим именем.
В том же году он создал теорию бескрайнего края и временной вечности и послал свою работу известному знатоку космогонии, исследователю великого араба Аль-Баттани, некоему Гермесу Цецхли. С тех пор эта теория называется "теорией Цецхли".
В университете он пишет книгу о новом типе государства - государства учёных. Академик Аким Бабидаш, большой специалист по Англии времён семилетней чесотки, а также эпохи легендарного китайского царя Чин-Тана, признаёт эту работу вредной.
Знаменитый парапсихолог Фридон Мокси, обследовав юношу, порекомендовал сменить ему климат, и вскоре молодой человек был увезён в далёкую деревню. Шёл ему в то время двадцатый год. В здоровых деревенских краях, где и не слыхивали не только, что такое книга, а грамота вообще, Александр Иванович прожил шестнадцать лет.
Он осунулся, поседели его виски. Он больше ничего не изобретал, не сочинял трактатов. От множества лет, проведённых в глухой деревне, осталась у него тяга к одиночеству, любовь к умеренной простой пище и застенчивая, одновременно всегда ироническая улыбка на бледном, немного женственном лице.
Умерла его мать (отца он не помнил, говорили, что он был еретиком), и остался в живых лишь один родной ему человек: дядюшка Бертольд, смешной, добрый, почти вконец спившийся старик.
К нему и возвращался Александр Иванович, шагая по дороге, половина которой была вымощена булыжником и диабазом, а половина заасфальтирована.

ГЛАВА 5

Город Ливерсмог, в котором вынужден был пробыть Александр Иванович несколько дней, - в буквальном переводе ничего не означает и, может быть, потому лежит в огромной котловине, так что если отойти метров за триста, то он вовсе исчезнет из вида и покажется, что нет никакого города.
Приступая к описанию Ливерсмога и довольно невероятных событий, происходящих в нём, я должен извиниться: во-первых, за то, что такого города - сколько ни ищи на карте - не найдёшь, во-вторых, за моё пристрастие к городам, не обозначенным на географических картах.
Желая дать словесный портрет человека, никто, кроме разве что криминалистов, не начнёт этот портрет с бородавки на носу - у лица есть более достойные знаки. И хотя меня так и подмывает начать именно с какой-нибудь аллегорической бородавки, ну, скажем, с его знаменитого института, готовящего дворников с высшим образованием, или с выдающегося драматурга Ярослава Гогенкаца, получившего недавно седьмой орден за свои драмы, я возьмусь вначале за предметы, возвышающие Ливерсмог.
Безусловно, одним из таковых являлось полицейское управление, хотя бы потому, что по какой бы улице вы ни вошли в город, она приведёт вас именно к этому заведению. И если почему-либо вы пожелаете проникнуть туда, то, в противоположность имеющейся в городе Клинике Омоложения, покинете вы полицейское управление слегка постаревшим.
В Ливерсмоге находился также завод, выпускающий иголки, но не примусные, не патефонные, не швейные, а какие-то удивительные иголки: тяжёлые, длинные, как шпаги, с загнутыми концами. Такая игла первоначально сильно напоминала кочергу, и лишь потом, при нанесении никеля, ничего уже не напоминала, и никто не знал, для какой надобности изготовлены эти странные изделия.
В Ливерсмоге имелась травматологическая лечебница, переполнявшаяся в дни зарплаты, окна которой выходили прямо на кладбище. Работало в городе фотоателье, где можно было сняться на фоне любого пейзажа, баня с классами и горячей водой по чётным дням.
Необычайно любили в Ливерсмоге сносить дома, причём сносили их за несколько лет до того, как могли приступить к новой постройке, а также рыть всевозможные ямы, забывая, зачем, собственно, они вырывались.
Украшала Ливерсмог красивейшая аллея великих людей города, некоторые из которых действительно являлись таковыми. И тут хотелось бы немедленно приступить к описанию мэра города Бофила Плешбанца, но композиция сочинения не позволяет этого сделать, и я удержу карандаш.
Ливерсмог, увы, всё же не райский уголок земли, и объективности ради стоит отметить и его теневые стороны. Все города стоят у речки или водоёма, что по многим соображениям совершенно необходимо. Ливерсмог водоёма не имел. Потому имел грандиозный завод, пережигающий клозетные и иные отходы. В ясные дни (весьма редкие) над трубой этого завода вырастало тяжёлое рыжее облако, накрывавшее весь город.
Наблюдался в нашем славном Ливерсмоге и ещё один малый недостаток, который, впрочем, являлся продолжением его достоинств. Я имею в виду дороги окраин, если так можно назвать пространства между домами, по которым не пробраться ни пешеходу, ни конному. Смирившись с полной непроходимостью магистралей, ливерсмогцы, наивно полагая, что мостят улицу, вышвыривали вниз из окон всё непотребное: ветошь, мусор, помои. Поскольку уже лет сорок никто не решался форсировать эти клоаки, они поросли багульником и клюквой. В иных местах образовались ямы, и в ямах этих водились крупные щуки.
Путешественники утверждают, что Венеция стоит на воде. Ливерсмог стоял на грязи и непроходимой трясине. Говорят, Венеция медленно погружается в воду. Дома Ливерсмога стояли на незыблемой тверди, дороги же, наоборот, поднимались как на дрожжах. Венецианские обыватели добираются до базара или лектория на яликах, ботах и гондолах. Изобретательные ливерсмогцы подняли пешие и транспортные мостики над крышами.
Правда, однажды какой-то сорвиголова, армейский механик, рискнул форсировать одну из улиц не то на вездеходе, не то на бронетранспортёре, но дело чуть не кончилось катастрофой. Врезавшись грудью в трясину, вездеход тотчас скрылся из вида, а механик, при помощи катапульты, взлетел вместе с облаком грязи высоко вверх, с грохотом приземлившись на кровле головного института Межгалактических связей...
Страдали ливерсмогцы и от страшно длинных очередей за чем угодно. Рассказывают, что один протоиерей направился как-то в магазин за свёклой и вернулся лишь на другое утро. Через неделю он ушёл за говядиной и вообще не вернулся. Очереди стояли везде: у магазина и ЗАГСа, у бани и филармонии, у морга и сортира, стояли с утра до вечера, а, например, за репчатым луком и мыльной стружкой стояли и ночами. Впрочем, стояли -- не то слово. В километровых очередях сидели, лежали, спали, жили. Днём мастеровые мужички, не теряя времени даром, тачали сапоги, плели корзины, резали по дереву и кости, мастерили всякую дребедень и попивали дешёвое вино, называемое "барматухой". Интеллектуальные мужи читали беллетристику, толковали о философии и политике, играли в кеш-беш и потягивали марочный херес. Женщины вязали шарфы, штопали, шили, стирали, готовили мужьям закуски и рассказывали детишкам сказки. Можно без преувеличения сказать, что большую часть сознательной и бессознательной жизни ливерсмогцы проводили в очередях.
Случалось, очередь была такой длинной, что последняя сотня и не ведала - за чем стоит. Иногда наивная горожанка, желая приобрести ватиновый бюстгальтер, только выстояв полдня, узнавала, что торгуют яловыми сапогами. Порой очередь совершенно была не в курсе - за чем стоит. "Что-нибудь дадут", - прикидывал обыватель, молча пристраиваясь в хвосте. И если, отстояв день-другой, ему ничего не давали, он безропотно шёл искать другую очередь...
Поистине, моя бы воля - назвал я этот славный город Очередьградом или Очередьбургом!
Однако эти тени - пустяки в сравнении с двумя главными бедствиями города: воровством и туманами. И поскольку не воровство породило туман, а наоборот, я начну с тумана. Не проходило и дня, чтобы город не погружался в душную молочную пелену. Причём пелена эта была настолько густа и непроницаема, что проникала в частные квартиры и государственные учреждения, производя там курьёзы и недоразумения. Так однажды, когда мэр собирался сочинять указ, разрешающий беременным женщинам покупать билеты на симфонические концерты, кабинет его наполнился плотнейшим туманом, и мэр, ничего не видя, торопливо набросал постановление о повышении цен на велосипедные шины и постное масло.
Вот в это время, когда и в ясную погоду всякий житель не чист на руку, совершались малые и большие кражи. Крали в Ливерсмоге всё, что можно было украсть. Едва город погружался в туман, как с уличных фонарей свинчивались лампочки, с фасадов домов выколупывались лепные украшения и облицовочные плитки, выламывались доски из садовых скамеек, срывались трубки в телефонных будках, с крыш исчезали антенны и кровельные листы, с подоконников - кастрюли с супом и бутылки с мочёной брусникой, с автомашин снимались колёса, у горожан пропадали велосипеды, собаки и молодые жёны. А однажды, в период самого продолжительного тумана, из зоосада исчез бермудский павлин, а с купола собора Святого Аристарха какие-то ловкачи соскребли сусальную позолоту.
Словом, когда наконец погода прояснилась, город долго не мог прийти в себя.
Александр Иванович посетил Ливерсмог именно во время небывалой пропажи: с центральной площади кто-то спёр среди бела дня конную статую Фомы Справедливого. Неправда ли - фантастическая пропажа? Однако нет такого фантастического, что не случалось бы или не случится в жизни. Иной писатель такое завернёт, что с улыбкой за ухом скребёшь, а глядишь - в жизни-то и похлеще свершится.
Много лет назад в Ливерсмоге был украден сам мэр вместе со своим правительством, за которое похитители потребовали у народа баснословный выкуп, не подозревая, что народ за любое правительство не даст и ломаного гроша, а наоборот - приплатит для избавления. Прождав два месяца и понеся немалые убытки, аферисты так же незаметно, как украли - и подкинули народу мэра с его свитой. Фантастический факт. Небывалая кража.
Но совсем недавно в рыбном магазине один чистодел снял с молоденькой дамочки трико с бюстгальтером, да так ловко, так искусно, что та ничего и дома не заметила, вплоть до прихода мужа. И хотя в рыбном магазине в тот день продавали вяленую тарань, отчего возникла базарная давка и вавилонское столпотворение, и я даже допускаю, что эта дамочка была крайне нечувствительной особой - случай всё же невероятный. Однако в кражу конной статуи среди бела дня, согласитесь, верится ещё менее.
И всё же, если бы люди выбирали место своего рождения, любой человек, вероятно, предпочёл бы родиться именно в Ливерсмоге. И если бы инопланетные пришельцы захотели составить мнение о Земле по одному городу, необходимо было бы привезти их в Ливерсмог. Привезти хотя бы потому, что его жители никогда не роптали на туманы, дороги, воровство, на смердящее облако, а более возмущались, скажем, необычной формы шляпой на голове местного пижона, чем очередным указом мэра, более негодовали при виде короткой юбки на женщине, чем от километровой очереди, скажем, за воблой или конскими потрохами...
Правда, несколько лет тому назад, когда облако заводской трубы совсем накрыло город, в знак протеста забастовали литераторы. Их поддержали ломовые извозчики. Однако через неделю малодушные писатели сдались и, наглухо зашторив окна, уселись за письменные столы. А ломовые извозчики, оставшись в одиночестве, ещё неделю пропьянствовали в кабаках, а потом, протрезвившись, запрягли лошадей и взялись за вожжи.
Кончая описание города, нельзя не отметить ещё, что в некотором роде это был город наоборот. Не то чтобы во всём наоборот, и там предпочитали гнилые яйца свежим, или умные люди попадали в большие чины. Существовала там одна почти патологическая странность: я имею в виду понятие о красоте. И не о красоте вообще, а о женской красоте.
В Ливерсмоге: чем неприятней, чем безобразней женщина, тем неотразимее были её чары. При этом всё своеобразие кокетства женского заключалось в том, что они нарочно сутулились, уродовали своё лицо красками, прихрамывали, делали вид, что плохо видят и слышат, странно щурились, словом, любыми способами стремились уйти от своего естества, часто прекрасного. И пройди по Ливерсмогу Венера Милосская - никто бы на неё и не посмотрел. И пожелай эта богиня найти себе супруга в Ливерсмоге, так с большими усилиями досталась бы она, а вернее, снизошёл бы до неё какой-нибудь самый задрипанный, самый пропащий конюх, кривой, а может быть, и горбатый. Поистине райский уголок этот город для той половины женского рода, которая никак не может найти умника, смолоду понявшего простую и естественную истину, что если погасить на ночь глядя свет, так нет никакой разницы между красоткой и дурнушкой, царицей и прачкой.

ГЛАВА 6

Мэр города Бофил Плешбанц сидел в глубоком кресле, в не менее глубокой задумчивости, и ел столовой ложкой кетовую икру. Кетовая икра в те времена... "Позвольте, - спросит сейчас же всякий пытливый читатель, - в какие такие времена хотя бы и мэры ели кетовую икру столовой ложкой? Да ещё в рабочее время? И вообще, о каких временах идёт речь в рассказе?".
Вот о временах сказать затрудняюсь. Замечу лишь: всё происходило не ранее, чем Гомер воспел гнев Ахиллеса, Пелеева сына, но и не позже, чем человечество, не научившись лечить обыкновенный насморк и изучив себя менее, чем постельного клопа, с ликованием доставило на Землю пробы грунта с Венеры и Марса. Ещё замечу, что меня мало занимает, в какое время и в каком месте что-то происходит с людьми, хотя я знаком с диалектикой и всегда придерживался той мысли, что истина конкретна. Зло и добродетель во все времена и на любых широтах одинаковы. Моё мнение таково, что удар сапогом по человеческому лицу, предательство и клевета - всегда есть подлость и мерзость, а любовные томления древнего гончара и гончара, живущего три тысячи лет спустя, увы, ничем не отличаются. Хотя и предвижу, что таковое мнение не позволит мне издать эту безобидную книгу не только при жизни моей, но и при жизни внуков моих.
Я убеждён, что истинному художнику, как бы он ни старался, труднее скрыть время, чем дать его портрет. Время, подобно характеру художника, так и прёт из произведения, и это удивительное свойство творчества вселяет в меня уверенность, что и при моём скромном даровании данную книгу как летопись именно определённого отрезка времени когда-нибудь всё же прочтут далёкие люди.
Могут усмехнуться над моей самонадеянностью, сказать: "Блажен, кто верует". Но кто помешает мне верить в лучшие времена? Я ведь уповаю не на чудо, не на загробный вздор, не на Евангелие, а на естественный ход событий, и таковая вера, хотя и заставляла жить в постоянной нужде, однако всегда помогала писать и складывать написанное на дно ящика письменного стола.
Один писатель сказал: "Если хочешь быть великим, будь правдивым". Другой заметил: "Котёнок тоже правдив, да он только и может, что сказать "мяу". Куда мне до величия! С ним при жизни всегда связан тот достаток, от которого перо и кисть начинают лукавить. Ведь истинному творцу более ничего не надо при жизни, кроме спокойной совести, куска хлеба и стакана вина. Оттого я всегда предпочту это правдивое "мяу" громкому риторическому рыку, лукавому и временному...
Однако к делу. Итак, Бофил Плешбанц уплетал кетовую икру, когда в его кабинет вошёл с докладом секретарь Гефест Газенпуд.
- Разрешите доложить, господин мэр: у здания городской ратуши лопнула канализационная труба...
Мэр не ответил. То ли он дремал, держа тарелку на коленях, то ли думал, и, конечно, довольно трудно, а скорее, вовсе невозможно без особого прибора догадаться, о чём думает не только мэр, но и простой смертный.
Секретарь доложил повторно. Мэр глубоко вздохнул, удивлённо осмотрелся:
- Труба, говоришь?
- Труба лопнула, господин мэр.
Следует заметить, что Бофил Плешбанц не любил ни говорить, ни тем более думать. Вероятно, оттого он большей частью помалкивал. И можно только искренне удивляться, как он правил городом и, судя по тому, что в течение тридцати лет никто не решился его переизбрать, правил весьма успешно. Поистине, высоты человеческого духа не ведают границ. Это свойство Бофила Плешбанца, конечно, поразительно, но не менее впечатляет и личность известного в своё время в Ливерсмоге лучника Феофана Хрулёва, который на тридцать седьмом году жизни совершенно ослеп, однако не только не бросил любимого вида спорта, а наоборот, основал в городе школу стрелков из лука, где весьма успешно состоял главным тренером.
- Надо бы заменить трубу, - заметил мэр, ставя тарелку на стол.
- Уже заменили, господин мэр.
- С другой стороны - можно и не менять. Её смени, а она опять лопнет.
- Вполне вероятно, господин мэр. Хочу ещё доложить: на базарной площади найден труп полицейского писаря.
- От каких причин произошла гибель?
- Определить невозможно.
- Похоронить бы надо...
- Уже похоронен, господин мэр. Рядовой гвардии, господин мэр, покинул пост возле склада ортопедических бандажей.
- Что говорит закон?
- Повесить, господин мэр.
- Вот именно.
- Но он покинул пост, чтобы спасти тонущего в рядом лежащем водоёме архиерея.
- Спас?
- Спас, господин мэр.
- Наградить медалью и поощрить месячным отпуском.
- А как насчёт повесить?
- Что раньше - нарушил или спас?
- Нарушил, господин мэр.
- Повесить, а потом поощрить.
- Уже повешен, господин мэр, и поощрён...
- Ещё что?
- В музее городской ратуши украден столовый сервиз.
- На сколько персон?
- На тридцать, господин мэр.
- Надо бы изловить мошенника.
- Уже изловлен, господин мэр. Позвольте указ...
Мэр на бумагу и не глянул, а рука его, никогда не поднимавшая предмета тяжелее столовой ложки, вдруг с удивительной мощью хлопнула массивной печатью по указу, отчего тот сразу же приобрёл законную силу.
- В зале симфонического оркестра с потолка сорвалась люстра, господин мэр.
Бофил Плешбанц, опустив голову, задумался.
- Люстра с потолка сорвалась, - повторил секретарь, лишь переставив в сообщении слова, и именно эта перестановка вывела мэра из самоуглублённого размышления.
- Много жертв?
- Приближённо, человек двадцать-тридцать.
Ни один мускул не дрогнул на благородном лице главы города.
Он лишь повертел вокруг оси тарелку с икрой и так составил губы, что, приложи к ним салфетку, на ней бы отпечатался жирный ноль.
- Что играли оркестранты?
- Малоизвестного симфониста, господин мэр.
- Концерты прекратить.
- Уже прекратили, господин мэр.
Бофил опять погрузился в раздумья и машинально съел несколько ложек икры.
- Прекратили уже, - повторил секретарь, опасаясь, что мэр заснёт.
- Надо бы убрать всякие люстры из учреждений.
- Уже убраны, господин мэр.
- Её, люстру, повесь, а она опять сорвётся...
- Вполне вероятно, господин мэр.... На центральной площади украдена статуя Фомы Справедливого.
- Целая статуя? - переспросил мэр и впервые поглядел на секретаря. Кстати, он обладал одним феноменом, встречающимся только в животном мире, а именно у йоркширских свиней: один глаз его был карий, другой синий.
- Совершенно целая, господин мэр.
- Найден грабитель?
- Ещё не найден, господин мэр. Затруднительно ввиду массы...
Бофил Плешбанц глубоко и шумно вздохнул, повертел медную пуговицу мундира, представил филармонию с люстрой и без люстры, покрутил толстым мизинцем в ухе, вспомнил недавние конские скачки, представил усопшего полицейского писаря, который лежал почему-то в лопнувшей канализационной трубе, съел две ложки икры, непроизвольно подумал о понравившейся ему жене главного драматурга города Ярослава Гогенкаца, чью пьесу он недавно одобрил к постановке, мысленно отдал какое-то распоряжение, сладко зевнул, закрыл глаза, и, когда секретарь заключил, что мэр, видимо, задремал и надо выйти на цыпочках из кабинета, Плешбанц как-то отстранённо, словно про себя, заметил:
- Хорошо бы найти этого конокрада...
- Я тоже так полагаю, господин мэр, - подхватил секретарь, не совсем точно определив, ещё находится ли Плешбанц в ясном уме или в дремотной прострации. - Не угодно ли подписать циркуляр о понижении цен на некоторые бакалейные изделия, господин мэр?
- А что, столовый сервиз ещё не найден? - спросил мэр, и тут кабинет начало заволакивать туманом, да таким плотным, таким стремительным туманом, словно во все щели повалил дым от валежника или банный пар, или того хуже - зажгли под окном самую сильную дымовую шашку. Через несколько секунд в кабинете ничего нельзя было различить, и задремавший мэр не заметил даже, как секретарь, вытянув руки будто слепой, вышел на цыпочках за дверь. Когда же он проснулся, туман рассеялся, в кабинете стояла тишина, лишь мерно и медленно стучали настенные часы. Тарелка с кетовой икрой исчезла со стола. Плешбанц заглянул под стол, поискал её глазами и, нигде не найдя, не стал возмущаться, негодовать, метать громы, а спокойно перебрался на диван, лёг на бок и тотчас же уснул, забыв про указы, конные статуи, канализационные трубы и даже про исчезнувшую икру.
И этот незначительный этюд, эта слабая попытка нарисовать беглый портрет главы города, имели лишь одну цель: отметить полнейшую невозмутимость и хладнокровие государственного деятеля, удары сердца которого, даже в минуты самых сильных душевных потрясений, совпадали с ударами маятника настенных часов в его кабинете.

ГЛАВА 7

Маленький, добродушный дядюшка Бертольд с красным носом, отмороженным в сражении под Белфастом, прослезился при встрече.
Сначала он вообще не признал племянника. Несколько секунд он недоуменно стоял в дверях, сосредоточенно пожевывая губами, молча взирая на высокого человека с портфелем под мышкой. Да и мудрено узнать двадцатилетнего юношу через шестнадцать лет. К тому же Бертольд уже успел выпить полбутылки пальмовой водки.
Но узнав племянника, старик взорвался, засуетился, пустил радостную слезу, обхватил Александра Ивановича и хотел даже его приподнять.
- Дрозд, дрозд, вытянулся как, шельма! На казённых харчах вытянулся-то как! - приговаривал старик, прихлопывая племянника, подпрыгивая и сияя, как верный пёс, учуявший старого хозяина.
Заняв у соседа-стекломоя денег, дядюшка сбегал в лавку и на радостях накупил столько всякой всячины, словно к нему приехало несколько племянников.
Пока Александр Иванович принимал ванну, дядюшка, бравурно напевая старинную маршевую песню "Труба зовёт опять в поход", накрыл стол свежей скатертью, прибрал комнату, ввинтил в люстру четыре лампочки, принёс с чердака граммофон, сменил чехлы на браулейровских креслах и, повязавшись фартуком, зашумел на кухне. Выпив ещё рюмку, он загремел кастрюлями, начал что-то сливать, процеживать, жарить, роняя при этом ножи, шумовки, ложки и собственные очки.
Бертольд был одинок. Занимался он делами собачьими в питомнике, пил водку, читая газету, засыпал прямо в кресле, в гости не ходил, и к нему никто не являлся, кроме стекломоя, с которым они попивали, покуривали трубки и вспоминали былые баталии.
Старик не мог угомониться и за столом. Он то накладывал племяннику печёнки с луком, то просил отведать грибов, то заводил граммофон и тут же выключал, то сокрушался, что Александр Иванович не пьёт и не курит. На месте ему не сиделось. Он бегал всё время на кухню, где что-то подгорало и выкипало, показывал недавно полученную медаль, искал старые фотографии и не мог их найти. Перед чаем он нетерпеливо повёл племянника в маленькую комнатку, где находился предмет его особой гордости: ощенившаяся сучка валлийской корги. Бертольд бросал щенкам кусочки буженины, щёлкал пальцами, встав на четвереньки, лаял, взвизгивал, целовал щенят в сухие носы, рычал, скулил, называл их "тигроловами", "шельмами", "бандитами". Крохотные собачки лизали красный нос, отмороженный под Белфастом, а один из них, самый бойкий, вскарабкался старику на лысину. Лишь за чаем, выпив ещё три рюмки вермута, старик сник и, словно стесняясь самого себя перед племянником, прослезился.
- Я уж думал, всё. Не увидимся. Мать не дожила. Святая женщина, светлая...
Он уронил голову на стол и затих.
- Извини, перебрал на радостях...
Александр Иванович помог ему добраться до дивана, подложил под голову старика подушку, а сам вышел на цыпочках на кухню. Наслаждаясь тишиной и одиночеством, он долго пил крепкий чай, потом расчистил место на столе, достал из портфеля тетрадки и ручку. Несмотря на чай, долго сидеть над рукописью он не смог, потянуло в сон, почувствовалась усталость. Собираясь уйти в комнату, он встал, погасил газ и ощутил вдруг на себе чей-то взгляд. Обернулся к окну, увидел там, на фоне тёмного стекла, знакомое уже, мерцающее лицо человека в чёрном халате.
- Какого цвета на мне халат? - донеслось до Александра Ивановича. Он, не мигая, глядел в стекло, силясь понять: реальность или галлюцинация этот голос и страшное лицо. Но губы человека в чёрном беззвучно на этот раз повторили вопрос.
- Чёрный, - ответил Александр Иванович.
Лицо самодовольно улыбнулось и медленно стало исчезать, и на месте его осталось лишь паукообразное отражение от лампочки.
Александр Иванович выключил свет и увидел за окном горящие светом окна, уличные фонари и осколок луны на тёмном небе...
Бертольд поднялся рано. Голова горела, нестерпимо хотелось пить. Дрожали пальцы, когда он застёгивал пряжки на туфлях. В старинном, изъеденном жучком, шкафу нашёл заветную бутылку. Он находился ещё в том промежуточном состоянии, когда скрывают, что не могут без водки, но втайне надеются, что в один прекрасный день стоит дать себе слово, и всё изменится. Но, как это всегда бывает, слово это давать не хотелось, да и страшно было давать его, а потом нарушить. Тогда конец, и ничто уже спасительное не маячит впереди, не тешит пусть обманчивой, но надеждой, что я сильнее своей слабости.
Прежде чем приложиться к весёлому горлу бутылки, Бертольд заколебался: пить или не пить сегодня? Живя один, он редко раздваивался в этом решении и скорее вовсе не задавал таких вопросов. Но приехавший племянник остановил дрожащую руку.
Бертольд закрыл шкаф, направился на кухню и выпил прямо из банки огуречного рассола. Поставил чайник и хотел было приняться за мытьё посуды, но бутылка водки не выходила из головы. Какой-то беспричинный страх наполнил всё его тело. Подумалось, что три дня назад с ним почему-то не поздоровался старший собаковод питомника, видимо, ему не понравилась такса, которую просил шеф особого отдела. Все недавние события - ничего не стоящие, малозначительные - стали укрупняться и принимать особый горестный оттенок. Виноватое состояние не проходило, а лишь нарастало, и Бертольд, зная, что оно и не пройдёт, пока не примешь хотя бы рюмку горькой, нерешительно вернулся к шкафу. "Одну, только одну", - успокоил он себя, и уже не сопротивляясь, а обрадовавшись хоть малому зароку, вынул бутыль. Через несколько минут спокойное тепло растекалось по жилам; и старик, совершенно ни о чём не думая, выпил ещё две рюмки, и все тревожные думы сделались весёлыми, а мучительные подозрения - дурацкими и смешными.
Он выпил сырое яйцо, вполголоса напевая марш, покормил собак, машинально и весело выпил ещё стопку и заглянул за перегородку, где спал Александр Иванович.
Племянник лежал на боку, подложив под щёку ладонь и, казалось, не спал, а думал, закрыв лишь глаза. Кровать была ему мала. Худые длинные ноги вылезали из-под короткого байкового одеяла.
Осторожно, боясь звякнуть тарелкой или чашкой, Бертольд убрал со стола, вымыл посуду, подмёл пол. Мысли его были о племяннике. Он подумал: "Куда его устроить, что он умеет делать, как поведёт себя в новой непривычной обстановке?". Убирая на кухне, старик заметил тетради, ручку, старый, весь в трещинах и изломах, портфель. Он взял в руку тетрадь, понюхал её - пахло странно - печёными яблоками. Прочёл название на первой странице: "Странная повесть". Дальше шёл мелкий неразборчивый почерк.
"Что за хреновина, тридцать-сорок!" - удивился Бертольд. "Тридцать-сорок" - была присказка-ругательство. Из тетради выпал засушенный цветок анютиных глазок. Бертольд аккуратно вложил его обратно и, ещё раз произнеся "тридцать-сорок", бесшумно направился в комнату и приложился к бутылке.

ГЛАВА 8

Федул, прямо скажем, засиделся на троне. Его дед, Федул - 491, заступил в должность в 9 часов 35 минут. Едва ему удалось начертать указ о введении обязательной спецформы для вокзальных носильщиков, как в 13 часов он был смещён, и ещё на тёплый бархат трона воссел отец Федула - 493 -- Федул - 492. Этот просидел подольше - пятнадцать суток. За это время он успел отменить все прежние указы и ввести несметное количество новых, из которых самым замечательным явился, несомненно, указ о повышении цен для инвалидов войны на консервированный ревень.
Федул - 493 был добрейшим из когда-либо живших и, вероятно, ещё не живших королей, опровергавших древнюю истину, что всякая власть - насилие.
К примеру, подари ему какой-нибудь заокеанский султан верблюда, так наш король в грязь лицом не ударит и в свою очередь преподнесёт гостю турбовинтовой лайнер или, того хлеще, возведёт в эмирате султана нечто наподобие Вавилонской башни. Добрейший король Федул - 493! И то сказать: от богатства великого и щедрость. В соседнем государстве король Дралафу - 177, как нагрянет какой-нибудь прыщ заокеанский, тайком клянчит у королевы на бутылку или взаймы просит у придворного зубодёра, который, несмотря на малое жалованье, всегда деньгу имел. Нет уж, Федул в таких случаях пир на весь мир отгрохает, не мелочась, не щадя государственную казну.
Надо прямо сказать, что ничего королевского ни в облике, ни во внутреннем устройстве у Федула - 493 не было и, сними с него пышные одежды и отпусти в народные массы, любой без труда признал бы в нём весёлого странника, артельщика или колёсных дел мастера.
О его мягкости и добродушии сочинялись оды, панегирики, снимались документальные фильмы. На многочисленных живописных полотнах он то раздавал мятные пряники паломникам, то играл на домбре в окружении детей, то лежал на лесной опушке и записывал на магнитофон пение зяблика.
Придворный генерал-художник Потап Пампердуст изобразил его недавно в клетке с хищниками. Сидя верхом на леопарде, Федул одной рукой гладил пятнистого ягуара, а другой вытаскивал занозу у чёрной пантеры.
В центре Федульска возвышалась семиметровая статуя из напряжённого железобетона. В условной манере скульптор запечатлел тот момент, когда Федул кормит аквариумных рыбок мучными червями и сухой дафнией.
Его мягкосердие сказалось как на внутренней, так и на внешней политике. Он отменил собачьи налоги и запрет на самогоноварение, разрешил курить за рулём, произвёл частичную перепись населения, ввёл новые цены на соль и пеньку и наладил отношения с Южной Фингалией. Воевать он не любил. Но если случалось, что воевать было необходимо, Федул очень переживал. "Вы уж, братцы, того, старайтесь без пороху, больше врукопашную", - напутствовал он обычно войско, отправлявшееся в далёкие земли.
Его научные труды по стратегии, тактике и баллистике были написаны так миролюбиво, так увлекательно, что читались более людьми сугубо штатскими.
Особенные симпатии снискал Федул у народа трогательной заботой о благоустройстве туалетов, и в этом деле он достиг удивительных, ни в какой иной стране невиданных успехов. В первый же год его счастливого правления в столице появилось одиннадцать новых туалетов, выстроенных выдающимися зодчими, вложившими в свои сооружения столько выдумки и оригинальных идей, что без преувеличения можно сказать: лицо города совершенно изменилось.
На фоне грандиозных сооружений с колоннадами ионического, коринфского и дорического ордера, с золочёными шпилями, с огромными буквами "М" и "Ж" как-то сразу поблекли все рядом стоящие постройки, некогда восхищавшие горожан. Но ещё большим великолепием и размахом поражало внутреннее устройство этих архитектурных шедевров. Как бы ни было велико и неодолимо желание свершить то естественное дело, ради которого мчались горожане к сияющим буквам "М" и "Ж", едва они входили в монументальные вертящиеся двери - сразу пропадало это естественное желание.
В первом же зале, расписанном флорентийскими мастерами, играл духовой оркестр; во втором зале, отделанном массандровым деревом, внимание посетителя зачаровывали изумительные по своей одухотворённой тональности голоса хора мальчиков (если посетитель вошёл в дверь под буквой "М". Что творилось на половине иной, автор может только догадываться). За этими музыкальными помещениями следовала комната кривых зеркал, бильярдная, рюмочная и, наконец, красная гостиная, где известные поэты нараспев декламировали свои лирические стихи. Собственно, только здесь посетитель и вспоминал, зачем явился в этот храм.
Необходимо отметить, что внутренняя планировка славных сооружений была такова, что добраться до унитаза, минуя все вышеописанные аттракционы, не было никакой возможности, и это обстоятельство сильно способствовало повышению культурного уровня жителей столицы.
Замечательный облик Федула дополняла его весёлая привычка коверкать слова, переиначивать их и рифмовать с какой-нибудь милой нелепицей. "Я король - дроль, я Федул бармул - гарнудул", - напевал он в минуты особого благодушия и душевного равновесия.
И совсем не случайно выражение "добр, как Федул-493" стало крылатым.

ГЛАВА 9

Чего только не коллекционируют люди: катафалки, вешалки, медицинские бандажи, водопроводные прокладки, паровозы и ещё чёрт знает что.
Один мой знакомый психиатр, несмотря на свою профессию, человек довольно нормальный, коллекционировал дамские корсеты. Психиатр этот имел обширную картотеку с бланками, на которых подробно и с большим искусством регистрировал, где и при каких обстоятельствах добыт экземпляр.
В Южной Америке, например, клерк нотариальной конторы, некто Арон Гуфельд, имел уникальную коллекцию жалобных книг всех времён и народов. Известный бенгальский гельминтолог Кристочар всю жизнь собирал рентгеновские снимки великих актёров немого кино. Один австралийский фермер и по сей день собирает железнодорожные петарды. Мой школьный товарищ, окончивший курс с золотой медалью, а ныне торгующий пивом в привокзальном буфете, коллекционировал совершенно неосязаемые субстраты, а именно: зрительные образы, возникающие во время свободных от торговли пивом дней. Известно, что многие собиратели коллекционируют высказывания так называемых великих людей, а вот иранский духанщик Зареб Жмурт, игнорируя великих, собирает высказывания простых и даже вовсе ничтожных смертных, посещающих его духан. Мой сосед по парадной - не то литератор, не то работник уголовного розыска - пожалуй, обладал самой уникальной и фантастической коллекцией: он собирал запахи. Стоило к нему прийти в гости какой-нибудь примечательной личности, например, начальнику по работе или, скажем, продавцу мясного отдела из магазина жены, как мой сосед доставал пустую "маленькую" и каким-то совершенно незаметным образом умудрялся поднести её к лицу гостя и тотчас же закупорить пробкой. Затем на чекушке появлялась этикетка с записью личности обладателя запаха, с фамилией и некоторыми биографическими данными.
Таких чекушек, пузырьков и всякого рода бутылочек у соседа скопилась целая антресоль. У людей известных - артистов, учёных, футболистов - сосед брал запах, как иные берут автограф, только вместо открытки или фотокарточки просил великого, скажем, самбиста дыхнуть в бутылку. Причём, как казалось соседу, чем прославленней человек, тем бОльшая бутылка ему требуется. Сосед с гордостью показывал мне запах какого-то великого военачальника, настолько, видимо, великого, что для его автографа потребовалась литровая бутыль из-под албанского вермута... Словом, чего только не коллекционируют люди.
Третий заместитель начальника паспортного стола префектуры коллекционировал портреты, снимки, вырезки из газет и журналов, изображающих известных уголовников.

В молодости он мечтал стать актёром драматического театра и даже сыграл однажды на самодеятельной сцене могильщика. Но обстоятельства сложились так, что пришлось ему работать поначалу внештатным сыщиком, а затем, окончив какие-то скоротечные курсы, служить в префектуре. К службе своей особой страсти он не проявлял, ибо вся страсть была направлена на коллекционирование.
Третий заместитель являлся обладателем весьма любопытной и крупной коллекции. У него имелся, в частности, уникальный снимок известного бермудского карманника Пемоксоля по кличке Муравей и не менее известной международной аферистки Фриды Горшковой, которую он выменял у знакомого юрисконсульта за две журнальные вырезки классика по банковским сейфам Хиля Плямса по кличке Провинциал.
Служебный день третьего заместителя начинался с того, что он выкладывал на однотумбовый стол и жадно набрасывался на кипу газет и журналов, купленных по дороге в префектуру.
Появление любого посетителя в кабинете всегда расстраивало третьего заместителя, но особенно когда он был занят любимым делом.
Александр Иванович появился не вовремя.
- Что угодно? - спросил третий заместитель, смазывая конторским клеем обратную сторону газетной вырезки.
- Я насчёт прописки, - тихо сказал Александр Иванович и достал паспорт.
Третий заместитель приладил на страничку толстого альбома изображение знаменитого скокаря-чистодела Аветика Бартли по кличке Канделябр, выкравшего недавно средь бела дня из Музея древностей мумию египетского фараона Шибинжака Девятого, затем аккуратно протёр снимок носовым платком. Положив альбом на кресло, третий заместитель сел на него, чтобы плотнее припрессовать вырезку к страничке.
- Давайте, - невесело произнёс он, беря паспорт.
Он долго листал хрустящие листки, слегка подпрыгивая в кресле, но пока ещё ничего не видя, так как возникло в голове его сомнение: правильно ли, ровно ли наклеил он в спешке вырезку и не образуется ли досадная складка или морщина.
Вскоре он заставил себя сосредоточиться на содержании паспорта, и лицо его сделалось крайне деловым и служебным.
- Это что ж такое? - третий заместитель поднял голову, указав пальцем на страничку.
- Это пятнышко, - улыбнулся Александр Иванович. - Я сейчас объясню вам его природу. Уезжая из деревни, я показывал паспорт на заставе. Раскрыл его проверяющий, и сверху прямо вот на этот листик капнула птичка. Пятнышко осталось. Пустяк, а заметно...
- Нет, не пустяк, - низким тоном заметил третий заместитель, - испачкан документ. Он заёрзал на альбоме. Ему показалось, что снимок сдвинулся с места и необходимо немедленно его поправить.
- К сожалению, принять в работу испорченный документ не могу. Обратитесь ко второму заместителю.
- Не можете?
- Нет. Не властен. Не уполномочен. - Он нетерпеливо достал из-под себя тёплый альбом.
Ко второму заместителю начальника паспортного стола префектуры очередь была небольшая, всего четыре человека. Но двигалась она почему-то медленно: в час по человеку, а то и ещё меньше.
Впрочем, никто не унывал и не возмущался: женщина вязала пуловер; старик с библейской бородкой сверлил шилом грушевый корень, изготовляя мундштук; мужчина в жёлтой панаме выпиливал из фанеры туалетную полочку, а милая беленькая девушка увлечённо читала томик стихов.
Через четыре часа, когда очередь дошла до Александра Ивановича, второй заместитель ушёл обедать и больше не вернулся.
На другой день Александр Иванович был первым, придя в префектуру рано утром. Он вошёл в кабинет второго заместителя и увидел, что тот играл сам с собой в поддавки. Собственно, играл не сам с собой. Был у него воображаемый противник - шеф отдела, которого он, как ни старался, всегда обыгрывал. Проигрыш очень сердил шефа и не давал ему оснований сделать второго заместителя первым.
- Я насчёт прописки, - начал Александр Иванович и, боясь лишних расспросов относительно птичьего пятнышка, добавил сам: - У меня паспорт немного испорчен.
- Минуточку, одну минуточку, - машинально произнёс второй заместитель, мучительно соображая, как лучше поддать свою дамку шефу. Всё же партия была вновь выиграна, настроение второго заместителя вконец испортилось. У него разболелась голова и вспомнился ночной сон: будто клеит он комнату новыми обоями и видит вдруг, что горит пожарная каланча. И хочется ему принять участие в тушении пожара, и бросить намазанный клеем рулон жалко. Проснулся он, когда каланча сгорела, а клей полностью засох.
- Слушаю вас, - сморщился он, отодвигая доску.

Александр Иванович подал паспорт.
Второй заместитель взял его и вдруг хлопнул себя по лбу. Обидно поздно он сообразил, что нужно было уйти с центральной диагонали, и тогда шефу был бы обеспечен выигрыш.
Усилием воли он отвлёк свой мозг от самобичевания. Большая синяя печать показалась ему не подозрительной. Ничего фиктивного не усмотрел он и в записях. Водяные знаки, видимо, были натуральными. Он уже хотел бросить привычное: "Зайдите через дней десять" и заняться разбором так досадно выигранной партии, как вдруг заметил пятно.
- Что ж это такое?
- Пятнышко. Я говорил вам.
Второй заместитель сильно помрачнел. Он закурил и несколько минут думал.
- Самолично принять изгаженный документ не имею права. Обратитесь к первому заместителю. Комната тысяча семьсот двадцать три.
- Неужели такой пустяк...
- В нашем деле пустяков нет, - перебил второй заместитель и подумал: "Кажется, пустяк - поддать дамку, а все задним умом крепки". - Разговор кончен, - отрезал он и посмотрел на шашечную доску. Пешка, не ушедшая с диагонали, вновь заняла его пытливый ум.
Спорить Александр Иванович не стал, да и не умел. А пройдя по длинному узкому коридору, тускло освещённому, засиженному мухами, лампочками, начал искать первого заместителя.
Искал он долго, бродя по удивительно хитрым лабиринтам, спрашивая молчаливых и чем-то глубоко озабоченных людей.
Около комнаты тысяча семьсот двадцать три сидело на киностульях человек сорок. Молча простояв полтора часа, Александр Иванович случайно выяснил, что вся эта толпа сидит не в тысяча семьсот двадцать третью комнату, а в тысяча семьсот двадцать четвёртую, и все они являются свидетелями по делу об ограблении фабрики-прачечной.
А первый заместитель, оказывается, уехал сегодня утром на межзональный съезд криминалистов и вернётся через две недели.
Смеркалось уже, когда Александр Иванович вернулся домой.

ГЛАВА 10

У старика Бертольда были связи.
В молодости он служил личным пяткочёсом у кардинала Фабри, а в сражении под Шурдынском неоднократно чесал пятки самому генералиссимусу Вербо.
В папской галерее есть даже мозаичное панно, на котором генералиссимус, лёжа на ковре, рассматривает в подзорную трубу неприятеля, а у босых ног его в глубокой задумчивости сидит дядюшка Бертольд.
Теперь старик был членом Приходского совета, а также консультантом в секции собаководов при тайной королевской канцелярии.
Его знал сам Федул-493.
В день, когда отмечалась 83-я годовщина победы над австралийскими аборигенами, дядюшку наградили медалью "За Преображение земли" и новыми яловыми сапогами. Это была его четырнадцатая медаль. Кроме того, Академия собаковедения за особые заслуги в области разведения редких пород преподнесла ему бухарский ковёр и бронзовую статуэтку добермана-пинчера.
Каждый раз, как только Александр Иванович возвращался из паспортного отдела ни с чем, старик выходил из себя:
- Я им хвосты накручу, тридцать-сорок! Дойду до самого кардинала.
И действительно, Бертольд ждал только удобного случая, чтобы похлопотать за своего нерадивого племянника с кем-нибудь из сильных мира сего. Случай таковой вскоре представился. В столицу с официальным визитом приехал министр конной тяги Южной Фингалии Феофан Сорди. В честь этого выдающегося события решено было начать строительство ипподрома, и король давал ужин в своей резиденции.
Дядюшка позвонил королевскому истопнику и пообещал ему шведскую левретку. Истопник поговорил с дворцовым стекломоем, жена которого служила прачкой у королевского цирюльника, и через два дня посыльный доставил дядюшке пригласительный билет с уведомлением: в какой форме и при каких орденах приличествует явиться во дворец.
Орденов и медалей у дядюшки было великое множество, а вот формы - никакой. Несмотря на свои ратные заслуги и собачьи связи, жил он бедно, имея к тому же простительную слабость к вину. Потёртый парусиновый лапсердак, засаленный жилет собачьей кожи, ратиновые галифе с белым кантом да яловые сапоги - вот и весь гардероб ветерана множества войн и сражений.
Костюм пришлось занять у знакомого костолома, не раз выручавшего дядюшку.
Утром торжественного дня старик помылся ореховым мылом, нафабрил усы огуречным рассолом, натёр шпагу клюквой с песком, помазал ремни лавандой и, водрузив на голову шлем с пучком майорана, вышел на улицу. Громыхая медалями, медными шпорами и темляком на шпаге, он неторопливо двигался через весь город ко дворцу, важно отдавая честь военным, кланяясь особенно привлекательным дамам, до которых в молодости был большой охотник.
В зале N1 приглашённые, а это были люди, подобно дядюшке, небольшого калибра - томились в ожидании, когда дверьмейстер пригласит их в зал N2.
Приложив ладонь к шлему, выпятив грудь, Бертольд пересёк зал и сел рядом со старшим блинопёком двора. Соблюдая достоинство и не начиная первым разговора, он с интересом стал рассматривать висящую на стене картину, запечатлевшую битву самоедов с турецкими янычарами.
Большинство приглашённых ходило парами по кругу, обмахиваясь веерами и газетами, болтая о недавней дуэли маркиза де-Фри с председателем горсуда виконтом Айзенштоком, о замужестве баронессы Розы Гишволинер и о вероятном подорожании ячменя на севере страны.
Старший тестомес Его Величества играл в карманные шашки с каноником Никифором. Аббат Шлямбур, которому Александр Иванович починил недавно телевизор, поклонился, заметив старика Бертольда. Бертольд взял под козырёк.
Минут через двадцать дверьмейстер отворил дверь, и все повалили в зал N 2, наполненный гостями высокого ранга.
Бертольд присел рядом с магистром общей механики Бельмесом. Было всем известно, что магистр этот всю жизнь занимался изобретением вечного двигателя, однако его сложные системы не то чтобы двигались вечно, а вообще не двигались. И, поглощённый размышлениями над этим парадоксом, он ничего не замечал вокруг себя и жил, можно сказать, машинально. На шестьдесят втором году он случайно узнал, что имеет жену и троих детей, один из которых служит старшим дегустатором при дворе.
- Говорят, в Нижнефекальске опять наводнение? - спросил Бертольд.
Но магистр, мощный ум которого был занят расчётами центрального балансира, ничего не ответил.
Дядюшка увидел здесь выдающегося астролога Шмаклю, завещавшего спустить урну с его прахом на дно Марианской впадины, хранителя печати Каницаро, известного своей осторожностью и смирением. Рассказывали, что он даже спит по стойке смирно, а проходя под Триумфальной аркой, наклоняет голову.
Бертольд заметил матрону придворного госпиталя, дряхлую седую старушонку, которая в молодости была так красива, что к ней все боялись подступиться, и она осталась старой девой. С бравым видом, поглядывая на дам, расхаживал по залу видный сексолог Бенимэ, автор двух необыкновенно популярных трактатов: "Ночь - виновница перенаселения планеты" и "Много обнажённого - неинтересно". У окна сидел шеф-палач, присутствие которого ощущалось везде, даже там, где он отсутствовал. Возле него с подобострастным видом стоял заведующий дворцовой птицефермой, маленький, высоколобый субъект, обычно красневший при слове "яйца".
Тут был и митрополит Варсанофий, автор смелого эксперимента: совместного заточения послушниц и послушников, разрешивший при этом не запирать на ночь кельи, так что в случае психологической или иной несовместимости всякий мог сыскать другого партнёра. Конечно, такая свобода привела вскоре к тому, что при монастырях пришлось строить родильные дома, ясли, школы, заводы, клубы, стадионы, но главное исчезло - грехи, так как их тем больше, чем больше запретов.
Сводный оркестр капитула и ипотечного банка настраивал инструменты. Ожидая короля и высокого гостя, приглашённые убивали время по-разному. Нотариус сир Гасли, в ослепительно ярком гарусном жилете и фраке канареечного цвета, показывал карточные фокусы игуменье. Приор, в окружении стайки фрейлин, смешил девиц тем, что пускал кольцами дым из ушей. Начальник пожарной охраны дворца и адмирал флота Гимен Клитов курили трубки. Старший сыщик, славившийся своей уникальной коллекцией отпечатков пальцев, листал восьмой том Ломброзо. Министр стройматериалов рассказывал группе молодых коннозаводчиков о недавнем посещении Новой Зеландии. Камер-сенатор с медным ключом на груди храпел. Солисты королевского балета Изабелла Кошкина и Альфонс Лаптев рассказывали придворному генерал-подтиральщику о своих гастролях в Гонолулу.

Раздался звонок. Гул голосов стих. Все мужчины выстроились вдоль одной стены, дамы - вдоль другой. Таков обычай фешенебельных приёмов.
Вспыхнул дневной свет. В дверях показался король.
Федул-493 снял корону, которую надевал в особо торжественных случаях, и двинулся вдоль женской шеренги, здороваясь с каждой дамой за руку, представлял каждую высокому гостю. Обойдя таким образом весь строй слабого пола, он перешёл на сторону сильного. И здесь, пожимая каждую руку, он тепло и проникновенно смотрел в глаза, справлялся о здоровье, передавая приветы дальним родственникам. Приблизившись к дядюшке Бертольду, Федул улыбнулся и, протянув пухлую ручку, сказал:
- Здравствуйте, братец Бертольд - дрольд.

Федул и дядюшка Бертольд [Валентин Катарсин]

Губы министра конной тяги Южной Фингалии растянулись в улыбке.
- Желаю здравия, Ваше Величество, - поедая глазами Федула, рявкнул Бертольд.
- Шурдынск не забыл?
- Никак нет, - прогремел Бертольд и так резко взял под козырёк, что на груди его зазвенели все медали, а серебряный жетон упал на ковёр.
- И Галифакс не забыл?
- Так точно, - ещё оглушительней отрапортовал ветеран, и второй жетон не удержался на мундире.
Федул удовлетворённо посмотрел на высокого гостя и похлопал Бертольда по плечу. Дядюшка, не мигая, грозно смотрел куда-то вдаль, где дымился осаждённый Галифакс и объятый пламенем Шурдынск...
Обойдя ряд, Федул подал переводчику текст приветственной речи, которую начал читать с большим подъёмом.
В начале речи говорилось о радости, охватившей королевство в связи с приездом гостя. Затем упоминалось о недавнем наводнении в Нижнефекальске, об ожидаемом лунном затмении и новом строительстве собачьего питомника.
В ответном слове министр конной тяги выразил благодарность за оказанный приём, заверил Федула, что Южная Фингалия никогда не поднимет меч против его страны. Затем он рассказал о новых методах борьбы с шаровыми молниями у себя на родине и кончил тем, что попросил всех присутствующих прослушать ржание его любимого жеребца Бобби, записанное на магнитофонную ленту.
После ржания и продолжительных оваций были зажжены бенгальские огни и сыграны гимны. Федул и высокий гость отправились перед ужином в совещательную комнату.
Гости, оставшись одни, вновь загалдели. Оркестр заиграл па-де-катр. Церемониймейстер погасил свет, и тотчас же вспыхнули китайские фонари...
Бертольд пошёл искать епископа Анания и вскоре обнаружил его в мраморной ротонде. Епископ, расположившись в кресле, читал "Сборник избранных тостов" иракского мудреца Эль-Муэдзина, автора шумевшего некогда сексуального трактата "Сучок абрикоса".
- Разрешите отвлечь вас, - проскрипел Бертольд, кланяясь.
Ананий подчеркнул абзац длинным жёлтым ногтем и поднял тонзурную голову.
- А-а-а, герой Галифакса. Чем обязан?
Ласковый тон епископа объяснялся тем, что дядюшка недавно вязал епископского золотистого ретривера с сучкой и, видимо, удачно.
- Хочу просить о милости, Ваше Преподобие.
- Рад оказать её, сын мой.
- Приехал мой племянник, Ваше Преподобие. Трудности с пропиской и не найти работы. Прямо беда.
- К чему склонен отрок?
- Он вроде бы и не отрок, Ваше Преподобие. Ему пятый десяток, в полной силе находится. По странности и неясности своего ума он долгое время жил в провинции. Характер имеет очень добрый, но, как бы сказать, необычно слабый в деле устройства.
- Не хотел бы он заняться делами божественными, служивый? Мы пристроили бы его в иезуитский колледж.
- Сомневаюсь, Ваше Преподобие. Очень он нрава земного. Божественного не переносит.
- Сын Божий владеет слогом?
- Это он может. Большой силы сочинитель. - Бертольд оживился.
- Не согласится ли он составить жизнеописание Святого Фоки? Небо вознаградит старателя, а мы позаботимся о его бренном животе.
- Да уж, вероятностно, согласится. В большой нехватке состоит.
- Я поговорю с кардиналом.
Бертольд благодарно приложил руку к груди и перекрестился, хотя никогда не верил ни в Бога, ни в чёрта.
- Храни Господь вас, Ваше Преподобие, за милости и великую душу.
- Не стоит, - осклабился епископ и поглядел на люстру. - У меня вчера околели два кобелька.
- Каких кровей? - деловито спросил дядюшка.
- Твидсайдские спаниели.
- Вероятно, от перекорма, Ваше Преподобие.
- На то воля Господа. Я слышал, в питомник завезли новые породы?
- Завезли. Желаете ротвейлера, ризеншнауцера, чихуахуа, китайского мопса, йоркширского терьера или вогульскую лайку?
- А пойнтеры есть, любезный?
- Имеются. Завезли помёт из Иордании. Хотите жёлтого лабрадора или вельш-корги? Имеются две барышни бигли и греческая гончая.
- Нет, нет, хотел бы пойнтера, - сказал епископ и кивнул головой, давая понять, что разговор окончен. - С кардиналом я поговорю. Храни тебя Господь, любезный.
Дядюшка поклонился и ретиво удалился, довольный оборотом дела.
На ужин он не попал. Оказалось, что на его пригласительном билете отсутствовал штемпель с надписью: "С правом ужина".

ГЛАВА 11

Заведующий свечным производством 2-го женско-мужского монастыря, иеромонах Фока, огромный, грузный детина с жидкой китайской бородкой, одиннадцать лет назад, сильно охмелев, залез на старый телеграфный столб без проводов и заявил, что он никогда более не спустится вниз и отныне даёт обет вечного сидения.
Собралась толпа. Приехали журналисты, духовники и сам епископ.
Фоку объявили святым.
Сидеть на телеграфном столбе было крайне неудобно и даже больно, поэтому по просьбе Фоки к столбу прибили поначалу стул, а вскоре укрепили стол. Затем появилась тумбочка для продуктов, электропечь и, по настоятельной просьбе близ живущих горожан, - санузел. Через несколько месяцев на столбе вырос маленький, крытый шифером домик с телефоном, антенной на крыше и лестницей на землю, чтобы многочисленным странникам удобнее было сообщаться с великомучеником.
Специальный работник доставлял Фоке пищу, свечи, свежие газеты и журналы. И всё же Фока скучал и втайне клял себя за то, что с перепоя покинул грешную землю. Особенно его мучила разлука с сестрой Семплицией, молодой, полногрудой монашенкой-елизаветинкой.
Поэтому, когда однажды осенью сильный ветер сломал столб и повалил келью, святой Фока, несмотря на синяки и ушибы, был доволен. Он отказался от обета и радостно вернулся в свечную мастерскую монастыря.
И вот совсем недавно Фока, объевшись осетриной, почувствовал в животе такие острые колики, что лёг на топчан и закричал: "Помогите!".
Сбежались соседи.
Срочно приехал послушник Симеон с женой.
Фоке сделали клистир, напоили калганом и положили на живот пузырь с тёплым молоком. Ухаживать за умирающим стала сестра Семплиция.
Всё это очень понравилось Фоке.
Лежать в тёплой постели и знать, что тебя напоят, накормят, подадут утку, поставят клистир - конечно же, всё это приятнее, нежели плестись ежедневно в мастерскую монастыря.
Фока решил никогда более не вставать и не поправляться. Он написал кардиналу Пипсу письмо, в котором заявил, что даёт новый обет: обет вечного лежания.
Утром и вечером ему прописали калгановые капли, настойку алтейного корня и по две пресные лепёшки. Днём, помимо клистира, кормили крахмальным лавашом и грели живот кварцевой лампой.
Естественно, что подобный рацион и беспрерывное лежание вскоре привели бы богатырский организм иеромонаха к полному истощению. Однако, по прошествии нескольких месяцев, духовные лица отметили, что болезнь живота и мизерное питание не ослабили ни духа, ни тела Фоки.
Он был объявлен святым великомучеником. В дом его повалили паломники со всего света. В церковную казну потекли деньги. Его решил посетить сам кардинал Пипс.
Кардинал прибыл без предупреждения. Войдя в келью, он увидел двух паломников из Абиссинии, которые терпеливо смотрели, как Фоке ставят клистир. Авторитет и слава великомученика были настолько огромны, что даже кардинал не решился нарушить лечебную процедуру. Он сел у входа и молча стал ждать, приложив к носу платок.
Когда лекарь, сделав своё дело, ушёл, паломники, упав на колени, стали просить у великомученика по одному волосу со святой головы.
Фока, хотя и заметил появление кардинала, закрыл глаза и долго обдумывал, в какой форме отказать пришельцам из Абиссинии. Ничего не придумав, он сказал:
- Идите с миром, дети Божьи. Я нынче утомился и недомогаю.
Дети Божьи, поворчав насчёт дороговизны билетов и дальней дороги, удалились, и только тут кардинал поднялся.
- Рад тебя видеть во здравии, святой Фока!
Фока протянул кардиналу мощную длань, способную сотворить крестное знамение двухпудовой гирей:
- Ослаб я, но не духом.
Кардинал долго интересовался: какие видения посещают Фоку, каков уход за ним, нет ли жалоб.
- Жалоб не имею. Вот только нельзя ли отменить клистиры?
- Ежели состояние духа не будет в ущербе - я велю отменить.
- Хорошо бы.
- Нет ли, святой Фока, замечаний относительно невесты Господней?
- Вы о Семплиции?
- О ней.
- Необычайно усердна в работе и вообще. Вот её рукоделие, - Фока кивнул на стенной коврик, изображавший грехопадение Лота с дочерьми.
- Похвальная вязь. Я пришлю ей набор цветной пряжи.
- Ещё бы стиральную машину. Белья много.
- Можно, - кивнул кардинал. А где сейчас Божья избранница?
- Ушла поклониться мощам святого Кронида.
- Похвальная экспедиция. Ей сколько лет?
- Тридцать с небольшим.
- Ещё усердна в теле?
- Многоработна, Ваше Святейшество.
- Похвально, - произнёс кардинал и, помолчав, добавил: - Мы решили составить твоё жизнеописание. Нет ли у тебя возражений?
- Оно бы лучше без огласки, - лицо Фоки изобразило неудовольствие, - намедни телеоператоры наводили трубу. Видно, Господь испытывает терпение раба своего.
- Опись твоих деяний ожидает весь истинный мир.
- Душу мою питают озарения, а не суетное тщеславие. Пусть, раз надо, - смиренно сказал Фока. - Я что-то утомился от аудиенций.
- Мы пришлём человека. Сочинителя.
Фока действительно утомился, и тут он не соврал. Но утомление его было вызвано беспрерывным многочасовым лежанием.
Едва кардинал вышел из кельи, Фока вскочил с постели, запер дверь и, достав из-под кровати гантели, сделал несколько силовых упражнений.

ГЛАВА 12

Литконсультанту газеты Фекину мешали спать соседи. Они тормошили его, кололи примусной иголкой, щекотали в носу колонковой кисточкой, дёргали за ухо, подносили к самому носу тлеющую вату. А Фекин не просыпался.
Но, находясь в глубоком сне, нельзя было сказать, что он никак не реагировал на все эти действия соседей. Он лягался, кричал "сволочи", нецензурно ругался, а случалось - вскакивал с дивана и запускал в обидчика чем попало. Однажды, когда кто-то облил его холодной водой, он даже сбегал в жилконтору и, не просыпаясь, написал заявление в товарищеский суд.
Надо заметить, что спать ему мешали не из озорства и не ради шутки. Фекин сильно храпел. Едва закрыв глаза, маленький, одинокий литконсультант начинал издавать храп такой страшной силы, что всё вокруг вибрировало и дрожало. Дрожали стёкла окон, дрожала посуда в старинном комоде, дрожали шкафы, двери, стены, дрожал и сам Фекин.
Несомненно, живи он в отдельной квартире - вся его скромная обстановка, равно как и сама квартира, а может быть, и весь дом - вскоре бы развалились. И это явилось бы бедствием для города, страдавшего острой нехваткой жилья.
Но, к счастью, он имел множество соседей, которые вышеозначенными способами берегли своё и казённое добро.
Жизнь Фекина стала невыносимой, бессонной. Как-то ему пришла на ум спасительная идея: спать на работе. И вот он заперся на ключ, сдвинул стулья и, измученный беспокойными ночами, задал храповицкого. Но задал он его слишком сильно. Тотчас же в кабинете главного редактора упали настенные часы. Через десять минут всем сотрудникам показалось, что здание редакции куда-то медленно волокут по городу.
Взломали дверь. С огромным трудом разбудили испуганного Фекина. На первый раз он отделался выговором с возмещением материального ущерба за разбитые часы.
На другой день Фекин решил свою большую светлую комнату сменять на любую, лишь бы жить отдельно.
Идя на службу, он ежедневно останавливался у доски объявлений: хлебозаводу требовался одинокий юрисконсульт-совместитель; продавался шифоньер из железного дерева; собачьему питомнику позарез был необходим ночной сторож, знающий турецкий язык; при гардинно-тюлевой фабрике открывались месячные курсы пиротехников; часовой завод покупал конский волос; издательство приглашало на работу критика-мужчину; некто искал репетитора для игры на домбре. Желающих меняться комнатами не было.
Засыпая на ходу, Фекин поплёлся в редакцию. У дверей его кабинета сидел Александр Иванович.
- Вы ко мне? - зевнув, спросил Фекин.
- К литконсультанту. Мне так посоветовали.
- Проходите.
Фекин меланхолично сел за стол, с отвращением окинул груду стихов и рассказов.
- У вас не найдётся закурить?
- Я не курю.

Литконсультант Фекин [Валентин Катарсин]

Литконсультант вздохнул, пощупал виски. Уныло достал из стола полбутылки кефира. Выпил. Ел он вообще мало, и было удивительно, что питает тот на редкость прочный материал, из которого сработано его горло.
- Что у вас?
- Повесть.
Фекин поморщился, стал выдвигать ящики стола. Нашёл где-то окурок. Закурил. Протёр очки грязным платком. Хотелось спать.
- Давайте повесть.
Он открыл первую страницу, начал читать, но буквы поплыли у него перед глазами, сливаясь в туманные полосы. Тяжёлые непослушные веки опустились помимо его воли. Повесть исчезла. Боясь уснуть окончательно, он произнёс:
- Какой сегодня день?
- Кажется, пятница.
- Да, да, пятница. Вчера был четверг, значит.
Он снова поднёс рукопись к очкам, прочёл несколько слов, и глаза непроизвольно закрылись. В голове зажужжали пчёлы. Это была катастрофа. Он вздрогнул и, не открывая глаз, медленно, тягуче заговорил:
- Простите, ради бога. Не сплю третью ночь. Позвольте вздремнуть несколько минут, только не уходите. Если начну храпеть - сразу будите. Иначе мне крышка, крышка, крыш...
Он умолк, уронив голову на грудь, дыша ровно и глубоко.
Александр Иванович с удивлением и жалостью глядел на маленького, измученного человека с жидкими поседевшими волосами. Тонкие руки человечка безжизненно опустились вниз, на одном манжете не было запонки. Потёртый рукав пиджака расползся на локте. Очки соскользнули на колени. Они могли упасть на пол, разбиться, но Александр Иванович боялся шевельнуться, и когда очки всё же упали, он только повёл плечами.
Где-то за стеной стрекотала пишущая машинка, звучало радио.
Литконсультант дышал всё глубже и глубже, и вдруг, открыв рот, хрюкнул - иначе этот звук назвать нельзя. Затем он издал протяжное шипение, словно проколол велосипедную камеру, и принялся сильнейшим образом храпеть.
Александр Иванович, никогда не слыхавший такого храпа, стал трясти вялое, бесхребетное тело маленького литконсультанта, и на этот раз условный рефлекс страха сработал быстро.
Фекин выпрямился, широко открыв близорукие глаза, не понимая, где он и что с ним.
- А-а-а... Благодарю. Это вы. Я, кажется, захрапел?
- Немножко.
- Благодарю. Уже легче.
Он поднял очки. Опять углубился в рукопись и вскоре опять протяжно зевнул.
- Может быть, оставить повесть? Посмотрите на свежую голову, - спросил Александр Иванович.
- Потонет в океане рукописей, - процедил Фекин и моментально уснул.
Ещё трижды будил Александр Иванович литконсультанта, не решаясь оставить его одного, и тот виновато извинялся, иногда сердился, силился прочесть хотя бы полстранички и снова засыпал. И снилось ему, будто он спит у себя на диване и никто его не тревожит, не дёргает, не обливает водой.
Наконец Александр Иванович осторожно вытащил из-под Фекина свои тетради, разбудил литконсультанта в последний раз и вышел за дверь.

ГЛАВА 13

После разговора дядюшки Бертольда с епископом Александра Ивановича быстро прописали, и вскоре пришло ему письмо с просьбой ознакомиться с житием святого Фоки для составления жизнеописания великомученика.
Но Александр Иванович никуда не собирался идти, несмотря на нужду и дядюшкины уговоры.
- Великую милость оказал тебе епископ. Даёт, можно сказать, кусок хлеба. Ведь этакое выгодное дело, а ты заладил: "Не могу". Вон Гермоген на святом Августине дачу построил. А ведь продувная фигура, тридцать-сорок! Дым один!
- Не могу, - сказал Александр Иванович.
- На облатку с последним причастием дышишь, а всё бычишься.
- Вы разве смогли бы ухаживать за женщиной, не любя?
- Эко загнул. Высокие полёты, а живот пустой. Да ты, тридцать-сорок, и в глаза не видел Фоку-то. Может, он человек хороший.
- Раз святой, значит, нехороший.
- Бог с ним. Зато деньги платят, недотёпа, - вспылил Бертольд. - Упрямый ты чёрт!
- Зачем вы сердитесь? Хотите, я схожу, но пустое это. Против себя мне не восстать.

Александр Иванович у Фоки [Валентин Катарсин]

Он пришёл к Фоке, когда тот, плотно пообедав, лежал, закрывшись одеялом с головой, и подглядывал в узкую щель, как Семплиция, закатав подол, моет полы. Созерцание полной монашенки так увлекло великомученика, что он забыл о незапертой двери.
- Добрый день, - смущённо сказал Александр Иванович, стыдливо отводя глаза в сторону от моющей полы женщины.
- Здравствуйте, - ответила монашенка, опуская подол и выпрямляясь.
Фока сомкнул щель одеяла, проклиная себя за открытую дверь.
- Святой Фока дома? - Александр Иванович посмотрел на глыбу одеял на кровати.
- Дома, - сердито раздалось оттуда.
- Добрый день.
- День добрый, - Фока откинул одеяло и велел удалиться монашенке-елизаветинке. - С чем пожаловали?
- Вот, пришёл познакомиться.
Фока хотел сослаться на утомление и недомогание, но пришелец не был похож ни на странника, ни на отшельника. И уж не тот ли это человек, которого хотел прислать кардинал?
- Журналист? - настороженно спросил иеромонах.
- Нет, нет. Просто мне предложили написать о вас. Вот и пришёл познакомиться. Давно лежите?
- Второй год, - чуть замешкавшись от неожиданного вопроса, ответил Фока.
- Мучительно, наверно, всё лежать. И попрыгать хочется иногда, правда? Я бы не смог.
- Господь помогает, - криво усмехнулся Фока и подумал: "Кажется, малый глуп как ведро".
- Разве я похож на ведро? - улыбнулся Александр Иванович и присел на краешек стула.
Фока перекрестился, испуганно и пристально кинул взгляд на гостя.
- Видите, никакого сходства с ведром. А вы почему двери не запираете? Вот кто-то идёт.
Фока прислушался. В прихожей вытирали ноги.
- Я ему сейчас от ворот поворот.
- Может быть, важное лицо. Вы не боитесь?
- Всё едино.
- Нет, нет. Примите. Я подожду. Мне ведь нужно наблюдать за вашими деяниями.
В келью вошёл паломник из Галапагоса. Он упал на колени перед кроватью Фоки, поцеловал край простыни, вынул дары.
- Чего? - спросил Фока.
- Растолкуй, святой отец, - запричитал паломник, - по какому истинному закону чаинки собираются в центре сосуда, если чай помешиваешь ложкой?
- По закону коловращения, - отрезал Фока.
Паломник, с просветлённым лицом, кланяясь и крестясь, удалился, но тут же, переступая с ноги на ногу, кряхтя и морщась, вошёл отшельник из Берберийской пустыни, просидевший четыре года на камне.
- Излечи от геморроя, - простонал отшельник.
- Гамбринус химус, - не моргнув глазом, изрёк Фока, поднял кверху два пальца и тут же подумал: "Надо заводить секретаря. Эта девка вечно забывает о дверях...".
Отшельник исчез.
- Что это я сказал? - обратился Фока к Александру Ивановичу.
- Гамбринус - сказочный изобретатель варки пива, а химус - млечный сок желудка. В общем, всё правильно. Надо пить пиво. Замечательный рецепт.
- Голову потеряешь с этими странниками и отшельниками. Запри-ка двери, - попросил иеромонах.
Но не успел Александр Иванович подняться, как на пороге возник странник с Мадагаскара, просивший растолковать ему недавнее сновидение.
- Давай, только короче, - донеслось из-под одеяла.
- Мучает меня сновидение, - запел странник, - сижу будто я на Гималайской вершине, и в руках у меня валторна.
- Медная?
- Медная.
- Это плохо.
- Н-да, - продолжал странник, - и вот вижу: по небесному своду скачет на белом коне святой Филарет.
- На белом?
- На белом.
- Это хорошо.
- Н-да, на белом. Остановился надо мной и говорит: "Эта валторна принесёт тебе благодарность". И вроде бы конь тут сильно заржал.
- Это плохо.
- Н-да, заржал. И взлетел в поднебесье. Тут вроде бы пошёл дождь, и я проснулся.
- Дождь - это хорошо.
- Н-да, дождь небесный.
- Святой Филарет в каком был одеянии?
- Голый, прости меня, как есть голый.
- Это плохо, - пояснил голос под одеялом.
- Только вроде бы сапоги на ногах у него кирзовые.
- Сапоги?
- Сапоги.
- Это хорошо. К переменам.
- Я тоже полагаю, к переменам. Но вот к каким? Умудри?
- Подешевеет соль на базарах.
- Неужто? - всплеснул руками странник.
- Только так, сын мой.
- Ай-ай-ай! - заголосил мадагаскарец и уронил посох.
"Секретаря, секретаря!", - твердил Фока, пока не стихли шаги странника.
- Утомительно быть святым, - улыбнулся Александр Иванович.
-Такая мигрень каждый божий день, - Фока откинул одеяло. - Устал я. В иерусалимских пещерах было проще. Сам всех спрашивал.
- Вы, наверно, и спать хотите. На сегодня хватит.
- Бессонница у меня. Барбамил принимаю.
- Напрасно. Вы бы перед сном погуляли.
- Это как же? Обет дал.
- Да, - согласился Александр Иванович. - Я всё же пойду. Очень у вас интересно.
- Посиди.
- Нет, нет. Отдыхайте.
Александр Иванович встал, чуть подумал.
- Вы только спрячьте подальше тапочки. А то кто-нибудь подумает нехорошее. Обет лежания вечного, и вдруг тапочки.
- Это не мои, сестра Семплиция оставила...
- Всё равно могут подумать плохое, - сказал Александр Иванович, направился к двери, но у порога остановился. - И потом: под подушкой у вас скакалка, а в шкафчике кувшин с пивом. Не дай бог, кто заметит. До свидания...
- Червяк! - заорал Фока, когда ушёл странный гость. Иеромонах вскочил с постели, пнул ногой тапочки, грохнул тяжёлым засовом. - Семплиция, давай жрать!
Через несколько минут он сидел за столом, хлебал жирный борщ. Как все любители поесть, ел он неторопливо.

ГЛАВА 14

Федул проснулся в прекрасном настроении. Несколько минут он лежал в сладостном состоянии полудремоты, наслаждаясь теплом постели и раздумывая: отчего ему так хорошо и приятно.
Лёгкий ветерок качал тюлевые занавески. За окном сплетничали воробьи, трещал мотоцикл, где-то далеко-далеко торжественно пели колокола, и все эти звуки были успокоительными, ласковыми, благостными.
Лучи солнца, нарезав ломтями комнатную пыль, отражались от толстой грани зеркала и трепетали на стене полоской радуги. В спальню постучали. Вошёл генерал-лакей:
- Ваше Величество, к вам просится магистр механики с какой-то диковинной штукой.
- Что за штука?
- Некий парадокс непостижимых свойств.
- Пригласи.
Не будь у Федула такого прекрасного настроения, он бы не позволил беспокоить себя в кровати в столь ранний час.
В спальне появился магистр.
- Принёс новинку, Ваше Величество.
- Что за новинка?
Магистр не ответил. Он вынул из кармана нечто, напоминающее резиновый мешок, и стал надувать его. Минут через пять что-то огромное и прозрачное заполнило спальню.
- Что-то я ничего не вижу. Одна пелена в глазах.
- Предмет невидим в двух случаях: когда он слишком велик, а мы находимся близко от него, или наоборот, когда предмет слишком мал, а мы находимся далеко...
- Н-да-а-а-а, - протянул Федул. - А всё же - что это такое?
- Воздушный объём, Ваше Величество. Хочу заметить, что, кроме грандиозности, он имеет квадратную форму.
- Что ж - это сатира?
- Никак нет, Ваше Величество. Квадрат наполнен кислородом, и ежели его проколоть - в помещении появится дыхательная лёгкость. Смею только заметить, что прокол объёма связан с сильным треском, устранить который ещё не в силах ввиду недостаточных средств.
- Убери эту штуку, братец. Я прикажу увеличить ассигнования.
Когда магистр исчез, Федул сладко зевнул, и стало ему ещё приятней оттого, что в самом начале дня он совершил что-то доброе и важное.
Ему вспомнилось, что сегодня он приглашён на бал к маркизе Шпе. Как всем маленьким мужчинам, Федулу нравились дамы полные и мощные, а маркиза, кроме огромного состояния, обладала именно такой полнотой.
"А не жениться ли?" - подумал король, но тут его озадачило то обстоятельство, что он ещё не знал, как она относится к нему. Один раз, сидя в китайской беседке, он уже сделал ей предложение, но она ничего не ответила, а лишь шаловливо погладила по лысине и сказала: "Федя, какой у вас гадкий смех!".
Федул резко вскочил с постели, подошёл к зеркалу и делано захохотал. "Действительно гадкий", - произнёс он вслух. Не одеваясь, прямо в ночной рубашке он прошлёпал к телефону и позвонил магистру смехологии, приказав немедленно явиться во дворец.
В ожидании магистра он сделал несколько упражнений с гантелями, весело напевая: "Я король, я самый лучший дроль. Я Федул, я великий шмул-тарапул. Тирим-тирим-па-па". Затем принял душ. Едва он успел накинуть на плечи шёлковый халат, как генерал-лакей доложил о прибытии магистра.
- Проси, проси, - пропел Федул.
Вошли двое.
- Магистр смехологии Седрик Грум, - представился магистр. Это мой ассистент - комик Бриль - большой знаток палиндромов, суммарных порядков и женских чар.
Магистр, крупный мужчина с толстым кожаным портфелем в руке, имел очень представительный и учёный вид. Его ассистент, наоборот, никакой солидностью не обладал. Маленький, юркий, с прямыми волосами цвета крепкого чая, он беспрестанно моргал глазами, покашливал и шевелил пальцами, словно мял в них хлебные шарики.
- Век живи... - начал Федул и совершенно забыл, что дальше.
- Век учись, - живо подсказал комик Бриль.
- Да, да. Справедливо сказано. Весь век учись. Я вызвал вас, братцы, учиться.
Федул погрузился в глубокое кресло и положил ногу на ногу так, что обнажилось острое, худое колено.
- Желаете усовершенствоваться? - спросил магистр.
- Совершенно верно. В делах государственных пустяков нет. Не так ли?
- Каким смехом пользуется Ваше Величество в быту? - поинтересовался магистр и надел чёрные очки.
- А бог его знает. Я в этом деле, можно сказать, полный профан.
- Бриль, - мрачно кивнул магистр в сторону комика.
Комик надул щёки, скосил глаза на переносицу и сделал вид, что ловит муху. Федул захихикал.
- Тридцать седьмой номер. Вульгарис-лифре, - хмуро констатировал магистр. Он расстегнул портфель и вынул оттуда резиновый шланг с утолщением на конце и узкую мензурку. В спальне запахло карболкой.
- Давно смеётесь? - спросил он.
- Лет... пятьдесят, - испуганно глядя на шланг, ответил Федул.
- И над чем?
- Не понял.
- В каких случаях возникает смеховая волна? Вызывают её мимические метаморфозы или словесные фигуры?
- Похохотать я, братец, вообще любитель. Подчас и без всякой видимой причины.
- Как переносите щекотку?
- Боюсь до смерти.
- Ясно, - деловито заметил магистр, достал ещё ручной насос.
- Смех у вас, Ваше Величество, извините, мерзкий.
- Мерзкий, - согласился Федул, - потому, собственно, я и вызвал вас.
- Где предполагаете производить смеховой аккорд?
- Главным образом, в женском обществе.
- Каким смехом желаете овладеть?
- Любым, братец. Лишь бы была приятность и этакая загадочность для женского пола.
- Скорей внушительность, Ваше Величество, - поправил магистр. Смехология - наука точная. По улыбке мало что можно сказать о человеке, хотя грешен - в молодости написал я диссертацию: "Влияние улыбки на производительность труда". Только смеховой узор даёт полную характеристику субъекта. Нам, смехологам, не нужны анкеты индивидуума. Даже не видя человека, а лишь слыша его смех, без труда можно определить пол, возраст, профессию, оклад, семейное положение и принадлежность к той или иной группировке.
Необычно обширна классификация смеха. Мы подразделяем его на четыре вида: бисерный, составной, сквозной и скользящий. Есть ещё так называемый смех-лифре, применяемый обычно людьми низкого интеллекта. Все виды делятся на номера. Бриль, покажи 17-й номер.
Комик набрал в лёгкие воздуха и издал несколько звуков, напоминающих движение телеги с мелкими гвоздями по гофрированной жести.
- Этим смехом, - продолжал магистр, - владеют обычно гробовщики, церковные сторожа и оперные суфлёры... Вы скоро, Ваше Величество, заметите, что чем выше номер, тем солиднее его обладатель. Бриль, покажи 92-й.
Комик присел, глубоко вздохнул, и Федулу показалось, что в соседней комнате плеснули на горячий противень воды или провели метлой по металлической сетке.
- Этот смех применяют обычно автобусные контролёры, настройщики роялей и работники уголовного розыска. А вот 88-й номер. Бриль!
Бриль выпил из мензурки зелёной жидкости, прополоскал ею горло и затем мелко заблеял барашком, приближающимся к скотобойне.
- Не правда ли, приятный узор. Он присущ дипломатическим курьерам, молодым драматургам и инспекторам пожарных частей. Вашему Величеству я бы порекомендовал 123-й номер, присущий особам влиятельным: вице-президентам, аббатским секретарям, зубным техникам. Бриль!
Лицо ассистента сделалось свирепым. Заложив руки за спину и глядя исподлобья на ручной насос, он захохотал таким низким, таким густым басом, что было совершенно непонятно, как это ему удалось при столь тщедушной комплекции.
- Как? - спросил магистр.
- Невероятно, - изумился Федул, потирая лысину и чувствуя полную свою ничтожность в деле смеха.
- Я сам изредка пользуюсь этим аккордом, - заметил магистр. - Давайте попробуем. Он достал из портфеля предмет, похожий на кастрюлю, и сказал:
- Произведите для начала смех в акустическую полость.
- Ха-ха-ха-ха, - задрожал всем телом Федул. Несколько "ха" ему удалось выдавить довольно низко, но затем он сорвался на дискант, чем-то поперхнулся, задел лбом акустическую кастрюлю и долго не мог откашляться.
- Торопитесь, Ваше Величество, - невозмутимо сказал магистр. - Спокойней. Выпейте мензурку барбарисовой вытяжки. Наберите полную грудь воздуха. На несколько секунд задержите дыхание и произведите аккорд. Как можно ниже и дискретней. Последнее "ха" должно быть самым активным. Как выстрел на дуэли. Прошу.
- Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, - прорычал король, но последнее "ха" получилось не то чтобы самым активным, а наоборот - по-женски визгливым. На глазах навернулись слёзы, и что-то затикало в животе.
- Конечное "ха" из совсем другого номера. Не дёргайтесь телом. Так смеются любители. Держитесь непринуждённо. Больше надменности в лице. Ещё стопку барбариса, он придаёт голосу металл. Прошу.
Федул вобрал голову в плечи, весь съёжился, ушёл в кресло и вдруг стремительно, как пружина, выпрямился и так оглушительно захохотал, что рядом в соседней комнате что-то грохнуло, и в кабинет вошёл испуганный генерал-лакей.
- Уже лучше, - спокойно произнёс магистр.
- Что-то грохнуло, Ваше Величество, - доложил генерал-лакей.
- Грохнуло, братец, - воскликнул король, польщённый похвалой магистра, - ещё как грохнуло! Ха-ха-ха-ха. Когда я смеюсь - должен стоять грохот. Пойди погляди, должно быть, упал глобус.
Федул опять захохотал, и смех ему казался настолько красивым и необычным, что он прыгал на сидении кресла и дрыгал ногами от удовольствия.
- Это не глобус, Ваше Величество, - доложил побледневший генерал-лакей. Ваша труба упала с гвоздя.
- Надеюсь, не разбилась, - тревожным голосом спросил Федул.
- Цела, кажется.
- Урок кончен, друзья мои. Чуть не разбилась моя подзорная труба. - Федул артистично запахнул полы халата и вышел из комнаты.

ГЛАВА 15

Держа под мышкой старенький коричневый портфель с рукописью, Александр Иванович открыл тяжёлую, как ворота, дверь и вошёл в редакцию толстого журнала.
У мраморной лестницы росла могучая волосатая пальма. Под пьедесталом статуи великого писателя Арона Сидорова, у столика с телефоном, сидел усатый вахтёр и читал газету.
- Вам куда? - подозрительно глядя на вошедшего и снимая очки с мясистого носа, спросил он.
Александр Иванович посмотрел на вахтёра, потом перевёл взгляд на гипсовый ботинок великого писателя. Там было нацарапано несколько номеров телефонов.
- Мне к умному человеку.
- К Брониславу Адольфовичу, значит, - смягчился вахтёр. - Третий этаж. Комната сорок. Ума палата. А зачем вам?
- Показать рукопись.
- Это можно, - вахтёр вновь уткнулся в газету.
Александр Иванович направился к мраморной лестнице мимо гардероба с надписью "За одежду и вещи гардероб не отвечает". Когда поднимался он по лестнице, то очень удивила его тишина. Не было слышно ни голосов, ни звуков, ни стука машинки, ни шума улицы. Стало даже страшновато от этой тишины, и рукопись показалась слабой, бездарной, захотелось вернуться назад.
На третьем этаже в гостиной морёного дуба сидело несколько человек. Все что-то молча, сосредоточенно писали, и в напряжённой, гробовой тишине лишь зловеще скрипели перья. Александр Иванович не знал, что виной творческого порыва этих людей явилось вчерашнее землетрясение в Шурдынске.
Он спросил сороковую комнату, но никто не ответил, никто даже головы не оторвал от сочинений. Лишь самый молодой человек, начинающий литератор, остановил вечное перо, кинул взгляд на Александра Ивановича. Потом он сердито скомкал лист исписанной бумаги, метнул его в горшок фикуса.
Александру Ивановичу показалось, что это из-за него молодой литератор уничтожил бумагу, и сделалось ему страшно неловко.
Сороковую комнату, с застеклённой надписью: "Бронислав Адольфович Лизун", он нашёл самостоятельно и, прежде чем постучаться, прислушался. И здесь царила тишина. Открыв дверь, он увидел двух секретарш: высокую черноволосую и беленькую, не обративших на него абсолютно никакого внимания. Секретарши, что-то напевая, штопали капроновые чулки и одновременно читали книги.
- Бронислав Адольфович у себя? - спросил упавшим голосом он.
- Замредактора занят, - сказала полная беленькая, обернувшись, и снова принялась за все три своих дела.
Александр Иванович сесть в глубокое кресло не решался, а пристроился на стуле возле окна. Через минут двадцать секретарши кончили песню и штопку, отложили книги и стали бесцеремонно, словно в своей спальне, надевать чулки на ноги. Александр Иванович покраснел, отвернулся и занялся рассматриванием улицы.
- Проходите, - попросила беленькая.
Лизун доедал гречневую кашу. Он ел её каждый день ровно в одиннадцать часов.

Это была одна из его неизменных привычек.
- Присаживайтесь, - мягко предложил замредактора и, тщательно прожевав, поинтересовался: - Вы автор?
- Принёс вот рукопись.
- Стихи?
- Проза.
- Роман?
- Повесть.
- Повестушка, отлично, - порадовался Лизун и совсем доел кашу.
Он поковырял языком в зубах, словно припудрил носовым платком губы, и нажал кнопку на столе. В кабинете бесшумно возникли секретарши и унесли тарелку с ложкой.
- Мой дед каждое утро ел гречневую кашу. И дожил до девяносто четырёх, так-то. Давайте повестушку.
Александр Иванович расстегнул портфель и протянул Лизуну тетради, перехваченные бечёвкой.
- Бандероль, - заметил Лизун, развязал тетради и ловко, будто игральную карту, нашёл последнюю страницу. Он внимательно прочёл её, откинулся в кресле и пристально взглянул на Александра Ивановича.
- Слышали, в Шурдынске землетрясение?
- Нет.
- Жаль.
- Как ваша фамилия?
- Крот.
- Так вот, дорогой Крот. Помните у Арона Сидорова: "Покажи мне конец, и я скажу начало". Великие слова! Вот вы кончили повесть фразой: "Солнце утонуло в море". Солнце ведь не утопленник, мой дорогой.
- Пожалуй, вы правы.
- О, именно прав. Не проще ли и образней, заметьте - образней, сказать: "Солнце закатилось за горизонт моря". А?
- Действительно проще.
Лизуну очень понравилось, что с ним соглашаются. Он уселся в кресло ещё удобнее и начал длинно и удивительно монотонно говорить о тайнах писательского ремесла, о муках творчества, о классиках. Александр Иванович смотрел на Лизуна, и слова его постепенно сливались в гудение, а лицо вскоре совсем исчезло, и вместо него возникло другое. И другое это лицо, зыбко вибрируя, словно над раскалённым песком, произносило по порядку цифры... "Пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, - донеслось откуда-то издалека до Александра Ивановича, - тридцать два, тридцать три, тридцать четыре...". На цифре двести двадцать семь раздались рукоплескания и галдёж. Дойдя таким образом до тысячи, цифры полились в обратном порядке, и теперь уже рукоплескали совсем в ином месте. Отсчитав до единицы, расплывчатое лицо такое исчезло, как и реальное, редакторское, и опять потекли числа от меньшего к большему и наоборот...
Александр Иванович потёр виски пальцами, и перед ним вновь будто сматериализовался Лизун, и зазвучала однообразная мелодия слов о тайнах ремесла, классиках. Из тумана выплыли мрачные стены кабинета, старинное красное кресло, чей-то портрет в раме из "птичьего глаза".
... - Арон Сидоров, дорогой мой, являлся замечательным и беспримерным врагом всяческой творческой расхлябанности, неясности метафор, логических построений, эмоциональных концепций и многих других нужных нам, литераторам, вещей.
"Действительно, ума палата", - подумал Александр Иванович, ещё сильнее потирая виски. И ощутил он себя жалким, ничтожным, ничего не умеющим и не знающим графоманом, провинившимся перед заместителем редактора, у которого отнял столько драгоценного времени.
- Нынче все пишут, а талантов с гулькин нос, дорогой Александр Иванович, - кончил Лизун, и, задавленный красноречием, Александр Иванович твёрдо решил истребить рукопись злосчастной повести и никогда более вообще не писать.
- Ну, вы уж совсем скисли. На вас и лица не стало, дорогой мой, - улыбнулся Лизун. В сущности, был он человеком не злым, любил детей, рыбную ловлю и в свободное время сочинял чайнворды. Имел он всего лишь одну слабость - симпатизировал брюнеткам высокого роста, и одну странность - любил запах конского навоза. Впрочем, об этом никто не знал, кроме близких друзей и родственников.
- Я ведь ещё не прочёл вашу повесть, - продолжал он, - и совсем не знаком с её идейным содержанием. Она о чём?
- О добре и зле.
- Ну, а поконкретней.
- Для этого надо, наверно, читать повесть.
- Прочту, обязательно прочту, - Лизун встал. Встал и Александр Иванович. - Не падайте духом. Заходите через недельку. Поговорим подробней. А вы пока накропайте что-нибудь этакое, актуальное. Вон в Шурдынске землетрясение...
Секретарша читала книгу и вышивала. Другая варила кофе.
Вахтёр вникал в газету.
Выйдя на улицу, с её шумом, движением и многолюдьем, Александр Иванович словно проснулся от гипнотического сна. Ему почудилось, что всё только плод его воображения: и вахтёр, и секретарши, и Лизун, отнявший у него волю и способность быть самим собой.
Пройдя по улице, он даже обернулся, желая убедиться: есть ли вообще такой дом с тихими и мрачными внутренностями. Но дом, добротный гранитный дом, стоял на месте.

ГЛАВА 16

Всё же существуют и потусторонние силы. Иначе как объяснить, что в один день на дворец обрушилось столько бед? Рано утром "бросил курить", как говорят англичане, а попросту "дал дуба" министр обороны генералиссимус Крепс-Тасманский. Полководец давно мучился запорами, но именно в это утро заперло окончательно, и медики были бессильны.
Не успели оправиться от смерти, как узнали, что лорд, хранитель печати, потерял печать. Затем министр кролиководства посеял где-то портфель, а у советника правдивой информации запропастилась куда-то речь о полном искоренении пьянства, которую секретарю необходимо было сделать правдивой... Парламент прекратил дебаты о производстве жевательной резинки. Высший орган государственной власти - голова Федула - шла кругом от новостей, пока не пришла новая: прибыл хайдарабадский гарем.
Год назад страну посетил с официальным визитом высокий гость Низам Хайдарабада, немощный, дряблый и легендарно богатый старик.
Сейчас уже никто толком не помнил, какую милость оказал Федул высокому гостю, но только Низам пообещал подарить королю небольшой гарем. Об этом обещании вскоре забыли. Вот почему Федул находился в крайней растерянности, получив сообщение, что "гарем, подаренный сыну неба и луны Низамом Хайдарабадом, движется к Федульску".
Необходимо заметить, что Федул, хотя и был воинственным мужем, главой мощного государства, но в присутствии женского пола всегда робел и терялся, словно юноша.
- Что же мне предпринять? - растерянно спросил король советника по делам Востока, срочно вызванного для консультации.
- Не принять дар Низама, значит осложнить наши и без того сложные отношения с Востоком, Ваше Величество, - сказал советник.
- Я же не знаю ихнего языка.
- Вам и не нужно его знать, - слегка улыбнувшись, заметил советник, - в гареме всегда есть евнух.
- Что за евнух?
- Это человек, которому необходимо знать ихний язык. Так сказать, пастырь ваших будущих жён.
- Каких жён? - возмутился Федул, - я люблю маркизу Шпе. Я сделал ей предложение.
- Это не должно мешать делу. Высокая политика прежде всего. Гарем, так сказать, проформа и ничего больше...
Гарем прибыл во дворец через два часа. По совету советника было решено сначала познакомиться и побеседовать с евнухом. Им оказался очень симпатичный молодой человек, одетый в чёрный свитер из верблюжьей шерсти.
- Салам алейкум! - подавив смущение перед сыном Востока, произнёс Федул и сложил руки лодочкой, слегка поклонился.
- Привет, - бросил евнух.
- Федул-493, король голландский, швейцарский, дорогобужский и прочая. Генералиссимус всех времён и народностей...
- Гасан - Бехар - Муль - Ибн - Сириас Мейджун, - представился евнух. Можете звать меня просто Миша.
- Очень приятно, - просиял король. - Я сам человек простой и не люблю церемоний.
Миша сел в кресло, положив ногу на ногу, достал сигареты и с интересом взглянул на ковёр, повешенный специально для данной аудиенции.
- Вы, значит, евнух? - осторожно спросил Федул.
- В некотором роде, Ваше Величество.
- Имеете специальное образование?
- Самоучка, Ваше Величество. Как говорит мой шеф: "Искры Божьи наук не ведают".
- Понимаю. Восточная мудрость.
- Народный каламбур, - вставил советник.
- Ну, а как, любезный, гарем? Велика его численность?
- Двенадцать душ, Ваше Величество. Коллектив небольшой, но дружный.
- Владеют ли женщины ремёслами? - полюбопытствовал советник.
- Многие знают стенографию, играют на сазе. Хоровой секстет. Все большие рукодельницы.
- Любопытно, мой друг. А как на вид? - При этих словах Федул смутился, опустил глаза и густо покраснел.
- Девицы что надо. Шеф плохой товар не держит. Виноград.
- Необходимо посмотреть, - сказал советник.
- Да, да, поглядеть хотелось бы. Хотя, честно говоря, робею немного, словно на поле брани. Ты уж, братец, подскажи, если что не так. Я человек военных баталий.
Федул действительно робел. Он бы с радостью взглянул на гарем в какую-нибудь щель, чтобы самому остаться незамеченным, если бы не советник по делам Востока.
- Необходимо ознакомиться с дарами Низама, - сказал советник.
- Да, да, я пойду переоденусь.
Между тем девицы быстро освоились в королевском дворце. Заигрывая со стражниками, они осмотрели все залы, проникли в парники, общипав там всю клубнику. Стоя у Доски почёта, они пририсовали усы всем безусым государственным деятелям и нашли, что самый симпатичный из них - собачий цирюльник.
Перегнувшись через широкий подоконник, девицы бросались клубникой в дворцового дворника, когда в сопровождении советника, эксперта и евнуха Федул вошёл в зал. Король был одет в военный мундир, при портупее, всех орденах и палаше. Поверх мундира была небрежно накинута баранья бурка с башлыком, на голове красовалась собачья папаха с высоким шишаком. Твёрдым военным шагом он дошёл до середины зала и, глядя на зады девиц, крикнул:
- Здравия желаю.... Тут Федул осёкся, потому что не мог сообразить, как назвать тех, с кем здоровался. В голове мелькали привычные слова: "братцы", "любезные", "солдатушки", но все они совсем не подходили к данному случаю. "Невесты Аллаха", - шепнул советник, когда пауза стала невыносимой и девицы, слезшие с подоконников, удивлённо рассматривали Федула.
- Здравия желаю, невесты Аллаха, - крикнул король и взял под козырёк.
Девицы фыркнули. Они обступили Федула, уставившись на великое множество орденов и медалей.
- Ваше Величество желает остаться наедине с жёнами? - спросил евнух.
- Нет, нет, - испугался Федул и, поборов страх, подошёл к самой маленькой брюнетке.

- Сколько же тебе лет? - поинтересовался он, глядя почему-то на Мишу.
- Пятнадцать, - отрапортовал Миша. - Уроженка Измира. Очень ласкового нрава. Сирота, Ваше Величество, и большая акробатка.
- Сирота, значит, - протянул Федул и погладил брюнетку по голове.
- Они все, можно сказать, сироты, - доложил евнух.
Брюнетка из Измира, видимо, была самой бойкой из гарема. Она протянула руку к королевской груди и потрогала медаль за взятие Архейска.
- Ты король? - спросила она.
- Я король. Меня звать Федул. Федул-493. Что, нравится медалька?
- Ага.
Федул снял медаль и пристегнул её на грудь сироте.
Девицы засмеялись, защебетали, усадили короля в кресло.
Маленькая брюнетка устроилась у него на коленях. Вскоре он раздарил сиротам все свои ордена и медали. Сидя в женском цветнике, он, вероятно, остался бы без бурки, без палаша и папахи с шишаком, если бы не событие, круто всё изменившее.
- Ваше Величество, пропала подзорная труба...
Тут надо заметить, что Федул очень любил свою подзорную трубу. По ночам, когда его мучила бессонница, он выходил на балкон, вынимал трубу из чехла бегемотовой кожи и радостно наводил её на созвездия и туманности. Будучи большим знатоком астрономии, он отразил итоги своих наблюдений в замечательном труде: "Продвижение лунного диска по небесному куполу". Книга эта, написанная простым, немудрёным языком, с огромным интересом читалась широкой публикой и поражала как обширностью знаний, так и глубиной ума автора.
И вот труба пропала.
Узнав об этом, король изменился в лице, стряхнул с себя девиц, встал из кресла, и тотчас же для него померкли все дела, гарем и связанные с ним потери.
- Моя труба! - воскликнул он и велел немедленно выстрелить из пушки.
Трудно описать переполох, поднявшийся во дворце. Подзорную трубу искали все. Топорники пожарной части лазили по крыше. Старший сыщик сорвался с карниза. Стражники рыскали в саду. Пахло перегоревшими пробками. Лаяли собаки. Федул не отходил от телефона.
В три часа дня о пропаже было объявлено по радио. В здании ратуши началось экстренное заседание Совета министров. В общем, подозрение пало на Феофана Сорди, который в последний свой приезд ночевал в спальне короля. Кто-то вспомнил, что ночью высокий гость слишком часто выходил куда-то из спальни, а утром подозрительно быстро отбыл на аэродром.
В Южную Фингалию послали ноту-молнию. В ней предлагалось немедленно вернуть подзорную трубу. В противном случае Федул угрожал применить военную силу.
Через полчаса в ответной ноте фингальское правительство сообщило, что господин министр конной тяги никакой подзорной трубы в глаза не видел. Федул был назван в ноте "копчёным бараном".
Ноту прочитали по радио.
В знак протеста Академия собаковедения объявила двухчасовую голодовку. Её поддержали мыловаренный завод и фабрика мягкой тары. Союз ломовых извозчиков решил передать в фонд обороны всю прибыль от сэкономленного овса и прессованного жмыха. К зданию посольства Южной Фингалии пришли выразить своё возмущение два женско-мужских монастыря и оперный театр. Прекратилось строительство рыбного водоёма и водонапорной башни. В порт прибыли самоходные баржи с порохом и дирижаблями. Ждали приказа о всеобщей мобилизации.
В 9 часов 45 минут Федул собрал Военный совет.

В бобриковой треуголке, в стёганом кителе он стоял в кругу прославленных военачальников, склонившихся над картой мира. Минутой молчания почтили память скончавшегося утром Крепса-Тасманского.
Много драгоценного времени ушло на поиски самой Южной Фингалии. На карте никто толком не знал, где находится эта загадочная страна. Наконец генералиссимус Пфайфер-Задунайский предложил отложить поиски и заняться делами более важными. Все согласились. Карту свернули в трубу.
Первым выступил маршал Бомболь-Дагомейский, который предлагал окружить Фингалию кольцом пехоты и взять её измором.
Генералиссимус Вербо-Мичиганский настаивал на генеральном сражении где-нибудь в центре страны с применением дымовой завесы.
План генерала Грум-Тибетского заключался в том, чтобы подойти к границе и прорыть подземный ход или, как он выразился - "кабур" до самой столицы и вкатить туда 90 бочек тротила.
Адмирал флота Гимен-Клитов высказал оригинальную идею: поднять на дирижаблях баки с водой и беспрестанно поливать ею неприятеля. Идея была смелой. Все задумались.
Фельдмаршал Катетр-Нильский усомнился, не распылит ли водяные струи сильный ветер. На это генералиссимус Антон-Босфорский заметил, что воду в резервуары следует нагнетать под высоким давлением.
Федул молча слушал военачальников, переводя взгляд то на одного, то на другого.
- Тонкий ход, - резюмировал он, барабаня пальцами по столу одной рукой, заложив за стеганый мундир другую, - а вода какая: солёная или пресная?
- Только солёная, Ваше Величество, - доложил адмирал. - Пресной воды водоёмы мирового океана содержат недостаточную долю. Опреснять же воду наших бассейнов накладно.
- Вы правы, адмирал, - согласился Федул. - К тому же я слышал, что солёную воду опасно употреблять в пищу. Таким образом, мы отравим неприятеля!
- Опасно, Ваше Величество, - подтвердил военный эксперт по делам обороны, если и возможно, то лишь при наличии сильных песчаных фильтров.
План адмирала был утверждён единогласно и получил он шифрованное название "Коловорот", причём все согласились с замечанием гофмаршала Сруля-Сирийского о добавлении в воду столярного клея.
Когда на повестке дня остался один лишь вопрос: как найти страну неприятеля и куда, собственно, засылать дирижабли, за дверьми вдруг возник какой-то шум, и в совещательную комнату вошёл начальник дворцовой стражи и клозетный мастер. Мастер был одет в длинный, до самого пола, брезентовый плащ, а голову его покрывала глубокая каска из оцинкованного железа.
- В чём дело, - грозно крикнул Федул. Совещание было секретным.
Клозетный мастер, прежде чем ответить, сделал несколько мелких шажков, и по комнате пополз запах старой пивной бочки и деревенского сортира.
- Значит, производя ремонт клозетного сектора, - заскрипел мастер, - опорожнил я сперва фановый стояк...Течь он дал ввиду фекальной пробки и слабой шпаклёвки флянца...
- В чём дело? - рявкнул Федул, ударив кулаком по столу.
- Трубу он нашёл, Ваше Величество, - произнёс побледневший от страха начальник стражи и вынул из-за пазухи качающегося клозетного мастера футляр бегемотовой кожи.
Военачальники переглянулись.
Федул просиял. Расстегнул китель. Схватив трубу, он подбежал к окну и навёл её на конюшню, где, видимый и невооружённым глазом, шталмейстер протирал мокрой шваброй кобылу.
- Трубка-трубка-мясорубка! - ликовал Федул, наводя своё сокровище на генералов. - Немедленно послать ноту в Фингалию. Извиниться перед моим другом, министром конной тяги. Пригласить его с официальным визитом на выставку певчих птиц...
Война, естественно, отменялась. Маршалы, путаясь в саблях, спотыкаясь о палаши, удалились в академию.

ГЛАВА 17

Ровно через неделю, в то же самое время, Александр Иванович снова направился в редакцию, полный решимости быть на этот раз твёрже, смелее и не поддаваться гипнозу Лизуна.
В редакции никаких перемен не произошло: приветствовал вытянутой вперёд и ввысь рукой гипсовый Арон Сидоров, под пыльной пальмой вникал в газету вахтёр, в гостиной из морёного дуба группа литераторов оперативно откликалась на наводнение в Козодоевске. В коридоре Александру Ивановичу встретился сотрудник, который всю жизнь открывал двери, но не входил.
- Бросьте это дело, - дружески посоветовал он. - Знаете, если зуб начинаешь языком щупать, то он обязательно заболит.
- При чём тут зуб? - удивился Александр Иванович.
- При том, - ответил сотрудник. Он боязливо оглянулся, открыл дверь в туалет, но не вошёл.
Секретарша вязала и читала книгу. Подруги не было. Бронислав Адольфович доедал гречневую кашу.
- А-а-а-а... Это вы. Присаживайтесь.
- Добрый день, - Александр Иванович расположился в кресле.
- Гречневую кашу любите?
- Я привык к овсяной. Ещё есть такая - сечка. Очень вкусная каша.
- Напрасно. Мой дед каждое утро ел гречневую кашу и дожил до девяноста четырёх. О наводнении слышали?
- Нет.
- Жаль, - чмокнул Лизун, нажал кнопку, и когда секретарша унесла тарелку, закурил. - Прошу?
- Не курю, спасибо.
- Газеты надо читать, а радио слушать. Помните у Сидорова: "Газета - дневник мира". Великие слова.
- Вы посмотрели мою рукопись?
- Прочитал. И не один раз.
- И как она вам?
- Лично мне? Понравилась. И даже очень.
- И можно напечатать?
Лизун ответил не сразу. Он опустил глаза, потом бросил взгляд на Александра Ивановича, затем поднялся, вытряхнул содержимое пепельницы в корзину, опять посмотрел на Александра Ивановича, побарабанил пальцами по стеклу, открыл форточку, задумчиво походил по кабинету, воткнул окурок в землю под фикусом, звучно высморкался, снова закурил, вспомнил высокую брюнетку, с которой познакомился на прошлой неделе, медленно уселся в кресло и наконец сказал:
- Лично я бы напечатал.
- Это как понимать?
- Видите ли, в молодости я тоже писал. Писал романы, миниатюры и рассказы, памфлеты и комедии, трагедии и басни, сценарии, водевили, либретто, сказки, очерки и даже лирические стихи. Всё писал. Всё изведал.
Сейчас я ничего не пишу, кроме чайнвордов. И правильно делаю, потому что сейчас все пишут. Вот вы сочинили повесть. Она мне, повторяю, нравится. Мне - понимаете. Но этого крайне мало. Позволю себе привести пример. Помнится, в молодости увлёкся я женщиной. Высокая, черноволосая, стройная - она мне очень нравилась. Но, Лизун сделал паузу, щёлкнул губами и затянулся папиросой: только мне. Больше никому. И нам пришлось расстаться. Страшная болезнь субъективизм. Но излечимая...
Тут зазвонил телефон. Лизун снял трубку.
- Да... здравствуйте... читал... лично мне - да... вполне... лучше в пятницу... будет... извините, у меня автор... отлично... всего хорошего...
- Простите, беспокоят молодые, - продолжал Лизун, - так вот, повесть вашу я прочёл два раза. Первый раз следил за формой, второй - за содержанием. Помните у Сидорова: "По форме встречают, по содержанию провожают". Великие слова. Нашему брату - практическое руководство. Относительно формы, или, образно говоря, костюма вашей повести, особых замечаний нет. Разве что злоупотребляете вы сложносочинёнными предложениями и страдательными причастиями прошедшего времени. А вот содержание, - тут он развёл руками, и папироса выпала изо рта на стол, - содержание из рук вон. Плохое содержание. Компот с бараниной.
Где и когда всё это происходит? Неясно. Ничего не понять, а то, что и понял, навело меня на грустные мысли. В городе бузина, в огороде дядька. Вы на меня не обижайтесь, но средние века у вас перепутались с вчерашним днём, католицизм - с православием, фантастика - с реальностью, божий дар - с яичницей. Зачем это вам? Ради бога, объясните?
- Мне думается, - тихо начал Александр Иванович, - что неравенство умов вне времени. Можно всех сделать богатыми, но как сделать всех умными? Меняются только одежды. Мы говорим о неразделённой любви так же, как воин Ашшурбанипала...
- Бог с ним, с воином. Я в те времена, к счастью, не жил. А вот повесть ваша эклектична, и автор её мало знаком с историей вообще и историей религии в частности. Послушник, как известно, жены иметь не может.
- Простите, но меня это не занимало.
- Напрасно. Материал, о котором пишешь, надо знать.
- Мой материал - люди.
- Люди-то, люди, но это слишком абстрактно. Какие люди? Какой формации? Мыслить надо исторически.
Щёки у Александра Ивановича покрылись пятнами.
- Историческая правда - прежде всего.
- Правду вспоминают. Или ждут.
- Сколько лет вы писали повесть?
- Шесть.
- Шесть лет! Непродуктивно работаете. Если вытянуть в одну линию все строчки, написанные Сидоровым за шесть лет, то можно шесть раз опоясать земной шар. А у вас ни один герой не сделан: мелькнёт человек и больше на протяжении всей повести не появляется.
- В жизни мы тоже умираем раньше смерти. Встретимся - и никогда не увидимся.
- А главный герой? Я лично не понял: в своём он уме или нет. И потом - откуда такое обилие идиотов? Тяжёлая сатира. Так вроде читаешь - смеёшься, а на работу придёшь - и не смешно. Ей-богу. Вся эта фантасмагория вредна.
- Отчего же вам понравился мой вредный труд?
- Почему понравилось? - переспросил Лизун и поглядел на потолок. - Этого я и сам понять не могу. Так, скажу я вам, бывает с женщиной. Если она не нравится, легко объяснить - почему не нравится. А уж если нравится, то и объяснить не в силах. Ничего вроде бы особенного: высокая, черномазенькая, а очарован - и слов нет. Я вспоминаю, как в прошлом году на юге познакомился с одной очаровательной...
- Не могли бы вы мне вернуть рукопись?
- Рукопись? - кашлянул Лизун, недовольный, что его оторвали от сладких воспоминаний. Был он застенчивым бабником, и потому нравилось ему больше представлять, чем действовать. - О рукописи отвечу ниже. А я вот хотел спросить: главный герой у вас, если мне не изменяет память, по глазам редактора узнал, что тот держит аквариумных рыбок. Это что ж, мистика, заумь или как изволите понимать?
- Да, он мог по глазам узнавать многое. И тут ничего мистического нет.
- Однако мы с вами по глазам, полагаю, ничего сказать не можем друг другу.
- Вы, Бронислав Адольфович, держите таксу и, кажется, барышню, то есть сучку.
- Ловко, - скрывая изумление, просиял Лизун и покрутил пальцем в ухе. - Это у вас в повести все собаки. Вероятно, и сам собачник?
- Нет. Собак люблю, а сам не имею. Но простите - где ж моя рукопись?
- Она у шефа. Увидел, что я читаю, и слёзно выпросил. Никуда она, конечно, не денется. И потом, чем чёрт не шутит - вдруг и шефу понравится, а? Помните у Сидорова: "В литературе и в жизни всё дело случая".
- Значит, к вам ещё раз приходить?
- Уж как хотите.
Лизун встал и, взяв Александра Ивановича под локоть, повёл к двери:
- Если не секрет, как вы угадали, что у меня собачка?
- Секрет.
- Не хотите делиться опытом. Как хотите. Желаю вам успехов. Главное - работайте. Работа, дар и случай - вот три кита нашего дела. Не бойтесь черкать и беспощадно вымарывать целые главы. Не могу не вспомнить Сидорова: "Если в стихотворении лишь две строчки, одну из них всегда можно выбросить без всякого сожаления". Золотые слова. Всего доброго!
Александра Ивановича охватила такая тоска, что он решил забрать рукопись и никуда более не ходить с ней.
- Скажите, пожалуйста, где найти шефа? - спросил он у стройной чёрной секретарши, варившей кофе.
- Гораций Гвоздилов дома. Дать адрес?
- Если можно.
- Прошу. Она достала из чулка записную книжку и прочитала: улица Фонарная, дом 10, квартира 128. - Да ладно, Александр Иванович, вы так не запомните. Вырву вам страничку...
Александр Иванович поехал к шефу - Горацию Гвоздилову.

ГЛАВА 17 (а)

Недавно один выдающийся писатель на юбилее ещё более выдающегося, желая подчеркнуть его активную, бойцовскую позицию, назвал юбиляра "великим спорщиком" за правду жизни.
Не исключено, что тот и являлся спорщиком за правду жизни, хотя, по здравому разумению, он должен был бы тогда отмечать своё пятидесятилетие в более скромной, даже казённой обстановке. Но что касается эпитета "великий" - тут я решительно против.
Великим спорщиком был только один человек - Гораций Гвоздилов. Можно сказать без преувеличения, что он всю жизнь, с утра до вечера, только и делал, что спорил. Он спорил везде: дома, в трамвае, в метро, на базаре, в лавке, в прачечной, в аптеке, в церкви, на почте; в мастерской по ремонту часов, велосипедов, мебели. Он спорил со знакомыми и незнакомыми, с детьми и взрослыми, с женщинами, пенсионерами, полицейскими, железнодорожными контролёрами, ревизорами, с дворниками. Словом, всякий живой человек вызывал в нём неистребимое желание поспорить. И надо отметить, что никто и никогда не смог ещё переспорить Горация Гвоздилова.

Он спорил и сам с собой утром, днём, вечером и даже лёжа в кровати, а когда наконец засыпал, ему снилось, как он с кем-то спорит. Иногда во сне он так увлекался, что начинал спорить вслух, частенько даже вскакивал с постели, носился по комнате, размахивая руками, страстно споря и доказывая, а утром совершенно ничего не помнил.
Доводы его были настолько логически неотразимы и убедительны, что, завидя его на улице, знакомые сворачивали в сторону, а в его квартиру уже давно не решались заглядывать родственники, друзья, сослуживцы, страховые агенты, врачи, почтальоны, сантехники и торговки молоком. Его жена, женщина безграмотная и недалёкая, устав от бесконечных споров с мужем, взяла развод, уехала в деревню, где сошлась с глухонемым печником. Взрослая дочь, тоже не понимающая великих целей отца, измученная постоянной полемикой, порвала с ним всякие отношения и жила в общежитии.
Однако наш великий полемист в отчаяние не впал. Оставшись без домашних, он, придя с работы и наскоро поев, начинал ходить по комнате и спорить сам с собой. Иногда, распалившись в дебатах, он ощущал естественное желание увидеть перед собой противника. Гвоздилов тогда выходил на лестницу и звонил соседям. Конечно, ему никто открывать дверь не решался, и тогда он опять, вернувшись домой, ходил по комнате, поглядывая на себя в большое зеркало и спорил, спорил, спорил.
Александр Иванович явился к Горацию Гвоздилову именно в тот час, когда, обзвонив всю лестницу, великий полемист вернулся назад и, стоя перед зеркалом, жестикулируя и сжимая кулаки, разносил воображаемую оппозицию.
- Здравствуйте, - улыбнулся Александр Иванович, входя в незапертую дверь. - Ух, как высоко вы забрались, прямо не отдышаться...
- Вы против высотных зданий! - спросил с горящим взором Гораций. - Заблуждаетесь. И даже совершенно не правы. Я бы сказал, что ваша правота равна нулю. Да, да. Не возражайте. Высотные сооружения имеют грандиознейшие преимущества перед низкими постройками. Во-первых, экономический эффект: подземные коммуникации, канализации, трубы, кабели, провода, ходы и прочее. Во-вторых, чем ближе к небу, тем чище воздух. В-третьих, пространство, пространство, милый мой. Если сооружать одноэтажные и даже двухэтажные дома, то города покроют собой всю землю. Нет, нет, не спорьте. Высотный дом - это чудесно. И чем выше, тем чудесней. Вы согласны?
- Может быть, и чудесно, но тогда надо лифты строить.
- Лифты? - азартно румянясь, крикнул Гвоздилов. - Лифты самоубийство! Цивилизация поражена гиподинамией. Никаких лифтов! Гимнастика ног! Лёгочного аппарата, сердца - вот что такое отсутствие лифта! Запомните, зарубите на носу: пешком, хотя бы и на двухсотый этаж! Только пешком - вот счастье, вот истинная польза телу и духу. Я бы все лифты свёз на гвозди, к чертям собачьим! Или вы против моих бесспорных доводов?
Александр Иванович ещё не знал, с кем имеет дело, и неосторожно заметил, что он против. И тогда Гораций Гвоздилов вспыхнул, глаза его сухо и бешено загорелись. Он нервно забегал по комнате, обрушивая на пришельца всю мощь логических построений, доводов, собственных цитат и мыслей. За полчаса он не оставил камня на камне и, словно искусный прокурор, завершил свою речь эффектной фразой, опёршись руками в воображаемую трибуну:
- Я кончил свою речь, господа, ваше дело согласиться с ней априори...
- Простите, ради бога, - сказал ошеломлённый Александр Иванович. - Я к вам по делу пришёл.
- По делу? - даже подпрыгнул Гвоздилов. - Могу ли я вас так понять, что вся цепь моих бесспорных доказательств не является делом? Кстати, с кем имею честь полемизировать?
- Как бы вам сказать...
- А так и скажите, так и скажите, как есть, - перебил Гораций.
- Александр Иванович Крот, автор рукописи, которая, говорят, находится у вас.
- Ах, как меня бесит и потрясает слово "автор"! Автор всего сущего - природа, милый мой, природа, а художник - лишь слабый переводчик её творений. И не спорьте. Я прав. Я всегда прав и не могу иначе. Забудьте слово "автор". Согласитесь, оно какое-то пошлое, даже вульгарное. Не так ли?
- Может быть. Я не спорю, - поняв наконец, в чём дело, согласился Александр Иванович. - Позвольте узнать о судьбе рукописи и вашем мнении о ней.
- Как называется творение?
- Странная повесть.
- Странная повесть, странная повесть, - опять забегав по комнате и поглядывая на себя в зеркало, приговаривал Гвоздилов. Неожиданно он остановился, взял с тумбочки пузырёк.
- Как вы полагаете, в руке моей что?
- Бутылочка какая-то.
- А что внутри этой, как вы выразились, бутылочки?
- Вероятно, жидкость.
- Жидкость, - недовольно глянул в зеркало Гораций. - Позволю себе спросить вас, - он подошёл к окну, - чей это памятник стоит на площади?
- Не знаю.
- Не знаете? Чудесно! Я тоже не знаю! И знать не хочу, так как мне известно, что кто бы ни был этот субъект, он недостоин памятника. В этой бутылочке мазь. Мазь от обыкновенного комара. Дайте мне волю, и я отправил бы все памятники мира на гвозди, на переплавку, к чертям собачьим! И воздвиг бы один единственный - изобретателю этой мази. Да, да, не улыбайтесь, дайте мне волю, и мы посмотрим тогда, кто прав! Рискните! Попробуйте. Оспорьте! Что же вы скисли? Нечем крыть? То-то! Я всегда прав, и не надо возражений. Они банальны, как яйцо попугая!
- Простите, нельзя ли узнать о судьбе моей рукописи?
- Только не "моей". Она не ваша. Любую рукопись, картину, либретто, симфонию, поэму, водевиль и прочее создаёт природа, а художники всех жанров - лишь переводчики, тягловые лошади. И не больше. Я со многими полемизировал уже на эту тему. И большинство в конце концов были вынуждены признать мою точку зрения. Или у вас есть другие соображения?
- Нет, что вы, я не спорю...
- И не надо со мной спорить. Истина бесспорна, а я, как всегда, прав! В этом моё счастье и сладкая мука! И высочайшее благо! Вы согласны?
- Согласен. Вы смотрели мою рукопись? То есть не мою, а мною переведённую?
- Смотрел ли? Ха-ха! Это что-то совершенно новое! Смотрят скабрезные картинки в пошлых журналах, а книги, мой дорогой, читают, вчитываются и зачитываются. Так-то! Простым логическим примером я сейчас легко докажу вам правоту этой истины...
- Скажите, рукопись у вас?
- Вполне вероятно. Как называется?
- Странная повесть.
- Странная повесть, странная повесть.
- А...читал, читал! Ничего не понял. Ерунда какая-то. Вы не согласны?
- Согласен.
- И не хотите поспорить?
- Нет. Только скажите - где моя рукопись?
- Она у иеродьякона Филимона. Монастырь знаете?
- Знаю.
- Вот там ваша рукопись. Советую - сожгите. Дрянь фантастическая. Кстати, каким органом мы постигаем творение словесное? Скажете, глазами? Вы не правы! Совершенно, фантастически не правы. Если б это было так, ни один слепорождённый не смог бы прочесть букваря. И не только букваря...
- Простите, я пойду.
- Как пойду? Прервать полемику таким некорректным способом? Расписаться в своём бессилии, не пытаясь опровергнуть оппонента? Нет уж - постойте, постойте.
- Я пойду, извините...
- Нет, нет. Я ещё не кончил. Я приложу все силы, чтобы убедить вас, что вы не правы, совершенно, фантастически не правы, - кричал Гвоздилов, выбегая на лестницу за уходящим Александром Ивановичем. - Постойте, куда же вы? Я только начал...
Но Александр Иванович ушёл. А Гораций Гвоздилов долго ещё выступал перед зеркалом, что-то пылко и страстно доказывая своему отражению. "Совершенно не с кем полемизировать, - возмущался он, - надо будет хотя бы купить собаку...".
И он представил, как перед ним сидит большой умный пёс, нет, много умных огромных собак, и все они смирно сидят и слушают его и кивают головами, разинув рты.

ГЛАВА 18

Удивительная была страна Лаврики!
На территории крошечного государства, которое можно пересечь как с севера на юг, так и с востока на запад за шесть минут (если идти пешком), проживало сорок восемь человек.
Однако в стране имелся король, совет министров, полиция, армия и, естественно, тюрьма.
Говорят: "Голь на выдумки хитра", и потому обладая таким мизерным населением, каждый государственный деятель страны занимал сразу несколько должностей.
Так, например, министр внутренних дел был одновременно и министром сельского хозяйства, и президентом Академии художеств, и редактором спортивного еженедельника.
Министр здравоохранения, он же единственный врач в стране, лечил все известные науке болезни и даже занимался пересадкой сердец. Но, кроме того, он ведал вопросами обороны, руководил женским хором и являлся директором радиоузла.
Сам король Серендик-211 редко сидел на троне, так как он же солировал в мужском хоре, преподавал механику в Военно-транспортной академии и являлся членом сборной страны по плевкам в длину.
Тут надобно заметить, что плевки в длину - национальный вид спорта лаврикян. В стране все плевались с малых лет, и никого не удивлял плевок на двести-триста метров. Любой мог пробить плевком газету в четыре полосы, небольшую научную брошюру, а истинные мастера умудрялись пробивать толстые журналы и даже книги в коленкоровом переплёте. Малые дети повсеместно били плевками ворон, речную рыбу и мелких животных.
Лаврикяне, не участвующие в сфере государственного управления, занимались выращиванием репы. Репа - основной продукт в стране. Из репы делали верёвки, фанеру, строительные балки, гвозди, провода и пушечные ядра. Репу солили, сушили, мочили, толкли, курили, а главное - парили. Репа - единственный продукт экспорта, и только благодаря ей Лаврики приобрели за рубежом прожектор, пневматический молоток, пишущую машинку, электростул и двести килограммов кровельного железа. Именно за репу соседнее государство подключило Лаврики к электросети и разрешило пользоваться родильным домом.
Репа и урна красовались на государственном лаврикянском гербе! Удивительная была страна Лаврики! Почти всю её территорию покрывали реповые поля. Единственный город в стране, он же столица, Реппопуло, состоял из одного небоскрёба, волейбольной площадки и паровой котельной. Тридцать три нижних этажа занимал Серендик-211 и его семейство. Выше разместились министры, департамент полиции, духовная семинария, тюрьма, хоровая капелла, военная казарма, бассейн для игр в водное поло, картинная галерея и прочие заведения. На предпоследнем этаже ютился простой трудовой народ и было этого народа всего шесть человек, включая четверых детей грудного возраста. Самый последний, восемьдесят третий этаж, занимала секретная служба и Центр наблюдения за горизонтом. На крыше небоскрёба находились мортира, прожектор и два дирижабля.
В Лавриках не издавали ни газет, ни журналов. Да и зачем они? Недавно один печатник доказал, что если при обрезании книг или газет сдвинуть прессовый нож на миллиметр влево, то якобы выйдет большая экономия бумаги - что-то около пуда с каждого издания. Рационализатор не догадался, что если вообще отказаться от некоторых изданий, идущих сразу же из типографии в утильсырьё, то получится экономия не в пуды, а в сотни и тысячи тонн бумаги.
В Лавриках не было ни радио, ни телевидения. Как полагали лаврикяне, при их уровне техники всё равно ничего не услышишь и не поймёшь, прислонив ухо к этим аппаратам. Зато на столбе, в двух метрах от границы, соседнее государство повесило огромный громкоговоритель, из которого лаврикяне узнавали подробнейшие новости о делах в стране и о своих житейских дрязгах. Так, неделю назад один электрик-слаботочник с удивлением услышал из этого громкоговорителя, что его жена уже второй год тайно сожительствует с калошных дел мастером Витольдом Пистоновым. В демократических Лавриках не ведали классов даже в бане. В банный день все жители государства обоего пола мылись вместе.
Удивительная была страна Лаврики! Была - потому что теперь её нет. Она загадочно исчезла. И вот при каких обстоятельствах.
В Лвриках проходил чемпионат мира по плевкам в длину. Лучшие плевальщики всех частей света съехались в этот день, чтобы померяться силами и выиграть главный приз - золотую урну.
Дело происходило осенью. Был собран богатый урожай репы, и, за неимением стадиона, соревнования проходили прямо на поле. Плевались весь день. К вечеру определились финалисты: представитель Берега Бегемотовой Кожи Шерхебель, спортсмен из Телушкино Зензубель и гордость лаврикян Рейсмус, "великий Рейсмус", как его называли комментаторы.
Противники лаврикянина выступили превосходно. Их плевки превышали мировое достижение - шестьсот метров семь сантиметров. Но когда на поле вышел Рейсмус, зрители затаили дыхание: конечно же, назревала сенсация, ибо Рейсмус не мог без сенсации.
С первой же попытки он далеко опередил своих конкурентов, послав плевок на семьсот двадцать метров. Любопытно, что рекордная отметка оказалась в тридцати сантиметрах от пограничного столба. Плевок второй попытки упал уже где-то за границей, и измерить его дальность было невозможно. Третья попытка погубила Лаврики. Хотя диктор на поле и пошутил, что "набрав вторую космическую скорость, плевок великого Рейсмуса вышел на орбиту Земли", дело приняло нешуточный оборот.
Описав фантастическую дугу, плевок стал снижаться в столице соседнего государства. Самым невероятным образом он влетел в окно министерства иностранных дел, ударил по голове министра культуры, затем, отрекошетив от головы, пробил железный сейф с секретными бумагами.
Король пострадавшего государства Безмен-417 немедленно направил ноту протеста, в которой предлагал вставить в здание министерства новое стекло, оплатить больничный бюллетень министру культуры и починить железный сейф.
Лаврики, несмотря на свою небольшую военную мощь, были державой не из пугливых. В ответ на ноту протеста лаврикяне направили на соседнее государство луч прожектора, а великий Рейсмус плюнул ещё раз и повредил неприятельскую водонапорную башню. С небоскрёба грохнула мортира, ядро которой, впрочем, упало на самой границе.
Безмен-417 переоделся в военный мундир, и через полчаса его войско, под барабанную дробь, двигалось в боевом порядке в сторону неприятеля.
Подойдя к границе, король остановил армию и прокричал в рупор, что последний раз предлагает удовлетворить ноту протеста. Но Лаврики загадочно молчали. Несколько минут армия ожидала ответа, пристально вглядываясь в небоскрёб.
И тут случилось невероятное. Быть может, ничего невероятного и не произошло, а всё было закономерно и естественно, но даже самые выдающиеся умы объяснить случившееся не смогли. Откуда-то с севера появилась летающая тарелка. Она медленно пролетела над территорией крошечного государства, а когда удалилась, все увидели вдруг, что небоскрёб исчез. Исчезли реповые поля, паровая котельная, волейбольная площадка - словом, исчезла с лица земли целая страна с её министрами, королём и простым трудовым народом.
"Может, оно и к лучшему", - восклицали на другой день все газеты мира. Через некоторое время все забыли о Лавриках. "Да было ли, вообще, такое государство?" - писал впоследствии один очень выдающийся историк.

ГЛАВА 19

Квадратное трёхэтажное здание женско-мужского монастыря имени Святого Сильвестра стояло меж высоких, никакой зеленью не подкреплённых кипарисов, как торт среди зелёных бутылок.
Послушник охраны долго не пропускал Александра Ивановича, требуя особый документ.
Шёл мелкий, базарный дождик. Из какого-то монастырского окна доносились звуки джазовой музыки. За углом краснокирпичной ограды навзрыд орали коты. На штабеле мелких берёзовых дров трещали воробьи.
Александра Ивановича неожиданно осенило. Он накидал на левую руку поленницу и деловито вошёл в проходную. Послушник говорил в это время с кем-то по телефону и только глянул на несущего дрова. Войдя во двор, Александр Иванович осмотрелся. Налево смрадно тлели помойные бачки, направо белел бюст Святого Сильвестра с загаженной голубями лысиной.
Бросив дрова в крапиву, Александр Иванович отряхнул рукав о борта пиджака и направился к парадной. "Монастырь борется за право называться лучшим монастырём в 64-й епархии", - прочёл он застеклённую красную табличку. В парадной воняло не то порченым картофелем, не то гнилой тряпкой. Тускло горели лампочки. Поднялся на второй этаж. Возле двери с надписью "Келья высочайшей культуры" разметался на спине крепко пьяный монашек с тромбоном за пазухой. Александр Иванович поднялся выше. Решил позвонить наугад и спросить, где живёт иеродьякон Филимон. На третьем этаже остановился возле двери с надписью "Келья борется за звание лучшей кельи" и позвонил. Раз, потом другой, долго не открывали. Наконец загремели тяжёлые крюки, цепи, и показался высокий, рыжебородый дядька в стёганом афганском халате и турецких тапочках.
- Простите, иеродьякон Филимон здесь проживает? - спросил Александр Иванович, смутясь от неточного, как ему показалось, слова "проживает". Рыжебородый недоверчиво оглядел с головы до ног гостя.
- Зачем он тебе?
- Как мне сказали, у него моя рукопись...
- Чего?
- Рукопись моя у него.
Рыжебородый вдруг чему-то расхохотался басом, и стало видно, что он нетрезв.
- Проходи, коли рукопись или ногопись.
- Спасибо, - кивнул Александр Иванович, ступая в тёмный, пахнущий кислым винным запахом коридор.
Рыжебородый закрыл тщательно дверь, и стало совсем темно, откуда-то близко послышался женский визг и звук пощёчины.
- Сюда, - пригласил бас, и ногой толкнул жидкую фанерную дверь.
В келье с зашторенным окном, в тусклом свете тройного канделябра, сидели на диване совершенно голые иеродьякон с чёрной бородой до живота и игуменья с распущенными волосами.
Александр Иванович замер, не решаясь войти, и не знал, куда деть глаза.
- Филя, к тебе гость, - объявил рыжебородый. - Проходи смелей! Он подтолкнул Александра Ивановича и, подойдя к столу, заставленному глиняными кувшинами, бутылками и закусками, хлебнул из кружки вина, потом скинул халат и тоже остался совсем голым.
Александр Иванович стоял перед голыми людьми, как виноватый школьник в углу, глядел себе под ноги, покрасневший от стыда и растерянности, словно бы не они, двое мужчин и женщина, были голыми, а он предстал перед ними одетым - совершенно нагим.
- Кто такой? - спросил чернобородый иеродьякон.
- Я насчёт рукописи, - не своим голосом произнёс Александр Иванович, не поднимая глаз и теребя пальцами полы пиджака.
- Какой ещё рукописи-летописи?
- Спондей, угости Божьего человека чаркой. Зришь, менжуется он, - воскликнула толстая игуменья и сама поднялась, подошла к столу и налила кружку вина. Рыжебородый, сказав: "Ишь, завиляла, профура", шлёпко щёлкнул её по заду, отчего вино плеснулось из кружки.
- Пей, не менжуйся, красючок, - сказала она мягким тягучим голосом.
- Я не пью...
- Я тоже, - захохотал бас.
Александр Иванович не мог шевельнуться, поднять глаза, но всё равно видел белое тело игуменьи.
- Хворый, что ли? Аль праведник? - поинтересовалась она.
- Мне нельзя. Нервы такие... Простите...
- Бог простит, - сказала игуменья и сама выпила до дна кружку, утёрла верхом ладони губы и села на колени иеродьякону.
- Чего ж тебе требуется? - спросил тот, обхватывая игуменью.
- Каким-то странным образом моя рукопись оказалась у вас. - Александр Иванович посмотрел на стол. На порнографическом журнале лежала рыжая просфора. "ИС ХС, Ни Ка" - прочёл он выпеченную надпись.
- Мелешь ахинею, мирянин. Что за рукопись, в толк не взять. Спондей, он что, журналист?
- Бог ведает, - ответил Спондей, жуя бутерброд с чёрной икрой.
Хмельная игуменья потянулась, подняла руки и запела что-то цыганское.
- Никаких светских рукописей у нас не имеется, мирянин, - сказал иеродьякон.- Спондей, нацеди-ка мне мадерки...
- Простите, как же это так? - недоумевал Александр Иванович, всё ещё не решаясь оторвать взгляда от пола.
- А так. В обман ввели грешные люди. Хотя постой, постой. Какие-то тетрадки давал мне ваш греховодник. Мы ещё с ним тут скоромничали после поста.- Иеродьякон закрыл ладонью рот поющей игуменье. Та поднялась, прошлёпала к канделябру и задула две свечи, так что в келье совсем потемнело. - Повесть какая-то срамная. Так?
- Да, да, - обрадовался Александр Иванович, и хотя уже было смутно видно голые тела, глаз не поднимал.
- У Бронея она и есть, у редактора вашего. Вернул я ему тетрадки. Весьма срамное письмо...
"А сами-то чем занимаетесь, видеть нельзя", - подумал Александр Иванович и сказал:
- Тогда позвольте, я пойду...
- С Богом, мирской человек.
- Не уходи. Оставайся с нами. Я так хочу! - пьяным голосом крикнула игуменья и, качаясь, хотела подойти к Александру Ивановичу, но иеродьякон усадил её на диван. Приказал:
- Спондей, проводи его.
Когда Александр Иванович опять шёл на ощупь по тёмному коридору, он опять услышал в другом теперь углу женский визг и звук пощёчины.
- Ты это, языком-то не балаболь особо, - предупредил в дверях рыжебородый.
- Да, да, конечно. Прощайте...

ГЛАВА 20

Шеф тайной канцелярии граф Тотшель-Пергамский, держа в руке папку в коленкоре с искрой, осторожно вошёл в кабинет короля. Только ему разрешалось делать это без стука, без приглашения, в любой час дня и ночи.
Федул неподвижно полулежал в кресле с болонкой на коленях и позировал придворному живописцу, магистру графики, живописи и резьбы по дереву, генерал-художнику Пампердусту.

Помпердуст рисует портрет Федула [Валентин Катарсин]

Рассеянно глядя в окно и не теряя даром государственного времени, король сочинял речь, которую сегодня ему предстояло произнести на открытии родильного дома.
Федул был в малиновом берете, украшенном мельхиоровой цикадой, в бязевом китайском халате, подбитом снизу мехом шиншиллы, и мягких велюровых тапочках, надетых на босу ногу. Но Пампердуст изображал его в золочёном камзоле с брыжами, сафьяновых сапогах с загнутыми носами. И сидел Федул на боевом индийском слоне, поглаживая окольцованную гремучую змею, дремавшую на его коленях.
- Явился для доклада, Ваше Величество, - прогнусавил шеф тайной канцелярии, подозрительно глядя на живописца.
Федул, не шелохнувшись, скосил на шефа глаза:
- Входи, любезный.
Тотшель сел к столу так, чтобы была видна дверь.
- Похож? - спросил Федул, заметив, что шеф глядит на холст.
- Весьма натурально, Ваше Величество. Смею заметить, за слоном необходимо пристроить несколько телохранителей. А так - весьма натурально.
- Пампердуст, следует учесть замечание графа.
- Да, да, Ваше Величество, телохранителей я видел давно, но не решался самолично.
- На сегодня хватит. Государственные дела, да и приустал я позировать. Федул спустил болонку на ковёр и потянулся, хрустя суставами. Пампердуст, смотав свои принадлежности, удалился.
- Приступим к делу, - обратился Федул к графу.
Тотшель раскрыл папку, кашлянул.
- Рекламация из Помирании, Ваше Величество, на партию кривых рейсшин, - начал он.
- Что парламент?
- Занят вопросом жевательных резинок, Ваше Величество. Ему не до кривых рейсшин.
- Кто же их искривил, друг мой?
- Обнаружена группа весьма опасных элементов в столярной гильдии. Требую ареста. Помирания поставляет нам электрические стулья. Конфликт с ней был бы нежелателен.
- Несомненно, арестовать, - согласился Федул и начертал на докладной: "Одобряю". Шеф перевернул страницу.
- Во дворцовой конюшне подохла кобыла и находится при издыхании визирный мерин. Подозреваю шталмейстера. Весьма опасный субъект. На прошлой неделе брал у провизора медный купорос. Установлена слежка.
- Своевременно, друг мой. Признаться, я всегда относился к нему с недоверием.
- Министр здравоохранения в своём рабочем кабинете заменил ваш портрет анатомическим атласом.
Федул вопросительно взглянул на шефа. Тот придавил ногтем крышку стола.
- Одобряю, любезный.
- Уже арестован, Ваше Величество.
- Справедливо. Что там дальше?
- Обращаю внимание, что магистр лощильного пресса в своём докладе произнёс ваше имя с ударением на первом слоге...
- ФЕдул, значит?
- Весьма верно. Приняты соответствующие меры.
- Для назидания не вред. Одобряю.
- Некий сочинитель, Ваше Величество, пытался издать весьма опасный труд: "Свобода сновидений".
- Что ж это, стихи?
- Проза, Ваше Величество.
- Чревато!
- Весьма и весьма. Полагаю, надо только эту свободу ему и оставить.
- Нелишне, друг мой.
- На северо-восточной границе найден собачий труп неизвестной породы. Видные эксперты установили, что животное заражено бухарской чумой. Прошу разрешение на арест вице-адмирала Шлямса. Будучи в Бухаре, вывез оттуда ризеншнауцера. Весьма подозрительная личность.
- Авиатор?
- Подрывник, Ваше Величество. Большой оригинал.
- Ну что ж, не возражаю. А как граница?
- Посыпана хлоркой, Ваше Величество.
- Эффективно!
- Указ о награждении генерал-суфлёра в связи с днём ангела. Золотой саблей.
- Эта какая по счёту?
- Семьдесят третья, Ваше Величество.
- Арсенал, - подмахивая, заметил Федул.
- Сегодня Вы, Ваше Величество, должны присутствовать на открытии родильного дома. Возможна диверсия. Есть сведения моих людей.
- Кругом враги! - не выдержал Федул, вскочил с кресла и, заложив руки за спину, зашагал по кабинету.
- Предлагаю усилить охрану.
- Предельно усилить. Лазутчик хитёр, но и мы начеку.
- Весьма справедливо, Ваше Величество. Но, может быть, лучше не ехать?
- Нет, нет. Еду, невзирая ни на что. Прочь страхи. Я дал слово маркизе Шпе. Проверим, насколько коварен враг...
Через полчаса кортеж машин подкатил к зданию родильного дома. У свежевыкрашенного фасада стояла толпа. Операторы телевидения прильнули к камерам. На передвижную станцию забрались фоторепортёры. Перед дверьми центрального входа висела алая лента. Фронтон здания украшал транспарант с цитатой из речи Федула на открытии конского базара:

Только в нашем королевстве
женщина-мать может спокойно
разрешиться от бремени!!!

В окружении телохранителей, одетых в чёрные кители и чёрные широкополые шляпы, Федул поднялся на переносную трибуну. Оркестр грянул туш.
Собрание открыл директор родильного дома. Страстная его речь почти целиком состояла из цитат, и лишь в конце он сообщил, что в родильном доме имеется горячая вода, плавательный бассейн и солярий. Затем выступил магистр эмбриологии, седой старичок лет восьмидесяти. Он начал с радостного известия, что учёные королевства добились значительного сокращения сроков беременности и много сделано для этого лично Федулом-493. Кончил он цитатой, украшающей фронтон. Слово взял магистр гинекологии. Его обширное выступление сводилось к той мысли, что процедура деторождения в нашем королевстве в корне отличается от таковой в других: "...Очень образно, ярко и поэтично сказал об этом Федул-493 на недавнем коллоквиуме молодых извозчиков, а также в своей речи на 28-м съезде холодных сапожников и сельских педиатров: "В нашем королевстве все женщины имеют право родить ребёнка, который в конце концов сделается взрослой особью..."". Поистине мудрые слова.
Затем выступил архитектор здания, мать одиннадцати детей, прибывшая с юга страны, старейший донор королевства и знатный стеклодув. Затем дворник родильного дома рассказал о своей недавней командировке в Китай. Последними на трибуну поднялись школьники, трогательно прижимавшие к груди букетики резеды и макеты родильных домов, сделанные из папье-маше.
Федул от всех этих речей пустил слезу и совершенно забыл о своей собственной речи. Под бурные аплодисменты он спустился с трибуны и перерезал алую ленту у входа.
Первые роженицы хлынули в палаты.
- Будьте осторожны, Ваше Величество, - сдавленным голосом предупредил шеф тайной канцелярии, напряжённо глядя по сторонам.
- Враг ещё здесь? - шёпотом спросил Федул.
- Всенепременно.
Надев белый халат, Федул осторожно вошёл в приёмную.

Федул на открытии родильного дома [Валентин Катарсин]

Обходя палаты, он щупал матрацы, проводил пальцем по карнизам - нет ли пыли, затем осмотрел душевую и сделал несколько ценных замечаний относительно вентиляции. В столовой выпил рожок рисового отвара, поинтересовался: какова мощность парового котла, побеседовал с судомойками о качестве мыльной стружки. Довольный осмотром, Федул уже собирался посетить солярий, но внезапно где-то рядом раздался оглушительный вопль. Король вздрогнул и вобрал голову в плечи. Телохранители, держа правые руки в карманах, окружили его плотным кольцом.
- Спокойно, - громко сказал шеф тайной канцелярии, расстёгивая кобуру.- Всем оставаться на своих местах.
- Спокойно, - пояснил напуганный Федул не то охране, не то сам себе.
Свита притихла.
В напряжённой тишине неожиданно звонко прозвучал голос радостной акушерки, вышедшей из палаты:
- Первый мальчик родился!
- Кто кричал? - сверля глазами акушерку и наступая на неё, спросил шеф.
- Мать кричала. Родила она, вот и кричала.
- Занятно, - Тотшель многозначительно посмотрел на короля, пряча маузер в кобуру.
- Как назвали младенца? - деловито осведомился Федул.
- Не успели ещё.
- Но я полагаю, - вмешался директор, - что мать захочет назвать отрока Федулом.
- Не возражаю, - просиял король, и все заулыбались, а магистр эмбриологии даже захлопал в ладоши и крикнул "браво". - Осмотрим солярий, друзья.
Шеф тайной канцелярии увёл короля к окну и зашептал:
- Не советую, Ваше Величество. Всё это выглядит весьма подозрительно. Тут что-то не так. Директор, по-моему, крайне опасный субъект.
- Неужели? - Федул вскинул брови. - Ничего подозрительного я не заметил.
- И магистр не внушает мне доверия. Сомнительные и опасные люди. Разумнее немедленно покинуть дом.
- Ну что ж, любезный, вероятно, ты прав, - согласился Федул. - Покинуть так покинуть.
- Весьма.
- Друзья мои, - Федул поднял руку вперёд и ввысь. - Дела государственной важности зовут меня во дворец. Я доволен вами. До встречи!
Он скинул халат и с поднятой рукой решительно зашагал к выходу. Телохранители, надвинув пониже шляпы, поспешили за ним. Шеф тайной канцелярии замыкал шествие, подозрительно глядя по сторонам.

ГЛАВА 21

Бывает так: идёшь по улице, и ни с того ни с сего вспоминается неожиданно знакомый человек. Человек этот явственно и живо встаёт перед глазами, и появляется вдруг странное ощущение, что сейчас на улице он должен встретиться. Начинаешь искать его глазами среди толпы, и через несколько секунд он идёт навстречу. Пока трудно сказать, совпадение это или явление, научно объяснимое. Но так бывает.
Александр Иванович шёл в редакцию, размышляя о долгах, которые наделал дядюшка в связи с его приездом, о неприятном, унизительном, иждивенческом положении своём, о далёких его пониманию редакторах издательств. И вдруг связь тяжёлых размышлений распалась, и он почувствовал, что сейчас увидит Евгению Павловну. И тотчас же услышал за спиной знакомый голос:
- Александр Иванович!
Он резко обернулся, повёл плечом. Евгения Павловна, хлопнув дверцей машины, шла к нему навстречу. Радостное и волнующее чувство охватило Александра Ивановича, и исчезли тягостные думы, исчезло пространство, время, и сам он перестал сознавать себя, видя лишь её лицо. Именно оно - красивое, всегда смущённое, с голубыми белками - только что вспыхнуло в воображении. Но одета она была не так, как он представлял себе, не так, как видел тогда в лесу, а обычно: как все, идущие в этот час по улице.
- Вот уж не ожидала вас встретить, - смущённо и, как показалось Александру Ивановичу, обрадованно сказала она, протягивая руку. - Думала, вы пропали надолго.
- Я ваш адрес знаю теперь наизусть, да вот всё не решался.
- Значит, поправились?
- Как поправился?
- Ну, всё прошло?
- Прошло, - упавшим голосом согласился Александр Иванович, недоумевая, что, собственно, должно было пройти.
- И отлично. А мы с Анной Сидоровной к вам собирались.
Может быть, она меня путает с кем-нибудь. Но неужели возможна этакая путаница? Это шутка, это весёлый розыгрыш, у неё просто игривое настроение.
- У вас хорошее настроение сегодня, графиня.
Она не засмеялась, а наоборот, лицо её омрачилось, но стало от этого ещё красивей.
- Вы всё ещё путаете героев и нас, смертных? - спросила она осторожно и, не дождавшись ответа, сказала: - Не будем об этом. Вы куда путь держите?
- В редакцию.
- Мы подвезём вас.
- Мы - это кто?
- Да вы знаете его, Александр Иванович. Мой архитектор. Пойдёмте.
Она осторожно взяла его за локоть, подвела к машине и первая устроилась на заднем сиденье. Он, сгорбившись, сел рядом. - Узнаёшь, Давид?
Мужчина с широким гладким затылком не обернулся, а посмотрел в зеркальце.
- Кажется, Крот. Как же, мы знакомы, хотя и шапочно. Куда едем, если не секрет?
- Александру Ивановичу, в редакцию. Она где находится?
- Пресная улица. Дома номер не знаю. Жёлтый дом.
Машина тронулась. Все несколько минут молчали.
- Вчера на этом перекрёстке столкнулись две машины, - сказал широкий затылок.
- Никто не погиб? - спросила она.
- Смяли старушенцию.
- Ты когда-нибудь тоже врежешься.
- Не зарекаюсь.
В голове Евгении Павловны Александр Иванович уловил осторожные, заискивающие нотки, словно она боялась рассердить широкий затылок, сказать необдуманно нечто такое, на что он ответит колкостью, грубостью.
- А как поживает барон? - спросил Александр Иванович, чтобы не молчать.
- Барон помер, - невозмутимо съязвил широкий затылок.
- Как, это правда?
- Абсолютная правда. И помер от детской болезни - коклюша.
- Перестань, Давид, - вмешалась Евгения Павловна и улыбнулась. - Вы не обращайте внимания. Он порядочный трепач.
- Всё как-то двойственно...
- Мир дуален, - продолжал широкий затылок. - У земного шара два полюса, у палки два конца, два существа производят третье.
Александр Иванович смутился, повёл плечом. У него не было никакого плохого предубеждения к этому человеку с мясистым затылком, но не нравилось лишь его равнодушие к Евгении Павловне, превосходство над ней, открыто выказываемое даже при людях, и лёгкость выражений.
Машина летела по зелёному, широкому бульвару. Александру Ивановичу захотелось повернуть голову и посмотреть на профиль Евгении Павловны. "Сейчас сосчитаю до трёх и посмотрю на её лицо", - решил он, но, сосчитав до трёх, головы не повернул, хотя, казалось бы, просто сделать ничтожное мускульное усилие.
- В пятницу у Николая Николаевича юбилей, - сказал широкий затылок.
- Ты пойдёшь? - спросила она.
- Надо. Только не знаю, что подарить.
- Закажи торт.
- Не мужской подарок.
- Купи что-нибудь из фарфора.
- Везде дрянь, - он резко свернул направо. - Я достану ему набор колонка.
- Он же художник. Уж, наверно, кистей у него вдосталь.
- Успокойся. Сапожник всегда без сапог, а дантист без зубов. Кисти ему как блинам масло. Вот ваша Пресная улица. Какой дом?
- Я дома не помню. Но вы остановитесь. Теперь я славно сам всё найду.
Заскрипели тормоза.
- Так когда вы домой, Александр Иванович?
- Куда домой?
- Во дворец к маркизам, баронам и эрцгерцогам, - вставил широкий затылок, и Евгения Павловна бросила на него резкий и строгий, теперь уже не на шутку, взгляд.
- К нам домой, вы что, забыли?
- Нет, нет. Адрес ваш я выучил наизусть. Хотите, приду завтра?
- И вас отпустят?..
- Вы всё шутите. Кто же мне может запретить? Ведь я один, да и не у дел. Ваш дом со львами у входа. Я приду через три дня. Хорошо?
- Хорошо, - вздохнула она.
- До свидания.
- Всего. - Широкий затылок впервые за всю дорогу обернулся и пристально посмотрел на Александра Ивановича. - Будьте осторожны.
Александр Иванович не понял, почему ему надо быть осторожным, но слова эти и искренне доброжелательный тон, с каким они были произнесены, растрогали его, и человек с широким затылком показался Александру Ивановичу не насмешливым и лёгким, а внутренне добрым и мягким.

ГЛАВА 22

В третий раз Александр Иванович появился в редакции с одной лишь целью: получить обратно рукопись.
Обычно хмурый и заспанный, вахтёр улыбнулся Александру Ивановичу как давно знакомому. Он даже поднялся с табурета, расправил усы и взял под козырёк.
- Хочу доложить, что ознакомился с вашим сочинением, - приглушённым голосом сообщил он и оглянулся. - Составлено зубасто. Шедевра, можно сказать. Но я вам доложу авторитетно: в печать не войдёт. Эклектики много. Можете мне верить, я двадцать семь лет состою при литературном деле. Нюх у меня собачий на всякие кульминации и эпилоги...
На лестничной площадке перед Александром Ивановичем неожиданно возник заведующий отделом писем, человечек с кротким, женоподобным лицом и очень большой головой.
- Читал. Пикантная вязь. Пшено, - таинственно излился он, доверительно глядя в лицо Александру Ивановичу, и исчез так же неожиданно, как и появился.
В коридоре редакции старушка-уборщица драила пол. Заметив Александра Ивановича, она остановила швабру, вытерла об подол ладонь и протянула её Александру Ивановичу:
- Здравствуйте, Александр Иванович.
- Добрый день.
- Вы уж извините, впервые с сочинителем за руку. Не брезгуете, значит, мелкими людьми.
- Не понял.
- Я говорю, мы люди мелкого достоинства, а вы вот не брезгуете нами за руку. Тут вот один молодой либреттист ходит, так я ему завсегда говорю "здрасьте", а он морду к потолку и мимо продефилирует. Важный экспедитор.
- Да, да, - ничего не поняв, согласился Александр Иванович, направляясь дальше, но старуха притянула его к себе за рукав и зашептала:
- Читала я ваше сочинение. Очень даже грамотно всё взято. Талантер у вас жизненный. Только уж ясно, не пропечатают, потому как эпос...
Литераторы в гостиной при виде Александра Ивановича оторвались от репортажей о трагедии в Козодоевске, и все как один почтительно встали.
- Приветствуем вас, уважаемый Александр Иванович, - воскликнул самый известный и самый, как говорили, смелый литератор. При этих словах остальные кинулись к Александру Ивановичу, желая, видимо, заключить его в объятия, но известный и смелый литератор поднёс палец к губам и каким-то дирижёрским жестом остановил всеобщий писательский порыв, а сам ревниво увёл Александра Ивановича в угол.
- Зачитывался романом. Трансцендентальная вещь! Эссенция гротеска. Слог, которым владел разве что ранний Миркин. Однако мужайтесь, Александр Иванович, мужайтесь. Эпохальная деградация интеллекта. Дистрофия эмоций. Слыханное ли дело - моя жена при мне стрижёт ногти на ногах! Массы не оценят вашего опуса. Мой добрый совет: переработайте в киносценарий или в оперетту...
Александр Иванович сделал несколько шагов в сторону, и тотчас же его обнял популярный прозаик Бондин.
- Читал, читал. Вещь хотя и слабая, но сильно написана. Роман, так сказать, ещё не роман, а зародыш!
При слове "зародыш" Бондин густо покраснел. В молодости он, окончив медучилище, занимался криминальными абортами и теперь, будучи маститым литератором, всегда краснел при слове "зародыш".
Была у Бондина ещё одна странность: рецензируя рукопись молодого автора, он всё интересное переносил в свою рукопись. Иные по простоте душевной называют это компиляцией, плагиатом или ещё чем, не ведая, сколько сил уходит у Бондина на изменение в заимствованных кусках имён, фамилий, дат и мест действия. Всё же для верности он всегда советовал молодому автору сжечь рукопись как вредную и слабую.
- Места есть прелюбопытные, Александр Иванович! Но лучше, мой вам искренний совет, сожгите, чтоб не пришлось потом скупать тираж, как это произошло с Миркиным. Помните у Сидорова в поэме: "Я сжёг, что смог, а что не смог - сгорит со временем само". Удивительные строчки!
- Благодарю вас, - сказал Александр Иванович.
Сначала ему подсказали, что рукопись его находится у цензора Аскольда Жерздёва. Когда Александр Иванович постучался в его кабинет, а затем вошёл, то увидел плечистого дядьку с крупной головой, подстриженной под "бокс".
- Позвольте узнать о рукописи? - спросил Александр Иванович. Но цензор ничего не отвечал, вчитываясь в бумагу. - Я насчёт рукописи. Говорят, она у вас...
Нет, ответа не последовало. Шевеля губами, цензор читал.
В молодости Аскольд Жердёв пытался стать полиглотом. Первым языком, который он осилил, был турецкий. Затем он принялся за греческий, освоил его в совершенстве, но с удивлением отметил, что забыл предыдущий - турецкий. Несколько погоревав, он с редким упорством овладел языком канадских самоедов, но на этот раз начисто забыл не только предыдущие языки, но и свой родной, а вскоре вовсе потерял дар речи и отчасти мысли.
Но Александр Иванович этого ещё не знал. Он несколько раз давал знать о себе, но цензор, казалось, и не видел его.
Посидев на стуле, он встал, посмотрел в окно, полистал рукопись на столе, попил воды из графина. И ушёл.
- Ваша рукопись у Бронислава Адольфовича, - подсказал ему какой-то дядька, ремонтирующий оконный переплёт.
Пока он добирался до кабинета Бронислава Адольфовича, ещё человек пять останавливали его, восхищённо пожимая руку, ободряли, давали советы сжечь рукопись, и Александр Иванович всё более и более поражался всеобщей осведомлённостью и сочувствием.
Он терялся в догадках, каким образом вся редакция узнала вдруг его имя и отчество и прочитала повесть.
Полная беленькая секретарша вязала. Темноволосая и стройная варила кофе.
- Если к Лизуну, то он отбыл, - сказала полная.
- Куда?
- На объект.
Александр Иванович не понял, что значит "объект", и спросил:
- Когда же его можно застать?
Секретарша прикрыла юбкой колени.
- Никогда.
- Как это понять?
Секретарша отложила вязание и так обаятельно и мило улыбнулась Александру Ивановичу, что он тоже улыбнулся. Он даже подумал, что если человек не думает о своём лице, то оно непроизвольно принимает выражение лица, на которое смотришь.
- Вам по секрету скажу: Лизуна сняли.
- За что?
- Допустил грубейший промах.
Через несколько минут Александр Иванович узнал, что за "промах" снимают также главного редактора, ответственного секретаря, заведующего сельхозредакцией, что журнал на некоторое время будет переименован, а потом и совсем закрыт.
- Ваша рукопись находится...
- У кого?
- Хотела не говорить, но не могу. Есть в вас магическое обаяние, Александр Иванович. Вы женаты?
- Простите, у кого моя рукопись?
- У Мартына Олухова. Поедете?
- А что ж делать?
- Вот его адрес, - она вынула из чулка записную книжку и вырвала оттуда листок.
- У вас нет чёрного хода? - спросил он. - Уж очень не хочется вновь проходить по коридорам редакции.
- Запасного входа? - переспросила секретарша. - Есть. Я не сомневалась, вы о нём спросите. Идите за мной.
Она повела Александра Ивановича куда-то вверх по лестнице, потом по длинному коридору, затем опять по лестнице, но уже вниз, и снова по коридору. Чем дальше они шли, тем темнее и темнее становилось. Наконец они попали в совершенно тёмное помещение. Пахло кошками. Плотная мгла стояла вокруг.
- Темно, - произнёс Александр Иванович.
- Это кажется, - пояснила она, и голос её раздался не впереди, где он должен был звучать, а откуда-то сбоку. - Нужно постоять, пока не привыкнут глаза. Через несколько минут вы убедитесь, что здесь совсем не темно и совсем темно, вообще, не бывает. Только не чиркайте спичками, иначе будет плохо и вам, и мне.
"Почему будет плохо?" - подумал Александр Иванович.
Через несколько минут действительно стали возникать из тьмы какие-то светлеющие предметы.

Александр Иванович с секретаршей в подвале [Валентин Катарсин]

Предметы эти вскоре совсем посветлели и оказались запылёнными гипсовыми статуями.
Хотя никакого источника света не было видно, всё же постепенно светлело и само помещение, оказавшееся высоким залом с паркетным полом, усыпанным битыми стёклами и осколками гипса, с лепным потолком, с мраморными колоннами.
Секретарша тихо стояла возле статуи, ожидая полного рассвета. Неподвижная и загадочная, она и сама казалась статуей.
"Чьи же это памятники?" - гадал Александр Иванович. Он долго всматривался в гипсовые лица, пока не понял, что все они - суть один и тот же человек, великий некогда полководец.
- Вот и посветлело, - сказала секретарша, - можно идти дальше. Кстати, меня зовут Вика Викторовна.
- Очень приятно, - Александр Иванович провёл пальцем по пыльной голове полководца. - Что это за помещение?
- Здесь раньше было хранилище негативов. Потом бильярдная. Теперь сами видите что. Пошли. Вон дверь. Там будет лестница вниз. Попадёте прямо на улицу. Я вам больше не нужна?
- Нет, спасибо, - неуверенно сказал Александр Иванович.
- Поедете к Олухову?
- Поеду.
- Тогда я вам ещё нужна. Попасть к Олухову не так просто, как многим кажется. Впрочем, я вам помогу, потому что вы мне, Александр Иванович, очень нравитесь. Слушайте: вас встретит женщина со шпицем на руках. Это его жена. Она всегда держит на руках собачку. Жена скажет, что Олухова нет дома. Так она всегда говорит. Тогда вы покажете ей вот это, - Вика Викторовна вынула из волос шпильку. - Слушайте дальше: с вами будет их дочка, очень красивая бабёнка, и я прошу не ухаживать за ней. Бабёнка эта сообщит вам, что Олухов моется в ванной и ждать его бесполезно. Мыться в ванной он действительно будет, а вот насчёт того, что ждать его бесполезно - враки. Попросите её включить телевизор, и Олухов вскоре появится. И последнее: Олухов не сможет найти вашу рукопись, если вы не скажете ему следующих слов: "У тёти Шуры опять радикулит". Запомните?
- Да, да. Большое спасибо.
- Благодарите себя. Вы мне очень нравитесь...
Александр Иванович вышел на улицу. Улица ослепила его. В трамвае он неожиданно вспомнил, что секретарша до входа в тёмный зал была одета в красную вязаную кофту и чёрную юбку, а когда посветлело, когда они расстались, на ней ничего этого не было, и оказалась она в белом, почти подвенечном платье.
"Да может, всё это чушь: и редакция, и мрачный зал, и Вика Викторовна". Но он сунул руку в карман и нащупал там шпильку и листок из записной книжки. "У тёти Шуры опять радикулит", - произнёс он фразу, и она стала вертеться у него на языке неотвязно, как мотив. Чтобы отвлечься, он вышел из трамвая на следующей остановке и направился к Олухову пешком.
Мартын Олухов жил в тихом Академическом переулке на окраине города, хотя все остальные писатели проживали на одной улице, и было их так много, что улицу пришлось назвать Писательской.
Олухов за всю свою творческую жизнь ничего не написал, кроме множества докладов, но был всё же очень известным писателем. Пожалуй, самым известным из всех живущих. В недавней статье, посвящённой сорокалетию Олухова, один критик назвал его "Великим Мартыном" и отметил затем, что после Арона Сидорова ослепительно ярко в созвездии талантов мерцает лишь звезда, имя которой - Олухов.
Олухов неизменно присутствовал на всех писательских съездах, выступал с докладами, возглавлял делегации и, главное, первым подписывался в некрологах.
Вполне понятно, что Александр Иванович не без волнения нажимал кнопку у дверей литератора.
Открыла ему полная, пряная женщина с белым шпицем на руках.
- Могу ли я видеть Олухова? - спросил Александр Иванович, сжимая в кулаке шпильку.
- Мартын Мартыныча нет дома, - сахарным фальцетом сказала женщина, а шпиц сердито тявкнул.
Александру Ивановичу не верилось, что появление шпильки, предъявление её этой пухлой розовой даме может что-то изменить. Но он всё-таки вытащил свой талисман и как бы ненароком почесал им щёку.
Дама с собачкой просияла, опустила ресницы и высоко подняла брови:
- Одну минуточку. - Она скрылась за дверью, и Александр Иванович решил, что шпилька никакой реальной силы не имеет, но вскоре на пороге появилась миловидная девица.
- Вы к папе. Он дома. Проходите. Наша мама вечно что-нибудь напутает. Раздевайтесь, пожалуйста. Меня зовут Миндада. По мужу - Пистонова.
Миловидная девица провела Александра Ивановича через две комнаты в третью, в которой ничего не было из мебели, кроме двух кресел и телевизора. Она села, выжидающе глядя на гостя.
- Что ж вы не садитесь?
- А где Олухов?
- Папа моется в ванной. И сегодня он навряд ли оттуда выйдет.
- Что ж он так долго моется?
- Банный день.
Александр Иванович вспомнил тут вещие слова секретарши и неуверенно произнёс:
- Может быть, посмотрим пока телевизор.
- С удовольствием. Садитесь, Александр Иванович. Я ведь вас обманула, папа выйдет из ванной минут через пятнадцать. Только смотрите не на меня, а в телевизор. Все папины гости ничего не видят, кроме меня.
Она щёлкнула рычажком. Вспыхнул экран.

ГЛАВА 23

Транслировали матч. По полю бегали как-то хаотично, словно слепые, футболисты.
- Опять слепые играют, - сказала Миндада.
- Как слепые?
- А так...
Александр Иванович присмотрелся и понял, что действительно по полю носились слепые игроки. Они ориентировались по звукам. Звучало всё: мяч - как детская погремушка, колокольчики с низким звоном одной команды и с высоким - другой, свистел судья. Играли, натыкаясь друг на друга, ударяясь о стеклянные борта стадиона, сшибаясь, падая; бегали, вытянув руки в поисках мяча, а зрители трясли трещотки, дули в трубы, били в барабаны, кричали. Зрелище выглядело ужасно, но до тех пор, пока Александр Иванович не понял, что слепые не только игроки, но и все зрители.
- Страшно, - прошептал он, опуская глаза.
- Ничего страшного! - воскликнула Миндада. - Думаете, слепые - так они переживают? Ни фига. Наоборот. Они уродами считают зрячих...
Она положила ногу на ногу, достала из чулка сигарету и закурила.
- Вам крота жалко?
- Очень, - вздохнул Александр Иванович. - Всю жизнь в сырой земле. Без солнца.
- Хе-хе! Он и не знает, что это такое! Разве можно знать, чего не знаешь?
- А вы умная...
- Хо-хо. Это оттого, что вы не дурак. Папаня мой считает меня дурёхой. И первый муж считал так же. И второй - дурак с фильтром - жил на ощупь. Переключите эту дрянь...
Передавали репортаж с собачьей выставки.

На собачьей выставке [Валентин Катарсин]

У входа толпился народ, и было шумно, как в женской бане. На воротах висел транспарант: "Собака - спутник жизни". Выездная лавка питомника торговала бринзелями, парфорсами и щенками одного помёта. Играл духовой оркестр.
Диктор сообщил по радио, что после экстерьера зрители и участники могут послушать три лекции: "Рефлекс мнимой смерти у доберман-пинчера", "Вязка пуделей в зимнее время" и "Взаимосвязь солнечной и половой активности у левретки".
Когда собак повели по кругу, девица переключила телевизор на вторую программу, транслирующую репортаж с нового кладбища. Камера общим планом взяла множество похоронных машин, катафалков, конную милицию и толпу.
В ожидании министра здравоохранения тележурналист брал различные интервью:
- Итак, мы сейчас попросим рассказать о новом кладбище автора проекта Эдуарда Шишло. Пожалуйста.
- Новое кладбище, - начал Эдуард Шишло, - выгодно отличается от всех предыдущих красивой планировкой и высокой ёмкостью. Достаточно сказать, что процесс захоронения полностью автоматизирован. Функционирует буфет...
Двенадцать лет назад у нас в городе было всего четыре кладбища, нынче эта цифра выросла до семнадцати. Но мы, конечно, понимаем, что и это не предел. Наша архитектурная мастерская, возглавляемая мной, работает сейчас над созданием нового кладбищенского комплекса со стеклянным куполом. Комплекс рассчитан на 300 тысяч единиц...
- В последнее время, - перебил архитектора журналист, - стало модным выражение "эстетика погребения". Что вы, как специалист, можете сказать об этом?
- Я глубоко убеждён, что кладбище - это не родильный дом! Однако многие специалисты об этом забывают. Посмотришь на иной проект и диву даёшься: тут и беседки, и фонтаны, и карусель, и чёрт знает что. К чему, например, на Бессменном кладбище выстроено молочное кафе на 200 единиц? Люди посещают кладбищенский ансамбль не только для того, чтобы захоронить родственника или сослуживца. Я лично, предав земле тело любимого человека, никогда бы не пошёл в молочное кафе...
- И последний вопрос. Мы знаем, что до архитектурной мастерской вы долго работали железнодорожным контролёром. Скажите, не жалеете, что сменили профессию?
- Жалеть не жалею, но иногда всё же тянет на поезда...
Тележурналист поблагодарил архитектора, пожелал ему творческих дерзаний и поднёс микрофонное "эскимо" к губам старичка в соломенной шляпе.
- Скажите, пожалуйста, кто вы такой и зачем пришли на кладбище?
Старичок снял шляпу.
- В детстве я мечтал стать секретарём суда. Но жизнь моя сложилась так, что стал я нотариусом. В нашей нотариальной конторе имеется множество...
- Простите, а зачем вы пришли на кладбище?
- В нашей нотариальной конторе имеется...
В это время на торжества прибыл министр, и никто не узнал, что имеется в нотариальной конторе.
Министр забрался на катафалк и произнёс речь. Затем он перерезал ленточку, и под звуки оркестра катафалки устремились в кладбищенские ворота...
- Скукота, - сказала девица и включила третью программу. Глаз телеобъектива нацелился на экзаменационный зал иезуитского колледжа им. Святого Иосифа Провидца.
Камера спанорамировала длинный стол, за которым сидели доктора богословия, магистры, сексологи и сам кардинал. В углу за отдельным столиком устроился некто с утюгом в руке. На крыше противоположного дома, подложив под голову деревянные молотки, спали четыре кровельщика. На антенне сидел козодой.
- Дорогие телезрители, мы с вами присутствуем на вступительных экзаменах в наш замечательный иезуитский колледж. Абитуриенты волнуются. Попросим одного из них сказать несколько слов.
- Как вас зовут, молодой человек?
- Амос.
- Если мне не изменяет память, вы внук королевского тестомеса?
- Внук.
- Я хорошо знаком с вашим дедом. Дорогой Амос, не покажете ли вы нашим телезрителям свой билет? Пусть они подумают вместе с вами. К сожалению, уровень современной техники не позволяет им подсказать, - сострил журналист, покосившись на экзаменаторов.
Камера крупным планом взяла билет. Вопросов было четыре:

1. Что произойдёт, если Сириус упадёт на Землю?
2. Перечислите возможные последствия соединения глауберовой соли с казеиновым клеем.
3. Перечислите способы размножения пернатых в Малой Азии.
4. Почему Лаврентий Хлебодар не употреблял в пищу гороха в битве с бушменами?

... В кадре возник племянник дворцового стекломоя. Он не ответил на вопрос: "Чем питался блаженный Августин в Кумранских джунглях", и магистр архейского цикла предложил ему вылепить из пластилина барельеф птеродактиля.
... Деверь дворцового скорняка не успел за десять минут выпилить из фанеры индийскую пагоду, и магистр по дизельным установкам попросил его начертить на доске дроссельную заслонку. Выполнить юноша этого не смог. Не сумел он также сыграть на фаготе восьмую фугу Кранделя, уронил на пол счётчик Гейгера, а когда ему предложили сделать стойку на голове, упал с таким грохотом, что на крыше проснулись четыре кровельщика, а козодой слетел с антенны.
... Доктор мягкой бумаги, желая спасти родственника дворцового летописца, вынул из стола лист китайского ватмана.
- Скомкайте этот лист до невозможного предела.
Юноша скомкал ватман, так что он стал похож на круглый снежок. Магистр восхищённо повертел комок в руках, и некто с утюгом разгладил его.
- Образчик высокого класса! Мы повесим этот ватман в музее колледжа.
Магистр просиял, и всем стало ясно, что родственник летописца зачислен на туалетно-бумагомятельный факультет...
- Скукота. Сказки, - зевнула Миндада. - Переключим?
- Нет, нет. Это не сказки, оставьте, пожалуйста, - попросил Александр Иванович, но в это время скрипнула дверь и в комнату вошёл Мартын Олухов в просторном, ворсистом халате, с полотенцем на голове, завязанным на манер чалмы.
- Извините, Александр Иванович, что заставил ждать. Банный день. Среда. Ритм - неумолимая штука. За неимением римских терм блаженствую в ванне. Прошу в кабинет.
Кабинет Олухова ничем не отличался от кабинетов всех великих писателей: стеллажи с книгами вдоль стен, огромный письменный стол, телефон, накрытый подушкой, коробка с орехами, статуэтка из слоновой кости, изображающая индийскую гурию, бумаги, газеты. Возле окна висела клетка со стрижами.

В кабинете у Мартына Олухова [Валентин Катарсин]

Стояли ещё на столе два предмета: бутылка коньяка и керосиновая лампа.
Дело в том, что пишут писатели по-разному, по-разному вызывают вдохновение. Одни могут творить только стоя у конторки, другие - лишь лёжа на диване, третьи - создают шедевры, находясь в шумном кафе, четвёртые - всему предпочитают глубокую тишину. Один великий сочинитель писал, опустив ноги в горячую воду. Незаслуженно забытый ныне Боб Шмакля лучшие свои драмы создал, сидя в клозете. Стоя на голове, слагал проникновенные элегии гигант лирической поэзии Пимигдор, а гениальный сатирик Лейбович приходил в творческий экстаз, если ему жена щекотала пятки.
Олухова осеняло, когда на столе появлялась керосиновая лампа и бутылка коньяка.
- Готовлюсь к докладу, - усаживаясь в кресло, сказал он. - Многие полагают, что сочинить доклад легче, чем, скажем, роман. Глубокое и вредное заблуждение. Я за свою жизнь написал 214 докладов, почти всё произнёс на людях, а думаете, легко они мне давались? Мучительная работа. Коньяку хотите?
- Спасибо, не пью совершенно.
- Правильно делаете. А я вот грешен, привык. Зажжёшь эту старую лампаду, примешь стопочку - другую, и такая, знаете, энергия появляется, столько мыслей, что порой приходится сдерживать перо. Доклад всё-таки, а не баллада.
Он снял тёмное стекло с лампы, поджёг фитиль, выключил электрический свет. Затем налил в маленькую хрустальную стопочку коньяку, поднёс её к губам и залпом, резко откинувшись, плеснул в рот. При этом и стопка исчезла.
Александр Иванович решил, что это фокус, и Олухов вытащит сейчас стопку изо рта и скажет какое-нибудь шутливое слово. Но известный писатель как ни в чём не бывало закупорил бутылку и не то чтобы пошутил, а наоборот - помрачнел.
От выпитого коньяка захотелось сочинять доклад, и начали возникать в голове интересные мысли, оригинальные фразы.
Через два дня ему предстояло выступить на 117 съезде писателей - фантастов, которые почему-то всё время писали о прошедшем и будущем, ничуть не заботясь об отражении дел текущих.
Своим выступлением Олухов хотел направить творчество фантастов в русло сегодняшнего дня.
"Сердце какого литератора не станет биться чаще обычного при известии о подземных толчках в Нижнефекальске", - пронеслось в голове Олухова, и ему захотелось моментально записать эту острую фразу, но её тут же вытеснила не менее острая: "Известие о наводнении в Шурдынске должно, подобно хирургическому скальпелю, коснуться мозга каждого художника пера".
На этот раз он торопливо занёс находку в блокнот, и сразу стало как-то спокойней.
- Боюсь вдохновения, - артистично отбросив химический карандаш, сказал он. - Коварная вещь. Иной раз осенит, и пишешь, пишешь, словно кто-то невидимый диктует тебе в ухо оригинальный текст. Еле успеваешь фиксировать на бумаге. А потом пройдёт вдохновение, перечтёшь написанное - и вроде ничего выдающегося. Заурядный доклад. Вот ведь какая обманчивая штука!
- Я чувствую, что отрываю вас от дел, - сказал Александр Иванович. - Мне бы хотелось получить свою рукопись. Она у вас?
- Читал, - скорбно произнёс Олухов и задумался, глядя на керосиновую лампу. - Скажу прямо: я ничего не понял. Кроме одного - вредная вещь. Издай такую штуку, и массовому читателю будет нанесён непоправимый ущерб. Даже моя жена, прочтя ваш роман, не спала всю ночь. А что говорить о неустойчивых элементах?
- Я вас плохо понимаю, - грустно улыбнулся Александр Иванович, поглядев на клетку с хмурыми стрижами.
- В этом-то и беда. Разволновать читателя или, того пуще, напугать - легче всего. Я помню, в молодости сочинил доклад. Так такого страха напустил на публику, что до сих пор стыдно. Грехи. Читателя надо успокоить. Он и так издёрган бытовыми коллизиями. Печатное слово как наркоз. Искусство призвано отнюдь не потрясать и выводить из житейского равновесия. Я, вообще, не сторонник книжных новинок, которыми зачитываются взахлёб. В этом есть что-то ущербное, нездоровое, не наше. А рукопись вашу верну, хотя и не следовало бы...
Он стал выдвигать ящики письменного стола, громыхая пустыми бутылками, затем перерыл толстые папки в тумбе, посмотрел на стеллажи.
- Вот только куда я её сунул?
Опять вспомнил Александр Иванович добрую секретаршу.
- Может быть, помогу вам, если сообщу, что у тёти Шуры опять радикулит...
Олухов хлопнул себя по лбу.
- Склероз. Нет, совсем износился, сгорел. А ещё говорят - труд интеллигента менее вреден труда физического. Кошмар.
Он подвинул кресло к стеллажу, встал на сиденье ногами и снял с полки несколько общих тетрадей, перевязанных бечёвкой.
- Прах матери, - сдувая пыль, заметил Олухов. - Ваша.
- Моя.
- Получите. И никому не показывайте. Ещё лучше - уничтожьте. Коньячку хотите? Ах да, вы не пьёте. А я приму, с вашего позволения.
Олухов открыл рот и извлёк оттуда, из-за щеки, хрустальную рюмку...

ГЛАВА 24

Был четверг - день, в который Александр Иванович обещал прийти к Евгении Павловне.
Насторожило его множество карет и легковых машин у входа. Какое-то смутное, нехорошее предчувствие толкало назад. "Что за приём, обед, что ли, званый?" - размышлял он, нерешительно поднимаясь по мраморным ступеням. Всё же преодолев себя, он открыл толстую дубовую дверь. Огромный, могучий, классический швейцар с волнистой жёлтой бородой встретил Александра Ивановича. Швейцар бесцеремонно оглядел с ног до головы вошедшего и по ветхим туфлям в старых калошах, выгоревшему от времени пиджаку, видавшей виды фетровой шляпе мгновенно составил два впечатления: либо это человек из низших, и впускать его в дом нельзя, либо чудак-миллионер из тех, что ходят, ввиду своего богатства, нарочито скромно одетыми. Дверь он всё же открыл и поклонился, хотя не очень почтительно.
Сразу же за дверями возник перед Александром Ивановичем зелёный мундир, из которого торчала маленькая рыжая голова с лисьим лицом.
- Ваш презент? - учтиво произнёс мундир.
- Какой презент? - искренне удивился Александр Иванович.
- Понимаю, - мягко и игриво протянул человечек, поглядывая на швейцара, мол, и мы раскусили его не хуже вашего.
- Не холодно? - спросил гардеробщик, когда Александр Иванович снял единственное, что мог снять - калоши.
- Что вы! На улице совсем тепло. Вот вчера дул такой солёный ветер.
- Солёный, истинно солёный, - подхватил гардеробщик, и переглядывались теперь уже все трое: и он, и зелёный мундир, и швейцар.
- А я, знаете, в случае если холодно, делаю такую штуку: иду быстрым шагом и сдерживаю дыхание. Очень помогает.
"Знаем, как вы согреваетесь и сдерживаете дыхание. Соболью шубу-то небось дома оставил или в карете. Нас не проведёшь, не первый год чудаков видим", - ликовал про себя гардеробщик.
- У вас на бороде, простите, какая-то ниточка. О, это блондинка, - засмеялся Александр Иванович и осторожно двумя пальцами снял ниточку с бороды гардеробщика.
Слегка склонив голову набок и поводя плечом, Александр Иванович направился вверх по широкой, красивой лестнице. Робость его прошла или, вернее, не прошла, а переросла в весёлое нервное возбуждение.
Наверху, у входа в зал, шеф тайной канцелярии граф Тотшель-Аэропергамский вместе с дочерью встречали гостей.

Евгения Павловна с отцом [Валентин Катарсин]

Высокий, надменный, с выбритой, словно новой, головой, он делано улыбался каждому, слегка наклоняясь всем корпусом, будто боясь переломиться. И при этом был очень похож на гуся. Сходство усиливал белый мундир и длинный плоский нос.
- Папа, смотри, кто пришёл, - воскликнула Евгения Павловна.
- Весьма, весьма. Наслышан, - проскрипел гусь, откровенно разглядывая гостя и не понимая, как швейцар осмелился впустить его. Александр Иванович назвал себя и протянул руку.
Граф почему-то захохотал, пожимая её.
- Весьма забавно, весьма. Дочь моя очень высокого мнения о вас. Играете в покер? Или терц?
- Что вы. Я кроме шахмат ни во что не умею.
- Вероятно, предпочитаете рамс или секу?
- Нет, нет. Мне в картах не везёт. Мы иногда с дядюшкой балуемся в дурака. Я всегда остаюсь дураком.
- Дураком?
- Вот именно - дураком.
- Весьма забавно, - гусь издал несколько гогочущих звуков. - Моя слабость - бридж и очко.
- Его профессия, папа, телепатия. Хочешь, он отгадает тебе что угодно?
- Весьма, весьма. Тогда что у меня в левом кармане кителя?
Александр Иванович чуть подумал, повёл плечом.
- Какой-то приказ. Да, да, приказ об аресте учёного. Я его знаю, это большой и честный человек.
- Весьма, - произнёс гусь, нахмурился и кивнул, давая понять, что разговор окончен. Но он тут же улыбнулся поднимавшемуся по лестнице министру беспроволочной связи.
- Не сердитесь. Я должна принимать сегодня гостей. Встретимся потом, - сказала Евгения Павловна.
Александр Иванович вошёл в большой зал, переполненный блистательными мундирами, платьями. Его необщий вид сразу обратил на себя внимание скучающих гостей. Стесняясь своего стеснения, он направился мимо наведённых на него моноклей и лорнетов, миновал большой зал и очутился в узкой гостиной, вдоль стен которой сидели фигуры и смотрели друг на друга, как в вагоне метро.
Проходя этот вагон, Александр Иванович, повинуясь какому-то смешному желанию, остановился около любопытно глядевшего на него толстячка, который, как выяснилось позже, являлся личным массажистом короля.
- Я вас где-то видел, - обратился Александр Иванович к массажисту.
- Вы что-то путаете, почтенный, - смутился массажист, кося глазами на жену.
- Нет, нет, у меня отличная зрительная память на лица. Вот, вспомнил. Мы виделись на собачьей выставке. У вас украли тогда зонтик. Вы, конечно, нашли его?
- Какой зонтик? - изумился толстяк.
- Ай, ай, нехорошо. Вы всё отлично помните. Ещё рассказывали мне про своего кобелька вестхайлендского белого терьера, - засмеялся Александр Иванович и, лукаво погрозив пальцем, пошёл дальше.
- Ба, какая встреча! - услышал он знакомый голос. Перед ним стоял барон Моздрик. - Не могу забыть ваш выстрел. Гениально, клянусь музами. Я посвятил вам эпиталаму. Могу прочесть. Или лучше партию в рамс? Играете? Нет, конечно. Я научу. Безумно интересная игра. Акробатика мозга, клянусь музами...
Безудержно болтая, Моздрик увлёк Александра Ивановича в одну из многочисленных комнат дома, где за столиками играли в карты мужчины.
- Давайте лучше в шахматы, - предложил Александр Иванович, зная, что лучший способ отвязаться от этого человека - не отвязываться.
- Мне всё равно, - воскликнул барон, - но балладу я вам всё же прочту непременно. Я написал её сегодня на рассвете в честь дня рождения прелестной Евгении Павловны.
- Разве у неё сегодня день рождения?
- О, да! Вы рассеяны, как все гениальные поэты. Я тоже рассеян. Моя стихия - лирика. Эпос - не мой удел. И это закономерно. В наше бурное время не до эпоса и обобщений. Вы заметили, что платья стали короче? Слишком мало времени. Женщина должна прельщать мгновенно. Сроки любви и влюблённости катастрофически уменьшаются и при этом прямо пропорционально длине платья и юбки. Клянусь музами, нам везёт - свободен шахматный столик!
Играл он скверно. Играл он так же, как говорил: зевал, прыгал, повторял ходы. Но Александр Иванович был всё же доволен. С Моздриком, как ни странно, чувствовалось легко. Он не любил коллективного веселья, многолюдья. Идя сюда, он полагал, что кроме Евгении Павловны никого не будет, он ждал тишины и тихой беседы, а попал на светский пир, шумный и невесёлый. Машинально передвигая фигуры, он обдумывал, как бы незаметно уйти отсюда, но уйти не удалось, и очутился он вскоре за столом в говорливом окружении непонятных ему людей.
Хлопали пробки. Чинно поднимались, произнося длинные тосты, министры, прокуроры, советники. Лаял дог. Оркестр играл туш.
Слева от Александра Ивановича расположилась жена министра цветных металлов, дама с огромным бюстом, справа - архивариус тайной канцелярии, плюгавый старичок с ржавой щёточкой под носом. Евгения Павловна сидела, точнее - сияла далеко-далеко, в самом конце длинного стола рядом с отцом и королевским прокурором.
Постепенно хмель уравнивал окружающих.
Опьяневший вконец придворный пиротехник обнял китайского посланника, затем поджёг водку в рюмке и выпил её прямо горящей. Два молодых сыщика и придворный логопед затянули песню. Оперный суфлёр пил на брудершафт с магистром синоптики. Сидящая рядом жена министра, от которой странно пахло еловой стружкой, сосредоточенно съела полкролика с мочёной брусникой, выпила четыре рюмки хереса и стала икать.
Посыпались советы.
Предлагали набрать в рот воды и не дышать, считая до семидесяти; предлагали нюхать редьку, лизать серебряную ложку. Молодой философ таинственным голосом сообщил, что лучшее средство от икоты - левой рукой надавить на сонную артерию, а правой гладить живот против часовой стрелки. Гипнотизёр из Шурдынска предложил провести сеанс гипноза. Когда он надел очки и достал чёрный шнур, муж икающей дамы поднял хмельную голову и, прохрипев: "Не позволю!", хлопнул супругу по спине. Икота прекратилась. Дама как ни в чём не бывало принялась за вторую половину кролика. Министр радостно положил руку на плечо Александра Ивановича и предложил выпить.
- Я не пью, - тихо ответил Александр Иванович.
- Зря, - министр залпом осушил бокал.
Жена его снова заикала.
"Самое время уйти", - подумал Александр Иванович. Он осторожно поднялся и хотел было направиться к двери, но тут же увидел, как к нему приближаются Моздрик и Евгения Павловна.
- Милейший Александр Фёдорович, я вижу, вы в элегическом трансе. Я и сам не чужд меланхолии, но, однако, мы ещё с вами не выпили, - крикнул Моздрик.
- Александр Иванович, а не Александр Фёдорович, - поправила Евгения Павловна.
- Всё равно. Мы должны выпить, клянусь музами. Как вам моя баллада? Впрочем, сначала выпьем!
Он налил три бокала.
- Спасибо, но я не пью.
- Как не пьёте?
- Не пью. Мне нельзя.
- Я прошу вас, - умоляюще сказала Евгения Павловна, - сегодня мой день, вы должны выпить.
- Разве что попробовать.
- Безусловно, - крикнул Моздрик. - За нашу Эвтерпу.
Александр Иванович поднёс бокал к губам, понюхал и силой заставил себя сделать несколько глотков. Он выпил почти до дна и, ничего особенного не ощутив, допил остальное. Но через несколько минут, когда барон самозабвенно и певуче читал свою балладу, он вдруг почувствовал кружение в голове и тошноту.
- Вам плохо? - участливо спросила Евгения Павловна.
- Нехорошо.
- Вы побледнели.
- Да, мне нехорошо.
- Пойдёмте, я вам дам капли.
Она взяла за руку Александра Ивановича и, долго ведя по каким-то голубым, розовым и бесцветным помещениям, привела наконец в маленькую комнату. Достала из столика капли. Выпив их, Александр Иванович почувствовал себя легче.
- Какие-то головастики плавали в глазах. Теперь прошло.
- Вам действительно нельзя ни рюмки.
- Не знаю.
- Нравится моя комнатка? Правда, милая?
- Ничего, - озираясь, сказал Александр Иванович. - Но разве это ваша комната?
- Моя. А что ж тут странного?
- Странно...Я никогда у вас не был. Мы ведь, вообще, виделись только на кухне.
- Какой кухне? Что вы придумываете?
- Там, дома, на нашей кухне.
- Это от вина начинаете заговариваться, милый Александр Иванович.
- Неужели вы всё забыли? Анну Сидоровну помните? Она мне всегда покупала чаёк. И, кстати, как там мой ёжик? Не помер ещё?
- Ой-ой-ой, надо вам ещё капель. Вот пол-ложечки. Совсем вы плохой.
"Странно, она ничего не помнит или делает вид, что не помнит", - думал он, принимая лекарство.
- Вы извините меня. Не знал, ей-богу, что у вас день рождения и ничего не подарил, кроме хлопот.
- Извиню, если угадаете что-нибудь.
- Я интересен вам только этим?
- Что вы, Александр Иванович, вы милый, ни на кого не похожий, и перестаньте так говорить. Прошу вас. Лучше отгадайте - о чём я сейчас подумала?
- О сестре. У неё был муж-моряк. Он чем-то напомнил вам меня...
- Ужас какой!
- В чём же?
- С вами страшно становится.
- Какой тут страх? Если б я умел влиять на людей. А угадывать их мысли, видеть то, что скрыто для многих, - это несложно. В некоторой степени все могут. Одни лучше, другие хуже. Нужно быть внимательными друг к другу и чуткими.
- Всё равно ужас.
- Когда-то греки не видели синего цвета. Так вот в будущем люди станут удивляться, что мы не слышали мыслей и чувств, если их не произносили. Ведь это так просто. Правда, у меня тоже бывают состояния, когда плохо слышу и вижу. Это затмение. Верю словам, а не мыслям.
- Какой вы умненький, Александр Иванович!
- Это не от ума. Скорей наоборот.
- Бог с ним. Как вам мой отец показался?
- Честно?
- Как на духу.
- Страшный человек. Он должен быть в чёрном.
- Браво! А министр связи?
- В очках и зелёных панталонах?
- Да, да.
- Злодей. И подхалим.
- Восхитительно! А его секретарь?
- Глуп, но его жалко. Скрывает, что плохо слышит.
- Браво, браво, - Евгения Павловна захлопала в ладоши, довольная этой весёлой, как ей казалось, игрой. - А прокурор?
- Нечист на руку. Клептоман. В левом кармане у него что-то лежит со стола. И ему жена изменяет.
- Удивительно. И надо молить Бога, что нас никто не слышит.
- Вы ошибаетесь. Нас подслушивают, - Александр Иванович открыл дверь, от которой отскочил человечек в зелёном мундире.
- Я хотел уведомить вас, что граф просит к чаю, - пролепетал человечек и, кланяясь, исчез.
- Видите, - улыбнулся Александр Иванович.
- Какая мерзость.
- Вас действительно ждут.
- Почему вас? А вас?
- Я пойду домой.
- Испугались?
- Что вы! Я ничего не боюсь.
- Тогда прошу, ради меня останьтесь.
Александр Иванович остался.
Чай ещё не подали, и гости, заполнив залы, веселились.
Суетились лакеи. Гремел па-де-катр. Королевский баритон пел ариозо. Гипнотизёр из Шурдынска усыплял генеральскую вдову. Сыщики резались в "тырс с протяжкой". Жена магистра синоптики сидела возле аквариума и звучно икала. Верховный судья показывал девицам фокусы со спичками. Граф и несколько его коллег курили трубки.
Заметив дочь и Александра Ивановича, он нервно оживился, встал и хлопнул в ладоши.
- Друзья мои, - начал он, когда утихли голоса и музыка, - с вашего разрешения я позволю несколько позабавить вас. Я всегда полагал, что в моём доме находятся почтенные, всеми уважаемые в государстве люди. Однако один из присутствующих здесь считает, мягко говоря, иначе. Итак, послушаем, как некто аттестует вас. Фердинанд, внеси!
В дверях показался Фердинанд, тощий, лопоухий лакей, тот, который несколько минут назад подслушивал у двери. Он поставил на ломберный столик портативный магнитофон, воткнул вилку в штепсель и нажал кнопку.
Александр Иванович почувствовал, как Евгения Павловна сжала его руку. Он ещё там, в тихой комнатке, знал, что это всё должно было произойти, и потому не удивился, услышав магнитофонную запись:

- А как вам нравится министр связи?
- В очках и зелёных панталонах?
- Да, да.
- Злодей. И подхалим.
- Восхитительно! А его секретарь?
- Глуп, но его жалко. Скрывает, что плохо слышит.
- Браво, браво! А прокурор?
- Нечист на руку. Клептоман. В левом кармане у него что-то лежит со стола. И ему жена изменяет.
- Удивительно! И надо молить бога, что нас никто не слышит.
- Вы ошибаетесь. Нас...

Несколько секунд молчали все. Только слышно было, как икала жена министра и гудела труба парового отопления.
- Вот так пергамент! - крякнул старичок-архивариус и уронил на пол зубной протез.
Министр беспроволочной связи переглянулся с секретарём. Прокурор осторожно сунул руку в карман брюк и нащупал там серебряную вилку. Больше всего его взбесило известие об измене жены. В голове прокурорской мелькнула мысль, что неверная и сегодня неспроста осталась дома, сославшись на мигрень.
- Кто он? - крикнул прокурор, сжимая в кармане вилку.
- Это я, - спокойно сказал Александр Иванович.
- Вызываю вас на дуэль, - провизжал секретарь министра.

Александр Иванович на балу. Ссора. [Валентин Катарсин]

- Какая подлость и мерзость подслушивать! - возмутилась Евгения Павловна.
- Вызываю вас на дуэль! - не унимался секретарь.
По залу пробежал ропот. Все воткнули зрачки в Александра Ивановича.
- Весьма, - прогнусавил граф. - Фердинанд, пистолеты!
- Не советую вам стреляться, - заметил Моздрик секретарю, - клянусь музами, Александр Иванович бьёт без промаха.
Но секретарь был крайне глуп и к тому же пьян.
- Зачем же дуэль? Это смешно и старомодно. Прислушайтесь, в небе летит вертолёт. А вы - дуэль. Хотите, я извинюсь перед всеми?
- Он трус! - крикнул секретарь.
Прокурор в это время незаметно сунул вилку за голенище сапога.
- Весьма, - резюмировал граф. - Прошу женщин удалиться в другой зал. Мужчины, прошу к этой стене.
- Я не хочу никакой дуэли, - повторил Александр Иванович, но ему силой сунули в руки пистолет. Два сыщика отмерили пятнадцать шагов.
- Стреляю первый. Меня оскорбили, - заявил секретарь министра беспроволочной связи.
- Весьма резонно, - поддержал граф.
Противники заняли свои места.
Александр Иванович стоял, спокойно улыбаясь, разглядывая фрески на потолке, не понимая, что этот водевиль: явь или сон. Он думал о том, что если выживет, то обязательно вставит в свой роман главу о дуэли, которая сейчас происходит. И вот также будет этот глупый секретарь, также будут фрески на потолке, изображающие грехи Гоморры. Впрочем, нет, на потолке будет изображено совсем другое. Не библейский сюжет. Там должен быть нарисован огромный красивый человек, рассматривающий в лупу земной город, скопление живущих одновременно и почти одновременно умирающих людей.

И где-то под лупой, в одной точке этого скопления, происходит нелепая, фантастическая дуэль.
...Грохнул выстрел. Раздался собачий лай. Пуля, пролетев метрах в трёх от Александра Ивановича, попала в изразцовую печь.
- Я знал, что вы промахнётесь, - улыбнулся Александр Иванович. - Вина много выпили, рука дрожала, и потом мешала злость. На дуэли всегда убивает тот, в ком меньше злости.
- Клянусь музами, пришёл ваш конец, секретарь, - заявил Моздрик.
- Нет, нет, я отказываюсь от выстрела. У меня нет на вас злости. Давайте кончим на этом.
- А я зол! - взвизгнул секретарь.
- Стреляйте же! - приказал граф, и все закричали: "Стреляйте!".
Александр Иванович вынул носовой платок, вытер вспотевший лоб. Он поднял руку и направил пистолет не на онемевшего от страха секретаря, а куда-то в сторону, к окну.
- Я ничего не вижу у себя под носом, - сказал он, - а вдали замечаю самые мелкие предметы. Вот господин министр налил себе настойки, а в рюмке у него плавает кусочек сургуча. Ведь правда, господин министр?
Но министр не успел ответить. Он поднял рюмку, чтобы разглядеть, плавает там сургуч или нет, и в это время прогремел выстрел. Послышался стеклянный щелчок. Рюмка в руках министра исчезла, и он недоуменно вертел в пальцах тоненькую ножку, удивляясь, куда пропало всё остальное.
- Вот и всё. Я застрелил рюмку, - произнёс Александр Иванович и подал пистолет сыщику.
- Весьма, - заметил граф. - Точная работа.
- А как же мой позор? Я хочу его смыть! - крикнул секретарь, почти плача, но его увели.
- Рюмочку? - предложил барон Александру Ивановичу.
- Вы хотите того, чего не смог сделать секретарь с пистолетом?
- О, что вы! Клянусь музами, я рад исходу дуэли. Я сегодня же сочиню балладу.
- Желаю успеха.
Александр Иванович направился к выходу. Проходя мимо графа, он задержался.
- В чём это вы испачкались?
- Где?
- На рукаве.
Граф удивлённо посмотрел на рукав. Он был в пятнах. Пятна виднелись и на брюках, и на кителе.
- Весьма странно, весьма. Вероятно, краска.
- Это не краска. Это кровь. Вам нужно носить чёрную форму. Прощайте.
При полном безмолвии гостей Александр Иванович вышел из зала. Спустился по мраморной лестнице.
- Ваши галоши, - осклабился гардеробщик.
Но странный гость, ничего не слыша, скрылся в дверях, услужливо открытых могучим швейцаром.

ГЛАВА 25

Утром болела голова и почему-то пахло от всего, словно проходит насморк.
В десять часов он сел за стол, раскрыл рукопись второй части повести и стал обдумывать продолжение главы начатой позавчера. Но думалось плохо. Никак не мог он сосредоточиться. Мысли блуждали от предмета к предмету, и писать ( макать в чернильницу и водить пером по бумаге ) не хотелось физически.
Около получаса он бился над двумя предложениями, зачёркивая, меняя слова, но в конце концов поймал себя на том, что глядит в окно на облака и мысли его заняты вчерашним балом, смешной и почти нереальной дуэлью, Евгенией Павловной.
Он заставил себя перечитать давно написанное, чтобы войти в придуманный им мир, разогреть голову, возбудиться, но всё, что он перечитывал, всё, что казалось недавно интересным и писалось легко и вдохновенно, теперь не нравилось и выглядело посредственно.
"Очевидно, вдохновение необходимо не только для сочинения, но и для чтения", - подумал он и услышал за спиной голос:
- Александр Иванович, к вам гостья явилась.
Он резко обернулся. Перед ним стояла старушка в белом халате.
- Простите, как вы сюда попали? Разве я не запер дверь?
- Зачем же её запирать, сынок, - ласково сказала старушка, - к тебе вот гостья пришла. Иди, что ли.
- Какая гостья?
- Красивая. Ровно с картины. Сестра аль жена. Королева!
- Что-то вы путаете. Король холост и лишь собирается жениться.
- Вставай, вставай, король. Или не пойдёшь? Так я передам, что не пойдёшь.
- Минуточку. Это интересно...
Старушка повела его по длинному коридору. Александр Иванович вспомнил, что если идти до самого конца, то за углом появится дорога и лес. Какое-то необъяснимое беспокойство охватило вдруг его и захотелось идти как можно дольше, чтобы дорога и лес не показывались. Но старушка вскоре остановилась, открыла дверь справа. Он осторожно, словно крадучись, вошёл и увидел Евгению Павловну.
- Здравствуйте, - сказала она, нерешительно улыбаясь.
- Добрый день, - изумлённо произнёс Александр Иванович, не понимая, как она могла очутиться здесь. Поразил его и вид её: простое платье, волосы. Ещё вчера на вечере они были так небрежно и так красиво собраны в полный узел, а сегодня коротко пострижены.
- Это вы? - спросил он и тут же подумал, что вопрос этот нелепый.

На свидании в дурдоме [Валентин Катарсин]

"Конечно она, а не призрак".
- Как видите. Не ждали меня?
- Признаться, совсем не ждал.
Он смущённо оглядел комнату.
- У меня такой беспорядок.
- Напротив, здесь очень чисто. Я думала хуже.
И действительно никакого беспорядка он не заметил: круглый стол, накрытый чистой клеёнчатой скатертью, венские стулья, марлевая занавеска на окне. "Это же не моя комната, - сообразил Александр Иванович. - Как хорошо, что не моя. У меня неприбранная постель, мусор, бумаги, противный запах".
- Как у вас трудно получить халат, - сказала Евгения Павловна, присаживаясь к столу. - Прямо, целая проблема. Я уж хотела так вот проникнуть, контрабандой. Да остановили.
- Кто остановил?
- Ваше начальство.
- Какое начальство? - Александр Иванович провёл пальцем по лбу, стараясь связать и логически объяснить: и появление старушки, и Евгению Павловну, говорящую загадками.
- Как вы себя чувствуете?
- Неважно. Но очень рад вашему приходу. Я, знаете, полночи соображал, как перед вами извиниться за вчерашний скандал.
- Бедный вы. Гуляете мало, наверно.
- Но поверьте мне, - продолжал он, думая о своём, - это не от злобы. Это, видимо, от рюмки вина. Мне совершенно нельзя пить. Я ведь говорил барону. И вот дуэль. Всё так глупо и смешно.
- Да полно. Давайте о другом говорить.
- Нет, позвольте мне досказать. Глупа и смешна не сама дуэль. Борьба не может быть смешной, смешны способы борьбы. Нынче стреляются словами, перьями, молчанием, но только не пистолетами. Уж лучше бы мы подрались, хотя я совершенно не умею драться...
Она тяжело вздохнула и с выражением сострадания посмотрела на Александра Ивановича. И он понял, а скорее почуял, что всё сказанное почему-то непонятно ей.
- Вам привет передаёт Анна Сидоровна.
- Кто, кто?
- Соседка ваша. Неужели забыли?
- Спасибо, - ничего не понимая, сказал он.
- У неё сына в армию взяли. Во флот. Так что теперь остались в квартире одни бабы.
"Какой сын, какие бабы, - изумлённо вопрошал Александр Иванович, - какая странная игра".
- Ёж ваш жив и здоров. Всю зиму проспал между дверей в коробке. Теперь бегает по кухне. Ну какие ещё у нас новости. Дом наш, говорят, на капитальный ремонт пойдёт. Так что получим по отдельной квартире. Цветы ваши поливаем и, вообще, в комнате порядок. Анна Сидоровна следит. Ученики ваши приходили. Хотели к вам, но я отговорила. Сама, мол, сначала проведаю.
- Какие ученики?
- Да школьники ваши.
- Ах, школьники. Может быть. Но бог с ними, со школьниками. Как ваш архитектор?
- Всё так же. По-старому. Звонит, ухаживает, а замуж не берёт.
- Понимаю, - протянул Александр Иванович, хотя в голове его не укладывалось, как может кто-то не брать замуж эту женщину. Но глаза его всё же посветлели, помолодели. Он обрадовался, что наконец-то заговорили они о известном им обоим человеке, а не о каких-то учениках, ежах и неведомых соседках.
- Всё будет отлично. Он вас просто ещё плохо знает. Вас ведь надо узнать.
Они помолчали.
Евгения Павловна посмотрела на мрачную комнату: окно с решёткой, серые стены, какая-то серая, тоскливая тишина; всё это казалось ей жутким, безысходным и она не могла себе представить, как можно находиться здесь долго. "Бедный человек", - подумала она, глядя, как Александр Иванович улыбаясь, разглаживает узор на клеёнке.
- А писать вам здесь разрешают?
Он слабо усмехнулся:
- Кто ж мне может запретить. Пишу. Только мало. Мешают, но это даже хорошо. Сопротивление должно быть обязательно.
Она не знала, что ещё говорить и спросила:
- И о чём у вас?
- О разном. Так вот коротко не сказать. О жизни пишу, о добре и зле, о смешном и грустном. А называться знаете как будет? "Тряпка".
- Вот поправитесь, станете, Александр Иванович, известным и задерёте нос.
- Нет, нет, известным я, к сожалению, никогда не стану. Не стану потому, что меня никогда не издадут. Да и правильно, наверно.
- Чего ж писать, если не напечатают?
- Я так скажу: чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Лишь бы зла не делало. И ещё вот что скажу: ведь зачем любить тоже не спрашивают. Знаете, как интересно писать. Не кормлюсь я этим, но зато позволяю себе роскошь - сочинять что хочу. А о славе я не думаю. Добро должно быть анонимно. Вот герой одного моего старого рассказа деревенский врач. Всю жизнь лечил он людей, а по вечерам изучал раковую болезнь. Ему пошёл шестой десяток, когда он создал вакцину, уничтожающую раковую опухоль. Так вот этот врач послал рукопись своей работы в научный журнал, не подписавшись, не указав адреса. Вскоре всеми было признано, что это гениальное открытие. Но чьё? Кто автор? "Да не всё ли равно кто изобрёл коромысло", - шутил врач, читая газеты и продолжая лечить людей.
- Так он и не объявился?
- Зачем? Больше радости, чем он уже испытал - нет.
- А я вот принесла вам фрукты и оставила записку. И подписалась.
- Ну, зачем же вы это сделали?
- Подписалась?
- Нет, нет. Принесли зачем. Ведь мне ничего не надо. У меня всё есть.
В дверях показалась старушка.
- Пора, милая, у нас порядок такой.
- Я сейчас, - кивнула Евгения Павловна и посмотрела на часы. Как это всегда бывает, даже с близкими людьми, ждёшь не дождёшься начала свидания, а потом не понятно - почему тайно думаешь: скорей бы оно кончилось.
Старушка была на редкость чуткой. Она не стала стоять над душой. Она вышла, чтобы не мешать людям.
- Вот и поговорили. Время наше истекло. - Евгения Павловна почуяла, что произносит это фальшиво и ей уже хочется уйти из этой страшной, мрачной комнаты. - Меня с работы на один всего час отпустили. Она хотела ещё добавить, что вчера потеряла паспорт и ей ещё нужно успеть в стол находок. Но ничего не сказала.
- Вы разве работаете?
- Кормить-то меня некому.
"Ведь ваш отец приближенный короля, граф, шеф тайной канцелярии", - чуть не вырвалось у Александра Ивановича.
- На работу, так на работу, - грустно улыбнулся он. - Я тоже за дело. Хотя после вашего прихода мне долго не прийти будет в себя.
- Я в следующую пятницу вас навещу. Хотите, вместе с Анной Сидоровной?
- Лучше без неё. С вами мне просто, а других я стесняюсь. И, честно говоря, многого не понимаю ещё. Неловко будет.
Она встала и протянула ему маленькую горячую ладонь:
- До следующей пятницы.
Они медленно пошли к двери, и уже в коридоре он страшно осторожно взял, а точнее, не взял - прикоснулся к её локтю и приглушённо, вполголоса, словно их могли подслушать стены, сообщил:
- Не беспокойтесь о паспорте. Он вовсе не потерян. Вы его оставили вчера на почте... Вы были на почте?
- Была.
- Он там. Не волнуйтесь...
Александр Иванович провожал её взглядом, пока она не скрылась за углом, а потом побрёл к себе.
В коридоре у окна санитар поливал герань. Санитар этот, уже очень пожилой, работал здесь дольше всех, повидал больше всех и собирался он вскоре уходить на пенсию. Александр Иванович остановился:
- Цветы поливаете. А халат на вас чёрный.
- На чёрном чёрного не видно, сынок. Мне светлый халат никак нельзя, служба такая. Через час-другой всё равно потемнеет, либо ещё какой цвет возьмёт. Жизни устройство такое.
- Временно это. Когда-нибудь все станут носить только белые халаты.
- А я полагаю - всегда будут нужны люди и в чёрных одеждах. Где свет, там без тени невозможно.
"Если очень много света, да светить он начнёт со всех сторон, то тени пропадут", - подумал Александр Иванович, но вслух ничего не сказал и ушёл в свою тусклую комнату.

ГЛАВА 26

Старик Бертольд всегда говаривал, что умрёт смешной и нелепой смертью.
Так оно и случилось.
Ветеран множества войн, участник сражений, не раз лично ходивший в рукопашные бои, расстался с этим суетным миром действительно при нелепых обстоятельствах. Казалось бы, нет ничего общего между испытанием стратостата новой системы и поездкой старика Бертольда в лес с молодым кобельком пойнтера. Однако судьбе было угодно соединить эти два различных факта самым роковым образом.
Бертольд натаскивал молодого кобелька. Пойнтер уже довольно строго начинал реагировать на малейший шорох и прилично делал стойку. Одного не мог добиться Бертольд: чтобы пёс, замирая в стойке, не вилял хвостом. Опытные охотники знают, что любой зверь или птица, увидев замершую неподвижную собаку, может принять её за предмет неодушевлённый и даже подойти или подлететь к ней, но если пёс завиляет хвостом, то любому станет ясно, что перед ним живое существо и надо от него сматываться подальше.
В то же самое время стратостат новой системы с беспарашютной гондолой плавно отделится от земли с единственной целью: побить мировой рекорд высоты полёта. Гремел духовой оркестр, летели в воздух котелки, кепки-шестиклинки, папахи и даже сомбреро, а командир стратостата Арнольд Фуко стоял в гондоле, невозмутимо взяв под козырёк. Воздушный шар с блестящей оболочкой поднимаясь всё выше и выше, уходил на юго-запад.
Через полтора часа старик Бертольд добился своего: пойнтер, находясь в стойке, почти не вилял хвостом. Обстоятельство это обрадовало Бертольда и он наконец позволил себе присесть на пенёк, достать из сумки бутерброд с килькой и бутылку пальмовой водки.
Арнольд Фуко тоже добился своего: стратостат поднялся на высоту одиннадцати тысяч метров, что намного было выше мирового рекорда. И тут бы знаменитому воздухоплавателю последовать примеру старика Бертольда, отдыхающего на грешной земле - то есть угомониться и спуститься вниз. Но не даром говорили древние ацтеки, что лучшее - враг хорошего. Арнольд Фуко решил продолжить полёт в поднебесье. Он выбросил из гондолы пудовый мешок с песком и тот, пролетев в воздухе одиннадцать тысяч метров с лишним, угодил...в старика Бертольда!
Конечно, факт фантастический, но, к сожалению, факт. История знает не менее удивительные случаи, когда пассажир турбореактивного лайнера, сходив в туалет по большой нужде, испачкал тем самым на земле подвенечное платье невесты и чёрную пару жениха, едущих в открытой карете в церковь по просёлочной дороге. Или поразительный курьёз с дрессировщиком, выучившим простого постельного клопа делать стойку на передних лапах. И именно в тот момент, когда дрессировщик демонстрировал способности своего питомца на прилавке пивного ларя, поражая продавца и всех присутствующих, с неба упал ничтожно малый метеорит и угодил не куда-нибудь, а в этого гениального клопа...
Всё, что осталось от старика Бертольда нашли через две недели, а знаменитого астронавта, равно как и его корабль новой системы - вообще не обнаружили.

ГЛАВА 27

После посещения Олухова, Александр Иванович был ещё в одном толстом журнале. Там рукопись ему вернули, но с солидной и пространной рецензией, суть которой заключалась в следующем: при определённых достоинствах и недостатках повести, лучше всего нести её прямо в издательство, у которого больше возможностей, нежели у журнала.
Александр Иванович пошёл в издательство.
Долго бродил он по многочисленным коридорам и остановился наконец возле двери с табличкой: "Главный редактор Иван Аронович Женадзе". Постучавшись, вошёл Александр Иванович в кабинет.
Главный редактор был занят тем, что поливал из графина огромный филодендрон с забуревшим мозолистым стволом и широченными зелёными ладонями листьев.

Иван Аронович Женадзе [Валентин Катарсин]

Таких могучих филодендронов Александр Иванович не видал ни в одной редакции, хотя в каждой всегда присутствовало какое-нибудь мощное растение.
- Вы ко мне?
- К вам, наверно. Хотел бы показать повесть.
- Устраивайтесь, - легко, по-домашнему предложил редактор, закрывая графин пробкой. - Большая повесть?
- Страниц триста.
- От руки?
- От руки.
- Превосходно. Послушаем. Минутку, я только схожу за водой.
Пока Иван Аронович Женадзе ходит за водой, необходимо хотя бы одну-две странички посвятить описанию его необычайно интересной личности.
Во внешности Ивана Ароновича ничего замечательного не было. Можно сказать, что внешности у него, вообще, никакой не имелось, и попытайся криминалист нарисовать так называемый словесный портрет главного редактора, из попытки этой ничего бы не вышло.
Но зато как бы компенсируя наружный изъян, обладал Женадзе примечательными внутренними свойствами. Он не оговорился, бросив Александру Ивановичу фразу: "Превосходно, послушаем". Многие считают, что нынче утерян золотой дар слушать собеседника. Иван Аронович счастливо владел этим даром. Читать рукописи он не любил и никто, собственно, и не помнил, чтобы главный редактор, вообще, что-нибудь читал. Он обожал слушать. И делал это блестяще.
В то время как автор произносил первые фразы своего творения, лицо Ивана Ароновича принимало какое-то блаженное, таинственное выражение, будто бы знал он нечто такое, чего никто ещё не знает. Нет, нет, он не просто слушал, неподвижно сидя в кресле с непроницаемым видом, как это часто бывает с матёрыми литературными работниками, измученными чёрной и неблагодарной редакторской службой. Он переживал всё то, что слышал. По мере чтения лицо его приходило всё в большее и большее движение. В зависимости от текста оно становилось то скорбным, то радостным, то гневным, меланхолически-задумчивым. Чем дальше он слушал, тем сильнее возбуждался: всхлипывал по совершенно незначительному поводу, хохотал, хватался за голову, щёлкал языком, грозил кому-то пальцем, подпрыгивал в кресле. В состоянии глубокой аффектации он неожиданно вскакивал и замирал, ожидая, что произойдёт с героем, и если с героем ничего не происходило, облегчённо вздыхал и произносил: "Ну, слава богу".
Если бы к Ивану Ароновичу ходили на приём не литераторы, а начинающие актёры, то какой бы ни с чем несравнимой школой было для них созерцание этого лица с его мимикой и тончайшими оттенками человеческих страстей. При этом он совершенно отключался от внешнего мира, ничуть не реагируя на вызовы, телефонные звонки, падающие со стола предметы. И поразительно, что столь горячий темперамент не мешал ему быть трезвым и рациональным в окончательной оценке произведения. Суждения его отличались поразительным лаконизмом и глубиной.
Когда автор закрывал последнюю страницу, Женадзе долго ещё не мог выйти из охватившего его экстаза, и лишь по истечении нескольких минут лицо становилось глубокомысленным, спокойным и произносил он что-нибудь вроде: "Необходимо переписать середину", или "Стоящая вещь, но сырая", или "Нужно усилить конец". Как-то так получалось, что высокой оценке рукописи всегда мешала незначительная мелочь, тонко подмеченная острым слухом редактора.
Описывая замечательную личность Ивана Ароновича, было бы обидно не коснуться и другого не менее удивительного дара, к делу прямого отношения вроде бы и не имеющего: Женадзе умел останавливать пульс и дыхание. Находился он, например, в гостях, в кругу близких ему по духу работников печати. И вот после обеда, когда каждый рассказывает по очереди какой-нибудь стишок, басню или просто забавную историю, доходит очередь до Ивана Ароновича, и все просят его показать свой уникальный фокус. "Я сегодня не в форме", - ломается Иван Аронович, но гости от этого возражения умоляют его ещё упорней и он, разводя руками, приговаривая: "Что с вами поделаешь, шельмецами", направляется к дивану, ложится на него и просит тишины. Все замирают, таинственно поглядывая на часы, в ожидании, когда Женадзе "войдёт в сеанс", как он сам выражался.
Вскоре он не подаёт никаких признаков жизни: лицо мертвенно бледнеет, тело становится совершенно холодным, и поражённые гости, прислоняя уши к груди его, не ощущают там ни биения, ни дыхания. Многим впервые наблюдающим этот уникум, начинает казаться, что это вовсе не уникум, а самая настоящая смерть главного редактора. Кто-нибудь, не выдержав страшной потери, всхлипывая, произносит: "А может, он и вправду помер".
Именно после этих слов Женадзе резко вскакивает с дивана, кричит: "Рано вы меня хороните, голубчик!", а затем под восторженные возгласы всех присутствующих наливает самолично себе полный фужер водки и единым махом опустошает его...
Поразительный человек! Лишь опасения, что он сейчас вернётся с графином воды, не позволяет даже бегло описать все остальные редкие качества этой личности.
- Заждались, - спросил Женадзе, водворяя графин на стол. - Без воды, как говорится, и не туды, и не сюды. Значит, повесть написана от руки?
- От руки. - Александр Иванович извлёк из портфеля тетради.
- Раньше все писали от руки. Машинок не знали. Даже книги были рукописные. А какие книги! Нынче ведь больше живой голос вывозит. А читать, простите, скука смертная.
Женадзе выпил полстакана воды, углубился в кресло и посмотрел на филодендрон:
- Ну-с, начинайте.
- Не понял, что начинать?
- Чтение рукописи.
- Читать?
- Безусловно.
- Но ведь это очень долго.
Женадзе расхохотался.
- Тем лучше. Продлим, так сказать, удовольствие. Отложим, ежели сегодня не успеем, на завтра. Сие - наша работа, уважаемый. Недавно один молодой прозаик две недели читал. Превосходный роман.
- Извините, но читать я не могу. И не умею вовсе.
- Ну, ну, не стесняйтесь. Мы свои люди. Больше профессионализма. Истинный писатель как артист: в душе черти скребут, а он улыбается публике. Начинайте, начинайте. Я весь внимание.
- Не лучше ли оставить вам рукопись. Вы при случае сами почитаете.
- Нет, нет. Досуга не имею. Сделайте одолжение. Сам начну вникать - ничего не увижу. Прозу надо слушать. Прошу вас.
- Не умею я. Да и некогда ведь...
- Ох, какой вы упрямый беллетрист. Ну, прочтите хотя бы не всё, а начало, середину или конец. Кусочек для удовольствия. Прошу вас.
Редактор говорил с такой умоляющей интонацией, что Александр Иванович, пересилив самого себя, начал листать тетрадь. Краснея от неловкости, он выбрал наугад небольшую главку, где изображалась сцена посещения королём родильного дома и, сбиваясь, чужим голосом стал читать. Чтение длилось минут восемь-девять, но и за это время Иван Аронович успел войти в раж: следуя за диалогом, шевелил губами, хохотал, жестикулировал, закрывал лицо руками, прищёлкивал пальцами, и когда Александр Иванович кончил, досадно сморщился, словно хватил вместо водки кваса.
- Всё?
- Маленькая главка, - сказал Александр Иванович, впервые ощутив такое внимание и сочувствие к своей работе со стороны редактора.
- Может, ещё почитаете для полноты облика. Очень всё интересно, чёрт возьми!
- Я бы вам почитал. Вы, кажется, понимаете юмор, но долго читать не могу. Не хватает голоса.
- Жаль, чертовски жаль. Штуковина занятная и преталантливо. Давненько так не захватывало. Легко писалось?
- Не всегда. Случалось, над страничкой несколько дней корпел.
- Забавно! Как там у вас: "кандидат шампанских вин, член Дома отдыха"... Ловко, чёрт! - тут лицо Ивана Ароновича помрачнело и как бы приняло стойку "смирно". - Но я бы лично усилил конец.
- Какой конец?
- Конец главы. Там у вас получается эдакий спад. Так вот на санях едешь под гору и вдруг никакой горы-то и нет. Гладь одна. И потом, кто в них едет - непонятно. Я бы конец усилил.
- Я, простите, совсем плохо понимаю вас.
- Вы смотрите внутрь. Я же стою снаружи, так сказать, наблюдаю издалека. Вещь, безусловно, достойная высокого балла, и если усилить концовку, она бы сверкнула ещё ярче, ещё самоцветнее. Дать пятно на контурной карте. Или продышать глазок в морозном стекле. Но постойте, куда же вы...
Александр Иванович молча надел шляпу и тихо вышел из кабинета.
Двигаясь к дому, он вспомнил галерею лиц: литконсультантов, редакторов, писателей, людей неглупых и людей тупых, гротесково-кукольных; и всё яснее становилось ему, что не от их оценки, не от их желания или не желания зависит напечатание повестей, стихов, романов.
Каждый из них так или иначе зависел от кого-то ещё, а тот в свою очередь тоже был зависим, и наконец некто, от кого всё исходило, был и вовсе не свободен от самого главного - обстоятельств и так называемого времени, которое творит людей, равно как и они творят его. Нет виноватых. Или виноваты все.
Александр Иванович решил никогда больше никому не показывать рукопись повести и оставить пустые путешествия по редакциям, в стенах которых и без того беспомощный и стеснительный, он становился ещё беспомощней, ещё стеснительней. "Я вас не изменю и сам не изменюсь", - вспомнил он слова одного мало кому известного поэта и почувствовал в душе облегчение, оттого что повесть с ним и не надо в ней ничего менять, усиливать, переписывать.
Вернувшись домой, он нашёл в почтовом ящике странное письмо. Некто, подписавшийся Синдау, просил Александра Ивановича немедленно выехать к нему. Ни объяснений, кто такой Синдау и чем вызвана спешка, не было. Лишь адрес и сумма денег, видимо, необходимая на дорогу.
Прочитав короткое письмо, Александр Иванович интуитивно ощутил беспокойство, и, не испытывая никаких колебаний и сомнений, он со своим неразлучным портфелем отправился на вокзал.

ГЛАВА 28

Двадцать пять лет назад, неведомо по какой причине, Федул-493 изъявил желание прыгнуть в воду с десятиметровой вышки.
Известие это страна восприняла с тревогой. Парламент на некоторое время прекратил дебаты о жевательной резине. И не без оснований тревожилась страна. Хотя король в то время был ещё молод, однако, прыжков в воду он не совершал и к тому же, вообще, не умел плавать.
Имеет ли право рисковать своей жизнью глава государства? Вот вопрос, волновавший в те дни каждого. Об этом спорили в газетах, в очередях, в метро, в церквах. Тема предполагаемого прыжка широко дискутировалась в прессе. Одни держались того мнения, что король имеет право делать всё, не считаясь с народом, другие утверждали обратное: "Не мы для него, а он для нас".
Чрезвычайное заседание Кабинета министров во главе с личным мыслителем Федула после долгих дебатов разрешило королю совершить прыжок, но в пробковом поясе и не с десяти метров, а с трёх. Было также предписано прыгать не "ласточкой", как желал Федул, а "солдатиком". На следующий день после заседания Кабинета министров, при огромном стечении народа, Федул забрался на трёхметровую вышку. Необычайная тишина объяла многотысячную толпу у Фекальского водоёма. Король сделал несколько приседаний, проверил пробковый пояс, зажал пальцами уши и ноздри и решительно двинулся к краю доски.
Грохнула сигнальная пушка. Федул ринулся вниз.
Трудно сказать, каким стилем он совершил прыжок, хотя многие специалисты утверждали потом, что это так называемая "малая торба" - стиль, который знали ещё древние берберийские смертники. Трудно, вообще, назвать это прыжком. Федул врезался в зелёную гладь шумно взорвавшейся воды и, несмотря на пробковый пояс, удивительным образом пошёл ко дну.
Через несколько страшных для народа секунд его стремительно вытолкнуло на поверхность, и мощное "ура" прокатилось по берегам водоёма. А когда Федула вытащили на берег, начали палить пушки и звонить колокола. Потрясающее событие это произошло четверть века назад. И вот приближалась годовщина прыжка.
О, славные жители королевства! Их можно упрекнуть в чём угодно, но уж праздновать они умели. Радуясь как дети всякой красной цифре в календаре, они наивно полагали, что отмечают знаменательную дату. Но нет, знаменательная дата отмечала их. Она преображала рядовых обывателей в деятельных и высокосознательных граждан, заражала их невиданной энергией.
Задолго до знаменательного дня небывалый подъём охватил все слои населения. Сколько произносилось речей, блистательных месс и проповедей! Какие замечательные и поистине героические обязательства брали на себя гильдии, корпорации, сиротские приюты, союзы и кланы.
Ко дню Великого прыжка астрологи и звездочёты обещали обнаружить новое небесное тело в Солнечной системе, а также установить двустороннюю связь с двумя внеземными цивилизациями.
Клан панегиристов, менестрелей и миннезингеров дал слово создать двадцать восемь выдающихся произведений пера.
Гильдия пожарников твёрдо поклялась потушить сто девяносто четыре пожара.
Духовенство во всеуслышание заявило, что найдет наконец мощи святого Агафона-затворника.
А какой замечательный проект внёс на рассмотрение Академии наук никому не известный шериф, предложивший покрыть Фекальский водоём стеклянным куполом, а бессмертную вышку покрасить золотом.
Безвестный же до сих пор столяр похоронной фабрики имени Агасфера, некто Ермил Тристун, так воодушевился предстоящим событием, что за неделю выполнил четыре годовых нормы и наколотил столько гробов, что после великих торжеств пришлось всю его продукцию спалить и пересмотреть нормы выработки.
В королевский дворец прибывали подарки. И какие подарки! Нет возможности перечислить их всех, но было бы преступно не упомянуть о наиболее выдающихся.
Библиотека ипотечного банка прислала Федулу бесценный оригинал предсмертного письма Святого Идриса, которое он писал тридцать два года.
Цех металлистов изготовил Федулу охотничий нож необычайно хитроумной конструкции. Кроме девяти лезвий, штопора, шила и вилки, нож имел тайную капсулу с музыкальным органчиком и к тому же мог легко превратиться в машинку для набивания гильз, в зонтик, в дырокол, а при наличии сильных батарей мог быть использован как насос для откачки воды.
Зная о пристрастии Федула к созерцанию звёздного неба, оптики подарили ему подзорную трубу, которая не увеличивала, а уменьшала любое небесное тело.
Не ударили лицом в грязь и сыровары. Из обыкновенного червонного золота они отлили шар, да с таким искусством замаскировали его под головку сыра, что лишь поскоблив её ножичком, можно догадаться об истинном материале изделия.
Небывалое мастерство проявили кондитеры бисквитчики, которых всегда отличало чувство редкого и тонкого вкуса, удивительное мастерство и выдумка. Представьте себе письменный стол в натуральную величину, сделанный из бисквита и крема. За столом - также в натуральную величину и также из бисквита и крема - сидит в глубокой задумчивости Федул, перелистывая объёмистый труд "Ломовые извозчики в дни наводнений", и вся эта композиция, присыпанная сверху толчёным китайским орехом, благоухает кардамоном, ванилью и кориандром.
Но, конечно, самое поразительное совершил слепой мастер-ювелир. Из макового зёрнышка он выточил татарскую мечеть, видимую, естественно, в самый мощный из существующих мелкоскопов. Но народный умелец утверждал, что, существуй мелкоскопы посильнее - можно было бы заметить и того более: в мечети этой, оказывается, полно народа, идёт служба и горят свечи.
В знаменательный день с утра зазвонили весёлые колокола. Благостные жители королевства с многочисленными чадами наносили друг другу визиты, пили мятный грог и вспоминали былые времена, которые всегда почему-то оказывались лучше нынешних. Весь день не умолкая гремели пушки, на площадях возникали стихийные митинги, к водоёмам шествовали граждане, держа в руках бенгальские огни, и даже известие, что землетрясение в Шурдынске разрушило почти весь многострадальный город, ничуть не омрачило этого замечательного государственного праздника.

ГЛАВА 29

Едва палец коснулся кнопки звонка, как дверь бесшумно раскрылась сама.
- Проходите, - раздался тихий властный голос, но откуда он раздался, угадать было трудно. Вокруг стояла темнота.
Внезапно всё осветилось.
- Проходите налево по лестнице.
Повинуясь невидимому голосу, Александр Иванович повернул налево, поднялся по ступенькам скрипучей лестницы с дубовыми перилами и очутился в большой комнате с зашторенными окнами.
Холодные люминесцентные лампы на потолке ровно и таинственно освещали стеллажи с книгами и Александру Ивановичу показалось, что сейчас не день, а ночь и попал он в подземную библиотеку. На огромной деревянной кровати лежал на спине старик с седой, синеватой от холодного света, бородой, с худым лицом, в котором было что-то индийское. Глубочайшей голубизны глаза, не мигая, смотрели на Александра Ивановича.
- Присаживайтесь, - сказал старик.
- Здравствуйте, - произнёс Александр Иванович.
- Здравствовать мне осталось не долго. Присаживайтесь, - повторил старик.
Александр Иванович сел в мягкое белое кресло, стоявшее возле кровати. Вблизи лицо старика оказалось вовсе не таким старым.
- Надо бы спросить вас, - начал он, - как вы доехали, как вообще живёте. Но это лишнее. Во-первых, мне всё о вас известно, во-вторых, слишком мало у меня времени. Есть хотите?
- Я поел утром.
- Сочиняете. Сейчас вы будете сыты. Старик вынул из-под подушки предмет, напоминающий по виду фотоаппарат, открыл футляр, нажал какую-то кнопку и Александр Иванович ощутил, что чувство голода исчезло, словно только что он славно отобедал.
- Сыты?
- Странно, но сыт.
- Превосходно. Давайте без прелюдий, без вытирания ног в передней. Не станем, к сожалению, обсуждать главы вашей печальной повести. Мало времени. Давайте делать новую главу. - В зубах старика вдруг очутилась массивная коричневая трубка. Трубка тут же задымилась. Александр Иванович не понял, как она попала в рот старику и какие силы зажгли её. Лишь лёгкий холодок пробежал по его спине.
- В Голландии говорят: расстояние до такого-то села четыре трубки, - продолжал старик, - так вот мне осталось жить одну трубку. Но я успею сказать всё, что необходимо. Моя фамилия Синдау. Я ваш родственник, если это вас волнует. Итак, приступим к делу. Я вызвал вас, Александр Иванович, чтобы передать единственное, что останется после меня - аппарат внушения. Он назван мной "гипнопан". Это универсальный гипнотизёр. Владея им, вы сможете внушить людям всё что угодно. Так же как я минуту назад внушил вам чувство сытости. Вы, я знаю, читали Бругманса, Кажинского, Кацамалли и знаете об электроэнцефалографе, потому без труда поймёте, что гипнопан не является чудом. Просто мне впервые удалось в тысячи раз усилить электромагнитные волны мозга. Врач-психиатр внушает словом и ничем более. Гипнопан работает на расстоянии ста пятидесяти метров, и желая что-либо внушить, вы можете сделать это про себя. Растолковывать вам принципы работы моего аппарата - это, простите, всё равно что объяснять пещерному человеку устройство телевизора. Делать этого я не стану. Управлять гипнопаном крайне просто. Смотрите и слушайте внимательно. Вот шкала радиуса действия внушения. Вот рычажок наведения стрелки на объект. Эта красная кнопка - главная. Нажав её, нужно вслух или про себя произнести внушение. Отодвиньте штору и посмотрите в окно. Так. Никого не видно?
- Стоят две женщины, беседуют о чём-то.
- Полагаю о чепухе. Сколько метров до них. Примерно?
- Метров пятнадцать.
- Превосходно. Поверните рычажок до цифры пятнадцать. Повернули?
- Да.
- Направьте стрелку на собеседника. Так. Теперь нажмите красную кнопку и скажите про себя: "Немедленно идите по своим делам".
Александр Иванович, неловко держа гипнопан, нажал красную кнопку, произнёс фразу и через несколько мгновений две женщины, не договорив, не попрощавшись, быстро засеменили в разные стороны.
- Просто?
- Фантастично. И неужели с такой же безропотностью они могли ударить друг друга, закричать, бросить сумки?
- Безусловно. Но дело не в этом. Вы могли бы заставить их сделать всё что угодно, главное же - иначе думать, изменить всё своё жизненное поведение, повлиять на их характеры. Вы могли бы приказать поверить в любую идею, разумеется, если они к ней подготовлены. Некто в одном серьёзном журнале утверждал, будто бы он внушил человеку, что тот великий художник и пациент, никогда до того не рисовавший, начал писать картины, которые эксперты принимали за подлинники известного мастера. Вздор. Чепуха.
- Ужасно, - воскликнул взволнованный Александр Иванович.
- Согласен, ужасно, если подобный аппарат попадёт в руки негодяя. Но я передаю его вам. Кстати, какая цифра сейчас на счётчике?
- Двести тридцать девять.
- Так вот не забывайте - у вас осталось двести тридцать девять внушений или бит, как я их называю. Можете растранжирить биты сегодня же, можете растянуть на всю жизнь. Это ваше дело.
- Двести тридцать девять, - повторил Александр Иванович. - Это ведь очень много. Двести тридцать девять возможностей сделать добро...
Синдау слабо улыбнулся и осторожно затянулся.
- Когда у вас останется в запасе столько же внушений, сколько затяжек осталось сделать мне, вы поймёте, что сказанное вами - утопия. Творить добро, одно лишь добро - невозможно. Это значит отказаться от борьбы и в конечном счете не выжить. Вы начнёте с доброго, станете изменять людей, но когда на счётчике покажется цифра "один" - вам захочется изменить себя.
Синдау помолчал, не мигая, глядя в потолок.
- Вам, повторяю, захочется изменить себя, чтобы не было больно от чужой боли, чтобы ложь показалась правдой, несправедливость - необходимостью, любимая - не любимой. Суть не в явлении, а как мы к нему относимся.
Синдау опять поднёс трубку к губам.
- Я знаю, вы любите и, конечно, без взаимности женщину. Я видел её. Не богиня, такая есть у каждого. Теперь она в вашей власти. Но что честнее: изменить её чувства или собственные?
- Разве это не огромная радость - любить без взаимности. Зачем же лишать себя этой радости.
- Я не столь идеален, как вы. Но бог с ней, с женщиной, которая, как вы пишите в повести - "сердце жизни". Бог с ней, - повторил Синдау, тяжело вздохнув. Глаза его бездонной голубизны стали ещё бездонней, ещё прозрачней и печальней. - Всё, что я придумал это искусственное чудо. Естественным путём никогда не будет преодолен барьер несовместимости умов, мыслей, идей. Берите эту штуку. Как ни печально, она не может мне внушить здоровья, - он чуть затянулся сизым дымком и с наслаждением выпустил его изо рта. - Убедить себя в загробную жизнь, как попы делают - вздор, не нуждаюсь. Однако трубка моя догорает. Мне осталось предупредить вас о последнем: сейчас я исчезну. Исчезнет всё, что называлось мной.

Тело моё не придется предавать земле, что в наше время куда хлопотней, чем принять его из чрева. Его не нужно сжигать. Оно превратится в ничто. И прошу вас не пугаться, когда вы ничего не увидите вот на этой постели.
"Это же противоречит закону сохранения веществ", - хотел возразить Александр Иванович, но удержался.
- И это не противоречит известному закону. Энтропия материи - реальность. Вообще все, о чём человек подумал - реальность. Дело лишь места и времени. Фотон и нейтрино существуют только в движении. Остановка - и нет тела. Помните, у вас в повести исчезла целая страна, - улыбнулся Синдау, и улыбка у него была заразительная, словно не умирающий человек лежал на постели, а собиравшийся жить долго. - Если хотите, уходите немедленно, не дожидаясь конца, - предложил Синдау. Он хотел сделать затяжку, но дыма уже не было. Трубка неожиданно выпала изо рта. Он последний раз грустно и прощально посмотрел на Александра Ивановича и закрыл свои два голубых неба, два отражающих небо моря...
Александр Иванович оцепенел. Словно глядя сквозь запотевшие очки, он увидел, как лицо и руки Синдау размываются, исчезают, и медленно опускается одеяло, под которым тает человеческое тело. Через несколько секунд на белой подушке ничего не осталось, кроме тёплой вмятины от только что лежавшей на ней головы. Одеяло ничего уже не накрывало, под ним была пустота. Исчезла и трубка.
- Где вы? Я ничего не вижу, - леденея, прошептал Александр Иванович.
- Вы ничего и не увидите, - сказал кто-то среди страшной тишины.
Александр Иванович импульсивно обернулся и вздрогнул: у аквариума с красными рыбками спокойно стоял тот человек в чёрном халате и ел помидор.
- Кто вы такой? - чужим голосом спросил Александр Иванович.
- Как вам сказать, я то, что осталось от старика Синдау. Он, правда, ещё не мёртвый, но и не живой. Он находится сейчас в третьем состоянии.
Александр Иванович схватил гипнопан и кинулся к двери. Ему подумалось, что человек в чёрном преградит путь, не выпустит из этой мрачной, страшной комнаты с холодным светом и, что самое жуткое, снова начнёт спрашивать, какого цвета на нём халат.
Но человек в чёрном недвижно стоял у аквариума с красными рыбками и, чуть улыбаясь, спокойно доедал помидор.

ГЛАВА 30

До последнего поезда оставалось полтора часа. Июльский день кончался.
Столяр Денис Данилович Дунда сидел на лавке возле собственной дачи и работал огородное пугало. Устройство пугала было нехитрым: осиновый кол, найденный недавно на дороге, дырявая кастрюля и перекладина, на которую столяр собирался повесить старый, побуревший от времени, макинтош.
- Денис Данилович, что это вы мастерите?
Дунда обернулся. За калиткой стояла Инесса Карловна, полная, кареглазая блондинка.
- Пугало сооружаю. Вороны весь редис поклевали, - объяснил столяр.
- А я хотела пригласить вас прогуляться. Волшебный вечер.
Инесса Карловна в далёкой юности сочиняла стихи и поэтому очень любила употреблять такие слова как: "дивный", "волшебный", "очаровательный", "божественный".
Дунда поглядел вокруг себя и ничего волшебного не заметил. У бочки с дождевой водой лопнул проржавевший обод, крапива глушила гряду фасоли, у водосточной трубы кто-то украл колено, а возле точила валялась на земле дрель со сломанным сверлом.
К Инессе Карловне он давно приглядывался, но всегда робел в её присутствии, сознавая огромную социальную разницу между ними. Кто он? - столяр третьего разряда, пять классов сельской школы, а у неё муж психиатр.
- Прогуляться я с великим удовольствием готов, только не опоздать бы на поезд, - сказал Дунда, бросив гвоздь в кастрюлю.
- На полчасика, Денис Данилыч, - томно промурлыкала соседка и окатила скромного столяра таким эротическим взглядом, что он совершенно забыл о своей низкой квалификации.
Вечер был действительно великолепным.

Тишина, полное безветрие и лишь позванивали в тёплом воздухе комариные стаи.
Метров двести Дунда шёл молча с соседкой, мучительно размышляя, о чём бы завести разговор. "Вот дойдём до силосной башни и что-нибудь скажу, - решил столяр.
- В сильный ветер трудно нести лист фанеры, - начал он.
- Это вы к чему?
- Так, вспомнилось.
Метров пятьдесят они снова прошли молча.
- Душно, словно в тюремной бане, - снова решился он и расстегнул ворот рубахи.
- Ах, что вы! Прелестный воздух, - возразила она и потянула тонкими ноздрями. - Вам нравится запах папоротника?
- Папоротник - он от клопов помогает, - заметил Дунда и почувствовал облегчение от завязавшегося разговора. - Мой знакомый пожарник несколько лет мучился, так, верите ли, только папоротником и спасся. Народная медицина.
- Вы правы, Денис Данилович. Я лично верю только гомеопатам, хотя мой муж сторонник аллопатии.
Дунда ничего не понял, но на всякий случай добавил:
- Природные силы не пересилишь.
- О, природа! Природа лечит и чарует, - воскликнула она и, нагнувшись, сорвала цветок поповника.
"Волнительная женщина и вроде бы без гонора. Чего это я раньше робел с ней", - подумал столяр. Неуверенность и скованность прошли:- Я, знаете ли, Инесса Карловна, люблю, когда тополиный пух летит. Так, словно бы перину кто потрошит.
- О, вы, оказывается, поэт! - засмеялась она. - Любите стихи?
- Ежели о природе. Ещё большое удовольствие получаю от протяжных песен.
- А я умираю от стихов. Помните волшебные строки:

Весна приходит на север
Цветными шагами цветов,
Белеет задумчивый клевер
Среди полных грусти лугов.
Порхают уже мотыльки
Над розовой плёнкой реки...

- Проникновенно, - вставил Дунда. - У меня шурин работает бухгалтером на базаре, так тоже множество сочинений знает.
- Природа чарует необъяснимо! - вздохнула Инесса.
- Многие этого не замечают.
- Увы, не всем дано!
- Не всем, - согласился Денис. - Я вот на дачу утром ехал, так, верите ли, в вагоне один мужик вёз поросёнка. И такой этот поросёнок визг поднял, прямо, весь вагон разбередил. Один, знаете, советует развязать мешок, вроде бы поросёнку там душно. Другой даёт совет почесать его, мерзавца, за ухом, третий - сунуть палец в рот на манер соски. Четвёртый рекомендует, знаете, напоить поросёнка водкой, чтобы уснул он во хмелю. Словом, свинья эта визжит, и только и разговоров всю дорогу о ней...
- О ком? - деловито осведомилась Инесса.
- О свинье. А я, верите ли, Инесса Карловна, гляжу в окно на леса, горы, облака и на душе от всей этой природы такая необъяснимая радость, что не слышу ни визга, ни разговоров, словом никакого шума не доходит до ушей. Вот и сейчас у меня, верите ли, такое же состояние.
- Да, да, природа окрашивает прозаический быт в радужные тона и чарует необъяснимо!
- Как магнит, - согласился Дунда, довольный тем, что соседка не усомнилась в правдивости придуманной истории с поросёнком. - А всё же душно.
- Пойдёмте к озеру, - предложила она.
- С удовольствием. - Но тут Дунда со страхом вспомнил, что у него в трусах дырка, а Инесса обязательно предложит искупаться. - Только купаться не будем.
- О, вы боитесь воды? Или не умеете плавать?
- Плаваю я, Инесса Карловна, довольно умело. Приходилось даже спасать утопающих друзей и родственников, - соврал столяр.
Плавать он совершенно не умел, а друзей, кроме пожарника Прометеева, у него не было.
- А я вот очень плохо плаваю, медленно. И боюсь глубоких мест.
- Сильное течение также опасно, - сказал Дунда, и вдруг увидел на дороге рубль. Рубль был новенький, блестящий, лежал он "орлом" кверху и столяр хотел тотчас подобрать его, но постеснялся Инессы. "Надо будет обратно той же дорогой пойти", - решил он.
- Говорят, на нашем озере многие тонули?
- Человек восемь, - сказал Дунда.
- Ужасная смерть!
- Водовороты. Как в него попадёшь, так вроде волчков вертит и никаких сил нет выбраться, - объяснил он и обернулся. Их нагоняла телега с сеном. "Как бы этот крестьянин не заметил рубль", - подумал Дунда и ещё раз оглянулся.
- Что это вы всё оглядываетесь?
- Смотрю, не задождило б.
- Что вы. Такое дивное небо. Чистая лазурь.
"Лазурь-то лазурь, - проворчал про себя столяр, - а рубль тоскует на дороге". Он оглянулся, и явственно представилось ему, как новенький, блестящий диск прилипает к грязному ободу колеса телеги. Захотелось курить.
- Вы не возражаете, если я закурю?
- Ради бога. Мне даже нравится, когда от мужчины пахнет дорогим табаком.
Дунда вытянул из кармана пиджака замусоленную пачку папирос, но вспомнил, что спички забыл в спешке на лавке. Стало тоскливо.
- Какая прелесть - ходить по озёрному песку босиком, - прощебетала Инесса, сняв босоножки.
"Если рубль и не прилип к ободу, всё равно его поднял какой-нибудь подлец", - пронеслось в голове Дунды. Проклиная себя за робость и оставленные спички, он плёлся за Инессой вдоль озера. Лёгкий ветерок рябил воду, где-то крякала утка, где-то плескалась щука, где-то протяжно и жалобно прогудел паровоз.
- Что это вы такой мрачный сделались? - Инесса Карловна подошла к нему так близко, что он на несколько секунд забыл о рубле и вновь почувствовал давнюю тягу к жене психиатра. Она была выше его на голову и столяр в упор смотрел на её мощную грудь, очутившуюся у самого носа.
- Природа действует, - ответил Дунда, и полная грудь растворилась в воздухе, а на её месте возник сверкающий рубль.
- Пойдёмте в рощу, - страстно прошептала она, закрыв глаза.
- Боюсь опоздаю на поезд.
- Поедете утром.
- Утром нельзя. Не успею на службу.
- Боже мой! Какая проза, - воскликнула Инесса и, взяв столяра за руку, потянула его к берёзовой роще. Чтобы попасть в рощу, надо было забраться на крутую гору. "Кажется, у неё ничего нет под платьем", - подумал Дунда, послушно карабкаясь за Инессой Карловной. На самом крутом участке горы предположение столяра подтвердилось. Кровь ударила ему в виски, и он опять забыл о рубле. Волнение, охватившее его тело, было так сильно, что он не удержался, нога его скользнула по песку и столяр съехал вниз.
- Экой вы недотёпа, - рассержено крикнула Инесса и, видя, что её спутник сидит на песке и вовсе не собирается сызнова лезть на гору, осторожно спустилась к нему.
- Природа действует, - виновато произнёс Дунда.
- Природа, - передразнила она раздражённо. - Я думала вы поэт. А вы бытовик.
- Может быть, я и бытовик, Инесса Карловна, но у нас ежели табельщица засекает, что опоздал, полетят и квартальные и премиальные. Всё шиш с маком...
Возвращались они, по его настоянию, той же дорогой. У злосчастного места, где полагалось блестеть рублю, Дунда наклонился и стал развязывать шнурки грязных кирзовых ботинок, внимательно глядя на сухую глину. Но рубля нигде не было.
- Что вы там, - окликнула она.
- Шнурки развязались.
Пройдя несколько метров, он опять остановился, пристально осматривая дорогу.
- Вы потеряли что-нибудь?
- Расчёску выронил, - выкрутился Дунда и подумал: "Шиш с маком вам, Денис Данилыч, рублик ваш накрылся шляпой, пока вы шуры-муры разводили...".
У калитки своей дачи Инесса Карловна немного отошла. Прощаясь, она протянула ему руку к губам и он, угнетённый потерей рубля, никак не мог сообразить, что делать с рукой.
- Целуйте же!
- Маленькая какая у вас рука.
- Вам нравится, - прошептала Инесса.
- Ага. Женские руки - они как гвозди: чем меньше размер, тем дороже.
- О-о-о! - игриво пропела Инесса, расстёгивая пуговицу блузы.
Он чмокнул горячую пухлую руку несколько раз.
- У вас было много женщин? - шепнула она.
- Помимо супруги - одна. Кладовщицей работала на базе.
- Красивая?
- Какая там красота. Видимость одна. Я ей вот этими руками всю мебель сколотил: шифоньер, две тумбочки, комод. А она к прорабу ушла. Ну, отомстил я крепко: ейным именем свою свинью назвал.
- Какой вы злой, - облегчённо воскликнула Инесса. - Когда мы вновь увидимся?
- Я завсегда готов при отсутствии занятости. А нынче, извиняюсь.
Чмокнув ещё раз руку, он попрощался и сделал вид, что направился к своему дому, но, дойдя до забора, оглянулся, круто свернул и припустил прямо по картофельной ботве назад к озеру.
Уже стало смеркаться, а он всё крутился на дороге, до рези в глазах глядя под ноги, пока окончательно не убедился, что рубля ему уже никогда не найти. Чертыхаясь и проклиная весь свет, он побежал на станцию. Поезд ушёл перед самым носом. Облака на небе потемнели и что-то появилось в их контурах зловещее. Расстроенный и усталый, Дунда сел на скамью. Мучительно хотелось курить, но спичек не было. На перроне никто не появлялся.

ГЛАВА 31

Александр Иванович шёл к вокзалу, погружённый в впечатления от только что виденного и слышанного в жуткой комнате учёного. То появлялось перед ним сухое, ястребиное лицо старика с трубкой, то слышался голос его, то вырастал в глазах человек в чёрном халате, появившийся вдруг за спиной.
"Да было ли всё это?", - усомнился Александр Иванович. Но гипнопан оттягивал карман плаща.
Совсем стемнело, когда он добрался до вокзала. Тусклая лампочка освещала помещение возле кассы. В углу солдат обнимал девицу. Рядом на лавке растянулся некто в серой фуфайке и шапке-ушанке. В другом углу сидел рыбак с багровым лицом. Подняв воротник засаленного брезентового плаща, он тупо и нетрезво смотрел в никуда.
Александр Иванович постучал в окошечко кассы, но никто не отвечал.
- Поездов не будет, - прохрипел рыбак с багровым лицом. Видимо, находился он в сильном опьянении, а сказанное стоило таких усилий, что он качнулся и завалился на лавку, уронив на пол удочки и подсачек.
Александр Иванович глянул на расписание, последний поезд действительно ушёл полчаса назад. Следующий прибывал в шесть утра. Коротать ночь в этом прокуренном тусклом помещении среди пьяного храпа не хотелось. Он вышел на улицу, поднялся на перрон. Сел на скамейку и почувствовал усталость. Стал накрапывать мелкий, невидимый дождь.
- Спичек нет? - спросил кто-то из темноты.
- Не курю, извините.
- Вот ведь наказание какое, - сокрушённо сказал Денис Дунда и сел рядом. Александру Ивановичу хотелось молчать. Дунда же, наоборот, был склонен к разговору. Он шумно вздохнул и плюнул на асфальт перрона.
- Тоже опоздали?
- Я и не торопился, - нехотя ответил Александр Иванович.
- Ну, порядки на железной дороге. Теперь припухай до утра. И ни одной спичины. Невезение весь день, - тут Дунда вспомнил рубль на дороге. - А мне, может, в город позарез надо. А?
- Что ж делать. Поезда-то нет.
- Что ж делать, - в той же интонации повторил Дунда. - Моя бы власть, я бы нашёл что делать. Поездов надо больше пускать, а не дворцов понастраивать. По шее кой-кому бы двинул.
Дунда выругался. Ему хотелось, чтоб сидящий рядом человек поддержал его, тоже возмутился, но Александр Иванович молчал.
- Вот ты молчишь. И все молчат, и оттого у нас никаких перемен вокруг. Одни беспорядки. А я человек маленький. У меня от этих беспорядков, может быть, личная и большая трагедия.
- Какая же у вас трагедия?
- А вот какая - жена помирает. Камни у неё, - соврал Дунда. И оттого, что Александр Иванович повернул к нему лицо и, судя по выражению, поверил этой выдумке, столяру стало легче и веселее. Ему даже вспомнилось, как он однажды на работе соврал, что у него умерла жена и потрясённые сослуживцы собрали ему солидную сумму, которую он и пропил в тот же вечер с пожарником Прометеевым.
- Это действительно горько, - заметил Александр Иванович.
- Ещё бы не горько. Двадцать лет прожили душа в душу. Не шутка. Шестерых детей нажили. Прямо, хоть бегом беги по шпалам. Вот пойдёт скорый, на рельсу лягу, а там будь что будет. Надоела вся эта канитель.
- А что, будет скорый поезд?
- Не для нас с тобой. Просвистит мимо носа. Там тузы раскатывают. - Дунда говорил с сердцем и с неподдельным, казалось, жаром.
- Вы только не отчаивайтесь, - вовлекаясь в разговор, успокоил Александр Иванович. - Я, кажется, смогу вам помочь, - в голове мелькнула мысль, впервые проверить гипнопан, лежащий в кармане. - Если пойдёт какой-нибудь поезд, я помогу вам, - уже решительным голосом сказал он.
- Мелкий ты человек.
- Совсем нет. Любой поезд, может быть, возьмёт и остановится для нас.
- Мелкий ты человек, - повторил Дунда.
- Нет, нет, вам повезло, что вы меня встретили. Я как раз собираюсь сотворить чудо. - Александр Иванович достал аппарат.
- Что фотографировать собрался? Корреспондент?
- Это не фотоаппарат. Если меня не обманули, это удивительная штука, сказочная.
"Кажется, мужик чокнутый", - подумал Дунда.
- Пойду покемарю.
- Куда же вы уходите?
- В зал. Может, спичек достану. А ты, дорогой, чего-то мелешь непонятное.
- Вы зря так. Я прошу верить мне.
- Верю всякому зверю. Будь здоров, - бросил Дунда и прислушался. Вдали, за лесом, медленно возникал гул экспресса.
- Вон прёт твой скорый. Садись в отдельное купе.
Дунда хотел уйти в зал ожидания и завалиться до утра на лавке. Он, конечно, нисколько не верил нелепой болтовне, но любопытство - что будет дальше, удержало его. Он с усмешкой наблюдал, как Александр Иванович склонился над аппаратом и что-то там подкручивал, говорил какие-то слова и поглядывал туда, где стремительно вырастал яркий луч...
Скорый поезд, скрипя тормозами, остановился не у вокзала, а пролетел по инерции далеко вперёд, так что даже в последний вагон нельзя было войти с перрона.
- Быстрей! - взволнованно крикнул Александр Иванович, замершему от удивления Дунде.
Они побежали.
Начальник станции удивлённо смотрел, выскочив на крыльцо. Из окон вагонов показались головы пассажиров. Проводник последнего вагона долго не хотел впускать двух странных людей, которые без билетов просились в поезд на каком-то малом полустанке. Но вдруг он перестал чертыхаться, сделался приветливым, послушным, опустил ступеньки; и лично провёл ночных пассажиров в мягкое купе на двоих: с зеркалами, с абажуром на столике и бархатными диванами.
Отдышавшись, Дунда сел, поражённый случившимся. Уже мягко стучали колёса экспресса, мелькали за окном фонари и поезд, навёрстывая потерянное время, нёсся с огромной скоростью, а столяр всё ещё не верил, что едет. Ни о каком волшебстве всё же он не думал, а наоборот - в его возбуждённом мозгу мелькали самые реальные, хотя и невероятные, предположения относительно своего спутника, перед которым с такой лёгкостью остановился поезд.
"Министр железнодорожного транспорта, шпион, гипнотизёр, аферист", - гадал он. Но независимо от того, кем был его могущественный попутчик, Дунда прежде всего ощутил великую гордость, что сидит рядом с таким человеком и сам некоторым образом причастен к чуду. Он представил, как расскажет о случившемся завтра на работе и никто ему, конечно, не будет верить. Да оно и мудрено, он и сам бы никому не поверил.
Александр Иванович сидел на диване сияющий, с детским лицом. И он был не меньше Дунды поражён остановкой экспресса. Случилось невероятное.
- Едем, - робко уронил Дунда.
- Как видите. Через полчаса или минут сорок будем в городе. А вы мне не верили.
- Чудеса! - протянул столяр и, плюнув на рукав, потёр им чистое зеркало. - Вроде как в кино или в цирке.
- Чаю хотите? Или кофе? Или коньяка? Вы, наверно, любите выпить немножко?
- Я сегодня не при деньгах.
- А зачем они нам. Я тоже ничего не имею, кроме мелочи.
- Закурить бы.
- Сейчас всё устроим премило. Вам выпить и покурить, а мне крепкого чаю. Кутить так кутить. А впрочем, извините. Я радуюсь, а у вас ведь на душе кошки скребут. Извините, совсем забыл о беде вашей...
- Ничего, ничего, - перебил Дунда, испугавшись, что спутник раздумает и ускользнёт дармовая возможность выпить. - Теперь успею.
- Конечно, успеете. Я очень рад, что помог вам. И вообще помогать людям такое наслаждение. - Александр Иванович снял плащ, повесил его на бронзовую вешалку и сунул в карман аппарат.
- Простите, хочу к вам обратиться, - Дунда перешёл на "вы", - и не знаю вашего имени и отчества.
- Александр Иванович. А вас как звать?
- Денис Данилович. Фамилия - Дунда.
- Очень премило. Три "Д". Легко запомнить.
- Хочу спросить вас, Александр...забыл, простите, отчество.
- Иванович.
- А-а-а. Хочу вас спросить, Александр Иванович, вот о чём. Как полагаю, большой чин имеете?
- Что вы, - улыбнулся Александр Иванович, - совершенно никто.
- Учёный, поди?
- Нет, нет.
- Секретный, значит, человек?
- И не гадайте. Совершенно никто.
- Фокусник вроде бы. Кибернетист?
Александр Иванович засмеялся.
- А поезд остановили. Это как понимать?
- Тут я ни при чём. Его заслуга, - Александр Иванович похлопал по карману плаща. - Сказочная сила, но, как видите, мы не в сказке, а в купе.
- Неужто и коньяк можете?
- Совсем забыл. Сейчас попробуем.
Он достал гипнопан, открыл футляр, поставил стрелку радиуса действия на цифру пятьдесят, затем нажал красную кнопку. Дунда, затаив дыхание, приоткрыв рот, наблюдал за манипуляциями, а когда сказал Александр Иванович: "Двум новым пассажирам коньяк, крепкий чай и спички", Дунда даже зажмурился и вобрал шею в плечи.
- А если я попробую?
- Пожалуйста.
Дунда нажал красную кнопку.
- Стрелку направьте в сторону проводника.
Дунда повернул стрелку. Перевёл дыхание и выпалил:
- Ещё пачку самых дорогих папирос...
Несколько минут он сидел неподвижно, глядя на дверь. Да и Александр Иванович поглядывал туда же; было и ему неясно: сработает аппарат или нет.
Появление проводника с подносом, на котором дымились два стакана бурого чая, стояла бутылка коньяка, лежали спички и коробка папирос, поразило Дунду ещё сильнее, чем остановка экспресса.
После пятой рюмки столяр захмелел и запросил лимона. Проводник принёс лимон. Дунда уже воспринял это как должное.
- Счастливый вы человек, - сказал он Александру Ивановичу. - Впервые встречаю такого. А я вот столько лет в лотерею играю и всё не везёт.
- Вы, Денис Данилович, простите, кем работаете?
- Это к чему вам?
- Нет, просто счастье, когда есть работа или дело без которого не можешь.
Дунда постеснялся сознаться, что он простой столяр. Перебрав в уме несколько солидных, как ему казалось, профессий, он соврал:
- Инкассатором в банке. Только прошу об этом никому. Профессиональная тайна.
- Что вы, я понимаю. Дело ваше очень серьёзное.
- Очень, - обрадовался Денис и налил ещё рюмку.
Не зная всех тонкостей этой службы, он видел лишь огромный мешок с деньгами, с которым, как ему мечталось, можно в первый же день работы смыться куда-нибудь на край света. Он даже один раз попытался поступить на таковую работу, но то ли в отделе кадров узрели нечто в его документах, то ли прочли на лице тайные мысли, но инкассатором Дунда не стал.
- И, наверно, это необычайно опасно? - поинтересовался Александр Иванович, прихлёбывая чаёк.
- Того и гляди пристрелят или ограбят. На службу идёшь, а вернёшься или нет - загадка. Ведь такие суммы сопровождаешь. Иной раз миллион, а то и два. Полные торбы. Сядешь на мешок, а он хрустит, подлец, словно живой. Твоей ни копейки, а сидишь с расстегнутой кобурой как на иголках. Самого себя жалко. Страх тело колотит, сердце под шинелькой как овечий хвост. Захочется иной раз плюнуть на всё: и на почёт и на уважение, премиальные там разные, и устроиться куда-нибудь в тихое место сторожем или библиотекарем. Сегодня вот семьдесят рублей пропали.
Дунда врал с блеском, ликуя внутренне, что у него складно выходит. Ему даже самому показалось, что он инкассатор, и жизнь его полна опасностей, и потерял он сегодня семьдесят рублей.
- Действительно вам не везёт, - улыбнулся Александр Иванович. - Но это, знаете, полоса такая, волна. Потом всё образуется.
- Деньги-то начнут с зарплаты высчитывать.
- Приедем в город, я вам достану ваши потерянные деньги.
- Неужто и это можете?
- Вы не верите мне?
- Как не верить. Экспрессы тормозите, коньяк с лимоном.
Он выпил ещё рюмку.
- Вы прямо так, без закуски?
- Больше влезет.
- Я заметил: все пьющие мало едят.
- Это алкоголики. Я пожрать тоже люблю, но порознь от выпивки.
Столяр опрокинул в горло ещё рюмку и перед ним возник рубль. Рубль этот начал двоиться, троиться и вот уже целая рублёвая пелена заволокла его глаза, а в середине этой пелены засияло полное лицо Инессы Карловны. В руках она почему-то держала его дорогой портсигар, купленный недавно у пивного ларька. "Вы, однако, всё можете, дорогой Денис Данилыч", - смеясь, сказала она и бросила портсигар в озеро. - "Отдайте портсигар!" - крикнул Дунда, и всё исчезло: и рубли и Инесса.
- Не пейте больше. Вам плохо?
- Враньё. Я жилистый. - Он выпил ещё рюмку и стало ему легче. - Простите, хочу спросить вас. Неужто вот так можете подойти в кассу и взять миллион, скажем, или тысячу?
- Наверное, могу. Но зачем?
- Мне бы такое. Вопросу бы не возникло. Портсигар взяла и в озеро.
- Не пейте, Денис Данилович. Скоро будет город.
Экспресс действительно приближался к городу. Столяр, уронив голову на столик, протяжно посапывал и казалось он спал.
Выйдя из купе, Александр Иванович направился в туалет. Вымыл лицо, освежился. Усталость его прошла. Через несколько минут вернулся в купе.
Дениса Дунды там не было. Он исчез. Вместе с ним исчезла соломенная шляпа, плащ с гипнопаном в кармане и портфель с рукописью.
Поезд уже сбавлял скорость.

ГЛАВА 32

Нижняя Идрисовка! Обетованный край! Уголок легендарного гостеприимства, население которого славилось широтой натуры и хлебосольством.
Рассказывают, как звонарь, провожая сына в столицу на предмет поступления в какой-нибудь техникум, пригласил гостей и закатил проводы, на которых был съеден годовалый теленок, выпито восемьдесят литров самогона-первача и выкурено полпуда самосада. Но ещё более пышный сабантуй устроил звонарь, когда сын его, никуда не поступив, вернулся в родное село.
Следует отметить, что, направляясь в гости, нижнеидрисовцы обязательно несли с собой небольшие подарки, но зато и возвращаясь домой, уносили скромные знаки внимания хозяина: банку варенья, вязку сушёных грибов, яловые сапоги, столярный набор, табакерку усольской эмали.
Можно сказать, что жизнь селян целиком состояла из поиска предлога для приглашения или отправления в гости. Нижнеидрисовцы рылись в календарях, святцах, просматривали газеты, слушали радио, справлялись на базаре - не родился ли кто-нибудь, не помер ли, не выиграл ли по лотерее. И если ничего выдающегося на селе не свершалось, поводом для шумного застолья становилось самое мелкое событие: покупка хомута, ремонт крыши, очистка сортира, получение письма.
Пытаться же представить, что творилось в Нижней Идрисовке в дни настоящих праздников - вовсе невозможно, да и непосильно никакой фантазии.
Особое ликование доставлял этим милым людям гость незваный, но попробуйте быть таковым, если каждое утро, когда прибывал пароход, селяне неслись вперегонки на пристань, вырывая друг у друга и переманивая приезжих. И сколько было обид, негодования, угроз в адрес того счастливчика, которому приезжий отдавал предпочтение.
- У Филарета опять гость, - сообщал при встрече один.
- Говорят, хворый. Не едок. Желудком страдает, - как можно равнодушней замечал другой.
- Филарет сказывал - едок отменный. Вроде бы за ужином нипочём съел индейку с гречей и сига.
- Значит, не пьющий.
- Злословишь. Вчера набрался так, что вроде бы выбил два стекла и нарушил дверь, - не унимался один.
- Нд-а-а-а... Чем он их, чёрт, приманивает. Ты сам-то вечерком чем занят?
- Шурин звал. Вроде бы у него свинья отошла. А ты что ж - один?
- Один, - вздыхал несчастный нижнеидрисовец и шёл домой, где с горя напивался в полном одиночестве.
И вдруг всё круто переменилось. Прослышав о гостеприимстве, в Нижнюю Идрисовку приехал брат Федула, тоже Федул. Брат этот был моложе короля на восемь минут, и до того они были похожи друг на друга, что отличить их никто не мог, пока Федул-старший не надел на голову корону. Но не только внешне и внутренне младший брат не отличался от старшего: тот же острый интеллект, та же жажда всё понять собственной головой, та же страстная любовь к проблемам космогонии, та же болезненная застенчивость в присутствии полных женщин.
Никто не в силах описать что творилось, когда Федул-младший, в сопровождении свиты, прибыл в Нижнюю Идрисовку. Достаточно лишь сказать, что всё село пировало двенадцать дней и ночей и в результате этого грандиозного пира сгорело два дома и шесть человек умерло от перепоя.
Когда же восхищённый Федул-младший пожелал навсегда обосноваться в этом благодатном крае, началось невообразимое столпотворение. Нижнеидрисовцы и гости напились до того, что не заметили, как сильнейший ураган подхватил пирующее село с его избами, хлевами, амбарами, поднял высоко над землёй, закружил и опустил в пятидесяти верстах от прежнего местоположения. Однако в течение этого адского полёта все продолжали пировать, и, лишь очнувшись через несколько недель, долго не могли понять - отчего так изменились родные места.
Не смог этого объяснить и самый умный человек села - бондарь Филарет. Федул же младший несколько ночей глядел на звёздное небо, а затем обложил нижнеидрисовцев таким большим оброком, что те поначалу и не поняли ничего. Но скоро их погреба и амбары начали пустеть. Ещё некоторое время они по инерции приглашали друг друга в гости, но всё чаще и чаще приходилось отмечать, что званного и незваного гостя потчевать становится нечем.
Гости огромным табором ходили по селу, тщетно барабаня в калитки и окна.
- У Филарета гость, - сообщал с ухмылкой один.
- Видал я его. Здоровый лоб, - замечал другой. - Прожорлив.
- Филарет сказывал, вроде бы мелок животом. И не курит.
- Значит, пьяница. Они все едят мало, зато водки не напастись.
- Злословят. Филарет говорил - кроткого нрава, и вина в рот не берёт.
- В тихом болоте - черти. За таким присмотр необходим. Гостит, гостит, а потом и обчистит. Ты сам-то один?
- Бог миловал - один...
Нижнеидрисовцы сделались мрачными, злыми.

ГЛАВА 33

Ещё поезд не остановился, медленно ползя вдоль перрона, а Дунда уже спрыгнул с подножки и резво припустил к зданию вокзала, сжимая под мышкой портфель, чувствуя, как стучит о бедро гипнопан в кармане плаща, натянутого поверх ватника.
Он бежал, а в голове бестолково толкались варианты немедленного использования аппарата. То думалось ему появиться в банке и выудить там миллион, то идти к знакомой продавщице и приказать ей принести ящик водки, поделиться своим могуществом с женой, пробраться на родную фабрику, усыпить охрану и вынести рулон буковой фанеровки, собрать на площади митинг.
Но всем этим свершениям досадно мешала ночь.
Дунду лихорадило, руки его тряслись. В конце концов он оказался в дымном зале вокзального буфета, где ничего существенного в продаже не было, кроме сухих пирожков с повидлом и свиных сарделек. Он уже было согласился и на эту скромную закуску, как вдруг его осенило, что за ним, возможно, гонится хозяин украденных вещей.
Осторожно озираясь, Дунда прошёл в туалет, заперся там и в полном молчании просидел до рассвета. В восемь утра, полагая, что опасность миновала, он вышел из вокзала, у пивного ларька распил с дворником маленькую на двоих и страх его вовсе исчез.
Остановив при помощи чудодейственного гипнопана такси (машина ползла в парк), он приказал водителю мчаться как можно быстрее в ресторан аэропорта. Водитель беспрекословно подчинился.
Словом, с этого момента тихий безмятежный Мамбург стал ареной тех необычайных и необъяснимых происшествий, о которых было упомянуто в первой главе всего этого странного, бестолкового повествования.
Великий Леметр ошибался, зарегистрировав в своём ветровом атласе тысяча семьсот тридцать пять ветров. Один из неучтённых ветров всё сильней и смерчевидней кружился в голове Дениса Даниловича Дунды, столяра третьего разряда, когда машина несла его к зданию аэровокзала.
Ресторан, несмотря на свет божий, светился огнями. Мощный швейцар, бросив мимолётный, но опытный взгляд на замусоленный ватник, выглядывавший из-под ветхого плаща, на грязные кирзовые полуботинки, впустить столяра сперва не хотел, но затем странный посетитель зачем-то вытащил фотоаппарат, что-то покрутил в нём, и сердце швейцарово помягчело, хотя никаких чаевых он в кулаке не ощутил.
В зале ресторана было многолюдно. Но никто не кинулся к Дунде, никто не устроил овации и это его рассердило.
- Мерзавцы, - процедил он, проходя меж столиков в своём неординарном наряде.
Усевшись между артиллерийским капитаном и молодой, но усатой армянкой, Дунда, не обращая внимания на всё более и более недоуменные взгляды публики, снял плащ, засаленный ватник и в голову ему пришла дерзкая мысль: снять и кирзовые полуботинки, но ввиду малого ещё охмеления предприятие это показалось опасным. Он положил лишь на стол гипнопан с раскрытым футляром и брезгливо поглядел на усатую дочь востока.
Через несколько секунд оркестр играл "Сон монаха" - фокстрот, запрещённый в медленном Мамбурге, а к столику подлетел официант, тут же склонившийся в подобострастном поклоне.
- Шесть бутылок водки и студень с хреном, - выпалил Дунда.
- Водки не имеем. Есть Требианское, Фрасконе, Асперино, Аланис, Гуарначи. Желаете Эскивью, Касалью, Гуадальканаль или Мембрилью. Могу предложить Кандию, Пятилозную сому или Чентолу на чесноке.
- Давай на чесноке. Шесть бутылок и студень.
- Студня не имеем. Есть верблюжьи мозги в мятном соусе, щучья печень с ревенём, тыква на собачьем отваре с редисом, фруктовый лаваш с бычьими потрохами, черепашьи яйца в козьем молоке с тыквой...
- Мясо! - крикнул голодный Дунда.
Официант вздрогнул, и вскоре появился с подносом и, казалось, поднос с бутылями и яствами летит сам собой, а официант лишь придерживает его.
Денис налил рюмку.

ГЛАВА 34

Учёные утверждают, что обыкновенная стрекоза древнее диплодока, иностранцевия, диметродона и даже мечехвоста, жившего пятьсот миллионов лет назад.
Это глубокое заблуждение. Древнее их всех постельный клоп - Cimex lectularius. Глядя на него, вообще, начинаешь сомневаться, что жизнь зародилась в воде, ибо в самом древнем пласте - в нижнем эозое - нет никаких окаменелостей, кроме окаменелых клопов.
С тех пор пролетели многие миллионы лет. Земля потолстела от метеоритного дождя, расползлись материки, изменились все виды растительного и животного мира. Человечество одолело высочайшие пики и глубочайшие впадины океанов, изобрело коромысло и средство от облысения, открыло, что материя первична, что таракан видит радиацию, а ногти и волосы продолжают расти даже у покойников, определило расстояние от Луны до Нижней Идрисовки, научилось гнать спирт из пшеницы, почти совсем истребило китовых, а клоп совершенно не изменился со времён эозоя.
Живучесть этих паразитов поразительна.
Великий Филимон Хирш в меловом известняке долины Неандер нашёл скелет старухи, жившей сто тысяч лет назад. Скелет покоился на окаменелом уже палисандровом топчане, в щелях которого археолог случайно заметил, как ему показалось, каменного клопа. Любопытства ради, он поместил его в банку из-под бульонных кубиков, принёс домой и вскоре, увлечённый новыми находками, забыл о насекомом. Какого же было его удивление, когда через полгода он открыл банку и увидел, что пещерная тварь, кусавшая некогда славного создателя мустьерской культуры - неандертальца, не только ожила, но дала великий приплод.
Бенедикт Хрюкинг рассказывает, что при раскопках в одном египетском саркофаге на свитке папируса он также увидел неподвижно сидящего клопа. Но едва пытливый исследователь навёл на него луч карманного фонарика, как клоп моментально убежал внутрь свитка.
В кожаных фолиантах Кумранских пещер, в жилищах, погребённого под лавой Геркуланума, находили этих удивительных насекомых совершенно безжизненными, сухими, прозрачными. И всё же они оживали. В горячих струях исландских гейзеров также обнаруживали их, но, обсохнув, через некоторое время они оживали. Есть сведения, что даже при температуре минус двести семьдесят три градуса, когда резиновый мяч делается хрупким как ёлочная игрушка, а водород становится жидким, клопам ничего не делается и они невозмутимо плавают в жидком водороде.
Говорят, клоп любит грязь и спёртый воздух. Это неверно. Он любит людей, а воздух ему и вовсе не нужен. Наблюдались факты, когда падающие с небес метеориты были усеяны клопами.
И не смешно ли после всего вышесказанного, что люди - от яванских питекантропов эректусов до учёных-паразитологов, - всегда пытались и наивно пытаются истребить этих неистребимых тварей. В борьбе с ними применялись: кипяток, керосин, дуст, дымовая шашка, мыло, пластилин, дёготь, хлорофос, конская моча, аэрозоль. Но все эти эффектные, по мнению авторов их придумавших, средства вызывали у насекомых не более чем негодование. Они переползали в иные края, притворялись мёртвыми и, назло врагу, откладывали яйца замедленного созревания.
Были, правда, случаи, когда с клопами не боролись, а наоборот - их культивировали. Любопытный способ казни существовал у древних самоедов. Наиболее упитанную часть пленённых врагов съедали на победном пиру, а остальных связывали по рукам и ногам и сажали на ночь в так называемый "клопяной чум". Утром их находили мёртвыми.
Историки полагают, что мощную некогда цивилизацию ацтеков погубили междоусобные распри, непомерная роскошь сановников, классовые противоречия, приведшие к тому, что небольшой отряд испанских авантюристов во главе с проходимцем Кортесом поработил страну. Новейшие исследования показали, что это положение не соответствует истине. Дело в том, что клоп у ацтеков считался священным насекомым. Колоссальные изваяния клопа из розового туфа и базальта по сей день находят археологи в раскопках. Убивший его, будь то простой ремесленник или жрец, - подвергался смертной казни. Преклонение перед этим священным насекомым, расплодившимся в страшном количестве, довело до того, что сильная, могучая нация, терзаемая по ночам своим кумиром, физически ослабла, и проходимцу Кортесу не стоило особого труда добить её окончательно пушками и конницей.
В четырнадцатом веке два великих города Шурдынск и Нижнефекальск, не знавшие ещё ни наводнений, ни землетрясений, смертельно враждовали. Хитрые нижнефекальцы, несколько лет безуспешно осаждавшие мощные стены Шурдынска, послали якобы для военных переговоров делегацию в стан неприятеля. В состав делегации, помимо военачальников, входили гусляры и берендеи. Военачальники вели секретные переговоры, попивали брагу на приёмах, а гусляры и берендеи ходили по городу, распевали весёлые песни и незаметно разбрасывали на улицах клопов. Сделав своё дело, делегация покинула город.
Через два месяца шурдынцы сами открыли врата мощных стен и запросили мира. Город пал. То, чего не могли сделать тараны и пушки, совершили маленькие, безобидные на вид, насекомые. Кстати, до сих пор не землетрясение, а клопиное наваждение является основным бедствием этого многострадального города.

И всё же от них можно бы избавиться, если бы на их истребление направить всю ту энергию, все те силы и средства, которые тратят люди на истребление друг друга.
Клопы есть везде. Не были они диковинкой и в каждой семье славного города Федульска. Однако об их существовании все почему-то умалчивали, словно о левых доходах или сожительстве мужа с экономкой.
И во дворце все, от дворника до министра - скрывали существование этих насекомых, объясняя бессонную ночь высокими причинами.
Первым не выдержал молчания Федул. В одно не прекрасное, а наоборот - скверное от беспокойного сна утро он созвал заседание министров, военачальников, советников и крупных научных авторитетов. Обсуждалась одна проблема: как избавить дворец от клопов.
В первый день заседания было больше говорильни. Читались обзоры, доклады, исторические экскурсы, трактаты, и государственные умы за шесть часов заседания ни на шаг не приблизились к разрешению проблемы.
Второй день ознаменовался деловой, практической обстановкой. Вопрос, собственно, заключался в том, как бы найти новое, неиспробованное ранее средство борьбы.
Придворный энтомолог, он же гистолог, предложил ножки всех дворцовых кроватей ставить на ночь в банки с водой. Но, оказывается, подобное уже осуществлялось и спасения не принесло.
Генеральный прокурор сообщил, что он уже несколько лет надевает перед сном бельё и колпак из тонкой резины. Все восприняли это сообщение без энтузиазма. Ни у кого не вызвало сочувствия откровение бывшего поэта, а ныне суфлёра королевской оперы, который на ночь глядя натирал тело чесночной мазью.
Посол острова Сарк поделился интересным опытом его родины. Оказывается, поставленное под кровать лукошко тухлых яиц отлично отпугивает насекомых. Но и это не было новизной: во дворец уже завозили две подводы тухлых яиц.
Значительный интерес вызвала мысль дворцового истопника. Хитрость её состояла в том, чтобы, вытопив на ночь печь, сразу задвинуть заслонку. Тогда не в трубу, а в комнату пойдёт весь угарный газ, от которого якобы клопы смертельно угорают. Но часть присутствующих засомневалась: не угорят ли смертельно люди.
Сама идея газа показалась оригинальной, и потому, когда магистр жесткокрылого отряда заявил, что он полностью уничтожит всех до одного паразитов газом, полученным от сжигания берёзовой коры и козьего помёта, - все одобрительно закивали головами.
Опыт решили произвести немедленно. Сразу же после заседания все покинули дворец, устроившись возле китайской беседки. Магистр и два ассистента-координатора внесли в помещение по баллону спасительного газа и шланги. Взоры всех устремились на дворец. Из оконных щелей и труб повалил едкий густой дым. Так валил он в течение двух часов. Над крышей дворца сгустилось тяжёлое ржавое облако. На всякий случай прибыла пожарная подвода и звено топорников.
Через два часа вернувшись в покои, все были поражены страшным видом своих кабинетов, спален, гостиных. Всё побурело, пожухло, прокоптилось. На бурых покрывалах лежали бурые подушки, на бурых стенах висели бурые картины. Ещё слегка дымились бурые рояли, поникшие фикусы, шторы и серванты.
Однако настроение у всех было приподнятое, все с нетерпением ждали наступления ночи.
Улеглись рано. Никто не спал. Напряжённая тишина объяла прокопчённый дворец.
Первым её нарушил министр комбикормов. Из комнаты его донеслось шлёпанье босых ног и будто бы кто-то начал чиркать спичками. В спальне тайной канцелярии отодвинули диван. В покоях посла Бурунди что-то треснуло. Кто-то зашуршал обоями в кабинете эксперта огуречного рассола. Звуки рояля раздались в покоях министра художественной гимнастики. Во дворце заскрипели кровати, засветились окна. Министры, в нижнем белье, молча собрались в курилке. Гданьский дегустатор Литвин Харчо и маршал дымовой завесы пошли в бильярдную. Адмиралы, накинув шинели, отправились к реке. Истопник вернулся в кочегарку. Федул, вынув трубку из чехла бегемотовой кожи, направил её на звёздные туманности. Никто не спал во дворце, кроме генерального прокурора, который остался верен себе и спокойно храпел, натянув резиновый гарнитур. Наш прокурор был хрестоматийно глуп, но согласитесь: эта маленькая хитрость с гарнитуром говорит, что не являлся уж он полным идиотом, каковым изображали классики всякого прокурора.

ГЛАВА 35

И всё же через некоторое время и на некоторое время дворцовому бедствию помог человек далёкий от науки, а именно младший редактор толстого журнала Фредерик Скунсов.
Редактор этот обладал не то чтобы преступной, но конфузливой слабостью, которую учёные люди называют длинным латинским словом, а народ попроще именует "нездержанием дурного воздуха".

"Дурного", как мы сейчас увидим, конечно, мягко сказано.
Иногда в трамвае, дилижансе, омнибусе или стоместном дормезе от такого воздуха пассажиры вертели головами, бранились, зажимали носы, а менее стойкие выпрыгивали наружу. И порой Скунсов вовсе ехал один на службу. То же самое происходило в кинотеатре, в церкви, в очереди за конской колбасой или на премьере сенегальского кордебалета.
Поначалу он страшно конфузился, сильно переживал, боялся увольнения со службы. Но вскоре привык и с удовлетворением отметил, что это странное свойство его организма не слабость, а великая сила, из которой можно извлекать всякие выгоды. В частности, вместо того, чтобы уволить, ему через месяц после поступления на службу прибавили жалованье, повысили в должности, перевели в отдельный кабинет с двойной, обитой изоляционными тканями, дверью, открыть которую боялись не только робкие авторы, но и бойкие коллеги.
Об этом уникуме и вспомнил однажды министр печати. Федул и высокие умы поначалу отнеслись с недоверием к сообщению министра. Но решили попробовать.
Скунсов шёл во дворец ни жив ни мёртв. На всякий случай в его портфеле, собачьей кожи, лежала смена исподнего белья и шмат копченого сала.
- Тут, братец, сообщили нам о твоих талантах, - ласково начал Федул.
"Донос, подлый донос. Корректор, собака, нацарапал!", - сообразил Скунсов, испуганно поглядывая на маршалов, министров и прочих недосягаемых людей.
- Дело, братец, деликатное. Но ты свой человек, и я уж по-простому, по-семейному выражаться буду: клопы, любезный, одолели, мочи нет...
У Фредерика Скунсова отлегло от сердца, хотя толком он ещё не всё понял.
- Уморишь тварей - проси, дружок, что хочешь. Платиновый бюст соорудим, - пообещал добрый Федул, посмотрев на министра цветных металлов.
"Эко, хватил!", - удивился тот, но на всякий случай поддакнул, что, мол, ожидается две баржи листового проката.
- Надобно титульно произвести измор при помощи натурального газа, - взяв быка за рога, объяснил прямодушный, как все дипломаты Федула, бывший посол в Персии.
Только теперь Скунсов сообразил, на какой предмет его вызвали.
- Понятно, - улыбаясь и подтягивая бязевые панталоны, сказал он. - Попробовать возможно...
Через полчаса всё население дворца высыпало на улицу, а Скунсова поместили в тронный зал, наглухо завинтив лишь главные входные двери.
Стали ждать чуда. Скунсов вершил его столь основательно, что всем пришлось отойти от дворца на значительное расстояние, а Федула и нескольких секретных академиков отвели в бомбоубежище. Ещё через полчаса из форточки высунулась голова редактора.
- Порядок, - весело крикнул он. - Давай!
В здании заработали мощные вентиляторы. Несколько экспертов и молодых маршалов осторожно вошли в дверь. Лакеи выносили из покоев дохлых перепелов и аквариумных рыбок, шталмейстеры вытащили, забытую в спешке в конюшне, околевшую кобылу!
- Непостижимая вязь! - воскликнул Федул, усаживаясь на трон. - Как же это выходит, братец, что всё вокруг умерщвляется, а ты остаёшься цел и невредим?
- Натуральная природа, - восхитился эфиопский посланник.
- Непостижимая вязь, - не унимался Федул.
- Позволю привести аналог с параллельными закономерностями структур, - вставил лейб-медик. - Желудок человеческий тоже, Ваше Величество, феноменальная материя: его внутренние кислоты способны растворить любые физические тела, вплоть до металлических гвоздей, а сам он останется в прежнем виде...
- Поистине нет предела предельному, - заключил Федул и в тот же миг повелел назначить Фредерика Скунсова главным цензором министерства печати.

ГЛАВА 36

Ночь была прохладной.
Александр Иванович неподвижно сидел на скамейке привокзального сквера, подняв борта пиджака, не зная, что делать и куда податься в незнакомом, чужом городе. В исчезновении Дунды он поначалу не усмотрел никакого злого умысла. Просто тот, оставшись в купе один, побрёл спьяну искать своего попутчика. Побрёл, видимо, не в ту сторону и они разминулись. Непонятно, правда, зачем он прихватил при этом плащ и портфель. Да мало ли что накуролесит голова нетрезвая.
На перроне Александр Иванович долго стоял у головного вагона, пристально всматриваясь в пассажиров. Они текли мимо него к выходу, но попутчика среди них не было. Но и тогда, когда опустел перрон и пустой состав медленно ушёл задним ходом на отдых, Александр Иванович всё ещё полагал, что произошла ошибка и Дунда где-нибудь также ищет его.
В зале ожидания люди спали сидя и лёжа на лавках, приткнувшись к узлам и чемоданам. Разноголосый храп стоял в гулком помещении. Дунды и здесь не было.
Александр Иванович вышел на улицу, направился к скверу и, сев на скамейку, задумался. И только тут ему пришла в голову мысль, что его самым простым образом обокрали. Припомнилась тихая ночная станция, и он как бы заново увидел своего попутчика и теперь только стало ясно, что всё в нём было лживо: и лицо, и голос, и рассказ о больной жене.
Но тут же стал точить Александра Ивановича червь сомнения: не напрасно ли он думает плохо о своём попутчике, не оскорбляет ли он его подозрением и, может быть, Дунда сидит сейчас также на скамейке или ищет владельца вещей, переживая, что о нём подумается именно так, как думалось Александру Ивановичу.
Александр Иванович умел не жалеть о потерях, но то состояние, когда пропала рукопись, которой отдана часть сердца и часть жизни, может понять лишь мать, потерявшая навсегда ребёнка. Ему подумалось: сможет ли он снова восстановить всё написанное и грустно понял, что сделать этого не сможет.
- Который час, не скажешь? - раздалось над головой.
Перед ним стояла молодая женщина в короткой юбке, в тёплой широкой кофте.

В сквере с проституткой [Валентин Катарсин]

Сумочка в её руке покачивалась, задевая бедро. Не надо было обладать особой прозорливостью, чтобы определить, что это за женщина и почему ей не спится ночью.
- У меня нет часов, - ответил Александр Иванович, стараясь в темноте разглядеть её лицо. Но она стояла спиной к фонарю и лишь вырисовывался силуэт её плотной фигуры.
- Роковое совпадение. У меня тоже нет часов. Можно с тобой посидеть? - спросила она насмешливо и непринуждённо. Голос у неё был приятный, мягкий.
- Садитесь.
- Не замёрз?
- Холодновато.
- Жена выгнала?
- Нет.
- Звёзды считаешь?
- Нет.
- О, значит, ждёшь меня!
- Нет, - вздохнул Александр Иванович. - Кажется, обокрали меня.
Она засмеялась громко, заразительно, открыто.
- И много унесли?
- Не знаю. Может быть, миллион.
- Всего-то?
- Ещё плащ.
- И очки?
Александра Ивановича почему-то развеселил этот вопрос.
В ней самой и в голосе её находилось что-то насмешливо-необидное, лёгкое.
- Очки я не ношу. Я отлично вижу без очков.
- И как я тебе?
Он посмотрел на женщину, присевшую рядом. Курносый тонкий нос, казавшийся ещё более курносым оттого, что она картинно подняла голову, чуть-чуть оглупляя лицо, но мягкие улыбающиеся губы и живые умные глаза делали его привлекательным. Оно ещё было молодым, ясным, но уже неуловимо обозначилось на нём то выражение усталости и какой-то измученности, которое приобретают с годами пьющие, разгульные люди, особенно женщины.
- Слушай, тебя правда обокрали? - совершенно забыв о своём лице, спросила она.
- Кажется, да.
- И много было денег?
- Дело не в деньгах. Их было и много и мало. Жаль рукописи.
Она достала пачку сигарет, предложила ему.
- И кто же тебя наказал?
- Один человек.
- Ты писатель?
- Я написал повесть.
- Значит, писатель. Но всё равно не вешай носа. - Она глубоко затянулась дымком и щелчком тонкого пальца сбила пепел с сигареты. - Что будешь делать-то?
- Не знаю. Подожду утра.
- Пойдём ко мне, - неожиданно предложила она. Казалось, всё в жизни получалось у неё неожиданно.
- Нет, нет. Что вы, я посижу здесь.
- Застынешь.
- Ничего. Когда очень холодно, открою вам секрет, нужно затаить дыхание и некоторое время не дышать, потерпеть. И сразу станет теплее. Вот попробуйте, это очень хороший способ.
Она замерла не дыша, скосив на него глаза, и через несколько секунд шумно выдохнула воздух и смех.
- Бросило в жар, ты прав. Но всё равно пойдём.
- Нет, нет. Не пойду.
- Такая шикарная баба приглашает тебя, а ты!?
- Спасибо, но не могу.
- О, да ты, наверно, думаешь, что нужен мне. Отогреешься и уматывай на все двадцать четыре стороны. Пошли, дурак.
- Неудобно...
- Со мной всё удобно. Вставай. Я тут недалеко.
Он поднялся, виновато пряча глаза. Они вышли из сквера.
Еле слышно насвистывая, она взяла его под руку. Александр Иванович ещё никогда не шёл под руку с женщиной и ему хотелось отстраниться, но он боялся обидеть этим её. От неловкости спросил:
- А как вас звать?
- Давай без имени.
- Почему?
- Так интересней. Имена сразу кого-то напомнят и всё испортят.
Вокзальные часы показывали половину третьего. Сонно светились фонари. Мерцало звёздное небо. Город спал глубоким сном.
Пройдя площадь, они свернули в узкий переулок. Встретившийся им милиционер остановился улыбаясь:
- Нашла всё-таки?
- Как видишь, - весело ответила она и прислонила голову к плечу Александра Ивановича.
- Ну-ну. Работай.
- Не потеряй свисток, - крикнула она, оглянувшись.
В парадной было темно. Она вела Александра Ивановича за руку, предупреждая, где ступени и повороты. Занавеска в комнате её качалась. Холод стоял такой же как на улице. Уходя, она забыла затворить окно.
- Ух, какой сарай, - воскликнула она. Зря топила печь.
На незастеленной кровати спал свернувшись рыжий котёнок. Тикали часы.
- Чего стоишь, садись, - приказала она. Александр Иванович сел.
- Спать. Или выпьем кофе?
- Кофе бы, конечно, хорошо, если не очень хлопотно.
- Ещё лучше чего-нибудь покрепче, - сказала она и, присев на корточки, пошарила рукой под кроватью. - О, у нас есть ещё немного вина. Вино ты, надеюсь, употребляешь.
- Нет, мне нельзя.
- Что за мужик такой странный. - Она сменила туфли на тапочки, сняла красивую кофту и аккуратно устроила её на вешалке. Кофтой она дорожила. Вышла с кофейником на кухню.
Александр Иванович огляделся.
Простой стол, крытый клеёнкой, старинный резной стул красного дерева, диван-канапе, шкаф, кровать. Над диваном картина в тусклой позолоте багета. Всмотревшись в неё, Александр Иванович удивился. Трещины, краски и само письмо говорило, что это, вероятно, подлинник кого-то из "маленьких голландцев". Над кроватью прямо к обоям приклеено два портрета, вырезанные из журнала. Один изображал усатого бравого генерала, сидящего на белой лошади. Второй портрет человека с широким волевым лицом кого-то напоминал Александру Ивановичу.
На полу валялись окурки, спички, пробки. На столе две пустые бутылки, вазочка с засохшими астрами. У печки возле пустого кошачьего блюдца - охапка сухих поленьев. Но, несмотря на беспорядок и холод, было в комнате какое-то тёплое ощущение уюта и непонятно, что создавало это ощущение: небольшой размер комнаты, неяркий розовый свет абажура или котёнок в ямке одеяла.
Она вернулась с горячим кофейником, открыла шкаф. Там у неё всё находилось.
- С чем же будем пить, - спросила она, нюхая какой-то кулёк. - Сахара нет, конфет тоже нет. О, зато есть грецкие орехи и банка килек. Замечательно!
- Врут они, - заметила она. - У меня недавно тоже был один писатель. Вы, говорит, не подумайте что-нибудь плохого, вы меня интересуете, как тип для книги моей. Тоже всё на "вы" называл. Один, говорит, великий романист, желая самолично ощутить всё то, что ощущать должны его герои, кинулся под лошадь на мостовой. А я вот к вам пришёл. Так пел он, пел, потом переспал у меня ночь, а утром утащил мои последние часики. И дрянь часики-то, хотя не врали. Вот прохвост.
От вина голос её стал ещё мягче и говорила она уже, чуть растягивая слова:
- Да ты не обижайся. К тебе это не относится. Давай спать.
Она встала, молча вытащила из шкафа чистую простынь, одеяло с кружевным пододеяльником. Застелила диван, положила одну подушку со своей кровати. Котёнок проснулся, зевая, прогнулся дугой.
- Вот, ложись, - сказала она и, погасив свет, стала раздеваться.
Александр Иванович неподвижно сидел за столом. Темнота оказалась не полной, окно уже слабо светлело, и он хотя и смутно, но увидел раздевающуюся женщину.
- Я выйду, - сдавленно произнёс он.
- Выйди, выйди. Направо до конца. Выключатель тоже справа.
Когда он вернулся, она уже молча лежала на кровати, глухо укутавшись одеялом, отвернувшись к стенке.
Осторожно, сдерживая дыхание, он разделся и лёг на диван.

ГЛАВА 37

Старший сыщик мамбургской префектуры Автандил Дябарь скучал. Скучал он из-за конкретно-чётких указаний начальства.
Его кипучей, поисковой натуре претило бездействие. К тому же, зная об удивительных событиях последних дней, он подсознательно ощущал, что самое время что-то делать. Но что - старший сыщик не ведал. Подмывало кого-то ловить, выслеживать, преследовать, но кого - он также не знал.
Ночной город был пуст. Выли влюблённые коты, моросил мелкий вредный дождик, спали бездомные дома. Возле клуба "Весёлые берендеи" дворник Титыч, он же внештатный стукач сыскного отделения, загонял метлой в совок конские яблоки.
- Никто не проходил? - осторожным, профессиональным голосом спросил сыщик.
- Никак нет, - подозрительно озираясь, ответил Титыч, и на лице его отразилась искренняя досада, оттого что никто не проходил. - Все свои, - добавил он и поскрёб рыжим пальцем бороду.
Дворник этот был большой философ. Прочитав накануне о том, что микромир подобно макромиру неисчерпаем, он впал в задумчивость. "Выходит, это вовсе и не лужа, а озеро или море. И там имеется невидимый нам пляж, в шезлонгах незримые для нас существа сидят в трусиках, рыбаки форель ловят и прочее. Непостижимая материя", - заключил дворник и шаркнул метлой по безграничной луже.
Проходя по Мыльному переулку, Дябарь заметил лежащего у афишной тумбы пьяного. Сыщик обыскал его, но ничего не найдя, кроме отвёртки, билета члена кассы взаимопомощи и порнографической открытки, тоскливо направился к вокзалу.
Молчаливо обойдя носильщиков, он зашёл в ресторан "Бабуин". Давным-давно предложив свои услуги сыскному отделению, Дябарь видел себя сидящим где-нибудь в дымном баре с классической газетой, поверх которой он всевидяще следит за кем-то. Но, увы, всё оказалось совсем не таким романтичным: скучные, многочасовые стояния у чьих-то дверей, дежурство в вытрезвителе, составление длинных нудных протоколов.
Он сел в углу за столик, вытащил газету и, проткнув в ней пальцем дырку, минут двадцать наблюдал. Но наблюдать, собственно, не за кем. Ресторан закрывался. Буфетчица сливала в бутылку вино, официантки, качая уставшими за день бёдрами, убирали столы и подсчитывали прибыль, уборщицы подметали полы, в надежде найти обронённую ассигнацию. Ничего подозрительного ни в них, ни в их действиях сыщик не усмотрел. "Все свои", - произнёс он про себя и, прочитав заголовок в газете: "Землетрясение в Шурдынске", зевнул и удалился.
В течение получаса он незаметно, сам не зная почему, преследовал человека в лосином жилете, но за рыбной лавкой лосиный жилет куда-то исчез.
Изнывая от скуки и одиночества, Дябарь проверил документы у церковного сторожа, затем несколько минут глядел сквозь занавесочную щель в непогасшее окно первого этажа на стирающих прачек. Потом он постоял у дома с надписью "Мастерская женских гробов" и направился к причалу. Сидя на берегу, долго смотрел на мрачную тёмную воду. Ему захотелось взглянуть на часы, но он вспомнил, что никогда их не имел.
О чём он думал? Скорее всего, ни о чём. Думать Дябарь не умел. Благодаря этому замечательному свойству он кормил семью из восьми человек, имел двенадцать благодарностей в личном деле и медаль "За смекалку".
Однако, необходимо заметить, памятью он обладал уникальной. В голове его прочно сидели тысячи фактов, имён, цифр. Он помнил имена и отчества всех кого-либо им задержанных; помнил - сколько стоили яловые сапоги десять лет назад; помнил, что сказала ему жена вчера и в день первой встречи; он помнил каждый час своей жизни. Если бы вдруг по неведомой причине исчезли все циркуляры, уложения, уставы и даже подшивки газет "Основы бдения" за последние несколько лет, - Дябарь без труда восстановил бы все эти издания слово в слово.
Естественно, что он никогда не вникал в смысл прочитанного или запоминавшегося, равно как и в указания и приказы вышестоящих лиц. И если бы шеф сказал ему: "Умри!", сыщик лёг бы и умер. Но смерть такого бесценного человека великая утрата для любого государства. И шеф, убедившись в преданности клеврета, несомненно, приказал бы ему воскреснуть. И сыщик воскрес бы. Так что, некоторым образом, люди подобного рода бессмертны...
Уже начало светать, когда Дябарь вернулся в префектуру. Шеф Амадей Мосли, никогда не приходивший так рано на службу, моментально вызвал старшего сыщика в свой кабинет, и Дябарь наконец услышал долгожданные слова:
- Сегодня же. Задержать. Всех лиц. В соломенных шляпах. Из морской травы. В очках. Ясно? В руке портфель. Коричневый. Ясно?
Шеф говорил, словно диктовал на телетайпную ленту. Слова его, как гвозди, входили в мозг сыщика, откуда вытащить их было уже невозможно.
Все явления жизни, кроме полученного приказа, потеряли для Дябаря всякий смысл и интерес.
В восемь часов утра четыре детектива приданных Дябарю в помощь начали действовать. И уже в полдень на базарной площади желтела соломенными головами толпа, оцепленная стражей. Тут было почти всё близорукое население Мамбурга, носившее к тому же соломенные шляпы из морской травы, имевшее портфели.
Между прочим, в толпе находился и сам Амадей Мосли, доставший для проверки своих подчинённых вышеозначенные предметы.
В числе арестованных была и жена старшего сыщика, по неосторожности купившая накануне соломенную шляпку. Очки она носила давно, ещё до счастливого брака с Автандилом Дябарём, а портфель - правда, чёрного цвета - был подарен ей самим супругом.
Толпу увели вскоре в городскую ратушу, дабы правыми и неправыми методами выяснить, кто же является возмутителем традиционного спокойствия Мамбурга.

ГЛАВА 38

Четвёртый день живёт Александр Иванович у женщины, случайно встретившей его у привокзального сквера. Он читает книжки, слушает радио, варит обеды, подметает полы и никуда не выходит из дома, словно скрывается, словно ищут в тревожном городе не человека в соломенной шляпе с коричневым портфелем, а его, Александра Ивановича.

Она уходит вечером, возвращается под утро усталая и хмельная, ложится спать и встаёт поздно.
С ней легко. Её не хочется расспрашивать, где она была и что делала, нутро её всегда защищено усмешками над житейскими сложностями, хмельным и весёлым безразличием. Ценя чуткость и всепонимающую сдержанность Александра Ивановича, она и к нему относится чутко и трогательно.
С ней легко.
- Послушай, - они, как и в первый день, не знают друг друга, - послушай, ты варишь вкуснейшие обеды.
- Пустяки. Это может всякий.
- О, совсем не пустяки. Я ничего не умею готовить. Оставайся у меня навечно. Научу тебя курить и пить вино.
Александр Иванович улыбается, подняв брови.
- Могу даже выйти замуж за тебя. Будешь сидеть дома, нянчить чужих детей, готовить и писать романы. Кстати, почему ты ничего не пишешь, писатель.
- Нет ни желания, ни бумаги.
- О, бедненький. За печкой валяется рулон обоев...
На другой день, а вернее утро, она принесла толстую тетрадь.
- Сочиняй. Могу дать тему: человек решил не лгать хотя бы один день ни в большом, ни в малом. И вот весь этот день он крепился, крепился, а без пяти двенадцать всё же соврал. Повод для вранья придумай сам.
- Я уже писал об этом.
- Тогда напиши про меня. Хотя я и низкая баба, а вот возьми и напиши.
- Вы не низкая. Вы очень высокая.
Когда её возвышали и пытались вывести из игрового тона, она прикрывалась грубостью:
- Дурак ты!
Но в её устах любая грубость звучала не грубо. Трудно было представить, умела ли она вообще хамить, даже сгоряча.
С ней легко.
Легко, наверно, потому, что она, несмотря ни на что - сильная и не пристаёт к Александру Ивановичу. Но однажды, довольно хмельная придя домой рано ночью - всё же пристала.
Она, шатаясь, зажгла ночник, слегка осветивший комнату, смачно потянулась, заложив руки за голову, и достала из-под кровати недопитую бутылку.
- Давай выпьем.
Александр Иванович, по обыкновению, лежал, отвернувшись к стенке. Но она почуяла, что на сей раз он не спит и, сев к столу, повторила вопрос:
- П-о-ол р-ю-юмочки. А?
Она выпила рюмку.
- Но мужик ты или нет?
- Я не могу вам ответить.
- А вот честно скажи. Скажи честно.
- Не знаю.
- Ну, был ты хотя бы с одной женщиной?
- Нет.
- Бедненький! - искренне удивилась она. - Так как же ты? Как же ты так? А я тебе нравлюсь, ну, чуть-чуть хотя бы?
- Я не могу ответить.
- Не нравлюсь?
- Нравитесь.
- Так в чём же дело, чёртик старенький, - сказала она, встала и подошла к самому дивану.
- Не надо, я прошу вас, - умоляюще произнёс он, закрываясь с головой одеялом.
И она отошла. Она молча закурила, молча допила вино и, погасив ночник, легла спать. На другой день утром было всё забыто.
Нет, с ней легко.
И всё же как-то днём, когда она крепко спала, он оставил ей записку и вышел из дома. Перед уходом ему физически захотелось благодарно погладить её по шёлковой волнистой голове, но он побоялся, что она проснётся и заставит его остаться.
Поплутав по переулкам, он побрёл вдоль набережной, где пыхтели старые буксиры, у сточных вод беспокойно кружили чайки, у гнилых пирсов ловили самодельными сетками колюшку рыбаки.
Александр Иванович спустился по ступеням вниз к реке, сел на замшелую гранитную тумбу и посмотрел на воду. Простые волны накатывались и откатывались от каменных плит.
Он любил с давних пор смотреть на живую, беспокойную воду, одиноко сидеть в глухом лесу у тихого костра, лежать на спине в высоких травах и следить за торжественным движением белых облаков и слушать голос природы, зовущий стать снова малой и вечной её частицей.
"Кто я?" - спросил он сам себя и сам себе ответил: "Наиболее приспособленный брат травинки, ветки дерева, капли реки или моря. Но чем я приспособленней их, я, не имеющий в этом мире ни денег, ни человеческих связей, ни прошедшего, ни будущего...".
А чайки над водой не просто парили - они искали рыбу, и сама вода уносила в океан людские отбросы, и моряки на буксире, как муравьи муравейника, делали свою жизненно необходимую работу.
Александр Иванович подумал о смерти. Но не о небытие - о нём он ничего подумать не мог - а о последних мгновениях сознания. Ему представились ощущения человека, которого суют головой в паровозную топку. Слышит ли он треск собственных волос? Сознаёт ли падающий с небоскрёба жуткое, неумолимое приближение к земле? И удивляется ли своему инстинктивному барахтанью, хватанию за соломинку человек, бросившийся в воду, чтобы в ней найти покой?
Мрачные представления, что и говорить. И неизвестно чем бы они кончились для Александра Ивановича, если бы не услышал он вдруг протяжные звуки земного человеческого храпа.
Он обернулся. В нескольких шагах от него между двух плит гранитного парапета стояли кирзовые ботинки. Казалось, храп исходит от них. Александр Иванович медленно поднялся с камня, подошёл к парапету и за ним увидел Дениса Даниловича Дунду.
Неприхотливый столяр, утомлённый властью и преследованиями, безмятежно дрых на сырой земле, как на тёплой деревенской печи. Сон его, благодаря мощной дозе алкоголя, был по-бурлацки крепок и здоров.
Странно, но в одежде его и реквизите никаких изменений не произошло: грязные пятки ног глядели на мир сквозь дыры носков, тело укрывал краденый плащ, а глупая голова в соломенной шляпе покоилась на коричневом портфеле. И было что-то жалкое, загнанное в его спящей фигуре.

ГЛАВА 39

Как пришёл к власти Рюхлама, гроссмейстер Ордена волчьей пасти? А вот как.
Некогда возглавлял Орден Амбал по прозвищу Вкрадчивый. Амбал считал себя великим человеком, потому что грыз ногти и все его боялись. И вот этому Амбалу в день его рождения президент подарил фарфоровый сервиз на сорок восемь персон. Примечательно, что на дне каждой тарелки имелось изображение министра правительства.
Однажды прямо в дом к гроссмейстеру явился незнакомый человек маленького роста с желчным, нервным лицом, стальными зубами и чёрной повязкой на одном глазу.
- Кто ты такой? - спросил гроссмейстер.
- Меня зовут Рюхлама.
- И что из этого следует?
- Я хотел бы служить вам, сир.
- Что ты умеешь делать?
- Есть, - коротко ответил Рюхлама, маленький человек со стальными зубами. Гроссмейстер трижды хлопнул в ладони, велел лакею-экзекутору налить незнакомцу грибного супа в одну из подаренных тарелок, с изображением министра изящной словесности.
Рюхлама начал есть, и когда тарелка опустела, гроссмейстер и лакей-экзекутор с удивлением увидели, что изображение министра изящной словесности исчезло. Дно было чистое, как первый снег.
Восхищённый гроссмейстер назначил Рюхламу своим пятым секретарём. Через три недели Рюхлама съел четырёх секретарей и стал первым и единственным. Через полгода он съел и самого Амбала по прозвищу Вкрадчивый, съел президента и стал великим гроссмейстером Ордена волчьей пасти.
Вскоре была съедена старая либеральная Конституция Помирании, музеи, свободы и министерства. Страна ничего больше не производила, кроме электрических стульев, за которые она покупала всё.
Великий Рюхлама занялся строительством тюрем.

ГЛАВА 40

Невероятное событие произошло во дворце: исчез Федул-493. Ещё утром он работал в своём кабинете и сочинил два замечательных указа, по которым запрещалось курить в молочных столовых и выводить на улицу собак без намордников.
А в двенадцать часов исчез.
Дворцовый мыловар будто бы видел его у конюшни, мукомолу он повстречался возле столярки, но, обыскав весь дворец, Федула не нашли. Заглянули даже в котельную - там иногда, утомившись от государственных проблем, он играл с истопником в шашки. Нет, истопник лишь развёл руками.
Допросили старшего вахтёра. Из ворот Федул не выходил. Экстренное заседание Кабинета министров благоразумно решило ничего не объявлять по радио, дабы не пугать народ, и продолжать поиски.
Телохранители и секретари терялись в догадках.
А дело обстояло вот как.
В славную голову Федула пришла оригинальная идея: самому узнать, как живёт народ. И решил он, переодевшись в простого смертного, незаметно уйти в город. Вышеупомянутый истопник дал Федулу замасленную фуфайку, байковые шаровары, сапоги и фуражку без козырька, обещав никому ничего не говорить.
За конюшней, возле навозной ямы, имелась в заборе дыра. Сквозь неё-то и улизнул, никем не замеченный, Федул.
В одной из предыдущих глав уже говорилось, что царственной печатью лицо Федула отмечено не было. От друга-истопника его отличали лишь одежды, и потому никто, конечно, не заметил, как глава государства влился в народные массы.
Планы у него были обширные. Он собирался посетить игорный дом, барахолку, собачью ярмарку, пивной бар, кунсткамеру и конский базар. У пивного ларька, повстречавшегося ему на пути, он решил, что самая пора приблизиться к народу вплотную.
Нащупав мелочь, одолженную у истопника (карманных денег короли не имеют), Федул купил большую кружку пива.
- Отменное пивко, - обратился он к задрипанному мужичку в шинели и, подражая ему, сдул пену.
- Несвежее.
- Разве?
- Вчерашнего привоза.
- А крепкое.
- Какая там крепость, дед, - усмехнулся мужичок и достал из-за пазухи чекушку. - На двоих шарнем. Это покрепче.
Он зубами вскрыл чекушку и разлил её по кружкам прямо в пиво.
- Ещё пользительно сюда же пару желтков вколоть. Меня тогда всегда старуха ночью хвалит...
Федул пил редко: на приёмах, на торжественных обедах, да и то сладкое вино, шампанское. От полчекушки с пивом его развезло.
- А ты, братец, как думаешь о нашем короле? Нравится?
Мужичок достал сломанную папиросу, стал её склеивать языком:
- Что тебе сказать, дед. Пиво с ним не пил, потому личность его мне непонятна.
- Ну, а всё ж, любезный, как он тебе?
- Я так полагаю: бойся не псаря, а собак его. Поди, такой же человек, как мы с тобой. Говорят, даже слаб он умом.
- Ну-у-у...
- Вроде как бы и не он правит, а так, одна телесность. А ты сам-то, дед, на пенсионном виде или служишь где?
- Астроном я.
- Агроном?
- Нет, астроном.
- Ну, всё одно. Лаборант, значит. У меня свояк - тот тоже, значит, бесхозных собак ловит и кошек. Сдаёт в научные органы и большие имеет суммы. Правда, пьёт значительно. Так ведь при такой работе, ежели не шарнешь, вроде и стыдно живую тварь в мешок опускать. Покурить оставить?
- Давай, любезный.
Федул затянулся - закашлялся, покраснел.
- Крепкий табак, злой, - заметил он.
Мужичок рассмеялся:
- Уморительный ты, дед, прости. Всё у тебя крепкое: и пиво и табак, - он покрутил пальцем в мохнатом ухе и достал из-за пазухи ещё чекушку, - Была не была. Думал, на вахте приму. Ну, да хрен с ним! Давай расколем.
Мужичок взял ещё маленькую пива и вежливо попросил пустую кружку. Затем аккуратно разлил пиво поровну, отметив большим пальцем половину чекушки, разделил и её пополам. Вынул откуда-то плавленый сырок, помял его так, что серебристая фольга сама отвалилась, и тоже разломил надвое.
- Не много? - тревожно спросил Федул.
- Норма, - ответил мужичок, любовно глядя на кружку.
- А не вредно?
- Почему вредно. Она только кровяной сосуд раздвигает.
- А после опять сожмёт.
- Тут вот самое время его заново раздвинуть. Да и то скажу - всё вредно. Бросишь вот пить, а в магазине обманут или облают - и опять вредно. Или же ждёшь транвая минут сорок, издёргаешься так, что неубедительно - вреднее ли водка. Они ведь, все жизненные факты в соединении, и ежели установка или запрет, - так он во всём должен быть. Ещё скажу: иному пропавший рубль здоровья испортит больше, чем мне две пол-литры. Ну, с богом.
- Будь здоров.
Федул выпил не отрываясь от обкусанного края кружки, мужичок же - остановками, сладко морщась и крякая. После последнего глотка он неторопливо утёр губы рукавом шинели и положил за щёку кусочек сырка, а остальное спрятал бережно за пазуху.
- Ну, вот и приятственно, - сказал он, извлёк из кепки другую сломанную папироску и опять занялся её ремонтом.
Теплота схватила тело короля и оно разомлело, размякло. Мысли совсем смешались и взгляд ни на чём не мог остановиться, а если и останавливался на предмете, то предмет этот начинал куда-то плыть наискось. Всё, что виделось - виделось вблизи, а даль совершенно заволокло туманом. И из этого тумана вдруг выплыла грозная фигура постового.
- Распиваем водку? - хмуро спросил постовой.
- Божье дело. В рестораны не ходим, - ласково сказал мужичок.
- По рублю на месте. Или в отделение.
Мужичок был бывалый, битый. Он знал, что спорить или что-то доказывать постовому бесполезно. Извинительно роясь в карманах, он набрал в ладонь мелочь и протянул её постовому.
- Вот девяносто восемь копеек. Больше, ей-богу, нет, сынок.
- Так, - ссыпая монеты в карман, - сказал постовой. - А ты, дед?
- Я король! - дерзко выкрикнул Федул и качнулся влево. Но ему показалось, что клонит его вправо, и он упал.
- Штраф будешь платить?
- Я Федул-493!
- Федул, говоришь. Тогда пойдём. - Он поднял мягкое тело, надел на лысину Федула фуражку без козырька.
- Оставь, сынок. Я провожу его домой, - попросил мужичок.
- Иди. А то обоих доставлю, - пригрозил постовой и, прихватив под руку Федула, повёл его в отделение.
Говорят, чтобы узнать человека нужно дать ему власть. Хотя бы ничтожную властишку над двумя-тремя собратьями. Но такой небезопасный эксперимент порой может обернуться трагедией для целой нации. Есть способ проще: дайте человеку крепко выпить и он предстанет перед вами в своём, так сказать, первозданном виде.
- Я король! Негодяя на электростул! Арестовать его! - визжал Федул, безжизненно переставлял заплетающиеся ватные ноги, чувствуя, что над лужами тело его приподнимает мощная рука постового.
У Федула был внезапный характер. А под влиянием водки он и совсем вёл себя погано: кричал на всё отделение, сажал всех под арест, писал страшные указы, угрожал смертной казнью и плевался.
Никаких документов у него не нашли, а потому составили протокол и отправили пока в ближайший вытрезвитель.
Там он буйствовал ещё сильнее: визжал, кусался, не давал себя раздеть, ложился на пол и, суча ножками, кричал, что он Федул-493.
Двое дежурных в чёрных халатах, с наружностью угрюмых мясников, невозмутимо раздели его догола. Один тугим задом сел королю на грудь, другой же взял в руку баночку с синькой.
- Ты какой Федул? - пробасил он.
- 493-й, - раздалось из-под зада.
Детина макнул палочкой с ваткой в синьку и вывел на ноге главы государства цифру 493. Затем ему сделали какой-то укол, от которого захотелось спать. Его уложили на койку с чистой простынёй, пахнущей лыжной мазью. Огромное помещение с рядами таких же коек было озвучено храпами самых разнообразных мотивов и модуляций.
Но спали не все.
Кто кричал, что он опаздывает на поезд и если его не выпустят, напишет жалобу; кто доказывал, что он доктор наук и к тому же абсолютно трезвый; кто заявлял, что он депутат - лицо неприкосновенное; большинство же - просто материлось.
Федул покорно полежал несколько минут. Крики мешали спать, и невыразимая тоска, отчаянье охватили его. Он сел на койку и, стараясь всех перекричать, пронзительно закричал:
- Я Федул 493-й!
Лежащий рядом на койке совершенно голый человек, с наколотым на груди фрезерным станком, открыл глаза.
- Ты дурак, а не Федул, - сказал он. - И не лезь в бутылку, а то посадят на трон.
- Я Федул 493-й! - Ещё пронзительней закричал король, подбежал к двери и забарабанил в неё кулачками...
Вскоре он ощутил себя сидящим в холодном кресле в холодной комнате с цементным полом. Странное это было кресло: Федула притягивали к нему несколько широких толстых ремней, охвативших шею, живот, руки и ноги, и двинуться хотя бы одним членом не было никакой возможности.
- Я Федул, - слабо и жалобно прохрипел он, попробовал шевельнуть онемевшей головой и устало, обессилено затих.
Очнулся от дикого холода.
- Я Федул, - дрожащим фальцетом произнёс он.
Вошёл детина.
- Очухался? - спросил он.
- Вполне, лю-без-зный, - обрадовано заморгал ресницами король. Зубы его стучали.
- Федул, говоришь?
- Федул.
Детина деловито отстегнул ремни (по инструкции больше часа в кресле сидеть запрещалось).
- Ну, марш в кровать. И не дури.
Федул рысцой понёсся к своей койке и когда лёг на неё, она сделалась мягкой, приятной, тёплой. Вытянув окоченевшее тело, укрывшись с головой простынёй, пахнущей лыжной мазью, и байковым одеялом, он почувствовал блаженный покой. Детина в чёрном халате показался ему добрым малым, спасшим его от страшных объятий ремней, и, вообще, здесь было не так уж плохо, и вроде и не стоило кричать, сопротивляться, бузить. Ему стало безразлично, что с ним будет завтра, вернётся ли он во дворец, лишь бы сейчас его не тревожили, не кололи, не отрывали от мягкой, нагретой дыханием, подушки.
Пьяные крики вытрезвителя и мысли Федула постепенно вытеснял, заглушал крепкий бездонный сон.

ГЛАВА 41

Уже выгнали всех. Опустели холодные камеры и унылые койки, вытрезвитель готовился принять новую партию охмелевших. Лишь Федул в грязной, испачканной мелом фуфайке, помятых, словно изжёванных, шароварах одиноко сидел на лавке перед дежурным офицером.
Под глазом у него расцвёл синяк, бородёнка от спанья на одном боку сбилась в сторону.
Беда состояла в том, что никто не мог установить личности задержанного, не на кого было выписать штраф и, вообще, что это за субъект без документов, без места жительства и даже фамилии.
- Последний раз спрашиваю - где вы живёте? - Офицер торопился домой, идиотское упорство начинало его бесить.
- Во дворце, - простодушно отвечал Федул. Он уже не возмущался, и тем более не грозил. - Можете позвонить во дворец. Там меня всякий знает.
- Как ваша фамилия?
- Фамилии, любезный, не ведаю. Просто Федул 493.
Между прочим, говорил он истинную правду: фамилии своей он не знал. Все с малых лет звали его Федулом. И отец его был Федул, и дед, и в течение многих веков все были Федулами.
- Федул, значит?
- Федул 493-й.
С таким же успехом он мог назвать себя Магометом, Буддой, Тутанхамоном. Офицер взорвался, хотя всё яснее ему становилось, что сидит перед ним не то чтобы совсем сумасшедший, но слегка свихнувшийся.
- Уж не ты ли это? - зло кинул он на портрет, висящий на стене.
- Я, - обрадовался Федул. - Неужели вы меня не узнаёте?
Чувствуя полную беспомощность, офицер позвонил и вызвал врача вытрезвителя. Врач этот был вовсе и не врач и умел он только мазать синькой ушибы, делать уколы и угадывать, когда пора снимать смирительную рубашку с человека, чтобы он не отдал богу душу. И потому, посмотрев на Федула, он заключил: "шизофренический бред на почве алкоголя".
Да и то, правды ради, винить этого медика не стоит. Тут и истинный специалист ничего иного сказать бы не смог, если человек такого жалкого вида настойчиво утверждает, что он глава государства.
Вызвали машину.
- Это куда же меня? - робко спросил Федул.
- Во дворец, - серьёзно пояснил медик.
Федул просиял. Его недавно возникшее убеждение, что вокруг злодеи, сразу рассеялось: и медик, и дежурный офицер, и даже некто в спецодежде, посадивший ночью его на страшный стул - показались ему добрыми ребятами.
- Вы очень славный человек, - обратился он к медику. - Если не возражаете, любезный, я назначу вас своим личным врачом.
- Не возражаю, - сказал медик.
Странные стечения обстоятельств случаются в жизни значительно реже, чем в беллетристике, но всё же случаются. За Федулом прибыла та же машина, что и за Александром Ивановичем. И те же санитары в белом и чёрном халатах должны были сопровождать его.
- Не буйный? - спросил чёрный халат, гремя наручниками.
- Тихий, - ответил медик. - Федул 493-й.
- Ну, Федул, пошли на новую хату, - сказал чёрный халат.
Тот же старичок с детским взглядом поверх очков встретил Федула.
- Ну-сс, как себя самочувствуем?
- Превосходно, любезный. Только не пойму - где нахожусь.
- Федул он 493-й, - бросил чёрный халат.
- Выйдите, пожалуйста, - приказал старичок и вновь посмотрел на Федула. - Так выходит, вы король?
- Король, дружок. Только никто не верит.
- Почему ж никто. Я не сомневаюсь в этом. Как живёт ваш шеф тайной канцелярии?
- Что сказать, любезный. Работник дельный, служит ревностно, мне остаётся лишь бумаги подмахнуть. Осечки не даёт, хотя прямо скажу: суховат и порой жестоковат. Да ведь в делах государственных мягкосердие губительно. Свой народ страшней врагов зарубежных...
- Вы жили, конечно, во дворце?
- Где ж мне ещё жить.
- А как, простите, попали в вытрезвитель?
- Ушёл тайком. Полагал ознакомиться с жизнью и бытом народа. Ведь во дворце сидишь - скука, да и толком не знаешь, что он думает, чем дышит. Человек я совсем не пьющий, а тут выпил довольно многовато и сразу меня в этот... как вы назвали?
- Вытрезвитель.
- Во-во. В вытрезвитель. Страшное место. Надо будет подумать, как это всё изменить. Может, указ какой составить.
- И фамилии своей не помните?
- Нет, не помню. Да и зачем её помнить. Федул 493 - так все указы подписывал.
- Синяк у вас откуда. Ушиблись или подрались?
- Бог с тобой. Жутко вспомнить, утром это случилось. Я одному служивому всё доказывал, что, мол, Федул я, а он этак размахнулся да мне по глазу. Всё прямо вокруг заискрилось. А меня ведь, любезный, ещё никто в жизни не бил. Даже в малолетстве.
- Ну, полно, полно. Сейчас отдохнём, искупаемся, всё будет хорошо. Только спокойней. У нас, впрочем, как и везде, даже у вас во дворце, - старичок улыбнулся, - люди разные. Успокойтесь и вернётесь домой. А может, вспомните, что совсем вы и не король?
- Неужто и вы мне не верите? Ведь только позвонить и надо. Там уж, наверно, с ума сошли, с ног сбились от моего отсутствия.
- Верю, верю, дорогой. Но надо отдохнуть...
Через полчаса старушка в белом повела Федула в ванную:
- Вот, милый, раздевайся, помой косточки. Тебя-то за что сюда? Вроде нормальный старичок. Субтильный-то какой...
- Ничего, любезная, понять не могу. Всё смешалось, как в сновидении. Я король, а мне никто не верит.
- Ясно дело. Кто ж поверит. У нас тут и короли, и фельдмаршалы, и всякой масти по пясти. Один даже, как бы сказать, мужчина в летах, а себя принцессой величает. Вот свои тряпки в этот ящик бросишь. А эту пижамку наденешь. Завтракал аль натощак?
- Есть, по правде скажу, сильно хочется.
- Ну и не мешкай. Аккурат поспеешь к столу. Экой ты щупленький, - жалостливо заметила старушка, когда Федул снял рубашку. - Сам помоешься или подсобить?
- Сам.
- Ну, ну. Постучи, когда приготовишься.
Старушка вышла, заперев дверь.
Федул погрузился в воду, не понимая, куда он попал, почему его обманули и привезли не во дворец, и зачем велят мыться в ванной. Но имея уже горький опыт, он боялся теперь возмущаться вслух, так как возмущение это приводило к плохому: могли его запереть, связать и даже ударить. И напротив - повиновение, смирение нравилось людям, имеющим невесть почему власть над ним, Федулом, королём, перед которым ещё вчера все пресмыкались.
Грустно полежав в ванной, размышляя о своей так круто переменившейся судьбе, он встал, вытерся и натянул старую, не по росту пижаму.
Его покормили ячневой кашей и компотом, определили ему койку, застеленную байковым одеялом, и белую тумбочку. Он сел на одеяло, огляделся: слева пожилой мужчина с бакенбардами сосредоточенно рвал газету на тонкие ленточки и раскладывал их веером, справа кто-то лежал, глухо укрывшись одеялом. Стояла тишина. Лишь за рядами коек у самой стены сидел человек за пианино и монотонно нажимал на клавишу в ритме стекающих с крана капель.
Федулу сделалось безвыходно тоскливо от сознания, что он ничего не в силах предпринять, чтобы выйти из этого жуткого, непонятного покоя. Он лёг на койку и стало ему до слёз жалко самого себя.

ГЛАВА 42

Литконсультант Фекин вдруг превратился в директора пивоваренного завода имени Христиана Мумме. И звонит ему по телефону ревизор из центра и говорит таинственно, но сладким голосом:
- Приеду в четверг.
- А как мы вас узнаем? - интересуется Фекин.
- Я буду в синем макинтоше и таджикской тюбетейке.
- Слишком общо. Нельзя ли какую-нибудь мелкую деталь.
- Под мышкой буду держать двенадцатый том Философского словаря.
- Это другое дело. Милости просим...
Но ревизор не приехал. И не мог он приехать, потому как всё это снилось Фекину, когда он присутствовал на заседании редколлегии, где маститый Олухов распекал сотрудников за то, что журнал не отразил недавнее наводнение в Нижнефекальске. Фекин просыпается и, глядя на скучные лица литераторов, радостно констатирует, что он не храпел.
Однако вернёмся к пиву.
Напрасно изрёк некогда один выдающийся государственный муж, что пиво делает людей ленивыми и глупыми. Христиан Мумме, создавший напиток, знал, что творил, и долго ещё добрая половина человечества будет благодарна этому изобретателю.
Можно вовсе не хотеть пить и всё же не отказаться от кружки божественного янтарного напитка с белоснежно-искрящейся, аппетитной пеной. С другой стороны, человек в лесу, мучимый жаждой, и не помышляет о пиве. Он рад нескольким глоткам воды, случайно найденным в болотной лужице, в следах лосиных копыт.
А вот Фекин, идя по знойным барханам пустыни, умирая от жары и жажды, видит вдруг прямо на раскалённом песке две бутылки пива. "Мираж, - думает Фекин, - предсмертная галлюцинация".
Он подходит всё ближе и ближе, а мираж не исчезает. И наконец в руках у него холодная запотевшая, словно из холодильника вынутая, бутылка и пробкооткрыватель, лежащий рядом на песке.
Открывает Фекин пробку, подносит холодное горлышко к сухим губам, но напиться ему не удаётся. Не удаётся по той простой причине, что всё это опять же снится, и опять же сидит он в зале, где маститый Олухов упрекает писателей за пренебрежение к подземным толчкам в Шурдынске.
Фекин озирается. И на этот раз вокруг покой. Значит, снова бог миловал - не храпел.
Так и продремал бы тихий литконсультант Фекин весь доклад, если бы не дочка его бывшей квартирной хозяйки, которая является к мамаше и говорит:
- Мама, мне необходимо сообщить тебе что-то очень важное.
- Ну, сообщай, - говорит мать ласково, подметая пол.
- Я выхожу замуж!
- С ума сошла, - восклицает мать, роняя швабру.
- Серьёзно.
- За кого хоть?
- Ты его не знаешь, мамочка. Это литконсультант Фекин.
- И думать не смей, - кричит мать.
- Но я беременна.
- Кошмар!
- А что ж тут страшного, мама. Выходить замуж нечестно, не узнав: могут у меня быть дети или нет.
- Где этот негодяй, - стенает мать.
- Он, мамочка, между прочим, здесь. Стоит сейчас за дверью. Фекин, иди сюда, - зовёт хозяйская дочь.
"Так значит, она меня любит", - радостно проносится в голове Фекина и он, совершенно опьянев от счастья, открывает дверь, чтобы упасть на колени перед злой мамашей.
Но на колени не падает, потому что просыпается. Докладчик ничего не говорит, грозно глядя на Фекина. И лица всех литераторов обращены в его сторону.
"Храпел", - с ужасом догадывается Фекин и видит, как направляются к нему два известных мелодраматурга.
Выводят они литконсультанта из зала в вестибюль. Но это ещё не самое страшное. Самое страшное, что известные мелодраматурги передают его в руки не то администратора, не то дворника. Есть такие люди в учреждениях: никто не знает, какую должность они занимают, но все их боятся.
- Храпел? - коротко спрашивает вездесущий.
- Храпел, - отвечают драматурги.
Берёт этот всеведающий, страшный человек Фекина под локоть и ведёт к выходу. В тёмном коридоре он достаёт из кармана связку ключей (эти люди всегда владеют всеми ключами) и самым большим сильно пыряет в бок литконсультанта.
- О-о-о-о-ой, - кричит Фекин, слабо надеясь, что это тоже сновидение. Но, увы, это не сон. Всевед заламывает руку литконсультанта за спину, слегка выкручивает её так, что голова Фекина пригибается к коленям, и в таком положении он доводится до заднего хода и резко выталкивается из журнала в прямом и переносном смысле.

ГЛАВА 43

Дунда спал крепко.
Александр Иванович осторожно вынул из-под его головы портфель, который показался ему удивительно тяжёлым, взял шляпу, нащупал в кармане гипнопан. Он хотел уже уйти, но ему подумалось, что уйти, не разбудив Дунду, нечестно, как нечестно пристрелить спящего зверя. Словно бы не вернул он свои украденные вещи, а сам тайком тоже украл их. Наклонившись к Дунде, он похлопал его по плечу. Тот не сразу очнулся, а когда очнулся и сел, то сперва ничего и не понял.
- Я взял свои вещи, - извинительно сказал Александр Иванович с ударением на слове "свои".
Дунда поднял голову, нетрезво и мутно посмотрел. Узнав Александра Ивановича, вскочил и шарахнулся в сторону.
- Это вы?
- Я. Как хорошо, не потеряли мой портфель. Я уж не надеялся. Рукописи целы?
- А? - испуганно спросил Дунда.
- Мои рукописи не выбросили?
- Тетрадки там.
- Не бойтесь вы. Я вам ничего плохого сделать не могу. Вам и так плохо. Прощайте.
Александр Иванович повернулся и зашагал по набережной. Он сделал шагов десять. Дунда нагнал его, прыгнул сзади, повалил на камни и, тяжело дыша, завернул руку державшую портфель, стараясь разжать пальцы. Но пальцы не поддавались. Тогда он с силой ударил чем-то тупым по голове - раз, потом другой и Александр Иванович потерял сознание. Дунда выхватил из слабой руки портфель, стал вытаскивать из кармана плаща гипнопан. Но тут в дело вмешался шкипер с самоходной баржи, стоящей у пирса. Шкипер был добрый малый, коренастый морской волк, а вернее - медведь. Утром трюмы баржи загружали ящиками с мятным грогом, и шкипер, осушив широкоплечую бутылку, вышел на полубак выкурить трубку. Тут он и заметил схватку на берегу. Шкипер, как большинство физически сильных людей, был благодушный, медлительный увалень, но плохо приходилось тому, на кого он серчал.
Прогромыхав сапогами с ботфортами по трапу, он одной рукой молча приподнял Дунду, потряс его, держа в воздухе, отчего у того выпал и портфель и плащ, а потом без всякого усилия отбросил столяра в сторону. Охнув, Дунда дал тягу.
Шкипер повернул лицом вверх безжизненное тело Александра Ивановича и, чуя, что тот хотя и дышит, но без сознания, поднял его на руки и, прихватив плащ с портфелем, принёс в свою каюту. Уложил на койку, достал из шкафчика флакон нашатыря, налил прямо в ладонь и поднёс к носу Александра Ивановича. Александр Иванович поморщился и отвернул голову. "Отойдёт", - решил шкипер и вышел из каюты. Мятный грог вернул его в трюм. Откупорив ещё бутылку, он опрокинул её и с бульканьем влил в горло. И тут бы ему остановиться: полтора литра, которые он принял, не помутили его разум. Но тот, кто пил исландский мятный грог - знает, что это такое. От могучего удара ладонью по дну бутылки вылетела ещё одна пробка, и хмельная резвая струя устремилась в шкиперское нутро. Отшвырнув пустой сосуд, он вспомнил о подобранном на берегу человеке, о том, что самоходная баржа вскоре должна уйти в рейс, но тут же почувствовал, как его безудержно тянет полежать на весёлых ящиках.
Он прилёг. И вскоре забыл всё на свете.
А Александр Иванович очнулся в накуренной таможне, где, несмотря на дневной свет, бьющий в узкие зарешеченные окна, горели керосиновые лампы, а на лавках сидели задержанные. Это были начинающие агенты промышленного шпионажа, контрабандисты, пытавшиеся провести за кордон мускус, добытый из семенников кабарги и хвоста утконоса; мелкие коммерсанты с визами туристов; международные воры-"медвежатники" и просто бродяги, которых везде задерживали и везде отпускали.
Александр Иванович не знал, что шкипер, спасший его, ещё не просыпался, что самоходная баржа пришвартовалась у чужих берегов, и что ожидают его впереди тяжёлые испытания. Слева от него сидел небольшого роста мужчина в малиновом берете и плакал.
- Отчего вы плачете? - спросил Александр Иванович.
- Я не плачу, - всхлипнул красный берет, - я рыдаю. Слёз не видно, они текут внутрь. Я музыкант-аранжировщик. Мы с сынишкой ловили рыбу и нашу лодку отнесло ветром к чужим водам...
Только тут Александр Иванович заметил маленького лет шести-семи мальчика. Мальчик этот - Александр Иванович вздрогнул - был горбатым. Большими грустными, не по возрасту серьёзными глазами он разглядывал дубового таможенника, ещё не понимая - почему их привели в эту комнату с решётками и не выпускают, но, чуя, что раз плачет большой и, как казалось ему, сильный отец, происходит что-то страшное и непривычное...
- А что это за страна?
- Страна электрических стульев, - спокойно сказал старичок в соломенном канотье.
- Нет, не верьте ему. Это страна, где нет воблы и свободы, - пояснил красный берет и хотя пояснил он шепотом, таможенник, скрипящим пером составляющий протокол, поднял голову.
- Кто это сказал?
- Я, - соврал Александр Иванович.
- Пройдите туда.
Александр Иванович очутился за толстыми железными прутьями на лавке возле чемоданов, саквояжей и мешков задержанных. Таможенник задвинул за ним засов.
Кончив составление протокола, он стал обыскивать всех по порядку. Когда он дошёл до горбатого мальчика и начал грубо лапать его по ногам, животу, спине, у Александра Ивановича сжалось сердце и мгновенно вспомнилось ему, как в дом деревни, где он жил, ворвались пьяные инквизиторы. Уже немолодая женщина стояла у плиты, а ребёнок её сидел на полу, перебирал камешки. Мальчик был слепой от рождения.
Инквизиторы начали насиловать женщину, а мальчик закричал и, вытянув руки, заковылял на помощь. И тогда, ждущий своей очереди инквизитор, схватил его за шиворот и... бросил на горячую плиту.
"Люди", - сдавленно прошептал Александр Иванович, рванулся к толстым железным прутьям и крикнул: "Не смейте!".
Крикнул он так резко, так неожиданно, так повелительно, так отчаянно, что дубовый таможенник оторопел и, не сказав ни слова, оставил ребёнка.

ГЛАВА 44

Сначала его привезли в тюрьму и посадили вместе с двумя уголовниками.... Это были весёлые воры-налётчики, считавшие тюрьму своим родным домом, а волю явлением временным. Они умели ладить с дежурным по галерке, умели мастерить из хлебного клейстера и газеты крепкие игральные карты, ловко бросать "коня" через три окна.
Воры-налётчики эти прибыли с Бермудских островов, где сперва принимали участие в международном соревновании воров - профессионалов, а затем "вне конкурса" ограбили частный банк и вынуждены были "намылиться".
Они рассказали Александру Ивановичу о соревнованиях.
Представители двадцати восьми стран оспаривали право увезти на родину главный приз соревнования - золотой слепок всемирно известного некогда исполнителя - золоторучки абиссинца Аветика Пишегрю по кличке Пистон.
Читатели помнят, может быть, что с этих соревнований мы начали рассказ. В финал вошли мозамбикские "чистоделы", варшавские "мокряки" и шведские "щипачи - крысятники".
Трое шведов полезли на дерево, заявив, что вынут яйца из-под вороны, а та вовсе и не заметит кражи. Но пока они бесшумно карабкались к гнёздам, поляки поднимались за ними не менее бесшумно и поразили всех тем, что незаметно срезали подмётки у шведов...
И всё же первое место досталось русским. Два витебских вора вынесли на середину стадиона огромный кованый сундук и начали молотить по нему кувалдами. Долго никто не мог понять, в чём тайный смысл этого странного зрелища. На стадионе раздался смех, потом ропот, потом свист, а русские воры, отстучав, отерев потные лбы и превратив сундук в груду щепы, попросили многочисленных зрителей сообщить, за сколько времени они раздолбили ящик.
Но никто ничего сказать не мог: пока двое воров громили сундук, остальные сняли со всех зрителей часы и иже с ними - кольца, браслеты, клипсы и даже вынули бесшумно у одного коммивояжёра золотую челюсть...
Но недолго просидел Александр Иванович с этими весёлыми уголовниками. Оказалось, что водворён он был не туда, куда следует. И вот уже его и ещё несколько человек везут на унылой машине в политическую крепость. Куратор допроса, открыв его портфель, поднял брови: две толстых тетрадки были засыпаны золотыми монетами.
- Ваши деньги?
- Нет, не мои, - удивился Александр Иванович, теперь только начиная понимать, отчего Дунда по-звериному цеплялся за портфель.
- Фотоаппарат ваш?
- Мой.
Его вещи заперли в сейф. Потом долго сортировали по камерам, пока в одной из них не зачитали приказ, гласивший, что Александр Иванович приговаривается...к смертной казни.
- За что? - спокойно спросил он.
- Разве тебе станет легче, если узнаешь за что, - усмехнулся клефт.
- Без суда?
- Разве тебе станет легче, если перед смертью состоится суд?
Его перевели в камеру смертников. Там уже находилось двое: учёный и актёр.

Они тоже не знали своей вины, но сидели давно. Один сделал такое выдающееся открытие, что открытия этого никто не понял, и учёного на всякий случай посадили в крепость. Актёр же поставил ни на что не похожую мистерию, за что и его отделили от общества.
Эти люди знали, что погибнут, но разговоры их были не о смерти, а о музыке, политике, о барьере несовместимости людей, гомологических рядах, о древних греках. Александр Иванович слышал об этих людях, читал их работы.
Утром всех троих должны были казнить, а поздно вечером загремели ключи, и в камеру вошли: старший клефт, два мыромоя, кодификатор и священник.
- Перед смертью наш гуманный закон позволяет исполнить последнее желание преступника, если, конечно, оно реально выполнимо, - начал клефт фискальского сыска.
- Ваша воля? - обратился он к учёному.
Учёный лежал на койке, положив ладони на затылок. Он сказал, не поднимаясь:
- У меня нет таких желаний, которые вы могли бы исполнить...
- Обед, вино, женщины, - предложил клефт. - У нас красивые чертовки для таких случаев. - Клефт осклабился. Мыромои заулыбались. Священник перекрестился.
Учёный ничего не ответил.
- Что желаете вы? - Клефт обратился к актёру.
- Завтра день рождения моей дочери. Поскольку я не доживу до него, не смогли бы вы или кто-нибудь из ваших купить ей завтра цветов. Вот деньги.
- Давайте.
Актёр поблагодарил клефта и лёг на койку.
- Вы? - Александр Иванович понял, что обращаются к нему. И теперь он имеет последний шанс спасти себя и людей, сидящих с ним.
- В вещах моих находится фотоаппарат. Так вот не будете ли вы так любезны дать мне возможность сходить за ним, чтобы перед смертью сфотографировать этих людей, - он указал рукой на учёного и актёра. - Я оставлю снимки с вами, и с годами - поверьте мне - они станут бесценными.
Клефт переглянулся с мыромоями. Священник перекрестился.
- Непонятные у вас желания. Вот уголовники - те знают, что хотят. У них всё одно: обед, вино, женщины. А вы чёрт знает чего просите. Проведите его к корпусному, - клефт кивнул мыромоям. - Только быстрей!
Александра Ивановича повели по галеркам вниз, и вскоре гипнопан был в его слегка дрожащих руках.

ГЛАВА 45

Гроссмейстер Ордена Волчьей Пасти Рюхлама, маленький человек со стальными зубами, желчным непроницаемым лицом и чёрной повязкой, закрывающей правую глазницу, восседал в массивном кожаном кресле.
Рюхлама не переносил дневного света. В огромном кабинете без окон и днём и ночью горел свет электричества, слабо освещая стены чёрного бархата. Когда-то, давным-давно, на них висели портреты, изображающие лиц высокого духовного звания: аббаты, кардиналы, прелаты, члены директората и даже папы. Преосвященные лики были преданы огню. Ныне и без того мрачные стены омрачали две фигуры: шеф-инквизитор Нусс, в коричневом капюшоне, и прадед Рюхламы гром-пират Жакмат, под флагом "синего Петра", в квадрате которого устрашающе скрестились две кости с черепом.
Гроссмейстер страдал бессонницей и потому работал ночью сам и весь его штат - пристяж.
Была ночь. Единственный глаз Рюхламы напряжённо сверлил чертёж нового электростула, присланный зауряд-супплентом стальной корпорации на высочайшее рассмотрение. Низко склонившись над листом ватмана, гроссмейстер морщил хищный нос, что означало неудовольствие.
- Сир, просит аудиенции некто, именующий себя Кротом, - доложил фильтратор, и торопливо, словно опасаясь, как бы сир не отказал, добавил: - Вы должны его принять, сир, весьма срочное дело...
Гроссмейстер, не поднимая головы, повернул каменное лицо к фильтратору, воткнув в него свинцовый зрачок. Настойчивый тон и ударение на "вы должны" поразили гроссмейстера. Так с ним ещё никто не разговаривал, тем более фильтратор, верный пёс, готовый за жирную кость предать родную мать, лакей, отличившийся рабским усердием и послушанием.
- Я должен? - спросил Рюхлама жутким голосом, от которого фильтратор мог окаменеть. Но он не окаменел, а ещё уверенней, ещё настойчивее произнёс:
- Должны, сир.
Левая щека гроссмейстера сжалась. Он хотел тотчас же посадить верного пса на электростул, всегда стоящий в кабинете. Но любопытство победило гнев.
- Что с тобой? Ты нездоров или пьян?
- Вы ошибаетесь, сир. Просит у вас аудиенции некто, именующий себя Кротом, - спокойно повторил фильтратор, и проницательный гроссмейстер, хотя и обладал одним оком, заметил несоответствие голоса и лица лакея. Голос звучал непривычно дерзко и требовательно, лицо же оставалось прежним - жалким и пугливым. Казалось, фильтратор мучительно боролся сам с собой, не понимая, какая неведомая сила одерживает над ним верх и заставляет говорить с Великим гроссмейстером таким уверенным тоном. К тому же в приёмной ожидали высокой чести быть принятыми железным главой Ордена: куратор электротреста и бывший лицензиат, а ныне советник по коммерческому шпионажу.
- Что ему нужно?
- Он говорит, сир, очень важное дело. Необходимо принять.
- Смени тон.
- Не могу, сир.
- Пусть войдёт.
Рюхлама углубился в чертёж электростула. Все последние схемы, кроме экономии электроэнергии, ничего конструктивно нового в себе не несли. Все они были рассчитаны на одиночное сожжение, а железный гроссмейстер мечтал о массовых казнях. Ему представился огромный зал с электросидениями, электроскамейками, электрорядами. Электростадионы виделись бессонными ночами Рюхламе. Поворот рубильника - и десятки тысяч вольнодумцев превращаются в пепел.
Вошёл Александр Иванович. Простодушно огляделся. Чёрные бархатные стены, паркет чёрного дерева, настольная лампа под синим абажуром и сам гроссмейстер, похожий на ворона, - всё это производило леденящее впечатление.
- Что тебе нужно, - глядя на вошедшего страшным, как дуло, глазом, спросил Рюхлама. Костюм незнакомца вновь дал повод удивиться гроссмейстеру: как он проник в кабинет, как повлиял на фильтратора в таком затрапезном наряде? "Подмастерье, схолар, бродячий актёр и явно вольнодумец", - решил Рюхлама, отметив про себя, что фильтратора придется менять.
- Позвольте сесть. Кошмарный день, а я всё на ногах.
- Садись. Сейчас не день, а ночь.
Александр Иванович пристроился в чёрном кресле у стола.
- Мне говорили, что вы самый страшный и жестокий человек на земле. Я этого не нахожу.
Гроссмейстер сдвинул брови. Он не любил, когда кому-то казалось, что он не самый страшный человек на земле.
- Зачем ты пришёл?
- Сегодня утром состоится казнь двух невинных людей.
- Ты хочешь быть третьим?
- Нет, нет. Я уже спасся. Но я и их хочу спасти...
- Повтори. Я не понял.
- Я пришёл к вам, чтобы спасти двух невинных людей.
Гроссмейстер изобразил что-то отдалённо похожее на человеческую улыбку. Даже близкие люди знали, что увидеть улыбку гроссмейстера труднее, чем цветение папоротника. Но тут он улыбнулся. Слишком чудовищно было услышанное им.
- Каким образом ты собираешься их спасти?
- Нет, это не я, это вы их спасёте. Вы напишите приказ об их освобождении. Или нет - это долго. Лучше позвоните начальнику тюрьмы. Так вернее.
Рюхлама на какое-то время потерял контакт с окружающим. Муть заволокла стол, чертёж, стены кабинета. В голове кто-то произнёс: "Электростадион - это гениально". Предметы выплыли из тумана. "Кажется, он сумасшедший, маньяк: идиотская улыбка, рука в кармане. Что там? Бомба. Кинжал. Пистолет. Пора кончать".
Железный гроссмейстер хлопнул в ладони трижды. Из-за бархатной портьеры вышли два клефта в чёрных очках.
- Превратить в пепел! - махнул рукой гроссмейстер, и щека его сжалась.
Клефты засучили рукава чёрных рубашек и направились к столу.

- Остановитесь, - спокойно улыбаясь, обратился Александр Иванович к чёрным фигурам. - Опустите рукава и идите по домам. Клефты покорно опустили рукава и, тупо глядя в самих себя, остановились. - Это, конечно, трудно - не знать, кому повиноваться. Но люди придумывают трудности, чтобы потом с ними бороться. Идите по домам, - повторил Александр Иванович.
Клефты вышли.
Единственный глаз гроссмейстера сухо сверкнул фиолетовым злым огнём. Нервные ноздри приняли треугольные очертания. Невероятность происходящего ошеломила его, сковала тело.
- Эх, гроссмейстер, гроссмейстер. Я вам не сделал ничего плохого, а вы "превратить в пепел". И до сих пор ведь не отказались от этого желания. Поймите меня, я дал слово людям, что вы их освободите. Они ни в чём не виноваты, ручаюсь...
- Во-о-о-он! - прошипел Рюхлама, поднимаясь в кресле. Он дрожал уже весь.
- Сядьте. Прошу вас. И возьмите трубку.
Гроссмейстер до боли закусил нижнюю губу и тут же опустился в кресло, изумлённо глядя, как его рука против желания тянется к телефонной трубке, а незнакомый страшный голос, сидящий где-то внутри, заставляет его набрать номер начальника тюрьмы и отдать приказ о немедленном освобождении какого-то узника со странной фамилией НИВ и другого с не менее странной фамилией ВЭМ. Он набрал номер. Услышал знакомый голос шефа-экзекутора генерала-могильщика:
- Слушаю вас, сир.
- Арестованных по ложному доносу ВЭМа и НИВа немедленно выпустить на свободу. - Гроссмейстеру казалось, что всё это он произносит про себя, хотя и под диктовку того внутреннего беса, парализовавшего его волю. Но генерал-могильщик шеф-экзекутор услышал слова приказа.
- Будет исполнено, сир, - чётко ответил он.
- Пусть извинится перед ними, - сказал Александр Иванович.
- Извиниться перед ними, - повторил гроссмейстер и опять услышал чёткое: "Будет исполнено, сир".
- Эти люди - цвет и гордость человечества, - снова повторил Рюхлама. Ему захотелось запустить лампой в лицо незнакомца, ударить кулаком по столу, крикнуть стражу, но он с ужасом почувствовал, что всё цепенеет в нём. Глядя взглядом кобры в пространство, он стал медленно сползать с кресла и вдруг, ударившись подбородком о край стола, с грохотом повалился на пол.
- Что с вами, сир? - вскрикнул Александр Иванович, опускаясь на колени перед гроссмейстером. Тот был мёртв. - Я не хотел вашей смерти. Я лишь просил милости...
Услышав грохот, фильтратор вбежал в кабинет.
- Убит великий Рюхлама, - завопил он. - Смерть убийце!
Эхо многократно повторило вопль.
В кабинет повалили стражники, клефты, мыромои и гумозники.
- Ты умрёшь самой медленной смертью, - сказал старший регул, и один из гумозников подал ему наручники.
- Самая медленная смерть - это жизнь, - спокойно заметил Александр Иванович, опустил руку в карман плаща, нащупал там кнопку. - Я никому не хотел зла, а смерти тем более.
- Смерть, смерть, - загудели гумозники и... внезапно гул прекратился. Все умолкли.
Открыв рот, бездумно моргая веками, замер старший регул с наручниками.
- Прощайте, - сказал Александр Иванович. - Я трачу на вас бесценные биты. Но люди, которым я помог, стоят того. Вы все не шевелитесь, пока я не покину замок. Постойте часок, подумайте; иногда нужно подумать. Потом идите домой и никогда сюда не входите. Займитесь другим делом. Их много на свете, беззлобных дел...
Никто не шелохнулся, когда он направился к двери. Выйдя из замка, Александр Иванович подошёл к фонарю, достал гипнопан. На счётчике стояла цифра 22.

ГЛАВА 46

В доме, куда угодил Федул, может очутиться каждый человек.
Но если он попал туда случайно, то доказать ему это очень трудно, а подчас и вовсе невозможно. Всё, что вне этого дома кажется обычным, допустимым - здесь расценивается совсем иначе.
Человек там, предположим, бездействует, грустно смотрит в окно. И тогда в особом журнале фиксируется это подозрительное бездействие. Человек весел, он не унывает, шутит - журнальная запись относит сей оптимизм к явлениям аномальным. Человек, не теряя времени даром, читает книги или изучает язык - странно. Рисует или пишет - странно. Убеждает, что ест даром казённый хлеб (хотя и не ахти какой хлеб этот) - странно. Ну а если убеждать он станет настойчиво и темпераментно - что вполне естественно для нормального человека, - его переместят в иную комнату с решётками на окнах, с койками привинченными к полу, с дежурными дядьками, у которых кулаки и нервы сделаны из железного материала.
Вне стен этого дома можно писать любой фантастический роман, ирреальную сказку или ещё чёрт знает что и, в общем, опусы эти ни у кого ничего не вызовут, кроме одобрения или неодобрения, понимания или непонимания. Но там, к примеру, данная повесть надолго разлучила бы её автора со своим рабочим столом.
Совершая по утрам зарядку, некоторые люди (подчас мудрые государственные мужи) делают стойку на руках или того пуще на голове. Там это естественное и здоровое упражнение будет расценено соответствующим образом. Самое безнадёжное доказывать, что вы здоровый человек, а именно с этого и начал Федул на другое утро, когда крупный специалист, в окружении стажёров, совершал обход.
- На что жалуемся? - спросил спец.
- Совершенно не возьму в толк, где я нахожусь и по какому предлогу, - начал Федул. - Поверьте, я истинный король и это подтвердит любой мой секретарь или министр.
Крупный спец многозначительно посмотрел на робких стажёров и произнес по латыни фразу, смысл которой означал, что борьба с недугом данного субъекта будет долгой.
В полдень Федулу сделали два укола, от которых по всему телу прошёл сильный жар, а потом завернули в мокрую простынь и в таком запеленатом состоянии он пролежал до ужина.
За ужином его сосед по койке, солидный мужчина с бакенбардами, плюнул ему в суп.
- Что вы делаете, - крикнул ошеломлённый Федул.
- А зачем вы побрили моё яблоко?
Федул рассердился и ответил ему тем же. За это его лишили компота и пред сном завернули в мокрую простынь. Ночью кто-то залез к нему под койку и, встав на четвереньки, приподнял её, отчего она встала на попа. Федул свалился на пол. Несколько часов он просидел на подоконнике в туалете, теребя бородку и размышляя, как жить дальше...
Постепенно ко всему привыкаешь. И Федул вскоре привык к неприятным процедурам, к окружающим его людям. Видя, что никто не верит в его настоящее "я", он уже и сам начал сомневаться в его истинности. Быть может, действительно, никакой он не Федул, и не жил он во дворце, не повелевал, не воевал, а всё это лишь плод его воображения. Одно обстоятельство особенно сильно укрепляло сомнение: никто его не искал, не вызволял из этого страшного дома.
Его смирение было оценено персоналом. Федулу отменили мокрые простыни и разрешили изредка ходить в другую комнату, заполненную людьми ещё более смирного нрава, чем он сам. Здесь никто не кричал, не стоял на голове, не плевал друг на друга. Здесь читали газеты, играли в шахматы, слушали радио.
Однажды ему удалось прочитать в газете, что якобы он, Федул 493, дал во дворце обед в честь приезда иранского шаха. Сообщение это потрясло его, и он теперь уже окончательно понял, что вовсе не король, а кто-то другой.
А на следующее утро, во время врачебного обхода, он грустно сказал крупному специалисту:
- Вы правы, любезный, я вовсе не Федул, а кто-то другой.
- Кто же вы? - переглянувшись со стажёром, спросил спец.
- Вот это для меня самого загадка.
Спец опять посмотрел на стажёров. Те закивали головами и что-то начали торопливо заносить в блокноты.
Федулу отменили и уколы. В соседней комнате он играл теперь в шашки, смотрел журналы или просто сидел на диване и слушал, как беседуют люди о политике, искусстве, истории. Многого он не понимал в их разговорах, но ему почему-то нравилось смотреть на них и слушать даже непонятное.
А тем временем во дворце произошло вот что. Федула долго искали и, естественно, не нашли. Сообщить же народу о такой пропаже никто не решился. Да и какое правительство наберётся смелости объявить массам, что самым невероятным образом исчез глава государства. "Не уберегли", - скажут массы или того хуже подумают, что уморили.
Наконец один из сыщиков тайной канцелярии разнюхал, что Федула упекли в вышеописанный дом. Страшная весть поразила кабинет министров. Парламент, временно прекратив дебаты о жевательной резинке, ломал голову, что предпринять. Несколько дней он беспрерывно заседал, обсуждая, что делать и пришёл к мудрому выводу, что если Федул очутился в подобном доме, значит, не без оснований.
Из Нижней Идрисовки был срочно вызван брат Федула, тоже Федул, проживающий там на своей вилле с галапагосской принцессой. Под большим секретом его назначили королём и, надо сказать, что кроме небольшого круга лиц никто не заметил этой замены. А народ и вовсе ничего не ведал.

ГЛАВА 47

Был день получки.
Старший палач Габорим Пёрка возвращался домой под сильным хмелем, чего давно уже не случалось с ним. Но хмель его улетучился в парадной: собрался он произвести отначку и не обнаружил кошелька. "Где деньги? - с ужасом произнёс он. - Неужели все пропил? Или потерял? Или подарил?". Последний вопрос свидетельствовал, что палач ещё не протрезвел окончательно: за всю свою жизнь он никому и ничего не дарил.
Габорим в нерешительности стоял на лестнице, не зная, как показаться на глаза жене. Он проклинал себя, что поддался уговорам знакомого костолома, отчаянного пьянчужки, и они спустились в кабачок. Играли музыканты. Схолары разноголосо тянули песни. Играла в кости матросня.
Садясь за стол, Габорим твёрдо решил не пить больше кружки вина, и даже в тот момент, когда костолом прикуривал у матёрого, рыжего шкипера, ему удалось спрятать кошелёк с получкой в сапог. В кармане лежала мелочь.
Но после стакана вина ему пришла в голову совсем безобидная мысль: выпить ещё стаканчик, ведь где один, там и два. Но это всё, ни грамма более. После третьего стакана к ним подсели две толстушки. Одна из них так понравилась Габориму и такая она была мягкая, приятная, аппетитная, что он тайком залез в сапог и выудил из кошеля красненькую, весело решив, что перезаймёт у холостого костолома до следующей получки.
Толстушка, сидящая на коленях Габорима, вскоре полностью завладела сердцем и кошельком его. Он целовал её и за каждый поцелуй совал за корсет монету. Потом пили фалернское, шартрез, потом эль, и очнулся Габорим почему-то совсем не в жарких женских объятьях, как ему думалось, а в сарае красильной мастерской...
Он закурил и вспомнил любимое изречение своего шефа, генерала-могильщика Нусса: "Высшее удовлетворение испытываешь от воздержания".
"Золотые слова, - согласился Габорим.- И Нусс - золотая голова. А я - скотина", - вслух сказал он. Голос у него был низкий, густой.
Дверь открыла жена.
Стараясь не качаться, сдерживая дыхание, он прошёл на кухню, угрюмо и подавленно глядя на пол.
Жена, почуяв, что он под хмелем, молча стала снимать с него сапоги, не спрашивая - где напился, с кем, и почему так поздно явился. Ругать мужа в таком виде небезопасно. Но Габорим сам не выдержал:
- Получку сегодня не дали, - собрался он с духом и соврал, и от этой лжи ему стало легче.
- Что ж это вдруг такая задержка?
- А хрен их знает. Вроде кассир заболел.
Жена помолчала. Снимая второй сапог, она заметила на брюках кровь.
- Ты бы поаккуратней. Каждый день стирать - не настираешься.
"Просочилась сквозь дырку, - сообразил он, - надо завтра же у каптёра выписать новую робу".
Помывшись в ванной по пояс, он надел чистую рубашку, и хмель его совсем исчез. Пока жена накрывала на стол и грела остывший ужин, он пошёл кормить кенара. Жёлтый австралийский кенар никак не среагировал на появление хозяина. Несколько дней назад умерла его подруга, и кенар тосковал.
- Горюешь? - спросил Габорим, ссыпая из кулька на ладонь конопляное семя. Не горюй, дурак. Добудем тебе новую невесту. Лучше прежней выпишем.
Толстым указательным пальцем он погладил кенара по грудке, потом насыпал семян в фарфоровую чашечку и несколько раз щёлкнул языком. Обычно птица на это пощёлкивание отвечала тонким протяжным свистом, но сегодня она молчала.
- Габорим, иди ужинать, - позвала жена.
Он сел за стол, не спеша начал прихлёбывать рыжий горячий борщ.

- Протрезвел?
- Вроде бы отошло.
- Насчёт получки-то сбрехнул?
- Истинная правда. Верно, завтра дадут.
- А с чего нализался?
- Костолом угостил.
- Костолом, - усмехнулась она и присела к столу. - Тот сам-то глядит, как задарма надрызгаться.
- Истинно, костолом.
- Врёшь ты всё.
- Как хочешь, - пробасил Габорим и чтобы уйти от неприятного разговора, сказал: - Сегодня вот ведьма созналась.
- Это та, что рассказывал?
- Она.
- Я ж тебе сразу сказала, что ведьма, - оживилась жена. - Раз боли не чувствует, ясно ведьма.
- Ну как не чувствует. "Сапог испанский" надел - завопила благим матом.
- На "сапоге" и созналась?
- Нет. Крепкая стерва. Хотя и молодая. "Сапог" ей нипочём, вроде. Вопит, а не сознаётся. Посадил на "кобылу" - молчит. Надел "ожерелье" - молчит. На дыбу подвесил - молчит. Пошёл обедать. Вернулся - гляжу без сознания. Облил водой - пришла в себя. Что дальше делать - не знаю. Решил попробовать "жом". "Жом" надел - орёт. Ну, тут я стал винт этак подкручивать: не выдержала. Выложила и про ребёнка и про шабаш. Всё как есть.
Габорим умолк, спохватившись, как бы по-пьянке не выболтать жене лишнее. Молоденькую, красивую шабашовку под предлогом спасения пользовали все: и сбиры, и капитан справедливости, и аудитор и даже генерал-препозит, хотя несчастная была обречена. Но она верила всякому и в том числе такой мелкой сошке, как палач Габорим, который тоже, перед тем как шнуровать руки и промыть желудок, усладил свою животную страсть, обещая замолвить словечко перед председателем суда, хотя знал, что несчастную завтра должны колесовать...
- Ты ешь. Остынет ведь. Давай ещё сметаны? - сказала жена.
- Ложечку.
- Ну, и что дальше? - Жена положила в борщ сметану.
- Что дальше - Нусс хвалил.
- Тебя?
- Меня. Обещал в суд магистрата перевести. - Тут Габорим здорово приврал. Нусс, наоборот, был очень недоволен тем, что на пытку ушло две недели.
- Давно пора, - вздохнула жена. - Вон Иохим позже тебя в палачах, а уже сколько лет в магистратуре.
- Двужильный гад. По четыре пытки в день производит. - Габорим обсосал кость и принялся за жаркое.
- Работяга, это верно, - заметила жена. - И мозгой умеет ворочать - не то что ты, дурак. Соли хватает?
- В меру.
После ужина Габорим выкурил трубку. Он не стал смотреть телевизор, а ушёл в свою комнату и лёг на диван. Обычно после сытного и вкусного ужина клонило в сон. Но сегодня мысли о пропитой получке не давали покоя. Завтра же надо было достать денег. Но где? Взять взаймы, но у кого? Продать, но что?
Ничего утешительного не придумав, он взял газету. Машинально пробежал глазами речь министра. Перевернул страницу и уткнулся в рубрику "Смесь".
"На острове Сарк издан декрет о запрещении двигателей внутреннего сгорания. В Пакистан прибыл с неофициальным визитом 33-х сантиметровый карлик Суан-Си. В Гааге открылся второй конгресс толстяков, на котором был избран президент весом в 1100 фунтов".
Сообщения эти не успокоили Габорима. Жена позвала его в спальню, но он притворился спящим и долго лежал, закрыв глаза, слушая часы. Пробило двенадцать. Тишина объяла дом. Слышно было, как журчит в туалете вода, как звенит за окном последний трамвай.
Он заснул, не раздеваясь, а проснулся ночью от тревожного, резкого стука в дверь.
"Кого ещё несёт", - проворчал Габорим, и у него мелькнула неприятная догадка, что ведьма, придя в себя, отказалась от прежних показаний и, видимо, его вызывают срочно на пытку. Такое уже случалось не раз.
Стук повторился ещё настойчивей. Жена в ночной рубахе выскочила в прихожую, но без мужа отпирать дверь не решалась...
- Кто? - спросил Габорим.
- Откройте, ради бога. За мной гонятся. Я уплачу!
Габорим и жена переглянулись. Он чуть помедлил, затем отодвинул засов, откинул толстый крюк. В прихожую вошёл Александр Иванович. Он тяжело дышал.
- За мной гонятся. Ради бога, укройте. Я уплачу.
Александр Иванович вынул несколько золотых, протянул их палачу.
Габорим опять взглянул на жену, кивнул, чтоб она ушла. Четыре золотых, очутившихся на ладони Габорима, почти составляли пропитую получку.
- Я уплачу вам ещё, - поспешил добавить Александр Иванович, опасаясь, что эта сумма окажется малой.
- Пройдите в ту комнату, - указал Габорим, и тут же послышались шаги, голоса. В дверь грубо забарабанили.
- Кто такие? - невозмутимо спросил Габорим.
- Стража великого гроссмейстера. Я первый клефт. Откройте.
- Что вам угодно?
- Сегодня ночью убит Рюхлама. Убийца скрылся в вашем доме.
- Это дом старшего палача Великого Ордена.
- Месс, к вам никто не входил? - голос клефта сделался мягче.
- Нет. Никто не входил. Ступайте, я хочу спать.
- Мы верим вам, месс. Извините.
Когда шаги и голоса утихли, Габорим раскрыл потный кулак, полюбовался золотыми и на цыпочках прошёл в свою комнату.
- Я вам очень благодарен, - сказал Александр Иванович.
Палач спрятал деньги в коробку из-под табака, опустил занавески на окнах, зажёг настольную лампу. Неторопливо закурил.
- Вы убили гроссмейстера?
- Нет. Я не убивал его. Он скончался от разрыва сердца. Я лишь просил отменить казнь ни в чём неповинных людей. Он был вынужден это сделать, но сердце. Я не убийца.
Раскуривая трубку, Габорим посмотрел на Александра Ивановича, прикидывая, лжёт он или нет. На убийцу тот был не похож. Скорей, не в своём уме. Маловероятно, чтобы этот человек в нищенском плаще, с ветхим портфелем под мышкой мог проникнуть в резиденцию железного Ордена. Но откуда у него такие деньги, с которыми он так легко расстаётся? И почему за ним гналась стража? Наверно, вор...
- Нет, нет. Я не вор, - улыбнулся Александр Иванович. Хотя деньги украдены. Но украдены не мной. Что касается стражников, я имел возможность их остановить, но, как бы вам объяснить - у меня осталось мало возможностей. Всего несколько...
"Мудрено вяжет, - подумал Габорим, - но хрен с ним, деньги не пахнут".
- Вы хотите отдохнуть?
- Если не откажете.
- Чего уж. Койка имеется.
- Я посплю в кресле, не беспокойтесь.
- Вы голодны?
- Нет, нет. Есть я не хочу. Если бы чуть-чуть крепкого чая. Я уплачу.
Габорим вышел на кухню.
Александр Иванович снял плащ, повесил его на спинку кресла. В ожидании палача, он оглядел комнату. В углу на небольшом столике находились деревянные заготовки, стружка, несколько стамесок, штихеля - Габорим резал по дереву. Над столом висела доска с вырезанными цветами. Самодельная резная полка с книгами, говорившими о профессии хозяина: "Молот ведьм. Шпренгер"; "Испытание водой и взвешиванием. Казони"; "Гаррота и чёртова печать. Судзар", - читал Александр Иванович. В клетке неподвижно сидел кенар.
Они пили крепкий чай с крыжовниковым вареньем. Александр Иванович рассказывал, как попал в эту жестокую страну, как его приговорили к смертной казни. Габорим молчал, отмечая про себя, что ночной гость ловко врёт.
- Вы знаете, я впервые в жизни пью чай с палачом, - улыбнулся Александр Иванович.
- Разве с палачами нельзя пить чай? Или они не такие же люди?
- Что вы. Я этого никогда не думал. Моё мнение - люди есть везде. Только одни рабы обстоятельств, а другие их выше. Вы вот, наверно, не по своей воле занимаетесь...этим делом?
Габорим вздохнул, полез за кисетом.
- Нашей воли нет ни в чём. Свобода - она в подчинении. Прикажут - будешь волком или барашком. И я не палачом родился.
- Значит, не по своей воле.
- А вы по своей воле живёте?
- У меня нет разлада с совестью. А вас она мучает.
- Мучала. - Габорим затянулся, приминая табак толстым пальцем с широким коротким ногтем. - Первую голову отрубил, так весь день руки дрожали. И спать не мог. А теперь привык. И не то бывает, ничего, примелькалось, сердце задубело.
- Видите, всегда я говорил, что нет конченых, плохих людей. И бесталанных нет. Вон у вас резьба какая.
- Досужее баловство.
- Нет, нет. У вас способность. Вы, извините, талантливый палач. А ещё говорят, что это вещи несовместные.
Габорим сморщился, словно это было ему неприятно, почесал бороду.
- Ежели что узаконено, то оно и добро. Я так полагаю.
- Нет, вы не правы. Есть вещи абсолютные для всех времён и законодательств. Но я сейчас не об этом: конечно, коли есть закон, то найдутся и его исполнители. Вам самому не измениться. Я помогу вам, определённо помогу. И мне будет очень хорошо от этого.
- Пора досыпать недоспанное. Завтра тяжёлый день.
- А что такое, если не секрет?
- Сожжение трёх еретиков.
- Ой-ё-ёй!
- Дай бог, чтоб не было ветра.
- Это почему же?
- Мучений меньше. Дым, ежели ветра нет, душит раньше огня.
- Вы не расстраивайтесь. Эти еретики уже на свободе. Один из них сидит перед вами.
Габорим поднял голову, посмотрел на Александра Ивановича. В глубоких, дремучих глазах его отразилось удивление. Густые рыжие брови поднялись и опустились.
- И не боитесь, что донесу?
- Совершенно не пугаюсь вас. Вы такой неплохой человек.
- Пора спать. Не забудьте выключить свет.
- Благодарю. Спокойной ночи.
Когда Александр Иванович остался один, он погасил свет и посмотрел за окно. Шёл дождь. Тяжёлые капли стучали о карниз. Ветер качал мокрые ветви тополей. За деревьями глухо и настойчиво лаяла собака. "А если дождь, ведь должны отменять сожжение. Потухнет костёр", - подумал он...
Треск будильника поднял Габорима. Комнату заливал яркий солнечный свет. Сладко разметавшись, ещё спала жена. Глядя, как мухи вьются вокруг лампочки, он несколько минут неподвижно лежал, вспоминая ночной сон. Снилось ему, что кто-то стучал в дверь, золотые на ладони, высокий человек с портфелем убил якобы великого гроссмейстера и он пил с убийцей чай. Вскоре он понял, что это не сон, а явь. Осторожно, чтобы не разбудить жену, поднялся с постели, надел шлёпанцы и бесшумно направился в свою комнату.
Там никого не было. Постель не тронута. Вышитые подушки, как обычно, лежали на покрывале. "А может быть, мне всё-таки приснилось", - засомневался Габорим, но на столе стоял чайник, две чашки, шарик из булки, который вертел в пальцах ночной гость.
Габорим снял с полки коробку из-под табака, куда прятал ночью деньги. Но там лежали не четыре золотых. Всё дно покрывали монеты. Он лихорадочно стал считать, их было двадцать три. Огромная сумма, полугодовое жалованье. Однако радости он почему-то не испытал, скорей удивился этому богатству.
Вспомнив о предстоящей казни, ему сделалось непривычно тяжело. Он ощутил осязаемую боль в затылке, словно отлежал его ночью. Кто-то внутри него, неведомый и уверенный, сказал: "Хватит". - "Не дури", - возразил другой, знакомый, неуверенный. Некоторое время два этих внутренних голоса спорили и первый - уверенный, незнакомый - наступал, а второй, звучавший всю жизнь - сдавался, оправдывался и куда-то удалялся.
Габорим долго сидел у полки, забыв закурить. Неожиданно он собрал все свои книги, отнёс их на помойку, и ему показалось, что сделал он что-то очень важное, спасительное и что он уже не палач Габорим Пёрка, а совсем другой человек, по воле каких-то злых обстоятельств так долго занимавшийся страшным делом. Боль в затылке ещё не прошла, но появилось равнодушие ко всему, что будет дальше и полное безразличие к грозному шефу, к глупой и жадной жене. И когда она вбежала в комнату и, поражённая его отреченным, невозмутимом видом, напомнила, что уже десять часов, что он опоздал на службу, Габорим спокойно и уверенно ответил:
- Я больше никогда не пойду на эту работу....К чёрту...

ГЛАВА 48

Огромные буквы: "АЭРОПОРТ".
Ниже: "СТРАНА ЭЛЕКТРИЧЕСКИХ СТУЛЬЕВ"

Александр Иванович сел на диван в зале вокзала и задумался. У него было гнетущее состояние, какое бывает после дневного сна. Он стремился назад, туда, где его никто не ждал и никому он был не нужен. У него не было визы и потому билета. Его жалкий, потрёпанный плащ и старая шляпа вызывали подозрение клефтов. Его искали, чтобы казнить неведомо за что. Он обладал лишь чудесным аппаратом, сказочные возможности которого уходили, в основном, на ничтожных злодеев, бездумных исполнителей власть имущих, готовых ради собственного живота, ради того, чтобы послаще других поесть, помягче поспать и подольше пожить на любое узаконенное и неузаконенное зло.

Огромные буквы: "АЭРОПОРТ".
Ниже: "СТРАНА ЭЛЕКТРИЧЕСКИХ СТУЛЬЕВ"

Страшный, железный гроссмейстер мечтал, как бы сжечь всех. А он, Александр Иванович, мечтал - как бы убедить всех любить друг друга.
Любить тех, кто жил когда-то, тех, кто будет жить, но более всего живущих сейчас. Разве не может сблизить, сроднить людей то обстоятельство, что они современники, что они все родились почти одновременно и через несколько десятков лет все умрут почти одновременно...
- Старая инфантильная утопия, - услышал Александр Иванович знакомый голос и увидел вдруг, что рядом с ним сидит человек в чёрном халате.
Это не был мираж, не галлюцинация, потому что запахло опилками циркового манежа. Обычно страшный, человек в чёрном халате казался на этот раз совсем не страшным. И лицо его и ртутные глаза смотрели участливо.
- Вам плохо? - спросил он, но Александр Иванович ничего не ответил, и рука его инстинктивно поползла к карману плаща, где лежал спасительный гипнопан. - Вам очень плохо. Даже я это вижу. Ваша мудрость - она не уменьшила тягот, она уменьшила число жалоб. Вы ничего и никого не имеете, вас чуть-чуть не казнили, в портфеле у вас повесть, которую никто никогда не издаст. - Он помолчал, вынул яблоко и звонко откусил. - И не тратьте на меня драгоценную возможность вашего аппарата. Ещё рано. Кстати, сколько их осталось?
- Двадцать одна.
- Почти ничего, если учесть дальнюю дорогу. Даже не останется на издателя, на предмет вашей любви и на меня. Ведь в конце концов вы постараетесь избавиться от меня.
- Я не думал об этом.
- Ещё рано, значит. - Он снова смачно хрустнул яблоко зубами. - А ведь сами-то вы ничего не извлекли из своего аппарата. И на кой вам сдались совсем чужие и нестоящие вас люди?
- Это моё дело.
- Дело писателя - писать.
- А если пожар рядом?
- Пишите о пожаре. Вы не пожарный.
- А если человек тонет рядом. Неужели сесть на берегу и писать, как он тонет?
- Вот именно.
- Так как жить-то потом? О чём писать?
- О том, как не бросились в воду, как некто так называемый литературный персонаж сидел на берегу и не спас тонущего. Вот в чём секрет писателя. Или идите в спасательную службу.
- Я так не могу.
- Оттого вам и плохо. А стоит сказать одно слово и всё изменится.
- Чёрный халат на вас или белый?
- Вот именно.
- Но ведь это ложь, если я скажу, что белый.
- Может быть, и ложь, да сразу всё изменится. Будет у вас и жена, и дом, и достаток, и почёт. Как у многих. И станете вы писать не странные, сомнительные повести, а нормальные вещи. Вы изменитесь сами, а вокруг ничего не изменится. Чем переделывать мир - переделайте себя.
- Не могу.
- А ваш аппарат. Ведь и себе можно внушить что угодно. Помните вещие слова Синдау.
- Откуда вам это известно?
- Мне всё известно, - улыбнулся он, обнажив цинковые зубы. - Я, если помните, ел тогда помидор...
Тут Александр Иванович увидел, что приближается к ним клефт, приближается он решительно с определённой целью.
- О чём толкуете сами с собой? - спросил клефт, глядя на Александра Ивановича и не замечая человека в чёрном халате, словно не сидел он рядом, хотя опять знакомый голос прозвучал:
- Так какого же цвета. А?
- Чёрного, чёрного, повторяю - чёрного...
- Ваши документики, - сказал клефт.
Собеседник улыбнулся и исчез. Не встал, не ушёл, а исчез прямо сидя. Александр Иванович почуял, что дела его плохи. Он полез за гипнопаном, вынул его.
- Пройдёмте, - нетерпеливым, взвинченным тоном отрезал клефт, рассерженный, что не документы появились перед ним, а какой-то фотоаппарат.
Александр Иванович торопливо направил стрелку, нажал кнопку и произнёс про себя: "Идите домой, немедленно идите домой".
Клефт с неподвижными зрачками уже, повернулся и отправился домой. И, как пишется в старинных восточных сказках, пришёл к своему порогу, постучался и долго ему жена не отпирала дверь. А когда открыла, то предстала перед мужем почему-то в ночном халате и выглядела взволнованной. Сладким голосом подивясь, отчего он явился в рабочее время и не получив ясного ответа, послала она его в лавку и, покорно уходя, он подозрительно бросил взгляд на фамильный, кованый сундук...
Самолёты не улетали из-за разных причин. Потом улетали, но не было билетов или были билеты, но не туда.

ГЛАВА 49

Это был рядовой катаклизм: недалеко от Земли, всего в нескольких сотнях парсек, в одну ночь исчезла целая Галактика.
Подобно тому, как всякий приличный капиталист планирует заранее некоторое количество забастовок в году, у Господа Бога тоже на всякую сотню лет запланированы крушения некоторых звёзд, галактик и даже вселенных.
Но люди - маленькие, честолюбивые существа, величавшие себя царями природы, изучившие в безграничном алфавите природы лишь букву "А", - назвали гибель недалёкой Галактики случайностью. И та их часть, которая почуяла, что за буквой "А" следует буква "Б" и оттого называвшая себя учёным миром - зашевелилась, как потревоженный муравейник. Группа астрономов, наблюдавшая ночное небо в одной точке земли, полетела наблюдать его в другие точки, походя заседая на коллоквиумах, симпозиумах, конференциях, споря друг с другом.
Люди, не умеющие удовлетворять своё любопытство за счёт государства, то есть не учёные - сидели на аэродромах и не могли достать билета для свершения простых житейских дел: повидать родственника, попировать на свадьбе деверя, захоронить племяша или деда.
- Я бы всех этих академиков связал одной верёвкой и утопил, - громко произнёс, сидящий рядом с Александром Ивановичем пожилой мужчина в форме пастора. - Дела мирские не устроены, голод и ложь износа не ведают, а тут звёздочка на небесах фукнула. Пусть себе фукает. У меня от того ни гастрита, ни поноса...
- А самолёт, которого вы ждёте - кто придумал? Учёные люди, - пояснительно заметил Александр Иванович.
- Лучше на волах передвигаться по миру, да чтоб в нём устройства было поболе.
- Так и поезжайте на волах.
- Поехал бы. Но уж тогда пусть все ездят, как я. С какого же припёку я на волах, а учёный каскадёр на лайнере?
- Дела разные. У одних великие. У других - так себе, лимоны продать подороже, - испытывая пастора, возразил Александр Иванович.
- Уж лучше лимоны. С галактикой чай пить не станешь.
- А вы, почтенный, куда спешите, если не секрет?
- Я не шулер дипломированный, чтоб секреты иметь. На проповедь вызван.
- Учёные дела поважней вашей проповеди.
- Это как посмотреть, - пастор поднёс к ноздре клочок табака и чихнул так оглушительно, что спящий напротив военный вскочил на ноги. - По мне, проповедь живительней, чем фокус в тригонометрии. Беды людские не оттого что на Луне атмосферы нет, а оттого что в дилижанс хам сел. Цивилизации внеземные ищут. А я в гости не пойду в грязной рубахе. Стёкла увеличительные наводим то на блоху, то на крендель Сатурна. А по мне, лучше бы человек собаку устыдился, да на бабу соседа не лез...
- Согласен, - улыбнулся Александр Иванович. - Вот мы с вами и улетим по делам более важным, чем наши учёные братья.
- Улетишь, пожалуй, - проворчал пастор, оглаживая саквояж.
Александр Иванович направился к кассе.
Любезный мне герой опять был вынужден потратить одну из своих драгоценных возможностей не на улучшение рода человеческого, а на суетные заботы по передвижению, помогая случайным людям вроде пастора.
Конечно, насчёт "завязать верёвкой и утопить" духовник перехватил. Однако что-то созвучное моим размышлениям есть и в его недовольстве. Нет, нет, я не против науки вообще. Я против тех учёных, которые не дают людям ничего, кроме заведомо неисполнимых обещаний типа: "повсеместно уничтожить слепня" или "прогресс в деле борьбы со смертью".
Нетрудно догадаться, в чём этот прогресс. Он в количестве учёных статей и высокооплачиваемых диссертаций. Люди же, отжив отпущенный природой срок, умирают как при Гомере, а слепни кусают стадо как миллионы лет назад. Да что смерть! Ни один суперлекарь ещё не научился лечить простой насморк, геморрой или хандру.
Я против научного шаманства, но отношусь с великим почтением к тем учёным, которые, видя океан незнаемого и каплю познанного, понимая, что о природе можно рассказывать, но нельзя рассказать, - не катят впереди себя бочку с колокольцами, а тихо исследуют естество, сами оставаясь в тени.
Могут заметить: разные вещи личность учёного и его научные результаты. Нет. И в науке и в искусстве псевдочеловек всегда псевдоучёный и псевдохудожник.

ГЛАВА 50

Федул окончательно привык к новой жизни, к её неумолимому ритму. Заточение своё он переносил легко, ибо лишился не многого: курить он не курил, пить не пил, ни по ком не скучал, а ел и раньше умеренно. Имеющие свидания, делились с ним домашним пирогом, яблоком, кусочком сала и Федул, принимая угощения, всегда смущался, потому что не мог он ответить тем же: никто его не навещал.
Лишь сны иногда тревожили его по ночам, возвращая то в дворцовые залы, то в китайскую беседку, то на поле брани. И являлись ему маршалы, министры, сановники, - люди, лица которых он уже наяву не мог восстановить в памяти. Но былое снилось всё реже и реже.
Его звали Королём. Впрочем, здесь каждый имел кличку. Тут был Султан, Академик, Тамерлан, Лектор, Философ и много ещё других прозвищ, большей частью величественных и оттого смешных.
Только одного человека все, включая и медперсонал, называли по имени и отчеству - Александр Иванович. Федулу был очень симпатичен этот высокий, тихий, всегда застенчиво улыбающийся, углублённый в себя человек.
С утра до обеда он сидел в своей каморке и что-то писал (это Федул подсмотрел в замочную скважину). Перед ужином выходил в общую комнату, но в шашки не играл, ни с кем не спорил, а тихо сидел в углу дивана, словно продолжая писать мысленно. Всегда в такой час было непонятно: видит ли он окружающих, слышит ли их, но когда его спрашивали о чём-нибудь, отвечал по существу.
Федулу часто хотелось заговорить с этим странным человеком, познакомиться с ним поближе, но отчего-то всякий раз, как только задумывал он завязать разговор, делалось ему неловко и дальше обычных "здрасьте" и "до свидания" дело не шло.
И всё же однажды они разговорились. И произошло это внезапно, само собой.
Кажется, была суббота. Пифагор и Казначей склонились над шашечной партией. Нумизмат еле слышно играл на рояле. Кардинал и Философ прохаживались, беседовали. Александр Иванович молча сидел на диване.
- Я потерял всякие критерии добра и зла, - сокрушался Кардинал. - Тиран губит тысячи людских жизней и что ж - это зовётся добром. Льётся невинная кровь, рушатся личности, ропщет поколение, а История всё забывает и, выходит, тиран - не тиран, а мудрый государственный политик. Да ещё прогрессивный, да ещё укрепивший государство. В лучшем случае историки заявляют, что это была трагедия, но не ошибка. Я ничего не понимаю...
- Вы запутались, - возражал Философ. - Тут важно, какую идею исповедует ваш тиран. Ради чего он жесток. Почему время его терпит или, если хотите - почему он необходим времени....Это диалектика.... Представьте себе, дорогой Кардинал, двух деспотов, одинаково сильных, жестоких. Но один из них ведёт людей в болото, а другой выводит из болота. И у того, и у другого в руках по хорошему хлысту и оба они этим хорошим хлыстом бьют людей, чтобы они не роптали, а шли.... Понимаете - шли. Так вот с ведущем в болото, только и будут понимать, что в руке у него был хлыст и творил он зло. А о том, кто вывел людей из болота - время, История скажет, что он был прав и совершил добро. А хлыст - какой пустяк - забудется или будет оправдан. Нет действ добрых или злых, главное - ради чего эти действа...
- Значит, цель оправдывает любые средства?
- Светлая цель. Выводящая из болота. Я прав или нет, Александр Иванович? - Философ остановился возле дивана.
- Не знаю, что вам сказать. Сам-то я не смог бы: человека да хлыстом. А вы?
- Смотря ради какой цели.
- Не знаю, - Александр Иванович повёл плечом, - мне кажется, тёмные средства не ведут к светлой цели...
- Вы, простите, размазня, Александр Иванович. Боитесь насилия. Боитесь крови. А бескровных родов не бывает. Неправые средства становятся правыми, если они нужны для рождения или утверждения нового. Тому пример природа и история общества. О так называемом добре и зле судить нужно всякий раз исторически конкретно, с учётом условий и времени.
- Это демагогия, - улыбнулся Александр Иванович, - написать донос - подло во все времена. Ударить женщину сапогом в живот - всегда и везде бесчеловечно...
- Лирика, Александр Иванович, лирика, - нервно бросил Философ, щёлкнув пальцами.
- Может быть, но таково моё убеждение...
Кардинал и Философ вновь замаячили по комнате, продолжая спор о том, что есть добро и зло, а Федул, сидящий на диване, сказал:
- Вы совершенно правы, любезный, - Александр Иванович посмотрел на него печальным взглядом.
- А сколько вам пришлось подписать смертных приговоров невинным?
- Много, братец, - машинально ответил Федул, и вдруг его поразил вопрос Александра Ивановича. - Но откуда вам известно такое? Вы что ж знаете, что я действительно был королём?
- Знаю.
- Откуда, любезный?
- Так это же я всё и придумал. И вашу манеру говорить "любезный", и гарем, и прыжок с вышки, и ваше пребывание здесь...
- Немыслимая сверхзагадка.... Значит, в вашей власти вернуть меня во дворец?
- Зачем? Здесь вам спокойней. Вы должны были попасть сюда. Во дворце правит уже ваш брат. Вас там никто не узнает, вернее, сделает вид, что не узнает.
- Да как же не узнает. Ведь я - есть я.
- Вскоре вам представится возможность самому убедиться в этом. И вы поймёте наконец, что лучше всего есть овсяную кашу и быть никем.
Федул стал размышлять над вопросом Александра Ивановича: "Отчего я позволял трепать своё имя в каждой речи. А как не позволить? Ведь всё не вдруг. Не сразу. Постепенно, как гипноз. Один слукавил, другой вознёс, третий процитировал. И пошло. Не сам и сочинил, и глупость порой, а всякий за доблесть почитает эту глупость повторить.
Лесть и сильные умы точит. А я что - семя цитварное. Опять же, если человеку изо дня в день твердить, что он свинья, так уж вскоре он непременно захрюкает. И наоборот - такая же трапеция получится. Внушай горшку пустому, что он гениальный, непогрешимый, выдающийся, мудрый, - так он, глядь, и надувается постепенно, как пузырь мыльный. И уже начинает подумывать: нет ли в нём действительно нечто такого, чего сам не замечал. Уж не могут все хором ошибаться. И постепенно привыкаешь к такой оценке. Всё за чистую монету берёшь. И веришь истинно, что выдающийся, гениальный, наимудрейший, чуть ли не пуп земли. А страх-то берёт. Наверно, чем больше тиран, деспот, тем и страху больше. В последнее время и не глядел, какие указы подмахивал, какие казни вершил. А жутко! Все об опасности шепчут. Нельзя королям без опасности, хотя бы и придуманной. Тишь да благодать - так народ, которому никогда не угодишь, свобод разных требовать начнёт, карусель бесплатную, переустройств, равенства, панибратства. Конечно, придумывал врагов, шельма, шеф тайной полиции. Липовые заговоры раскрывал. Мол, гляди чернь, какая угроза королевству! Не пришло ещё то время петушки сосать да говорить что думаешь.... О, Господи, - вздохнул Федул, - отчего такое устройство устроено? Кем эта мировая пружина закручена?".
Он натянул жидкое казённое одеяльце на голову, стараясь ни о чём не думать и наконец забыться. Но сон не шёл. В прошлую ночь он заснул, представив: что едет в тёплом купе скорого поезда, лежит в постели на полке, вагон мерно и сонливо постукивает колёсами, чуть мерцает зелёный свет ночника, и едет куда-то далеко, где его ждут какие-то милые, неопасные люди. "С облегчением вас, дядюшка Федул", - благостно произносит на перроне сияющий душевный человек в тюбетейке и суёт ему в руки букет водяных лилий, пахнущих озером, тростником, утиным помётом и ещё чем-то необъяснимо успокоительным, детским. Опять вообразив эту благостную картину, Федул зевнул и, улыбаясь, почувствовал, как куда-то мягко и сладостно опускается...
Но его блаженные грёзы нарушил приближающийся шум. Заскрипели соседние койки. Вспыхнул свет.
Два угрюмых медбрата внесли в палату большого, тяжёлого дядьку с рыжей бритой головой.

Дядька этот не брыкался, не лягался, а смирно лежал на плечах санитаров, лишь вскрикивая то и дело: "Все люди - братья!", "Справедливость восторжествует!", "Человек человеку - брат!".
Медбратья бросили больного на койку.
- Принимайте подкрепление, - сказал один.
- Этот уж точно ненормальный, - мрачно заметил другой.

ГЛАВА 51

В самолёте Александр Иванович задремал и ему приснилось, будто Евгения Павловна ушла от него утром и дала слово прийти вечером, и он уверен, что она придёт, и ликует, и чуть страшновато ему оттого, что так чудно и невероятно хорошо.
Но сон был коротким. Очнувшись, он представил его наяву - голова закружилась даже от представленного счастья. Он вспомнил надпись на одном придорожном щите: "Женщина - источник...". Дальше слова смыло дождём или временем. "И правильно сделало, что смыло, - подумал он, - ибо, что не подставь далее - всё равно. Сколько у меня осталось возможностей? - Десять. Десять из двухсот тридцати девяти. А ведь прошло так мало времени.... Неужели прав Лануэль Синдау, старик с голубыми бездонными глазами". И зазвучал его голос: "Можете растранжирить биты сегодня же, можете растянуть их на всю жизнь... Вы начнёте с доброго, станете изменять окружающих, но когда на счётчике покажется цифра "один", вы поймёте: всё в вас самих; и вам ничего не останется как изменить себя.... Теперь она в вашей власти. Но что честнее - изменить её чувства или свои собственные...".
"Пожалуй, тут он прав. Только тут".
- Внимание, до посадки самолёта осталось десять минут. Прошу приготовиться, - сказала стюардесса.
Гудели моторы...

...Он закрыл глаза и увидел себя молодым, угловатым, ещё весёлым студентом, едущим за город к матери. Душный августовский день остывал. В полутёмном вагоне грибники играли в карты, дремали на лавках. Александр Иванович любил стоять в грохочущем тамбуре, смотреть на далёкие огни.
Начиналась ночь. Упругий ветер холодил лицо. Плыл назад тёмный лес. Стучали колёса.
Она появилась внезапно. Александр Иванович слышал, как она появилась, как отворилась дверь; он лишь почувствовал: кто-то стоит сзади. Обернулся, увидел её. Почему стало ему вдруг неспокойно? Почему исчез ветер и дальние огни? Подойти.... Нет, этого он не умел и тогда. Сейчас она выйдет и они никогда не встретятся. Люди умирают раньше смерти.
И она вышла. Крикнула электричка. Перрон поплыл назад...
Тогда он спрыгнул и увидел, что она не уходит, а как будто ждёт его.
- Можно донести ваш чемодан? - "Неужели это я сказал", - подумал он.
- Что вы, мне далеко. - "Нет, нет, люди умирают не раньше смерти...".
- Я помогу вам. - "Зачем спрашивать, надо брать чемодан и шагать...".
- Вы сумасшедший? - "У неё неземной голос".
- Я с электрички сшедший...
Стояла звёздная тишина. Время перестало существовать...
- Направо, - сказала она.
Он свернул к домику с верандой. В окнах было темно. Пахло флоксами.
- А вы говорили далеко.
- Почти три километра.
- Не может этого быть.
Она вынула ключи, открыла дверь.
- Проходите.
- Нет, я пойду.
- Куда?
- Обратно.
- Но последняя электричка ушла.
- Доберусь так.
- Сумасшедший.
- Доброй ночи.
Высоко в небе пролетела искра и сгорела...
Электричка крикнула на повороте. А он всё ругал себя и проклинал, что не сошёл за ней на тихой станции. Ему даже пришла в голову шальная мысль: вылезти на следующей остановке и бежать назад. Быть может, ещё можно догнать...
Люди умирают раньше смерти. И всё же он увидел её ещё раз. Через год, осенью, в утреннем автобусе. Она сидела у кабины водителя. Теперь он рассмотрел её лицо. Его испугала красота, испугало, что год назад он мог проводить её до дома. Почему-то сидящий напротив смотрит не на неё, а в окно. Почему-то все в автобусе смотрят не на неё, а куда-то в сторону или читают.
Он выйдет, когда выйдет она. Пусть опоздает в библиотеку, пусть будет, что будет.
Но водитель не открыл заднюю дверь. Растерянный и подавленный, Александр Иванович вышел на следующей остановке и зачем-то побрёл назад, но вскоре понял, что идёт в никуда... Люди умирают раньше смерти...

- Приготовиться к посадке, пристегнуть всем ремни!
Мужчина, сидящий рядом, отклонился от кресла и долго беззастенчиво провожал взглядом стюардессу. У мужчины был большой лоб, длинный нос, дальше лицо быстро кончалось.
- Где их подбирают таких, - сказал он.
Александр Иванович вышел из аэропорта. У легковой машины стоял архитектор. Он кого-то ждал.
- Здравствуйте, Давид, - улыбнулся Александр Иванович.
- О, это вы! - он словно обрадовался. - Откуда и куда?
- Домой.
- Если подождёте немного, я подброшу вас. Хотел встретить приятеля.
- Нет, не приятеля. Вы говорите неправду.
Давид усмехнулся:
- Кого же?
- Приятельницу. Но она не прилетела. Можете не ждать.
- Провидец вы, Александр Иванович, - ничуть не смутившись, сказал он. - Тогда махнём. Отложенное удовольствие - не потерянное удовольствие. Прошу.
Машина пошла.
- Как Евгения Павловна?
- Вы же провидец и должны знать, что мы расстались. Я нужен ей как лыжи в Сахаре...
"Прибаутки. Но если она его любит, значит чует в нём хорошее".
- Она любит вас.
- Откуда вы взяли?
- Знаю.
- Вероятно, что-то есть. Но что - вот вопрос.
Он помолчал и стал самим собой.
- Честно говоря, дорогой Александр Иванович, я, быть может, переживаю больше её. Вам-то известно, что обидеть больней, чем быть обиженным. Она замечательная женщина, но что делать. Говорят, сердцу не прикажешь...
Александр Иванович грустно улыбнулся.
- Я могу приказать вашему сердцу. Я ещё пока очень влиятельный.
Давид иронически-кротко посмотрел на него.
- Я вас не узнаю. Вы здорово изменились.
- Нет, - вздохнул Александр Иванович, - не изменился и ничего не изменил.
- Поехали ко мне. У нас у обоих минорное настроение. Поужинаем.
- Большое спасибо. Но я сейчас выйду. Надо пройтись. Если можно - остановите.
Машина остановилась. Выйдя, Александр Иванович полез в карман за гипнопаном.
- Вы что, хотите оплатить проезд?
- Хочу. Одну минутку, - пальцы открыли футляр. Нажали кнопку. - Вот и всё.
- Нет, вы не изменились. Такой же чудак, - усмехнулся Давид. - Поехали бы вместе, а? Мне одному, ей-богу, скучно. А с вами интересно.
- Спасибо, не могу. До свидания.

Он зашагал прочь, подняв воротник плаща. Ветер гнал по асфальту выводок жёлтых листьев.

ГЛАВА 52

Бывший литконсультант Фекин сидел на деревянных ступеньках под вывеской "Срочный ремонт кроватей" и боролся с неодолимым желанием поспать.
Прошёл месяц как его выгнали из газеты. Устроиться вновь куда-нибудь литконсультантом он не мог, ничего иного делать не умел и существование поддерживал случайными приработками. Некоторое время халтурил он на киностудии, изображая в массовке сельского жителя, потом носил одному известному музыканту контрабас в Филармонию, два дня проработал на переборке гнилых овощей, и наконец ему удалось пристроить очерк о конской колбасе в газете "Водный транспорт".
Очерк был замечен самим Олуховым и Фекину предложили должность редактора радиоузла крупного хлебозавода. Но в первый же день службы он не смог себя превозмочь, заснул, сильнейшим храпом повредил аппаратуру узла, и его тут же уволили...
Холодный ветер морщил лужи. Сидя на ступеньке, Фекин почувствовал, что замерзает у него левый бок. Он поднялся, побрёл по улице, завернул в гастроном, чтобы немного согреться. От кассы по всему магазину вилась шумная людская петля. Пахло свежей рыбой. Фекин подошёл к бакалейному отделу, посмотрел на молотый горох и почему-то вспомнил, как в детстве он прожёг лупой дедовские диагоналевые галифе, за что его сильно выпороли.
Обозрев крупяные изделия и вспомнив ещё несколько милых эпизодов детства, он пригрелся у паровой батареи. Левый бок потеплел, захотелось спать. И не исключено, что Фекин и уснул бы, но тут в магазин вошёл генерал. Сверкнув золочёными погонами и потянув генеральским носом, он учуял запах свежей рыбы и направился прямо к кассе. При этом люди перед ним почтительно расступились. С невозмутимым видом, будто бы и не было никакой очереди, он получил в кассе чек, затем рыбу и, провожаемый восхищёнными взглядами, покинул гастроном.
- Генерал, - удовлетворённо протянула беременная женщина, стоящая предпоследней. А самой последней в очереди была старуха в кожаном бушлате и резиновых сапогах. Старуха эта посмотрела на Фекина и хитро поманила его пальцем.
- Взял бы, сынок, рыбки без очереди. Я б тебе полтинник скинула, - зашептала она, всовывая в руку Фекина трёшку.
Фекин потоптался на месте, опять вспомнил почему-то дедовские галифе, затем поднял воротник пиджака и двинулся к кассе.
- Мне два кило, - как можно твёрже произнёс он.
Трудно сказать, отчего при этих словах в очереди поднялся невероятный переполох: то ли её смутило вероломство Фекина, то ли смутное предчувствие, что рыба на исходе, но в тот же миг огромный безбровый мужчина, в бобочке салатного цвета, схватил Фекина за шиворот одной рукой, а другой за то место брюк, которое портные называют "гульфиком".
- Как вы смеете?!
Огромный мужчина понёс Фекина к выходу. Старуха в кожанке едва успела выхватить из рук его трёшку.
"Самбист", - подумал Фекин и увидел, что несут его прямо к милиционеру. Милиционер даже не спросил, в чём провинился Фекин. Он молча принял его и уже не понёс, а повёл в отделение.
Вот тут-то и увидел его Александр Иванович. Он не сразу узнал литератора, а когда узнал, не раздумывая открыл футляр гипнопана.
На счётчике уже стояла цифра "14".

ГЛАВА 53

Зима кончалась, стояли последние морозные дни. За холодным окном, за белой гравировкой стёкол шёл снежок, а Федул, улыбаясь сладкой улыбкой, мечтал:
- Сейчас бы, любезный, взять свежих огурчиков с пупырышками, нарезать ломтиками в тарелочку, потом туда же помидорчиков, лучку зелёного, и всё это полить постным маслицем, посолить, поперчить, позеленить укропчиком и, понюхав, так чтобы слюнки потекли, ложечкой всё это в рот. Блаженное дело...
- Ещё стопочку прозрачной холодной водочки, - вставил его приятель, человек тихий, степенный и неведомо почему считавшийся нездоровым.
- Нет, водочки - это не по мне. Вот кваску кувшинчик студёный с запотевшим горлышком, - он причмокнул и вздохнул. - Я особенно любил сок от салата, который на дне остаётся. Прямо тарелочку поднесёшь к губам и тянешь. Неземной вкус...
- Король, к врачу, - крикнул вошедший санитар.
Запахнув халат, Федул пошлёпал к врачу, размышляя на ходу, зачем он понадобился. Вроде бы ничего не набедокурил.
- Ну-с, будем выписываться, - сказал врач.
- Куда, - наклонив по-собачьи голову набок, спросил Федул.
- Домой. Позагорали и хватит. Ведь не король вы, а простой смертный. А?
- Смертный, любезный. Простой смертный.
- Вот и замечательно. Завтра утром помашете нам ручкой. И с богом.
Федул только теперь сообразил, что его хотят выпустить из этого дома, к которому он так привык, что иной жизни и не представлял себе.
- Может, рано мне ещё?
- Отчего ж рано. Человек вы такой же, как все.
- Выписывать, значит, будете?
- А вы словно недовольны?
- Вдруг я ещё не совсем как все.
- Нам виднее.
- Конечно, вам виднее.
- Водки не пейте только. Все ваши беды от неё, - заключил врач, встал из-за стола и снял роговые очки.
- Ну-с, желаю всего хорошего...
Федул не спал всю ночь
Утром, после завтрака, он простился со всеми. Поискал Александра Ивановича, но нигде не нашёл. В фуражке без козырька, в шароварах, кирзовых сапогах и фуфайке, в кармане которой лежал завёрнутый в газету кусок хлеба, он вышел на морозную белую улицу.
Белизна эта ослепила его, а мороз через несколько минут начал пощипывать уши и нос. Некоторое время он стоял, не зная, куда податься. Но долго стоять на одном месте было холодно. Надвинув пониже фуражку, сунув руки в рукава фуфайки, он пошёл налево деловитой походкой, будто торопился куда-то.
Мороз крепчал. Под сапогами пищал снег. Навстречу ему, дыша паром, опустив меховые уши шапок, подняв воротники, двигались люди. Поскрипывая, похрустывая холодными железными боками, шли троллейбусы и автобусы с заиндевелыми, седыми окнами. Дворники сеяли песок по тротуарам. Несмотря на быструю ходьбу, вскоре уши у него защемило, замёрзли ноги. Свернув в случайную парадную, он погрелся у паровой батареи, и тут от полной безвыходности своего положения пришла ему в голову мысль: найти дворец и попробовать туда проникнуть.
Дворец он искал долго. Стесняясь, даже боясь людей, не решаясь спросить у них, куда идти, он плутал по переулкам и улицам, пока не вышел на площадь и не увидел красивое знакомое здание с готическими шпилями и венецианскими арками.
Подошёл поближе. Пробежал глазами по фасаду и когда под самой крышей увидел окна своего кабинета и спальни, сердце застучало чаще, волнение вытеснило холод и всему телу сделалось теплей. Он не решился подойти к главному парадному входу, а, обогнув ограду, засеменил по тропинке к самой дальней проходной и робко постучался - раз, потом другой. Скрипнула дверь, показался стражник в дремучем тулупе до пят.
- Чего тебе? - спросил он угрюмо.
- Мне бы, братец, дворцового истопника Мирона...
- На что он тебе?
- Очень сильно необходим. Сделай, дружок, одолжение - позови.
Долго стоял Федул возле дверей. Он уже совсем перестал надеяться и хотел уйти, но вдруг услышал знакомый кашель и увидел дворцового истопника.
- Здравствуй, Мирон, - обрадовался Федул, и оттого что он увидел хорошо знакомого человека, голос его дрожал, а к горлу подступил комок.
- Добрый день, - неуверенно сказал истопник.
- Не узнаёшь?
- Что-то не узнаю.
- Федул я, Федул. Помнишь, мы с тобой в шашки играли.
Стражник широко раскрыл глаза. Истопник пожевал бороду.
- Ты что рехнулся, дед, такие слова говоришь. Наш Федул нынче на охоту подался.
- Да как же, Мирон. Вот и одежда на мне твоя. Ты ж мне её в кочегарке дал. Разве забыл?
- Плетёшь, дед, хреновину, - пробасил истопник и переглянулся со стражником. Тот покрутил указательным пальцем у виска.
- Да Федул ведь я, Мирон. Мы в шашки играли с тобой. У тебя ещё сын утонул в прошлом году. Неужто не признаёшь меня?
- Сын утонул - верно. А ты здесь причём?
- Я ж король. Федул я.
- Говори, да не заговаривайся, дед. За такие слова можно и кой-куда. - Истопник поскрёб за ухом, опустил глаза. - Недосуг мне, пойду.
Он скрылся, стражник сердито затворил дверь, а Федул всё не мог сдвинуться с места, поражённый происшедшим. Но холод заставил его вновь шагать по заснеженным улицам. Ещё несколько раз отогревался он в парадных, прижимаясь к тёплым батареям, вынимая из бороды льдинки, и делать это приходилось всё чаще. В одной парадной он вытащил из кармана хлеб и не торопясь съел его...
Уже город погружался в ранние зимние сумерки, когда Федул на одной из площадок увидел свою статую. Снег лежал на плечах и складках соболиной мантии, на скипетре, на державе. Белая снежная шапка покрывала голову.
Он вспомнил, как позировал когда-то придворному ваятелю, как на открытии монумента произнёс речь, а потом палили пушки. И вот теперь он стоит у пьедестала своего бронзового двойника в задрипанной одежде, коченея от мороза, не имея ни крова, ни гроша в кармане. Он сел на заснеженную скамейку возле статуи. Мороз всё крепчал и крепчал. Уже ушам и пальцам ног стало больно, словно их сильно сдавливали холодными клещами. Озноб сковал всё тело.
"Замёрзну, надо двигаться", - подумал Федул, но эта мысль его не испугала, и не встал он со скамейки, а лишь сильнее сжался, съёжился.
Дом, откуда его выпустили сегодня утром, тёплая комната, тёплая койка с одеялом, пахнущим лыжной мазью, столовая с миской горячей каши, - всё это представилось ему раем, в который никогда уже не попасть.
Он не помнил, сколько просидел в таком положении, но очнулся, когда кто-то резко затормошил его за плечо. Федул нехотя поднял голову, потому что телу его уже было тепло, приятно и снился какой-то тёплый, хороший сон.
- Эй, дед, вставай. Замёрзнешь.
Перед ним стоял человек в рыжей мохнатой шапке, в полушубке.
- Мне тепло.... Не мешай... Я - Федул 493-й... Я - король-дроль-моль-голь... - Тихо и сонно цедил Федул дрожащими губами.
- Где живёшь-то?
- Я - король... Я - дроль...
- О, дед, ты вроде уже того, - протянул человек и, взяв Федула под руку, поднял его и повёл куда-то.
Очнулся он в тёплой комнате. Глаза открывать не хотелось. Где-то рядом приятно журчал знакомый голос: "Рецидив, устойчивая мания, идеомоторная галлюцинация...".
"Господи, да это ж врач. Наш врач. Как хорошо, я снова здесь. Как хорошо, как хорошо быть никем и есть овсяную тёплую кашу", - повторял про себя Федул, улыбаясь сладкой, слабой улыбкой.

ГЛАВА 54

Пришло весеннее тепло. Высохли асфальты.
Александр Иванович, после стольких мытарств и странных странствий, спешил домой и, идя по знакомому парку, он всё же не смог не задержаться у знакомой скамьи, где когда-то не раз сидел, думал.
Он опустился на эту знакомую скамейку, где уже находился пожилой мужчина в белой панаме, широкощёкий, как хомячок, добродушный, какой-то благостный.

- Господи, как хорошо! - откидываясь на спину и щурясь от весеннего солнца, произнёс "хомячок".
- Что вы сказали? - не расслышал Александр Иванович.
- Благодать-то какая.
- В чём же именно, уважаемый?
- Ле-по-та...
Мужчина в панаме вовсе закрыл глаза, при этом достал из коробочки леденец и, не открывая глаз, положил его в рот.
- Воробьи чирикают, прямо, райски чирикают...
- А вон за деревьями, уважаемый, девочка идёт на костылях.
- Хорошо...
- Кому хорошо: вам или ей?
- И мне и ей хорошо...
- Да ведь она калека.
- Кто калека, кто не калека - загадка.
- Никакой загадки. Если на костылях, ясно, что калека.
- Лепота! - прошептал "хомячок".
- Вы что ж родились таким благостным или позиция ваша благоприобретённая?
Тут мужчина в белой панаме открыл глаза, медленно выпрямился и впервые глянул на Александра Ивановича. Видимо, вопрос показался ему необычным и тронул сокровенное.
- Интересный вопрос, - сказал он, как бы соображая: разговориться или опять блаженно откинуться. - Кто ж счастливым родится. Счастливым делаются, молодой человек, сознательно. Лошадь всю жизнь камни возит - несчастлива. А выпусти её в поле, гуляй, мол, сколько влезет лошадка - опять недовольна, лучше бы камни возить, думает. Для большинства людей счастье - это то, чего нет. А для меня - всё, что есть счастье. И великая радость. Нужно всякий миг сознавать себя в этом мире и выйдет: девушка-то на костылях, сознающая, как всё прекрасно, счастливее бессознательной стройноногой красотки, удручённой бог весть какой ерундой.
- Что ж и трагедий нет в мире?
- Трагедия иного, что полмира лишь завоевал да у соседнего королика в короне блеску больше. А моё счастье, что я вскоре приду домой да гречневой кашки с маслицем поем. Брошу туда кусочек маслица и оно, как солнышко, затает, засветится. А после лягу на диван, книжонку почитаю. А разве смотреть из окна на улицу не радость великая?.. ... Желать люди отвыкают. Жаждать. Чуть пить захотел - к стакану припал. Есть припёрло - в кастрюлю ложкой полез. То же и с бабой. А чтоб удовольствие испытать - жаждать надобно. Тогда каша без масла вкусна и опостылая жена желанна...
- Только вот придете вы к дому, а он сгорел...
- Что ж такого. Сгорел так сгорел, - улыбнулся "хомячок". - Что-нибудь дадут другое, без крова не оставят. Да ведь кто-то поджёг его. Не я поджёг. Вот если б я поджёг - это моё несказанное горе. Иные-то домА поджигают в поисках счастья...
- Святой человек, - восхитился Александр Иванович. - Впервые такого вижу.
- А я, между прочим, впервые разговорился так подробно. Уж видно в вас, молодой человек, что-то есть такое неординарное. Ведь вот впервые разговорился с вами.
- Выходит, вы за всю жизнь никому и зла не причиняли?
- Сознательно не причинял. Положим, забыл я газ выключить и сгорел дом. Но ведь учтите - забыл. Нарочно не поджёг домишко-то. А зло ли, добро ли - они суть таковые, когда сознательно творятся. Если я во сне как бы выйду на улицу и отдам первому встречному часы золотые или шубу меховую - так уж нет тут никакого добра. А если мать ребёнку грудь не даёт или того хуже - ребёночка этого в окно выбросит - тоже никакого зла здесь нет. Один выверт головы и ничего больше... Я дом не подожгу, не украду и изобретать новую пушку не стану не оттого, что это плохо, а оттого, что мне тут никакой радости. Я наслаждения не почувствую. А если кому в радость пушку изобретать или дом поджигать - это его дело, его беда.
- И вы не остановите такого человека?
- Да разве остановишь. У него голова другая. Он гречневой каше с маслом не рад. Он рад, если пушку изобретает, а как изобретёт одну пушку - опять не рад, другую возьмётся ладить. Разве ему поможешь? Только сам себе и мог бы помочь.
- И пушка, как вы говорите, тоже нужна. Иначе другой тоже пушку изобретёт и по вашему дому выстрелит.
- Я это понимаю, молодой человек. И никакого пушкаря не осуждаю. Может, и надо да я не могу. У зверя клыки и когти, у людей пушки и того пострашней. Люди думают, что возвысились над естественными законами животного. А он сильней всего ими и правит, он сильней разумом установленного закона. Оттого ни один общественный строй породу людскую не улучшил, хотя и всегда хотел этого. Быстрей передвигаться начали, каменный топор усовершенствовали, так что и землю пополам разрубить можно. А естество обезьянье.
Александр Иванович слушал с возбужденным лицом, поводя то и дело плечами. То, что слышал он, всегда волновало его, но в мыслях о добре и зле, счастье и совести он никогда не находил определённого, однозначного ответа, а если и находил, то не всегда мог следовать ему. Да, собственно, кто мог? Какой мыслитель, какой философ, найдя положение, неукоснительно и всегда поступал согласно умозаключениям? Сколько их великих мудрецов, учивших мир одному, а живших совсем не так, как гласило их учение? Но сей "хомячок", видимо, и жил как говорил. И как это часто бывает с людьми, слыша созвучное себе, они вместо того, чтобы согласиться со своим духовным двойником, начинают его оспаривать.
- Вы, может быть, говорите верно, почтенный, только это разговоры. Вот, например, сейчас на ваших глазах к девчушке этой на костылях пристанет хулиган - неужели не заступитесь?
- Хулиган к девчушке на костылях не пристанет. А если пристанет, то не хулиган он вовсе, а ненормальный человек. Бывают и животные ненормальные: кошка котёнка своего съест. Это противоестественно.
- У животных слабый умирает, там отбор жестокий.
- У людей ещё жёстче. Только качество иное, молодой человек.
- Люди - калеке место в трамвае уступают.
- Трамвай не ринг, не служебная лестница. По людским понятиям, если добр, мягок, честен, жалостлив да локтями не крутит, - так уже калека. В трамвае безногому они место уступят - слишком очевидно, да и не конкурент. А доброго, умного, мягкого, то есть, по их понятиям, калеку - съедят. Богом сделают, в книжках героем выставят, а в жизни посмеются и оттолкнут. Нет, молодой человек, ничего нового разум в общении людей не придумал. Вот если бы в вожаки поставлен был самый умный, самый нравственный, самый чистый человек, если бы в результате переворота или ввиду иных причин создалось общество, где эти качества возведены были в понятие высшей силы, а не клыки, кулаки и локти, - я бы тогда поверил, что разум новые законы живого мира установил, отличные от стада или стаи...
- Может, и будет ещё такое общество, - неопределённо и грустно не то спросил, не то направил Александр Иванович.
- Никогда не будет, - уверенно заметил "хомячок". - Но верить надо. Бога тоже нет, и умные люди всегда об этом догадывались. И бессмертия нет, и опять умные люди не верили в загробный мир. Они утверждали, что надо верить в него. Вера нужна как всякому надежда. А во что верить - в бессмертие или материалистическое справедливое устройство мира - это роли не играет. Важно верить в лучшее. Куда-то ведь надо идти, на что-то звать. Отсюда и герои, и боги, и вожди; и их добродетели, которыми они никогда не обладали. Вера, как парус, только разные люди в разные стороны плывут.
- Простите, почтенный, а вы-то во что верите?
- В лучшее. Как и все верю, что люди будут чище, умнее, добрее, человечнее. Хотя и знаю, что такого рая никогда не свершится. Меня не рай смущает, а дорога к нему. Обесценен человек. Поколение подопытное. Люди как материал для строительства будущего здания. А я один раз живу, и вы не дважды. И нам бы в свой единственный промежуток пожить по-человечески. Оттого мы и раздвоены: и в свет будущего веруем, и при жизни добра и правды хочется...
И кто бы мог подумать, что наш великий дремотный жизнелюб Иван Александрович, портрет которого лишь обозначился в начале рассказа, способен был на такие речи, на такую философию. Однако, справедливости ради, скажем, что хотя говорил он убеждённо, но без пафоса и горячности. Быть может, это-то спокойствие и впечатляло нервного Александра Ивановича. Он хотя и сам был не глуп, но в рассуждениях "хомячка" почуял некое превосходство; ему показалось, что его собеседник как бы вдруг свободно вытянул в одну линию, запутанную, всю в петлях, верёвку и верилось - такой человек и всякий зигзаг может сделать прямой. И всё же что-то протестовало в нём, что-то коробило и не давало полного согласия.
- Но если бы сейчас на ваших глазах пристал хулиган к девочке на костылях, заступились бы вы или нет за неё?
- Я уж сказал, что это не хулиган и не бандит, а ненормальный.
- Ну, пусть ненормальный, но как бы вы себя повели в таком случае?
- Если за девочку на костылях заступиться, значит, за многое тогда заступаться выйдет. Начни воевать с малой несправедливостью, так и с большой придется схватиться. Тут с целым миром тогда война.
- Ведь не ответили вы определённо...
- Вижу, молодой человек, куда вы клоните. Но мне уж седьмой десяток пошёл. Я этими схватками перехворал давно. Там девочку на костылях обижают, два шага прошёл - над взрослой измываются, ещё посеменил - подлеца в магазине заметил, мошенника за руку схватил, хама осадил - э, юноша...
- Какой же я юноша. Мне пятый десяток.
- Всё равно юноша. Таким макаром и до сумасшедшего дома докостыляешь. Или ещё дальше. Нет уж. У меня своя пружина. Зло и не такие силачи не валили. Себя, правда, губили, монументом иных придавило, а змея осталась змеёй, бузина - бузиной. Да ничто и неистребимо в породе людской. Где плюс, там и минус. Экономика меняется, головные уборы, а под ними всё то же.
- Да как жить тогда, если за ребёнка не заступиться, - воскликнул Александр Иванович, - как же так, если тонет человек, а вы умозаключения строите. Зачем тогда идея, вера, зачем я?
- Уж если морозы, так я не улицу топить начну, а сам шубу надену. Тут нет безумия. Безумие - костры жечь. А вы, молодой человек, можете подумать, что я человек безмятежный, эдакий танк без нервов. Такой, дескать, и в утро перед казнью непременно зубы почистит, и чаю откушает. То верно. Я и в это утро утеху найду. Но спрошу я вас: отчего черепаха такая твёрдая? Да оттого, что мягкая. Я тоже не танк, не бульдозер...
- Понимаю, уважаемый, - перебил Александр Иванович. - Нормальный человек не может без нервов. Это щит вы такой перед собой выстроили.
- Понимаете, а пристали с девочкой на костылях. Всё от нервов. Войны мировые и кухонные. А уж портят-то их не от общественного несовершенства, не в задачах глобальных, а так - сон дурной, пятачок недодали, яйцо не всмятку.
- Разве любому под силу такую крепость выстроить?
- Не любому, согласен. Сущему не радуются. Куда там - бегом к ссоре, склоке, сражению великому из-за конского яблока. Все в нитках и связях. Отраву ищут, потом лекарство; вся жизнь разгон и тормоз. А финал - один. Для такой крепости, молодой человек, надо силу иметь. И одиночество. Женился, детей развёл, друзей - какая уж крепость. Одни зигзаги. Чтоб шёлковым стать - непременно нашкодить надо. Грех да покаяние. Полковник в генералы метит, и чужая баба, простите, слаще.... Ах ты, суета. Вот и я, старая галоша, разрумянился. Уж много лет не терял равновесие. В вас, видно, что-то есть сверхнервическое, молодой человек. Однако смотрите, как я из виража выйду: нет виноватых. Нет...
- Да, да, виноватых нет, - согласился Александр Иванович. - Послушайте, а кто же вы такой? Кем работаете? Или работали?
- Каменщиком работал.
- С таким умом и каменщиком!
- А что ж тут. Мудрость-то всякую повесть в письмецо обратит, потом в телеграмму, а уж ещё позже - вовсе всё зачеркнёт и придёт к полному молчанию. Ибо нет виноватых. Нет. А знаешь почему?
- Думаю, потому нет, что все зависимы друг от друга и над каждым ещё кто-то или что-то довлеет.
- Вот именно, довлеет. Но не "кто-то", а "что-то". И это "что-то" - двойственно устроенное мироздание. Двойственность во всём. И в физике, и в биологии, и в духовных делах. Луна оторваться хочет от Земли - и права Луна. Земля держит - и права Земля. Новатор новое для вида изобрёл, а консерватор старое осваивает. И оба правы. Белая ворона на севере появится - права: под снег гримируется. А чёрные её заклюют - тоже правы. Сколько борьбы и зла, пока все белыми воронами не станут... В мире нет одной правды, их всегда две. И обе правы, пока третья не появится. Мы вот с вами спорим и оба правы. Вы своё болото мне навязываете, я - своё. А кто-то третий с вашего болота важное возьмёт; с моего болотца тоже важное позаимствует - вот и он прав до поры особой. Везде царит плюс и минус, свет и тенёчек и клетки разнополые. Всё в мире - весы, качели. Вот ведь штука-то какая... Штука эта, как бы выразиться пояснее - шампур. А всё остальное - баранина, говядина, свинина и прочее мясцо...
- А на вопрос главный вы так и не ответили.
- О костылях?
- Да-да, о вмешательстве. Не где-то на Марсе, а здесь, сейчас - при виде, как сильный бьет слабого. Если не заступиться - зачем всё. Зачем философия? Никакой плюс этот минус не оправдает. Так нельзя. Поверьте, так нельзя...
- Отчего же нельзя, если можно?
- Нет, нельзя. Это бесчеловечно. Это ненормально.
- Хотите леденец?
- Какой леденец?
- А вот, - "хомячок" достал коробочку. - Леденец мятный. Он приятно охлаждает...
- Спасибо, мне идти надо.
- Господи, какая благодать вокруг! Слышите, как синица тикает?
- Спокойной ночи, - сказал Александр Иванович, поднимаясь.
- До ночи далеко, молодой человек. Я ещё пивка выпью. Пивка не будет - квасу, квасу не будет - чаю. А то и воды из-под крана...
- Всё равно - спокойной ночи.
- Я сплю крепко. Приставь во сне к моему уху тромбон и дунь в него что есть мочи, так и не вздрогну, пожалуй... Лепота, - улыбнулся "хомячок", щурясь и глубоко вдыхая весенний воздух.
И тут Александр Иванович увидел, как к девочке на костылях крадётся кто-то сзади из кустов.
- Дунда, - шепнул Александр Иванович, узнав старого знакомого.
- Что вы сказали? - спросили Иван Александрович Торк.
- Вор... Он украл сумочку.... Вон там, видите...
- Вижу, вижу. Действительно похитил. Ай, какое безобразие. Глупые люди. Раз украл, два, три, а на четвёртый непременно попадется! В финале - заточение, муки; а мучения-то эти и радости взвесишь, так муки перевесят. Ай, глупцы, ну глупый народ...
Александр Иванович, не слыша причитаний собеседника, наблюдал, как Дунда с сумочкой под пиджаком удаляется, спешит к автобусной остановке.
Вынув гипнопан из футляра, Александр Иванович поднялся, настроил прибор, нажал кнопку: и в то же мгновение вор остановился, резко повернул обратно и быстро зашагал к Александру Ивановичу.
- Здрасьте, - сказал Дунда. Лицо его было испуганным. Против своей воли он приблизился к Александру Ивановичу, держа сумочку в руке.
- Здравствуйте, - произнёс Александр Иванович, строго и пристально глядя в лицо вора. - Вы уж дошли до последней степени - калеку ограбили, ребёнка обворовали...
- Я не брал, ей-богу, не брал...
- Дайте сюда, - сдерживая гнев, приказал Александр Иванович и, приняв сумочку, увидел приближающихся к ним милиционера и девочку на костылях.
- Вот и расплата, вот и возмездие ваше идёт. Теперь я уж вам не помощник. Такую подлость по всем человеческим законам простить нельзя.
- Вон моя сумочка, - радостно воскликнула девочка и, прижав под мышкой костыль, указала рукой на Александра Ивановича.
- Возьмите, милая, - сказал Александр Иванович. - Мне стыдно за людей перед вами. Возьмите...
Но милиционер опередил девочку и схватил сумку.
- Ваши документы, - попросил он, козырнув.
- У меня нет никаких документов, - наивно улыбнулся Александр Иванович. - Да и зачем они мне. Вот вор. Можете арестовать его.
- Врёт. Я не вор. Он сам вор, - крикнул Дунда.
- Нет, это вы, это он украл, честное слово, - сообразив, что его могут подозревать, объяснил Александр Иванович. - Он вылез из кустов, незаметно схватил сумочку и подался к автобусной остановке. А я его вернул.
- Каким же образом? - спросил милиционер.
- Не важно каким. Только вернул. Вот человек свидетель.
- Мы ничего не видели, - невозмутимо сказал Торк.
- Прошу следовать за мной, - предложил милиционер.
- Как же так, как не видели? Что вы говорите? Вы ещё возмущались, глупостью называли...
- Мы ничем не возмущались и ничего не видели, - спокойно возразил Иван Александрович Торк. Он достал баночку, положил за щёку карамельку и закрыл глаза.
- Чудовище вы, а не человек, - закричал Александр Иванович и бледные щёки его покрылись пятнами от негодования и бессилия.
- Прошу пройтись за мной, - повторил милиционер.
- А я видел, всё видел. Это точно он из кустов подкрался, значит, и хвать сумку. Я за ним, еле догнал, - угодливо пояснил Дунда.
- Как свидетель и вы пойдёте со мной.
- Всегда рад помочь органам. У меня дядя сам в органах служит.
- Пошли, - скомандовал милиционер. - И вы, девочка, с нами! Для протокола надо. Пошли.
- Оставьте ребёнка, - крикнул Александр Иванович, часто дыша и сжимая кулаки. Вокруг уже толпились зеваки.
Торк с закрытыми глазами посасывал леденец.
- Мерзавцы, - выругался Александр Иванович и достал гипнопан.
- У него прибор, у него страшный прибор, отнимите эту хреновину, - торопливо, с жаром заговорил, обращаясь к милиционеру, Дунда и вдруг, матюгнувшись, кинулся бежать.
- Назад, - крикнул милиционер, глядя то на убегающего, то на Александра Ивановича, но Александр Иванович уже переводил стрелку, видя лишь на счётчике цифру "2". "Идите все по домам, мерзкие люди. И ты, милая девочка, возьми сумочку, и все, все забудьте об этой мерзости", - зашептал Александр Иванович...
Красная цифра "один" зажглась на гипнопане.
Первым поднялся Торк и важно пошёл восвояси. Девочка, взяв сумочку, захромала по аллее. Милиционер и толпа зевак разошлись. Александр Иванович остался один. Он стоял возле скамейки, глядя на занятых своим делом голубей, держа в руке что-то похожее на фотоаппарат с засвеченной плёнкой.
"Вот и всё", - прошептал он и тоже пошёл прочь.

ГЛАВА 55

Город ещё спал.
И дома с тёмными окнами, и влажные пустые тротуары, и полуголые деревья - всё спало, а то, что не спало - казалось таинственным.
Таинственные фонари светились холодным светом, таинственные облака неторопливо уходили за город, таинственные кошки мягко и бесшумно возвращались с ночного гуляния. И дворник - не то рано вставший, не то ещё не ложившийся - таинственно собирал в кучу сухие листья.
Птицы проснулись и, неподвижные в темноте, ожидали рассвета...
Александр Иванович дочитал последнюю страницу повести, потёр седые виски, погасил свет и лёг на диван не раздеваясь.

Видения Александра Ивановича [Валентин Катарсин]

Но всё, что он прочитал, всё, что создал своим воображением - стояло перед глазами, жило в его воспалённой голове. "Я уж пить не могу, а вода всё идёт", - вспомнил он, и огромный бесконечный эскалатор с людьми медленно поплыл перед ним. Плыли - смеясь, негодуя, кривляясь и злобствуя - министры, короли, палачи, лакеи, насекомоподобные дерущиеся человечки; плыл под тяжёлой короной тщедушный Федул, приговаривая: "Вам бы только судить судей, но виновных нет, и я самый зависимый в королевстве человек"; плыл, похожий на гусака, шеф тайной канцелярии в белых брюках краплёных кровью; плыл святой плут Фока, причитая: "Дай образец, Господи"; великий писатель Олухов сокрушался, что устаёт не голова, а спина; всезнающие литработники лихо и бездумно правили рукописи; с невероятным храпом плыл бедный кукольный человечек Фекин; оправдываясь, что кому-то надо быть палачом, плыл угрюмый от страшного ремесла Габорим; "Великий деятель потому и велик, что жесток", - изрекал, проплывая, железный гроссмейстер; плыл грязный столяр-краснодеревец; добродушный старикан Бертольд; умный учёный с бездонными глазами; придворный генерал-художник, генерал-поэт, генерал-лакей...
И всех их Александру Ивановичу было жалко той всегдашней жалостью, от которой не мог избавиться. Словно бы все они были дети, забывшие или не знавшие об этом, а он - намного старше всех - чем-то их обидел. И как бы они не приспособились к жизни, всё же оставались слабыми, беззащитными перед ним.
А людской эскалатор всё плыл и плыл. Незнакомая женщина, приютившая его у себя, хмельно улыбалась, и Александр Иванович тихо произнёс: " Я не успел вас отблагодарить", но она только весело махнула рукой.
У него сильно застучало сердце, когда увидел Евгению Павловну. "Светлая", - прошептал он, но и она молчала, глядя на него грустным вечным взглядом, всё удаляясь и удаляясь. Она совсем исчезла и никто уже не появлялся за ней, а он всё ещё ждал кого-то и вдруг понял, что этот "кто-то" есть он сам. Ему стало страшно увидеть себя, и от напряжения он приподнялся на локтях, пристально всматриваясь в темноту: и наконец во мраке начало высвечиваться лицо. Но это был не он. Это был человек в чёрном халате.
Чётко сфокусировавшись в пространстве, человек в чёрном не проплыл мимо, он остановился и спросил знакомым ровным голосом:
- Ну что, Александр Иванович, не пора ли назвать чёрное белым?
Нет, Александр Иванович не испугался. Он знал, что сделает.
Рука его осторожно нащупала под подушкой аппарат.
- Вы хотите избавиться от меня?
- Да.
- Подумайте сначала. На счётчике - единица. Не разумней ли послушаться старика Синдау. Измените себя - и всё изменится. Поступитесь малым, потом придёт оправдание. Лишь солгав, мы говорим "так надо". Никто ещё не утверждал, что доживёт до ста лет, потому что знает - как. Но дожив, он говорит: "Я знаю секрет долголетия". Итак, одно слово. Мы станем с вами друзьями...
- Прочь, - прошептал Александр Иванович. - Не появляйтесь больше. Не появляйтесь.
Он нажал кнопку, но человек в чёрном самодовольно усмехнулся и вовсе не исчез, а наоборот - стал виден ещё отчётливей и к тому же вынул яблоко, надкусив его.
- Всё. Больше шансов у вас нет. Я предупреждал. Меня же уничтожить невозможно, ибо я полпред всех. Хотите яблоко. Вы, кажется, забыли вкус этого плода?
- Прочь!
- Ухожу, ухожу. Но вернусь, когда вам станет ещё хуже. Впрочем, не представляю - как может быть ещё хуже...
Он сочно хрустнул яблоком и, двигаясь к окну, исчез за чёрными стёклами.
Александр Иванович уронил голову на подушку. Гипнопан с сухим стуком упал на пол...

А город ещё спал. Дворник всё заметал и заметал сухие осенние листья. Но вот он остановился, закурил, закашлялся. И кашель его разбудил город.
Зашептались деревья, вспыхнуло окно, потом другое, третье; хлопнула дверь парадной, где-то вдали прошелестела машина.
Город зазвучал.
Город зазвучал нарастающим гулом, шагами, говором, железными моторами. И людей, разобщённых ночью, вновь соединял для борьбы и работы молодой, ни в чём невиноватый день.

Оставить комментарий © Copyright Катарсин Валентин (alelandov@yandex.ru) Размещен: 01/11/2019, изменен: 25/10/2025. 475k. Статистика. Роман: Проза, Приключения, Философия РОМАНЫ Иллюстрации/приложения: 37 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Будущий читатель, если ему удастся познакомиться с истинной историей моего времени, заметит, что в нашем рассказе нет ни одного явления, случая, сцены, фразы, которые являлись бы фантазией. Конечно, кроме дотошных любителей архивной пыли, большинству смертных не удастся сверить факты книги с фактами истории. В таком случае поверьте мне на слово. Данная повесть сама по себе есть хроника определённого отрезка времени.