|
|
||
Рваная грелка, осень 2014 English version (translated by Alex Shvartsman) Сборник рассказов "Фарбрика" |
Бес названия "Так. Во первых меня зовут Марик и ни каких вариантов. Бабушка инагда зовёт меня Марочкой. Звучит наркомански и я угораю когда Ба так говорит. Одно временно меня выбешивает, что Марочка звучит как Ларочка. Девчачье имя. Я могбы запретить ей. Сказать не делай так Ба никогда незови меня этим наркоманским девчачьим именем. Но немогу. Она стирала мои засратые пелёнки и ночей неспала. Она лично забрала меня у аиста. Отчистила меня от капустных листьев. Это я только начал перичеслять. Ещё, много чего, думаю понятно. С каким лицом я пришёлбы ей чтото запрещать. Только просить. Попросил не звать меня Марочкой "в обществе" (так говорит Ба: в обществе). Ещё попросил не называть меня "зайкой". Она инагда забывает. Зовёт Марочкой. Или зайкой. Тогда я закатываю глаза и делаю "такое лицо" и она извиняется и покупает мороженное. Нухоть чтото. Марковкой Ба зовёт меня когда хочет потдеть. Или если я в чёмто провинился. Однажды я назвал её в ответ бабкой. Она ужасно расстроилась. Во вторых напиши внезу своё Имя. И втретьих: Я СЕРЬЁЗНО. PS. Страусы". При чём здесь страусы? В этот раз записка получилась ещё более идиотской, чем обычно. Но иногда приходится делать идиотские вещи, чтобы достичь разумного результата. Марик вырывает листок из тетрадки. С обратной стороны написано "Семнадцатае октября". И ещё: "Домашняя работа". Буквы не такие кривые, как в записке, - аккуратные, одна к одной. Ещё бы. Их он писал не на эскалаторе в метро, а дома, сидя за бабушкиным столом, под строгим бабушкиным взглядом. Взгляд не настоящий, а с портрета, где она молодая, с отпадной причёской и крахмальным воротничком. Дальше на обратной стороне листка пусто. Написать очередное стрёмное сочинение про осень он не успел. Эскалатор почти закончился и время тоже. Марик смотрит на записку. Вроде бы всё на месте и ровно так, как должно быть. Даже "Семнадцатае октября" и "Домашняя работа" на обратной стороне. Даже слово "засратые", за которое он бы получил по ушам от бабушки. Прости, Ба. Так нужно. Всё на месте. Не хватает только названия. У всякого серьёзного документа есть название. "Заявление". "Объяснительная". "Отчёт". Он мог бы написать "договор". Или "контракт". Но лишняя откровенность вредит в таких делах. Поэтому он пишет наверху крупно и совсем уже криво "БЕС НАЗВАНИЯ". То что надо. Буквы сплелись в узор, сцепились, нетерпеливо перешёптываются, готовые вести хоровод. Марик спрыгивает с эскалатора, на бегу прячет тетрадку в рюкзак. Его шаги эхом разлетаются по пустой ночной станции. Почти сразу их перекрывает звук подходящего поезда, и сердце камнем ухает вниз. Неужели опоздал? Нет. Поезд вылетает из тоннеля с правой стороны станции. А ему нужна левая. Девушка стоит у самого края платформы. Напряжённо всматривается в темноту тоннеля. Не то чтобы толстуха, но в школе её, пожалуй, задразнили бы. Впрочем, для школы она старовата. Или надо говорить "взрословата"? Марику сложно судить о возрасте женщин. И дело не только во внешности, хотя и в ней тоже. Одни до ста лет одеваются как старшеклассницы, другие уже в старших классах выглядят как юные старушки. Одни (такие, как Ба) светятся, точно у них внутри колония светлячков. Внутри других только мрак и дым от погасшей свечи. Или от взорвавшейся петарды. Эта скорее из последних. Она похожа на самую большую печальную матрёшку, из которой вынули весь внутренний мир. ***
Сначала он пошёл за ней просто потому, что ему нужен был проводник. Переход под Серпуховской площадью слишком длинный, чтобы преодолеть его в одиночку. Почти бесконечный. Он неплохо освещён и кажется безопасным, но здравомыслящий человек не сунется в такой переход без сопровождения. Марик знает: переходы только и ждут одинокого пешехода, пропажу которого никто не заметит. И если жертва попадает переходу в лапы, тот своего не упустит. Сначала ты даже не заметишь, что дела пошли наперекосяк. Ты будешь идти и идти вперёд, только, может, удивишься мимолётно, что переход как будто длиннее, чем обычно. Потом ты поймёшь, что впереди нет выхода наверх. Обернёшься назад и увидишь там тьму. В коротких переходах Марик чувствует себя почти уверенно даже в одиночку. Можно идти и говорить по телефону, и пусть собеседник тебя не видит - голос тоже неплохой якорь. Но переход под Серпуховской площадью слишком длинный. К тому же в телефоне Марика села батарейка. Потому он ждал проводника. Она прошла мимо - плечи опущены, лицо спрятано под капюшоном. Марик поспешил следом, обогнал её и пошёл впереди - чтобы она его видела. Он оглядывался время от времени. В конце концов, это честная сделка: она охраняет его, а он - её. Поднявшись наверх, она помедлила пару мгновений и повернула на Большую Серпуховскую. Она почти уже скрылась из виду, когда Марик понял, что нужно срочно её догнать. ***
Сквозняк треплет её длинные светлые волосы. Лица не видно, но Марик точно знает, что она не улыбается. И не улыбалась уже давно. Марик чувствует её боль. Не так, как если бы ему было плохо самому. Скорее похоже на просмотр ролика на ютубе. Например, про ту умирающую собаку (нашёлся же идиот, который снял это). Уже слышен грохот в тоннеле. Уже виден отблеск света приближающегося поезда на рельсах. Марик делает глубокий вдох. Подходит. Осторожно прикасается к руке, чтобы привлечь её внимание. Протягивает записку. В наше время наивно рассчитывать, что человек добровольно возьмёт у тебя что-то, если это не деньги. По крайней мере, не на улице. Нет, на улице, да ещё и днём этот номер не прошёл бы. Ночью в пустом метро - другое дело. И, конечно, слова в записке. Они работают, не могут не работать Матрёшка оборачивается, смотрит удивлённо и рассеянно. Берёт записку. С грохотом из тоннеля выныривает поезд, проносится мимо, тормозит. ***
Бес названия. В этом что-то есть. Бесёнок, который живёт в названиях и постоянно хулиганит. Меняет буквы по своему усмотрению. Так, чтобы из приличных слов получались неприличные. А потом редактор получает по шапке и долго ноет в курилке, что понятия не имеет, как это вышло. Понятия не имеет, откуда в заголовке взялась "новогодняя елда". Поезд проносится мимо, а она всё смотрит на бумажку, пытаясь понять, что это и зачем. Кажется, бумажку дал ей мальчик. Она до последнего была уверена, что сделает это. Всего один шаг, очень легко. Она могла бы прыгнуть в окно, это даже легче (особенно после пары бокалов шардоне). Порезать вены не смогла бы, а в окно - пожалуйста. Всего один шаг, как и здесь. Но выйти в окно - в этом есть что-то демонстративное. Истерическое. "Люди будут говорить", как сказала бы мама. На первый взгляд, нет ничего более истерического и демонстративного, чем прыжок под поезд в метро. Но Далия знает, что это не так. Метро - место одиночества. Даже днём, даже в толпе. А тем более - сейчас. Она оставила документы дома. Искать её никто не станет. Ещё одна неизвестная. Строчка в статистике. Единичка или ноль. Была единичка, стала ноль. Но не на глазах же у ребёнка. Откуда он вообще здесь взялся ночью? Из вагона выходит старик с тележкой. Подозрительно смотрит на Далию, что-то ворчит себе под нос. Колёса тележки противно скрипят. Далия понимает, что её трясёт. Голова кружится. Слабость в ногах. Нужно сесть. Она до последнего была уверена, что сделает этот шаг. Это была её программа. Как у марсохода. Долететь до Марса. Собрать данные. Отправить данные. Точка. Что делает марсоход, если Марса по указанным координатам нет? Марсоход читает записку от Марика. ***
(Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - "Тульская".) Марик затаил дыхание - как обычно, когда кто-нибудь читает его записки. Это как ракета из спичек и фольги. Ты знаешь, что это работает, но всякий раз удивляешься, когда она взлетает. Так и со словами. Они выглядят идиотскими, наивными, детскими. Все эти ошибки. Иногда ругательства. Они получаются сами собой, точно у Марика редкая разновидность синдрома Туретта. Они выглядят полнейшей ерундой. Но, как и ракета из спичек, они работают. В том числе и поэтому он ненавидит писать сочинения. Слишком много усилий нужно приложить, чтобы получились просто слова. Чтобы ракета не взлетела. Марик безошибочно определяет момент, когда она дочитывает до страуса. И протягивает ей шариковую ручку с изгрызенным колпачком. Ручка бабушкина, ещё советская, настоящий винтаж. Надеюсь, она похожа на девчонок из класса, думает Марик. Девчонки ужасно любят писать своё имя на листочках. Ещё рисовать сердечки и котят. Но имя на первом месте. ***
Мальчик терпеливо ждёт, пока она дочитает. Маленький, тощий. В старомодном пальто в мелкую клетку. Фасон из тех, что так нравятся родителям, а на сверстников действуют как красная тряпка на быка. Фасон "эй-малой-держи-поджопник". Огромный синий рюкзак за спиной. Квадратный и нелепый. Полосатая шапка с помпоном. Сама не зная зачем, Далия пишет "внезу" своё имя: Далия. На букве "я" ручка протыкает бумагу. (Должен ли марсоход вернуться на Землю, если Марс не обнаружен? Может ли он?) Далия смотрит на мальчика. Марик (ни в коем случае не Марочка) молчит. Наверное, следует что-то сказать, и Далия говорит: - И что дальше? Её голос тонет в шуме поезда, подъезжающего со стороны "Тульской". Мальчик смотрит на часы и говорит: - Кот. - Что? (Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - "Полянка".) - Кот! - он кричит, чтобы победить голос диктора. Нет, не ослышалась. Кот. - Что значит "кот"? Она спрашивает скорее по инерции. На подобные вопросы ответа не существует (если только он не скажет что-нибудь вроде "это такой маленький, рыжий на четырёх лапах и с хвостом"). Просто кто-то здесь сошёл с ума. Он молчит, дожидаясь, пока стихнет шум поезда. Потом говорит (с нарочитыми нотками терпеливого снисхождения в голосе): - Сейчас ровно двенадцать, значит, начался новый день. - Смотрит на неё, понимает, что нужны подробности. Нотки снисхождения превращаются в симфонию. - Знаешь примету: в новую квартиру первым надо пустить кота. На удачу. Ферштейн? Хуерштейн. Новый день как новая квартира. Кот на удачу. Это какой-то гребучий сюрреализм. Может, она спит? Напилась шардоне и не заметила, как уснула. Или всё-таки сделала этот шаг и лежит теперь сломанной куклой на рельсах, а умирающий мозг искрит галлюцинациями? - Ты сумасшедший? - Бабушка говорит, что нет. Он осторожно забирает из её рук листок, сгибает его несколько раз пополам. - Зачем тебе моё имя? В тоннеле снова виден свет прибывающего поезда. Такой манящий. (Но не на глазах же у ребёнка.) - Может, я хочу украсть твою душу с помощью магии вуду. Нет, конечно. Шучу. Строго говоря, твоё имя мне не нужно. Но в следующий раз не советую вот так запросто называться всякому незнакомцу. Откуда ты знаешь, что я не опасен? - И почти без паузы. - Я буду звать тебя Матрёшка. Нравится? - Тогда я буду звать тебя Марочкой. - Понял, не дурак. - Молчание. - К твоему сведению, ты только что подписала контракт. Он так говорит "контракт", что Далия не сомневается: он написал бы это слово с заглавной буквы. Или целиком заглавными. (И втретьих: Я СЕРЬЁЗНО.) Это как с бродячим щенком. Он подходит к тебе на улице и смотрит жалобно - так умеют смотреть только собаки. Ты можешь дать ему кусочек хлеба, а можешь ничего не давать. Достаточно посмотреть. Один взгляд - и он пойдёт за тобой на край света. Он всё решил за вас обоих по одному этому взгляду. Так что тебе приходится прыгать в трамвай, чтобы запутать следы (хотя до дома всего одна остановка и идти пешком удобнее). Объясняешь себе, что просто не хочешь, чтобы щенок заблудился, увязавшись за тобой; эти объяснения, эти внутренние диалоги - болезненны, они выматывают и рушат гармонию; поэтому проще всего никогда не смотреть на бродячих щенков. Тем более - не кормить их хлебом. Это непросто. Как непросто перебороть себя сейчас и не спросить: что за контракт? У Далии получается. Она решительно идёт к эскалатору. ***
Во взгляде Матрёшки (нет, не Матрёшка - Далия; какое интересное имя, только не понятно, как его произносить - ДАлия, или ДалИя, или ДалиЯ) адская замесь тоски, усталости и любопытства. Видно, что этому любопытству она сама не рада (как будто она вообще способна сейчас на радость), но поделать ничего не может. Это всё слова из записки. Они спутали её. Они поднимаются на эскалаторе. Далия, кажется, собиралась пойти пешком. Есть такие нетерпеливые люди, вечно куда-то спешат, мало им такой же скорости, какой хватает большинству. Но Марик обогнал её на несколько ступеней и встал напротив. Так они почти одного роста. Она говорит: - А ты ловкач, я смотрю. - Да, я не промах. - Ладно, сдаюсь. Что за контракт? Не называть тебя Марочкой? - Это тоже. - Как вообще можно звать пацана Марочкой? - Ну, я славный. Так и хочется потискать. - Если честно, не очень. - Ты просто плохо меня знаешь. У неё вид как у актёра, который разучил роль Гильденстерна и наряжен Гильденстерном, но которого по ошибке или в порядке злой шутки вытолкнули на сцену, где в самом разгаре научно-фантастическая постановка об исследовании клеточных мембран. Зал и актёры замерли в ожидании остроумной реплики, но у Гильденстерна в запасе только "уж тем блаженно, что не сверхблаженно". Она говорит: - Сколько тебе лет? - Потом ты спросишь, кем я стану, когда вырасту? - Мне по барабану, кем ты станешь. Конечно, ей не по барабану. Абсолютно каждому взрослому из тех, кто общался с Мариком хотя бы пару минут, интересно, кем он станет, когда вырастет. Она смотрит на записку в его руке. Марик тоже смотрит на записку. Кажется, понимает, на что она намекает. - Если ты переживаешь насчёт ошибок, то я наделал их специально. Это часть плана. Интересуют подробности? Она молчит, но это не такое молчание, которое ну-ты-отвяжись-уже-придурок. Так что Марик продолжает: - Во-первых: переключить твоё внимание. Когнитивный диссонанс. Человеческое внимание устроено так, что парадоксы и неправильности отвлекают его лучше всего. Что-то вроде перезагрузки шоком. Пьяные матросы на зебрах, андестенд? С равным успехом он мог бы там внизу, на платформе, расстегнуть штаны и пустить струю на рельсы, эффект был бы тот же. Но тогда Далия вряд ли стала бы с ним разговаривать. Впрочем, сейчас она смотрит на него так, точно Марик всё-таки обоссал рельсы. Нормальная реакция взрослого на его рассуждения. - Первый пункт ты выполнил на ура. На маршрутку я опоздала. Поздравляю тебя с этим успехом. - Лучше поздравь меня с тем, что ты передумала прыгать под поезд. - Я не... Она осекается. Хмурится. Но взгляд не отводит. - Я знаю, что не передумала. Но, скажем так, отложила этот перфоманс. - А что во-вторых? Марик пожимает плечами. Второе (и главное) объяснить сложнее. С главными вещами всегда такая беда. Для них нет простых слов. Он говорит: я избавлю тебя от боли. ***
Я избавлю тебя от боли. Он так и сказал. Маленький лгунишка. Далия знает, что это невозможно. Говорят, время лечит. Но время похоже на врача из платной клиники. Время ставит тебе диагноз за диагнозом, выписывает рецепты и рекомендует повторное посещение. Но не лечит. Время назначает тебе обезболивающие и витамины, и ты доверчиво покупаешь их и пьёшь горстями. А потом, потратив все деньги, понимаешь, что обезболивающее больше не действует. А от витаминов тебя выворачивает наизнанку. Понимаешь, что боль стала только сильнее. Что невозможно не думать о ней. И ты вспоминаешь снова и снова - до тех пор, пока не обнаруживаешь себя на платформе метро в ожидании поезда и возможности сделать последний шаг. ***
Медсестра сказала что-то вроде "зэбэ". Врач ответил: вижу. Далия лежала на столе для ультразвука, и врач возил манипулятором по её животу, измазанному холодной липкой субстанцией. Врач сказал: одевайтесь. И подал салфетку. В детстве Далия не понимала разницу между узи и узи. Когда мама впервые отвела её в больницу на УЗИ сердца, Далия с трепетом ждала чего-то страшного и скорострельного. Когда врач сказал, что означает таинственное "зэбэ", Далия поняла, что была не так уж неправа в детстве. Она ничего не ответила, и он сказал: вы неплохо держитесь, молодец. Не расстраивайтесь, будут ещё дети. Она вышла на крыльцо и увидела девчонок из стационара. С огромными животами, последний триместр. Они курили, спрятавшись за беседкой, и обсуждали какую-то "суку". Тогда Далия разрыдалась. На самом деле она держалась очень плохо. ***
Андрей сказал: всё будет хорошо, милая. Мы попробуем ещё. Время лечит. Что он мог знать. Хорошо уже не будет никогда. Она закрылась в спальне и смотрела в стену, выискивая в узорах обоев кан-кан, мартышку и бегемота. Он подошёл к двери и сказал: мне пора на работу. Он спросил: можно я зайду и поцелую тебя? Она сказала: уйди. А потом какой-то свинтивший с катушек менеджер устроил стрельбу в их офисе. И Андрей, конечно, попытался его остановить. Три пулевых ранения в грудь. Его даже не успели загрузить в скорую. Потому что последнее, что она ему сказала, было "уйди". Потому что она не позволила ему зайти. Что если бы он зашёл и поцеловал её. Что если бы она сказала "останься, давай вместе искать бегемота на этих обоях". Что если. ***
Он говорит: я помогу тебе, но сначала ты помоги мне. Он говорит: у меня кое-что украли. Он говорит: ты подписала контракт. Потом он говорит "хорошо, хотя бы проводи меня через переход". И она думает, что, несмотря на всех щенков и все зароки, не может ему отказать. Час ночи, темно, холодно, и кто знает, не притаился ли за углом маньяк. Когда они поднимаются по лестнице на улицу, он говорит: до гостиницы тут совсем недалеко. И она думает, что это будет разумно - довести его до гостиницы, чтобы он убедился, что его план никуда не годится и согласился поехать домой или хотя бы сказал номер телефона своих родителей. Они бредут по какому-то незнакомому переулку. Снег в лицо. Далия давно уже не понимает, где они. Всё ещё возле Серпуховской или уже в Санкт-Петербурге. Она говорит: - Ты определённо сумасшедший. - Бабушка сказала, что нет. - Твоя бабушка психиатр? - Моя бабушка умерла. Неловкое молчание. Далия говорит: - Прости. Марик говорит: - Мы уже почти пришли. Тогда Далия осознаёт: у неё просто нет выбора. Потому что метро уже закрыто, и даже если она захочет довести до конца программу своего марсохода, ничего не выйдет. Можно вызвать такси и поехать домой. Выпить шардоне (кажется, в холодильнике ещё есть бутылка) и шагнуть вниз из окна. Смешно, третий этаж. Станет ли ей легче со сломанным позвоночником? Или можно всю ночь смотреть на обои, где среди цветов больше нет ни бегемота, ни зайца, ни льва. Где сплошь глаза и пасти затаившихся чудовищ. Марик будто слышит её мысли. Он говорит: - Ты подписала контракт. И смотрит так выразительно, что Далия понимает: теперь она знает, что значит "такое лицо". - Хорошо, расскажи, что ты хочешь там найти. Больше всего это похоже на капитуляцию. ***
Бабушка сказала: - Ну-ну, маленький, не плачь. Всё будет хорошо. Он и правда был тогда маленьким. Четыре года или около того. Точнее, четыре "годика". По этой логике, когда ему будет семьдесят, надо будет говорить: семьдесят годищ. Во всём были виноваты качели (Марик называл их тогда "качейка"). Из тех скрипучих монстров, которые есть почти в каждом дворе и которые бесят всех, у кого нет проблем с ушами. Кроме детей. Потому что детям плевать на резкие звуки. Дети сами - источник всего громкого и невыносимого. Но "качейка" бесила Марика самим фактом своего существования. Она была испытанием. Тридцать шестой ступенью Шаолиня. Никто во дворе не мог считаться полноценным человеком, если не умел делать "солнышко". Марик не умел. И боялся. Но должен был. Так ему сказали "взрослые" пацаны (самый старший из них, Армен, уже ходил в первый класс). Марик не помнит, что тогда произошло. Помнит полёт в куст смородины и её колючие объятия. Помнит адскую боль в коленке. И знание, что ничего и никогда уже не будет хорошо. И как рыдал взахлёб. Бабушка закрасила ссадины зелёнкой, но легче не стало. Может, дело было не в коленке. Может, больнее всего была обида. Потому что, когда он улетел в кусты, "взрослые" пацаны смеялись так, будто ждали именно этого. Кто-то из них сказал даже: фи-и-и-и-и-иу. И добавил: космонавт! Бабушка достала с полки шкатулку и сказала: смотри, сейчас будет волшебство. Правильнее было бы: слушай, сейчас будет волшебство. Она несколько раз провернула ключ. Открыла шкатулку. Марик услышал музыку, и ему на мгновение показалось, что на самом деле он не сидит на табурете зарёванный с разбитой коленкой. Что на самом деле он лежит на спине посреди огромного океана и под ним километры тёплой солёной воды. И в лицо светит ласковое солнце, и медленные волны укачивают его и уносят вдаль. Бабушка закрыла шкатулку. Самое невероятное: коленка перестала болеть. Вообще. Даже зелёнка не "щипалась". И главное - воспоминание о постыдном полёте поблекло, пошло трещинами. Больше не ранило. Просто старая фотокарточка про каких-то чужих людей. ***
Он не сразу понял, что всё это значит. Сперва заходил к ней, как обычно, поболтать. Бабушка, утопающая в перине и подушках, - это было внушительное зрелище. Кажется, она сохранила их ещё с довоенных времён. Может, это даже было её приданое. Она просила почитать ей, и Марик, конечно, читал. "Унесённые ветром", скучища невероятная. Бабушка быстро уставала. С Мариком что-то было не так, но он не понимал что. Где-то внутри, в груди, поселилось чёрное чудище и давило на сердце. Мешало дышать. Почему-то хотелось плакать. Но ведь это не он заболел. Мама спрашивала: почему ты не заходишь к бабушке? Он отвечал: я захожу. Заглядывал, чтобы посмотреть, как она лежит неподвижно и дышит всё тяжелее. Убегал. Прятался в шкафу среди шуб и пальто. Рыдал. Потом приехала скорая. Доктор сказал: нужно в больницу. Бабушка сказала: нет, не нужно. И ещё: хочу умереть дома. Но её никто не слушал. Мама обняла бабушку с одной стороны. Доктор поддержал с другой. Повели к выходу. Марик прятался в шкафу. Смотрел через щёлочку. Не мог видеть бабушку такой. Но и не смотреть не мог. Это было непереносимо больно. Бабушка остановилась. Обернулась и посмотрела, кажется, прямо на него. Как будто знала, что он там. Сказала: что же я, драться буду с вами, черти. Невероятно, она улыбалась. Это была вымученная улыбка и очень бледная. Но она была. Ещё она сказала: посидим на дорожку. И: принеси мою шкатулку. Марик подумал: неужели она это сказала ему. Но за шкатулкой пошла мама. Марик подумал: как же я раньше не вспомнил. И бабушка тоже хороша. Зачем мучается, если можно просто спрятать боль в шкатулку. Она наклонилась к шкатулке, прошептала что-то. Покрутила ключик завода. Открыла крышку. Марик подумал: теперь всё будет хорошо. Потом ему стало легко и пусто, как если бы кто-то вынул изнутри всю боль и черноту. А потом Марик проснулся, и мама сказала, что бабушка умерла в больнице. ***
Всё было не так, но сперва он не понимал этого. Похороны, поминки. По квартире ходили какие-то люди. Гладили его по голове, жалели. Говорили: бедный мальчик, ты ведь так любил бабушку. А он ничего не чувствовал. Как если бы она просто вышла на рынок или уехала санаторий. О чём тут переживать? Зато чувствовал, как переживают другие. Билась в истерике бабушкина подруга, но он откуда-то знал, что ей, конечно, грустно - но не так, не до истерики. Зато очень спокойный старик-сосед, с которым бабушка иногда перестукивалась по трубам тайным кодом, сговариваясь пойти на прогулку в парк, на самом деле был расстроен куда больше, чем хотел показать. Куда больше, чем была расстроена мама. Но как он мог осуждать маму, если и сам ничего не чувствовал? Бабушка умерла, а ему не было грустно. Он хотел бы поплакать о ней, правда хотел бы. Но не мог. А ещё он поймал себя на том, что стал её забывать. Словно она была каким-то совершенно незначительным для него человеком. Незнакомой старушкой на фотографии в чужом альбоме. И тогда он понял: шкатулка. Она не спрятала туда свою боль. Она спрятала туда его боль.