|
|
||
Сюрнонейм, весна 2016 Рассказ из межавторского цикла "Хроники Санкт-Винтербурга" | ||
К.А.ТеринаЭлегия Канта
Две вещи неизменны в этом мире: беспросветная тьма над нами и беспросветная тьма внутри нас. Мой сон: набережная, рассвет, Зофья смеётся в ответ на мою остроумную реплику. Её рука как будто случайно соприкасается с моей, и мои пальцы как будто нечаянно отвечают на это прикосновение. Переполняющая меня безграничная нежность находит выход в фейерверке красок наступающего дня: солнечные лучи прорезают тучи над городом, открывая взгляду прозрачную синеву неба, которая тотчас отражается в чёрной глади реки Вены, в начищенных до блеска трубах паровых коммуникаций, в обшивке цеппелина, швартующегося к причальному шпилю, в глазах моей Зофьи. Этот сон я вижу каждую ночь. ***
Открываю глаза. Часы на стене напротив моей стим-станции показывают шесть сорок пять. Правой рукой перевожу рычаг стим-подзарядки в нейтральное положение. Шипение пара. Хлопок. Отсоединяется щупальце насоса от шлюзового отверстия под левой лопаткой. Выскальзывают из шунтов на запястьях иглы фрозилитового трансфузера. Тихий скрежет механизма за стеной. Станция втягивает свои щупальца и манипуляторы внутрь. Чувствую привычную утреннюю бодрость. Давление идеальное. Организм на взводе - каждым суставом, каждой шестерёнкой и пружинкой он требует движения. Вскочить с кресла стим-станции, покинуть отсек, бежать, бежать по извилистым коридорам Андеграунда, неэкономно расходуя сжатый пар, которым станция под завязку накачала мои лёгкие за ночь. Но я не спешу. Поворачиваю голову вправо и просто смотрю. Это лучшие пятнадцать минут каждого дня. Просто смотреть на Зофью. Больше ничего мне не нужно от этой жизни. Зофья в напряжённой позе сидит в кресле соседней стим-станции. Я вижу её профиль, её идеальный нос, чуть приоткрытый рот, бледные щёки. Рыжие волосы уложены в безукоризненный венок из кос. Зофья ещё спит. Иногда, словно отвечая своим снам, она улыбается - самую малость, и это такая улыбка, которую я готов ждать целую вечность. Я люблю Зофью каждую минуту. Но в эти пятнадцать минут люблю как никогда. Сейчас она принадлежит только мне, и я не упущу ни мгновения. Отвожу взгляд за секунду до того, как Зофья открывает глаза. Она встаёт, едва стим-станция освобождает её от ночного плена. Встаёт, не замечая меня, не говоря ни слова. Пружинной походкой, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег (и удовлетворить жажду движения, о которой, как и мне, кричат ей все мельчайшие детали её совершенного тела) Зофья идёт к двери. Задерживается возле третьей, маленькой, стим-станции, чтобы подхватить на руки нашу кошку, Афину. - Зофья... Оборачивается. Улыбка на мгновение освещает её лицо - спокойная, дружелюбная. В моём внутреннем каталоге эта улыбка значится под номером три. Такой же улыбкой Зофья приветствует соседей, начальника смены на фабрике или случайного обер-техникера. - Доброе утро, Вацлав. - Доброе утро, милая. Так начинается наш день. ***
Дорога от нашего с Зофьей уютного отсека до центральной площади занимает у меня шесть с половиной минут неспешным шагом. Борюсь с искушением идти быстро, мчаться, заставляя на пределе крутиться все мои шестерёнки. Впереди длинный день, мне понадобится каждый кубический сантиметр сжатого пара. В экстренном случае можно, конечно, воспользоваться общественной стим-станцией. Но есть в этом что-то неприятное, извращённое. Здесь, рядом с центром, тоннели, поддерживаются в безукоризненном порядке - техникеры работаю в три смены, чтобы обеспечить эстетическое удовольствие гражданам Андеграунда. Трубы, идущие по стенам и потолку, идеально начищены. Ремонт, если случается в нём необходимость, производится своевременно и безукоризненно. Издалека вижу фигуру в рабочем комбинезоне унтер-техникера, застывшую на развилке. Через несколько шагов узнаю Анатоля Манна. Я помню по имени каждого жителя нашего микрополиса. Анатоль раздаёт листовки. Комбинезон его давно не стиран. Профессиональным взглядом отмечаю признаки психической травмы на лице - уголки губ направлены в противоположные стороны, создавая впечатление саркастической ухмылки. Анатолю пора ко мне на приём, но он упрям и по своей воле меня не посетит. Он погружён в горе: несколько дней назад пропала его жена. Горе его деятельное - всё своё время Анатоль посвящает поискам. Горе его бессмысленное - в Андеграунде невозможно потеряться. Все мы знаем, что стало с Луизой. Точнее, кем стала Луиза. Эскапистом. И сам Анатоль в шаге от подобной судьбы. Пора принимать меры. ***
Моя операционная вызывает невольное разочарование у всякого, кто посещает её впервые. Здесь нет циклопических машин, увитых трубами от пола до потолка. Не бегают по белым циферблатам манометров медные стрелки. Я мог бы обеспечить всю эту бутафорию из практических соображений: человек так устроен, что ему проще поверить в волшебство или силу хитроумных механизмов, чем в талант одинокого мастера. Но Андеграунд построен на принципах честности и простоты, которые я всецело разделяю. Сущность моей работы - смесь искусства часовщика и рутины синематографического монтажёра. Мне не нужны дополнительные манипуляторы и сложные измерительные устройства. Только мои руки, вооружённые миниатюрным инструментом, и мои глаза, усовершенствованные очками с набором линз. Есть ещё два непримечательных прибора на столе в углу операционной - перфоскоп и перфоратор. И, конечно, свет. Его обеспечивает цветок из ярчайших газовых ламп, укреплённый на многосуставчатом кронштейне прямо над клиентским креслом. Излишеством можно назвать разве что табличку на двери операционной. Тусклый металл, неброская, выполненная антиквой, гравировка: "Вацлав Кант, доктор психологии и философии". ***
Первая клиентка приходит в восемь ноль ноль. Сибилла Жерар, работница фабрики. Стройная блондинка, улыбчивая, весёлая. Вот какими должны быть люди. Жить полной жизнью, радоваться. Ценить уединение и покой Андеграунда. Обращаться к специалисту своевременно. Проблема Сибиллы кажется довольно существенной. Пальцы её правой руки помимо воли словно наигрывают мелодию на невидимом рояле. Разумеется, она прошла техосмотр у стим-мастера и выяснила, что суставы в порядке. Иначе не обратилась бы ко мне. Приступим. Сибилла садится в кресло, руки на подлокотниках, голова наклонена чуть вперёд. Замирает. Чарующая покорность. Я, как обычно, чувствую лёгкое покалывание в кончиках пальцев. Нащупываю второй позвонок, нажимаю особым образом и поворачиваю скрытый в нём переключатель. Щелчок. Едва заметная линия у корней волос превращается в щель, из которой выдвигается крошечный латунный язычок. Тяну его, ухватив пинцетом. Затылок Сибиллы медленно поднимается, следуя воле расслабляющихся пружин запорного механизма и открывая моему взору сокровищницу её внутреннего мира. Это невероятное зрелище, и каждый раз, увидев его, я испытываю эклектическую смесь чувств: восхищение устройством микрокосма внутри человеческой головы; сомнения, что я достоин и способен исправить что бы то ни было в этом совершенном механизме; предвкушение любимой работы. Надеваю очки, левый окуляр которых дополнен четырьмя проворачивающимися линзами. Для начала мне понадобится линза номер один. С её помощью я легко различаю миниатюрные зубчатые валы с десятками тончайших целлулоидных перфолент на каждом. Валы крутятся, ленты крутятся вместе с ними, перебегая с одного колеса на другое, на мгновение останавливаясь в пути, ожидая, пока пуансоны пробьют новые отверстия или штифты прочитают старые. Кажется, что все эти валы, колёса и шестерёнки связаны друг с другом хаотически, что весь этот круговорот тысяч перфолент не более чем завораживающая игрушка или, наоборот, система неимоверной сложности, разобраться в которой решительно невозможно. Это не так. В хаосе рождается гармония. Всё здесь распределено наилучшим и наиэкономнейшим способом, сгруппировано по функциям и поддаётся расшифровке. Мышление. Инстинкты. Рефлексы. Долговременная память. Кратковременная память. Мельчайшая ошибка в моей работе грозит пациенту амнезией или, что хуже, необратимой деменцией. Время для линзы номер два. Просматриваю сегмент за сегментом, пока не нахожу, наконец, проблемное место. Долговременная память. Линза номер три, чтобы приблизить сцепку из нескольких валов и подробно разглядеть катушки с лентой на одном из них. На первый взгляд, повреждение самое обыденное, легко исправимая мелочь. Лента цела, даже не надорвана. Всего лишь застряла, обездвижив небольшой участок системы. Линза номер четыре позволяет разглядеть саму ленту, каждую точку шестнадцатирядного паттерна на ней. И какой-то нетипичный брак в перфорации транспортной дорожки. Вот и причина сбоя. Который, как это ни удивительно, не повлёк за собой более масштабных проблем, а обернулся лишь нервным тиком. Всматриваюсь. Вот оно что! Застрявшая лента заправлена в две катушки, не имеющие постоянных связей с другими частями системы. Ни пуансонов, которые внесут новые данные, ни штифтов, которые считают старые. Маленькая замкнутая система, неизвестно откуда взявшаяся в этом практичном и продуманном механизме. Чужеродная деталь, поломка которой сказалась таким нелогичным и неестественным образом. Миниатюрным рычагом вручную сматываю ленту на одну катушку и вынимаю её из головы Сибиллы. На часах восемь двадцать три. У меня есть время просмотреть ленту и решить, как быть дальше. Снимаю очки. Устанавливаю катушку в перфоскоп, склоняюсь над окулярами. Перфоленты я воспринимаю таким же примерно образом, как одарённый музыкант с листа читает ноты. Самих нот он не видит, зато слышит музыку, скрытую за ними. Так и я не вижу шестнадцатирядных паттернов, я вижу образы, слышу звуки. Беспрепятственно погружаюсь в мир чужой памяти. При этом, разумеется, картинка получается далёкой от той, какую получит непосредственный её владелец и создатель. Паттерны - выхолощенные, сухие факты, ключи, отсылающие к другим воспоминаниям, аллюзиям и эмоциям. Большего мне сейчас и не нужно. Первое, что я понимаю: эта перфолента принадлежит не Сибилле. Это не её воспоминание, а действительно чужеродная деталь, помещённая внутрь её головы настоящим мастером своего дела. Следом приходит осознание главного: этим мастером был я. И образы, зашифрованные в миниатюрных паттернах, принадлежат мне. Я впервые вижу этот эпизод, но без малейших сомнений признаю его своим. Восемь тридцать семь. Пора завершать сеанс и отпускать Сибиллу. Но прежде мне нужно выяснить небольшую деталь. Снова надеваю очки, одну за другой опускаю четыре линзы, возвращаюсь к Сибилле, голова которой выглядит сейчас как дивный хрупкий цветок хаоса. Мне нужно понять, как и почему после месяцев или даже лет сна запустился механизм с чужеродной перфолентой. Восстановить технические детали несложно, для этого в каждом сегменте есть отдельные катушки с логами. Руки не дрожат, я предельно аккуратен и собран. Несмотря на ясное осознание пугающего факта: мои собственные воспоминания были отредактированы. И я понятия не имею, когда, кем и зачем. ***
День выдался даже более насыщенным, чем обычно. Ни минуты покоя. Кто-то, как Сибилла, пришёл из-за явных технических проблем. Но большинство моих клиентов просят об одном. Исправить память. Стереть их ошибки, обиды, несчастья, чтобы освободить место для радости и покоя. Мне сложно понять их. Сам я считаю память высшей ценностью, особенно - память об ошибках. Но я никому не отказываю. Слишком больно могут отозваться во всём Андеграунде чьи-то неприятные воспоминания. Никогда не угадаешь, где та черта, за которой от грусти человек приходит к мысли об эскапизме. Тела эскапистов рано или поздно находят техникеры - в дальних тоннелях. Единственный и я бы сказал естественный (если бы не считал идею эскапизма противоположностью естественного) способ ухода в нашем маленьком мире - уйти в буквальном смысле. Не подключиться вовремя к стим-станции, не получить новую порцию пара. Не насытить вены свежим фрозилитом. Я скорблю о каждом эскаписте. И часть вины за их уход лежит на мне. Недосмотрел. Не вмешался вовремя. Не помог. Но в большей мере виноваты, разумеется, они сами. Мне, как учёному, не пристало оперировать концепциями вроде греха, но так вышло, что именно это понятие лучше прочих описывает моё отношение к эскапистам. Жизнь - фантастический подарок, тем более такая жизнь как наша - уединённая, защищённая от влияния порочного верхнего мира, квинтэссенция покоя и чистоты. Добровольный отказ от такого подарка - непростительная слабость, поддавшись которой человек лишается права называться человеком. Именно поэтому в исключительных случаях я действую принудительно. Анатоля Манна доставляют ко мне двое добровольцев из техникеров. Им приходится крепко держать Анатоля, пока я проворачиваю переключатель, спрятанный в его втором позвонке. После этого тело блокируется автоматически. Инстинкт, заложенный самой природой. Любое непроизвольное движение пациента в момент, когда я занят починкой его перфосистем, может обернуться трагедией. Я стираю все воспоминания Анатоля о его жене. Работа долгая и кропотливая, но результат стоит того - ещё один житель Андеграунда не станет эскапистом. После операции я погружаю Анатоля в сон. Ему незачем помнить об этом визите и бестолково гонять штифты по пустым перфолентам. ***
Когда я возвращаюсь домой, Зофьи ещё нет. Кошка Афина смотрит на меня взглядом, полным презрения, и на попытку погладить отвечает попыткой поцарапать. Оставаясь с кошкой наедине, я чувствую себя неловко. Мне кажется, она открыто проявляет те чувства, которые скрывает за тихой покорностью и доброжелательной улыбкой Зофья. Думаю так - и тотчас запрещаю себе подобные мысли. Мне, единственному лекарю человеческих душ в Андеграунде, ни к чему паранойя. Конечно, Зофья меня любит. Иначе зачем оставалась со мной все эти годы? Зачем отправилась вслед за мной в этот новый чистый мир, отгороженный от ужасов войны и порока, царящих наверху? Иду в кабинет. Здесь у меня есть перфоскоп, и я могу спокойно изучить сегодняшнюю находку. Но сначала завожу граммофон (прежде он стоял в гостиной, и это почему-то ужасно печалило Зофью). Выбираю из стопки пластинку, на которой изображена сандинская принцесса в пышном наряде. Крупным шрифтом: Зофья Огюст-Кант (она взяла двойную фамилию после свадьбы). Тихий шелест иглы. Волнующие звуки флейты - через мгновение они становятся только легчайшим фоном для потрясающего меццо-сопрано певицы, которая умоляет отца-шейха отпустить её к любимому. Кошка увязалась за мной - точно тюремный конвоир, подозревающий заключённого в попытке к бегству. Села в дальнем углу и не спускает с меня осуждающего взгляда. Так и не знаю, за что она меня не любит. Заели штифты, порвалась перфолента? Однажды я высказал намерение изучить внутренний мир Афины и разобраться с этим вопросом раз и навсегда. Не думаю, что кошачьи ментальные механизмы так уж сильно отличаются от человеческих. Мне было бы даже интересно разобраться в них на досуге. Но Зофья решительно запретила. А я не посмел спорить. Потому остаётся одно: игнорировать. Погружаюсь в просмотр загадочной перфоленты. В идеале, конечно, следовало бы поместить её внутрь моей головы, найдя предварительно место, из которого она была извлечена. Но эту операцию некому поручить. Я единственный в своём роде специалист. По крайней мере, в Андеграунде. Впрочем, эмоции и контекст сами собой добавляются в образы, которые я вижу вместо паттернов перфокарты. Это короткое, но очень славное воспоминание. Ещё из доандеграундной жизни. Зофья возится с черепахового окраса котёнком, Афиной. Обе они, и кошка, и моя жена - счастливы и веселы. Пересматриваю плёнку снова и снова в попытках разгадать её тайный смысл. Я не единожды задумывался о некоем коде, знаке и способе этот знак передать - на случай вмешательства в мою собственную память. Разумное опасение со стороны человека, который каждый день перекраивает чужие перфоленты, или опять паранойя? Неужели я действительно это сделал? Нашёл способ передать весточку от себя-прошлого себе-нынешнему? Если так, остаётся восхищаться собственной предусмотрительностью и скорбеть об утерянном. Точнее - украденном. Я представления не имею, что именно у меня украли, но сделаю всё, чтобы найти и наказать вора. ***
Зофья возвращается домой поздно. Она вымотана, остатков пара едва хватает, чтобы добрести до стим-станции. Зофья закрывает глаза раньше, чем тело её падает в кресло. Дальше всё происходит автоматически. Выползает щупальце подзарядки и впивается в её спину. Манипуляторы с иглами ловко находят шунты на запястьях. Сам я не спешу погружаться в сон. Смотрю на Зофью. Вечером это совсем не та Зофья, которую я так люблю утром. Вечером её лицо - средоточие усталости и печали. Разумеется, я предпочёл бы, чтобы Зофья проводила день в заботе о доме, чтобы встречала меня по вечерам сияющей улыбкой и пела бы мне на ночь арию сандинской принцессы из знаменитой оперы Ривьеры. Но здесь, в Андеграунде, Зофья совсем перестала петь. Даже в обыденной речи голос её сделался тусклым и невыразительным. Исчезла потрясающая глубина, которая пленила меня при первой нашей встрече. Сколько я ни рылся в её перфолентах, разгадать эту загадку так и не смог. Возможно, дело в атмосфере Андеграунда. Холод и сырость никогда не шли на пользу музыке и связкам. А может, проблема в отсутствии привычной большой сцены, поклонников, букетов, подарков. Наверху Зофья была знаменитой на всё кайзерство оперной певицой. А здесь она просто моя жена. Некоторое время Зофья действительно пыталась быть домохозяйкой, но очень скоро стало ясно, что ежедневное одиночество и безделье её угнетает. Однажды Зофья решительно заявила, что будет работать. В сообществе, где каждый человек на счету, где каждый эскапист - трагедия, сложно придумать аргументы достаточно веские, чтобы переубедить человека, желающего приносить пользу. Так Зофья устроилась на фабрику - Андеграунд не слишком щедр на альтернативы. Конечно, я был против. Мне было больно от мысли, что моя жена проводит целый день в обществе других людей. Что нежные руки её, созданные для поцелуев, станут грубым дополнением к программной перфоленте швеи, которую при выходе на смену получает каждый работник фабрики. Но ещё сложнее мне было представить жену в комбинезоне техникера, ползающую по дальним тоннелям Андеграунда в поисках утечек пара. Поэтому я не люблю вечера. Глядя на засыпающую Зофью, я всякий раз вспоминаю, чего её лишил. Неожиданная мысль прожигает сознание, точно случайная искра от чужого костра: уставшая, вымотанная, на последних запасах пара - Зофья напевала что-то, когда вошла. И не только сегодня. Вот уже несколько дней, как она снова поёт. ***
Мой кошмар: убегая от врагов, прячусь в тайной комнате. Но дверь ненадёжна, да и замок заело, никак не могу его запереть. Значит, нужно воспользоваться следующим ходом, опуститься на уровень ниже. Энергично кручу колесо люка, но засов при этом не сдвигается ни на дюйм. Враги, между тем, всё ближе, я уже слышу их голоса за той самой ненадёжной дверью моего убежища. Наконец, удаётся открыть засов и распахнуть люк. Скольжу вниз, держась руками за металлические бортики лестницы. Переключаю рычаг внизу, чтобы люк захлопнулся, а засов вернулся на место. Никакой реакции. Враги уже в верхней комнате, подходят к люку. Я чувствую запах миндаля, и этот запах как будто пытается схватить меня за горло, протащить по битым осколкам и носом уткнуть во что-то важное. Но я вырываюсь. Бегу к лифту. Лифт косо сбит из прогнивших досок, в центре кабины зияет дыра. Жму кнопку - наугад, потому что цифры давно стёрлись. Слышу резкий звон обрывающегося троса. Лифт несётся в бездну. ***
Я как никто разбираюсь в природе снов. Мне нередко приходится искать в чужих перфолентах причины кошмаров и устранять их. Известно, что для сохранения целостности человеческая перфосистема должна находиться в непрерывном движении - по крайней мере, большая её часть. Во время манипуляций с перфолентами я позволяю себе ненадолго отключать отдельные сегменты, но всякий раз пристально слежу за временем. Когда человек спит в объятиях стим-станции, его перфосистема продолжает напряжённо функционировать. Не получая актуальной информации для обработки, она вхолостую гоняет ленты по валам и практически случайным образом штифтует паттерны. Так рождаются сны. Зная этот механизм досконально, я, тем не менее, никак не могу избавиться от неприятного послевкусия, которое оставил мне ночной кошмар, явившийся незваным взамен счастливого и нежного сна о давнем свидании на набережной. Практичная моя натура ищет и быстро находит правдоподобное объяснение: перфолента, просмотренная вчера, и фантазии, связанные с её обнаружением, разбудили какие-то секции долговременной памяти, до этого момента благополучно дремавшие в покое и забвении. Эффект домино. И мне нужно докопаться до первого камня, падение которого спровоцировало обрушение остальных. Логи Сибиллы Жерар утверждают, что этим камнем, триггером к запуску и моментальной аварийной остановке моего воспоминания, спрятанного в её голове, послужило некое событие, случившееся пять дней назад, в шестнадцать ноль восемь. Это время окончания первой смены на фабрике, где работает Сибилла. И не только она. В первую смену на фабрике работает Зофья. ***
Иду на фабрику. Я не люблю её. Фабрика каждый день крадёт у меня Зофью, но дело не только в этом. Меня печалит сама её концепция, размывающая чистоту идеи Андеграунда. Фабрика - лучшее швейное предприятие во всём Санкт-Винтербурге. Но каждый выход на смену оборачивается для её работников соприкосновением, пусть и опосредованным, с грязью верхнего мира. Там, наверху, не прекращается война. И наверняка львиная доля заказов приходит на пошив военной формы. Работа по сути своей мало отличающаяся от пошива саванов. На этой мысли я спотыкаюсь и останавливаюсь, удивлённо глядя вокруг. С ответным удивлением смотрят на меня унтер-техникеры, занятые починкой газовой трубы. "Саваны" - очень странное слово; я убеждён, что оно мне знакомо, но память, подбросившая его в поток мыслей, отказывается давать ему определение. Непроизвольно трясу головой, чтобы сбросить наваждение - и тотчас вспоминаю, что аналогичную привычку давно подметил у кошки Афины. Фабрика, между тем, всё ближе. И с каждым шагом всё сильнее моя к ней неприязнь. Фабрика - компромисс, на который пришлось пойти нашему маленьком сообществу, возжелавшему уединения. Мы получаем от верхнего города всё, что необходимо нам для выживания: фрозилит, пар, газ, технологии, материалы. И с лихвой расплачиваемся за это трудом самых честных и усердных работников, к каковым я без сомнений причисляю любого жителя Андеграунда. Чтобы наша община оставалось такой же чистой, как в день основания, чтобы пороки и искушения верхнего мира не проникли внутрь через единственную доступную ему дверь - через фабрику - мы выстроили стену. Этой стеной стал механизм для автоматической замены перфолент, который я назвал автомехом. Разумеется, я предпочёл бы не доверять такую тонкую работу машине, но доверять её неподготовленному человеку ещё опаснее, а сам я никак не справлюсь: фабрика работает круглосуточно. Автомех показал себя замечательно. Он установлен на проходной, и задача его элементарна. Каждому работнику перед началом смены монтируется миниатюрное устройство, служащее двум целям. Во-первых, оно содержит в себе программную перфоленту с необходимыми для работы навыками. Во-вторых, блокирует связку кратковременной и долговременной памяти. Вся информация, полученная человеком внутри фабрики, пишется на чистые перфоленты, которые вместе с блокиратором и программой швейных навыков изымаются и уничтожаются автомехом по окончании смены. Я ежемесячно провожу профилактический осмотр механизма. Дальше, на саму фабрику, не захожу никогда. Мне неуютна идея о том, чтобы доверить свой внутренний мир машине. Но того хуже - потеря воспоминаний, пусть бы даже это были воспоминания о непростом трудовом дне за швейной машинкой. Если я хочу найти точку бифуркации и расшифровать послание, обнаруженное в голове Сибиллы Жерар, мне придётся изменить своим принципам. ***
С неприятным удивлением обнаруживаю, что изменить личным принципам гораздо труднее, чем изменить принципам общественным. Я шёл к фабрике с твёрдым намерением позволить автомеху сделать со мной то, что делает он с каждым рабочим. Но, придя на место, понял - не смогу. Меня оправдывает только соображение, что посещение фабрики, воспоминания о котором заберёт автомех, было бы бессмысленным актом. Что ж, есть другой путь. До планового осмотра механизма ещё неделя, но несколько дней назад (пять; снова эти пять дней!) мне принесли записку с информацией о мелком сбое в системе. К ней прилагалась перфолента с отчётом. Изучив её, я выявил простейшую логическую ошибку, тотчас выправленную самим автомехом. Машины, как и люди, накапливают усталость: на микрон смещаются шестерёнки, неточно ложится в колесо перфорация транспортной дорожки; происходит сбой. Как и у людей, у машин имеется предел, до которого проблемы решаются автоматически, и система самостоятельно возвращается к равновесному состоянию. Нечто подобное произошло и с автомехом пять дней назад. Но у меня есть заявка, а значит и железный повод появиться на фабрике и покопаться в механизмах проходной. Я проектировал эту систему. И знаю, как её отключить. Сначала придётся отключить человека - дежурного техникера у входа. Сегодня это старик Лето, который не так давно был у меня на приёме. Выражаю обеспокоенность его внешним видом. Предлагаю экспресс-диагностику. Проворачиваю переключатель в позвонке. Обездвижить человека очень просто. С машиной дело обстоит чуть сложнее, но и здесь я справляюсь не более чем за три минуты. Как всякий разумный инженер, я предусмотрел возможность экстренной деактивации. За проходной начинается коридор, потолок которого уходит высоко вверх. В тесных тоннелях Андеграунда я и забыл, какими бесконечными бывают пространства. Коридор, без сомнений, ведёт прямо в цех, но я предпочитаю остаться незамеченным, пока не изучу обстановку. Нахожу лестницу, поднимаюсь на несколько пролётов и, стараясь не шуметь, по узкой галерее направляюсь к цеху. ***
Это место представлялось мне просторным светлым залом, где вдоль стен установлены столы закройщиков, а по центру в несколько рядов швейные машинки с ножным управлением. Я рассчитывал услышать шелест ткани и стрёкот машинок и был готов к этому. Я рассчитывал увидеть полсотни весёлых швей, которые тотчас окружат меня шутками и смехом, и был готов к этому. Я рассчитывал найти здесь ответ на один простой вопрос: что случилось пять дней назад, когда сработал триггер в голове Сибиллы Жерар, и был готов, как я думал, к чему угодно. Вот что я вижу: огромное плохо освещённое помещение; по полу вьётся медленная конвейерная лента. Вдоль неё стоят фабричные работницы; каждая раз за разом выполняет одну рутинную операцию. Темнота, пропитанная дымом и паром, мешает мне разглядеть подробности или моё собственное нежелание их увидеть? У конвейера есть несколько развилок. Cледую взглядом вдоль одной из линий. Она уходит к дальней стене, вертикально поднимается по ней и возвращается по потолку. В момент второго излома тяжёлые тёмные объекты, отрываются от конвейера, но не падают на пол, а раскачиваются маятником; потом зависают, удерживаемые крюками. Наконец, вижу то, что всё это время было у меня перед глазами. На крюках, прикреплённых к конвейеру, висят люди. Много-много людей, одетых дорого, бедно, не одетых вовсе, стариков, молодых, женщин, мужчин, детей. Люди из верхнего города. И все как один эскаписты. Ни малейших признаков жизни. На одних лентах невредимые, на других калеки, без рук, ног, лица, половины туловища. Читаю на табличке: сортировочный цех. Как во сне прохожу по галерее в следующее помещение. Табличка: препарация. То ли воздух здесь прозрачнее, то ли мой внутренний барьер исчез, но теперь я вижу ясно, что происходит внизу. Тела бережно снимают с крюков, раздевают, обмывают, затаскивают на другой конвейер, вдоль которого снова стоят специалисты по простым операциям. Дисковой пилой делают надрез вдоль туловища. Брызги чего-то красного во все стороны. Вынимают из туловища что-то неприятное, склизкое. Сортируют вынутое, раскладывают по ящикам. Тело, между тем, продвигается на конвейере к целому скоплению дисковых пил разного размера. Не успеваю увидеть, что там дальше - чувствую у себя на плече чью-то руку. Оборачиваюсь. - Эй, трупак! Почему не в форме и не на рабочем месте? - интересуется человек в чёрном, в котором видится мне что-то неправильное. Много неправильного. Прежде всего: он мне не знаком. А я знаю каждого жителя Андеграунда. Значит, это человек сверху. Непроизвольно морщусь от осознания, что ко мне прикоснулось нечистое, глубоко порочное существо. Пока я пытаюсь осознать всё это, изобразив на всякий случай любезную улыбку, он продолжает: - Хрена лыбишься, мертвечина? Ноги в руки и назад в цех. Я понимаю, что проще его отключить, чем пытаться понять. Притворяюсь, что послушался, направляюсь к цеху сортировки. Человек в чёрном удовлетворённо хмыкает и уходит в противоположную сторону. Возвращаюсь, тянусь ко второму позвонку, пытаюсь провернуть - никакой реакции. Разве что полный изумления взгляд человека, когда он поворачивается ко мне. Разве что его рука с дубинкой, занесённая для удара. Ударить ему, конечно, не удаётся. Пусть я доктор психологии и адепт изоляции, свой срок на войне я отслужил. А у войны для каждого ровно два урока. Бей первым - таков урок номер один. А второй - умри, если не выучил первый урок. Я выучил. Я выучил все уроки. Я бью. Я смерть. Смерть. Умри. Умри сейчас, трупак. Бей первым. Смерть. Мертвечина. Смерть. Умри. В этот момент моё тело действует самостоятельно. Что-то происходит, я знаю это. Но не способен понять, что именно. Потому что голова моя вот-вот взорвётся. Эффект домино догоняет меня, превратившись в цунами. Лихорадочно крутятся катушки. Бьются в истерике штифты, обрабатывая всё новую и новую информацию. Информацию, которая спала во мне много месяцев. Она всегда была там, её никто не украл, просто изолировали. Как нас изолировали в Андеграунде. Все мои воспоминания о войне были со мной. Но кто-то спрятал ключи к этим воспоминаниям. Знание о смерти всегда было со мной, но кто-то спрятал само понятие смерти. Буря в голове стихает и я, наконец, могу увидеть, что делает моё тело. Тело наносит последовательные умелые и яростные удары по давно упавшему и прекратившему сопротивление человеку в чёрном. Что-то красное (кровь) с бульканьем выплёскивается из его рта. Что-то белое (кость) неряшливым осколком торчит из обмякшей руки. Прекрати. Прекрати. Прекрати. Я прекращаю. Мимо галереи по потолку медленно плывёт лента конвейера с пустыми крюками. Без труда поднимаю тело человека в чёрном и вешаю на один из крюков. Нужно уходить. Вместо этого быстро, не глядя вниз, пробегаю два цеха (фаршировка, трансфузия). Следующий цех выглядит именно таким, каким я его вообразил, воспользовавшись запылившейся информацией со вновь активированных перфолент. Вот они. Уже нафаршированные металлом, каучуком и фрозилитом, уже зашитые и готовые к эксплуатации. Вскрытые черепные коробки. Чистые перфоленты на новеньких валах. Я не вижу их, но знаю, что они там. Так сделал бы я сам. В отдельных ёмкостях рядом с каждым черепом - мозг, временно оживлённый гальванической силой, чтобы передать скопившуюся в нём информацию на более надёжный носитель. Здесь уже нет так называемых работниц фабрики (не люди нелюди мертвечина) здесь начинается тонкая работа, и выполняют её специально обученные (живые) люди. Всё. Нет, не всё. Впереди ещё один цех. Последний. Табличка: очистка памяти. Мне не нужно заходить туда. Я прекрасно знаком с процедурой, которую проделываю каждый день. Борюсь с желанием сейчас же найти и забрать из этого Аида Зофью. Побеждаю. Возвращаюсь на проходную. Борюсь с желанием оставить автомех выключенным. Побеждаю. Запускаю механизмы. Короткий тест системы. Машина в порядке. Включаю старика Лето, дежурного техникера. Сообщаю, что мои подозрения не подтвердились - экспресс-диагностика показала, что его (мертвеца) внутренний мир в превосходном состоянии. Покидаю фабрику спокойно и уверенно. Ни единым движением, ни единым жестом не выдавая, что творится у меня в голове. Там - руины. Нас предали. Нас обманули. Там - ярость. Мы найдём виновных. Мы отомстим. Но сначала мне нужно прийти в себя. Слишком много новых перфолент в моей голове. ***
Захожу домой в двенадцать семнадцать. Четыре часа до возвращения Зофьи с фабрики. И то при условии, что она не задержится, как задерживалась в последние дни. Провожу себя в порядок. Переодеваюсь. Чертовски хочется курить, хотя у меня давно нет лёгких, способных обработать сигаретный дым. Чертовски хочется выпить виски. Я ничего не пил и не ел вот уже три года. Сами понятия о еде и выпивке были скрыты от моего сознания. Всю дорогу я думал об эскапистах. Большинство из них были работниками фабрики. А значит, изобретённый мною механизм изоляции и автоматической очистки памяти давал сбой. Значит, я виновен в их уходе. В их смерти. Точнее - в их окончательной смерти. Повторяю про себя снова и снова. Сколько ещё понятий отключили от нашего сознания, чтобы поместить в эту как будто добровольную изоляцию и заставить бежать по колесу? Я направляюсь в кабинет, перебираю пластинки. Прикосновение к ним отчего-то вызывает душевную боль. Перебираю книги на полке и чувствую ярость. Маленькая библиотека, которую я так любил, - сродни моей памяти, выхолощенная и лишённая всякого намёка на настоящую жизнь. Взгляд в спину. Оборачиваюсь. Снова мы вдвоём. Я и кошка. Сейчас, искупавшись в крови и воспоминаниях, я не способен выносить её молчаливое презрение. Иду в спальню, завожу стим-станцию на интервал в четыре часа. Погружаюсь в сон. ***
Мой кошмар: кружусь с Зофьей в вальсе, но не чувствую её тепла и не могу разглядеть её лицо. Внезапно понимаю, что человек, вальсирующий с моей женой, - не я. Потому что я далеко, в сандинской пустыне; мой живот искорёжен разрывной пулей. Рядом никого, только песок, который пробирается через рану в мою кровь, ползёт по венам, окутывает сердце. Проваливаюсь в пустоту, открываю глаза. Я в отсеке, на стим-подзарядке. Афина сидит напротив и смотрит на меня жёлтым взглядом убийцы. Медленно встаёт, идёт ко мне. Дёргаю рычаг, чтобы отключиться от станции, но рычаг не поддаётся. Афина прыгает на мои колени, забирается на левое плечо. Её невероятная тяжесть давит на сердце, заполненное песком, который вместо фрозилита качает в меня трансфузионная система. Афина шепчет мне в ухо, но я никак не могу расслышать её слова. Тогда она тянется к моему горлу. ***
Открываю глаза. На часах шестнадцать тридцать две. Мне не нужно инспектировать комнаты, чтобы определить: Зофья ещё не вернулась. Достаточно кошки, которая сидит напротив и смотрит на меня своими жёлтыми ненавидящими глазами. Очевидно, Афина просидела здесь всё то время, пока я был на подзарядке. Может, решала, не перегрызть ли мне горло во сне? Сон, между тем, пусть и кошмарный, произвёл целебное действие. Я видел лишь отголоски работы, которой всё это время были заняты шестерёнки в моей голове. Систематизация, каталогизация, анализ, синтез. Я помню тепло рук Зофьи. Помню, как она порезалась, пробуя остроту лезвия моей полковничьей сабли. Помню красный цвет её крови. Если бы она порезалась теперь, на месте пореза образовалась бы ледяная корочка голубого цвета. Такая же, какая покрывает сейчас костяшки моих пальцев. Я помню наше первое свидание. Та самая набережная, которая снилась мне из ночи в ночь. Разумеется, никакого солнца и голубого неба. Тучи над Санкт-Винтербургом не расступаются никогда. И никогда не прекращается чёрный снег. Но моя нежность всё та же. Как и моя любовь к Зофье. Я помню её концерты и турне - и моё одиночество. Я помню мою работу над проектом стим-зомби - и её одиночество. Я знаю, что я не человек. Я знаю, что она не человек. Я знаю слишком много. Но остаётся чувство, что какого-то кусочка в этой мозаике недостаёт. Лёгкость пустоты на том месте, где должна быть ещё одна шестерёнка, чтобы как следует разогнался, наконец, механизм моей памяти. Я всё ещё не знаю, что произошло на фабрике пять дней назад. Что за сила заставила обрушиться эту хрупкую конструкцию из домино. Я всё ещё не знаю, кто стоит за этим грандиозным обманом. Мне видится тёмная грузная фигура карикатурного злодея, подсвеченная прожектором из-за спины, отчего образуется гигантская зловещая тень, накрывающая собою весь Андеграунд. Скрип двери. Кошка тотчас срывается с места, чтобы приветствовать хозяйку. Жму на рычаг. Стим-станция нехотя отпускает моё мёртвое тело. Но выйти навстречу Зофье не успеваю. Они заходят. Зофья и... некто. Я знаю, что где-то в закоулках моей головы прячется его имя, но пока ещё не способен его найти. На лице его с лёгкостью читаю признаки серьёзных проблем в перфосистемах. Не уверен, что он хотя бы приблизительно понимает, где и с кем находится. Он одет в комбинезон унтер-техникера, слишком тесный для него - не сходится на груди, не прикрывает лодыжки и запястья. Я вижу свежие, не залеченные ещё фрозилитовой регенерацией швы. Он оттуда, с фабрики. - Вацлав. Зофья улыбается мне своей улыбкой номер два. Это улыбка сомнения, чувства вины и покорности. Зофья говорит: - Понимаю, как странно и нелепо это прозвучит... Я знаю этого человека только пять дней. Ты, конечно, скажешь - ерунда, блажь. Но я чувствую, что и минуты не проживу без него. На этот раз механизмы в моей голове готовы к удару и обрабатывают информацию без задержки и попыток отключиться от тела. Память тотчас отзывается эхом на слова Зофьи. Мой кабинет в апартаментах на верхнем уровне Эдгар-По-Билдинг. Чёрный снег за окном. Приглушённый свет газовых ламп. Кошка Афина у меня на руках. Зофья садится на самый краешек вольтеровского кресла у камина. И говорит, говорит, говорит. Точно слова эти копились у неё в голове сжатым паром и усердно, не покладая букв, искали выход. Вот, нашли: - Тебя не было так долго. Командировки, совещания, лаборатория. Я не могла этого выносить. А потом появился Байрон. Я знаю его всего несколько недель, и это были самые счастливые недели в моей жизни. Байрон, вспоминаю я. Так его зовут. Юный лётчик, герой войны, поэт и задира. Я встречался с ним дважды на каких-то приёмах, где он, казалось, должен был выглядеть бледно и неуместно в своём поношенном мундире. Но Байрон всюду делался центром внимания и симпатий. Высокий, статный, с красивым, но асимметричным лицом - очевидный результат контузии, легко исправимый в наше время. Но он не исправлял, нет. Для него всякая память так же дорога, как и для меня. Ещё кое-что общее: мы оба любим Зофью. Зофья говорит: - Нелепо обращаться к тебе с такой просьбой, но ты и сам понимаешь, что больше обратиться не к кому. У него... Святой Гибсон, я даже не знаю его имени... у него какие-то проблемы... В голове. Ты можешь это исправить? Память отзывается эхом: - Он тоже был на войне, получил контузию. Но уже совсем оправился. Я перееду к нему. Квартира на нижнем уровне... Я привыкну. А со временем всё наладится. Ты великодушный человек, Вацлав, и всё поймёшь. В конце концов, мы давно не любим друг друга. Эта фраза так же хлёстко ударяет по мне из воспоминания, как ударила в реальности. Взгляд туманится, я вновь теряю контроль над собой: механизм моей памяти лихорадочно ищет информацию, ключи к которой получил только что. У него (и у меня) нет никаких сомнений, что информация существует. Та самая недостающая шестерёнка. Та самая недостающая катушка перфоленты. - Вацлав? Зофья совсем рядом, трясёт меня за плечи. Я говорю: - Конечно, я помогу, милая. Но сначала вам обоим нужно подзарядиться. Звучат ли нотки коварства в моём голосе? Смотрю, как Зофья нежно подводит Байрона к моей стим-станции. Ласково усаживает в кресло, придаёт правильную позу. Задерживается на мгновение, глядя в его лицо. Когда-то так же она смотрела на меня. Переключает рычаг. Сама устраивается в соседнем кресле. Думаю: сейчас, когда они спят, самое время. Самое время - что? О, вариантов множество. Вот простейший: воспользовавшись бессознательным состоянием жены стереть её память об этом нелепом, нежданном госте. Ей ни к чему этот калека, босяк. Она будет с ним несчастна... Кошка смотрит на меня с такой ненавистью, будто до последней буквы знает все мои мысли. Я смотрю на кошку. Безумная идея. Безумная и вместе с тем настолько закономерная, очевидная, что я, кажется, могу различить шестнадцатирядные паттерны, из которых она состоит. Сегодня я уже изменил своим принципам. А кроме того мой мир перевернулся с ног на голову. Вряд ли станет хуже, если я в дополнение ко всему этому нарушу данное жене обещание. ***
Я думал, Афина будет убегать и прятаться. Прежде она довольно успешно предугадывала мои намерения. Но она сидит на месте, и выражение её морды кажется мне удовлетворённым. Беру её на руки. Несу в кабинет. Укладываю на стол, наощупь изучаю загривок, пока не нахожу нужный позвонок. Домашние мои очки не так хороши, как рабочие; это ничего. К счастью, кошачьи перфоленты того же размера, что и человеческие. Мне хватает одного взгляда, чтобы найти среди собственных перфолент Афины ту, что явно ей не принадлежит. Она и не спрятана, эта лента, наоборот, выставлена напоказ. Сматываю её на одну катушку и тогда только замечаю, что лента не изолирована. К ней подключены штифты. И по состоянию транспортной дорожки видно, что за три года система перематывала её бессчётное множество раз. Захлопываю кошачий череп. Убеждаюсь, что Афина приходит в себя. Привычка. Помещаю ленту в перфоскоп. Я уже знаю, что там увижу. Что я сделал. Не знаю - как. Надеюсь, это был револьвер. И ярость, и слёзы, и отчаянье. Мне не станет легче, я не смирюсь, но смогу понять. Жадно приникаю к окулярам.