К.А.Терина

Ыттыгыргын¹

  

  

1. Капитан Удо Макинтош беседует с доктором Айзеком Айзеком

  

19 мая 1904 года "Бриарей", несколько дней неспешно скользивший вокруг Наукана, проснулся. Воздух наполнился вибрацией, которая проникала в легкие и оставалась там особенной эйфорией. С шипением и треском полетели по проводам сигналы телектрофона, понеслись по коридорам томми-вестовые.

  

На первой палубе томми-стюарды выстроились в ожидании пассажиров, которых вот-вот должен был доставить портовый умаяк².

  

Цезарь сидел у трапа, высунув рифленый проржавевший язык. Пластинчатые бока пса мерно вздымались, ноздри едва заметно травили пар. Изредка Цезарь нетерпеливо переступал передними лапами, скрипел металлом когтей по решетчатой поверхности пола. Звук выходил прескверный, но приструнить пса умел только капитан. А капитану было недосуг.

  

Капитан Удо Макинтош стоял чуть в стороне и беззвучно боролся с лихорадкой. Хроническая болезнь обнаружила себя накануне вечером: в глазах капитана потемнело, руки начали неудержимо дрожать, а в солнечном сплетении поселился беспокойный птенец. Макинтош сейчас же, следуя рецепту доктора Айзека, выпил горячего молока и постарался уснуть. Сон, однако, не шел всю ночь. Наутро Макинтош не мог с уверенностью сказать, спал ли он хоть мгновение.

  

Молоко не помогло, как не помогало оно никогда раньше. Лихорадка крепко впилась когтями в Макинтоша и без спешки, с наслаждением пожирала его изнутри. Макинтош беспрерывно дымил теперь вишневым табаком из пенковой трубки с длинным тонким мундштуком. От курения здорово мутило, зато боль притуплялась, птенец в солнечном сплетении как будто делался меньше и тише.

  

Будучи внутри вымотан и нездоров, снаружи Удо Макинтош имел вид самый мужественный: бледное лицо, украшенное аккуратными усами, выдающийся подбородок, отполированные ногти, парадный мундир.

  

Капитан полагал своим долгом всякий раз встречать пассажиров лично. Обыкновенно это не составляло труда: сразу с холода они бывали заторможены и необщительны. Макинтош с любопытством даже наблюдал, как проплывают мимо снобические, безэмоциональные лица.

  

Но в этот раз Макинтошу не терпелось приступить к погружению. На изнанке хроническая болезнь его ослабляла хватку, а то и отпускала вовсе.

  

Рядом с капитаном стоял доктор Айзек Айзек. Был Айзек стар, сед, ростом невысок, притом сутулился. Всякая эмоция мгновенно находила выражение на его морщинистом лице. Глаза, увеличенные толстыми стеклами очков, смотрели проницательно, цепко.

  

-- Вы никогда не задумывались, капитан, отчего они раз за разом туда возвращаются?

  

-- Вам это удивительно, Айзек?

  

-- А вам разве нет? Уж вы-то лучше прочих понимаете в этом вопросе.

  

Капитан посмотрел на Айзека оценивающе.

  

-- Бесчеловечная процедура, -- продолжал тот. -- Никак нельзя к ней привыкнуть.

  

Вот оно что, понял капитан. Доктор намекал всего лишь на онтымэ³.

  

Макинтош никогда не покидал "Бриарей" в Науканском порту. И команда полагала причиной тому онтымэ -- луораветланский напиток, без употребления которого ни один британец не мог сойти на холодную северную землю. Макинтош не считал нужным отрицать свою неприязнь к луораветланской химии. Это было простое и доступное пониманию матросов объяснение. Онтымэ не любил никто. Колючее зелье обжигает пищевод и желудок, проникает в кровь и надежно обволакивает сердце глухой ватой. Будто самую душу отравили анестетиком. Все так, совершенно бесчеловечная процедура. Но у Макинтоша были другие причины не любить Наукан. Настоящие причины, о которых он не хотел и не мог говорить.

  

-- Не припоминаю, чтобы вы отказывались от увольнительных, Айзек.

  

-- Верно, не отказываюсь. Но всякий раз боюсь. Знаете, я когда вкус отравы этой чую -- тотчас перед глазами пароход "Фараон". И мысль: а ну как обратного пути не будет?

  

-- "Фараон"?

  

Айзек снял очки с толстыми стеклами и стал их протирать огромным ярко-желтым платком. Лицо его при этом сделалось задумчивым и беспомощным.

  

-- Полвека тому довелось мне, мальцом еще, служить на Пемброкской верфи в команде ныряльщиков. Жаль, капитан, не застали вы тех времен. Заря эфирного пароходства. Все в новинку, всюду открытия... -- Айзек помолчал, глядя куда-то мимо Макинтоша. Мыслью он был далеко.

  

-- Однажды случилось нам поднимать с изнанки смитовский "Фараон", который за год до того только был спущен в эфир. Что за пароход! Нынешним-то не чета, но по тем временам был форменный сокол. Это когда со стапелей спускали. А вернулся...

  

-- Призраком?

  

Айзек кивнул. Призраками издавна звали пароходы, затонувшие в быстрых подэфирных течениях.

  

-- Именно. Несколько месяцев на изнанке. Команда исчезла, ни капли флогистона в баках - всюду только лед. Вообразите кусок черного льда размером с пароход. Мертвый, пустой. Страшный. Я не мог отвести от него взгляда. А как поднялись в эфир -- ни следа. Знаете, ведь лед тогда таял мгновенно...

  

-- Я знаю, Айзек.

  

Даже двенадцать лет назад черный лед был абсолютно неустойчив в эфире. На глубине, под эфиром, он сразу себя показал, еще во времена ван Дреббеля. Агрессивный и злой в родной стихии, лед укутывал зазевавшиеся пароходы непроницаемым покрывалом, полз по стенам, тянул щупальца во все щели, занимал собой пространство. Медленный убийца - так звали его моряки. Но стоило подняться в эфир, лед мгновенно таял, будто что-то не выпускало его с изнанки. Так было, пока однажды --11 февраля 1892 года -- пароход "Спайси" не пришел в порт с оледенением на киле. Оно продержалось не более получаса, прежде чем окончательно растворилось в эфире -- вроде бы ерунда, аномалия. Но с каждым годом, с каждым новым пароходом, понимающимся с изнанки, лед сохранялся в эфире все дольше. Сейчас официальный рекорд устойчивости льда был что-то около пяти часов.

  

-- По сотне раз за год мы проскальзываем через пасть самого дьявола. Но стоит немного задержаться, переступить невидимую границу дозволенного, и обратного пути не будет. Понимаете, куда я клоню? Онтымэ для человека - все равно что для парохода погружение под эфир. Одно дело пробыть на холоде несколько часов, совсем другое -- жить в нем месяцами. Всякий раз боюсь, что уже не буду прежним.

  

-- Видимо, не слишком боитесь.

  

Но мрачное настроение уже покинуло Айзека.

  

-- А и на "Бриарее" беспрерывно сидеть по вашему примеру тоже никак не возможно. Да и, знаете, за врагом присмотр нужен.

  

Айзек достал из кармана кулек с мятными мишками, предложил Макинтошу -- тот отрицательно качнул головой.

  

Луораветланов доктор Айзек не любил категорически. "Попомните мои слова, -- говорил он, -- этот тихий омут однажды нас удивит пренеприятно".

  

Тихим омутом Наукан, конечно, не был. И еще двенадцать лет назад луораветланы так удивили британцев, что большего и не требовалось. Страшная та история сразу же сделалась государственной тайной, которую Макинтош предпочел бы никогда не знать. Но он не только знал, он сам был частью этой тайны. Единственным выжившим свидетелем "Инцидента" -- таким аккуратным словом в официальных бумагах обозначали мучительную смерть пассажиров и команды парохода "Клио".

  

Раздался звонкий шум шагов -- по телескопическому трапу спешил старший помощник Джим Кошки, прибывший на умаяке вместе с пассажирами. Когда он предусмотрительно по широкой дуге обогнул Цезаря, тот утробно заворчал -- издавна пес испытывал к старшему помощнику сложные чувства.

  

Кошки был невысок ростом, лыс головой, веснушчат лицом и руками. Обыкновенно хмурый и замкнутый в себе, после визитов в Науканский порт он делался суетлив и разговорчив: луораветланский отвар специфически действовал на организм старшего помощника.

  

-- Прибыли-с, -- доложил Кошки.

  

Капитан холодно кивнул. В нынешнем своем болезненном состоянии он воспринимал суетливого Кошки как назойливое насекомое, от которого хотелось избавиться решительно и бесповоротно. Макинтош в очередной раз подумал, что Кошки, верно, ухитряется тайком курить лед. Больше и некому курить лед на борту "Бриарея", кроме Кошки. Но поймать его за руку не удавалось.

  

-- Сейчас в порту уморительное действо наблюдал, -- интимно зашептал Кошки. -- Канис наш, представьте, луораветланского детеныша выгуливал. Икскурсия! Детеныш обо всякой вещи подробно интересуется, всюду нос свой любопытный сует, а Канис следом ходит, смотрит выхухолью, только что не рычит.

  

Капитан помимо воли усмехнулся.

  

-- Вы, Кошки, замечательно рассказываете, -- похвалил Айзек. -- Я всю картину очень живо себе представил.

  

Комендант британского порта на орбите Наукана, Тиккерей Канис, искренне полагал себя хозяином Земли Науканской, луораветланов считал за дикарей и относился к ним с изрядной долей высокомерия.

  

Дикари же с некоторых пор повадились привозить на экскурсии по порту юных луораветланов. Визиты эти раздражали Каниса, но инструкции недвусмысленно предписывали ему в разумных пределах удовлетворять любопытство туземцев, самому быть обходительным и гостей не обижать.

  

Потянулись пассажиры, и Цезарь шумно повел носом, поднялся на четыре лапы, готовый работать.

  

Многообразие красок больно ударило по глазам. С каждым годом одежда луораветланских британцев все больше напоминала маскарадные костюмы. Это был ответ холоду, который пожирал их изнутри и снаружи. Разве что упрямые дипломатические старушки оставались верны мрачным нарядам полувековой давности -- по закону инерции. И, конечно, слуги -- держась позади, они только подчеркивали строгим платьем этот безумный калейдоскоп.

  

Под неодобрительными взглядами слуг-людей отдельным ручейком справа двигались томми-носильщики с чемоданами и коробками.

  

Огромные, неуклюжие, они боязливо проходили мимо Цезаря. Пес жадно обнюхивал каждого томми и его груз, коротким деловым рыком подгонял двигаться быстрее.

  

-- Очень уж суров, -- проворчал Кошки. -- Мозес намедни сетовал. Говорит, у томми пароотводы рогулькой свертываются -- от переживаний-то.

  

-- Ай да Мозес! -- восхитился капитан. -- Джим, если не прекратите эдаким анекдотам верить, скоро без белья останетесь. Не говорите, что Мозес выпросил у вас денег на новые пароотводы...

  

Кошки смолчал, но по лицу его видно было, что денег коварный Мозес выпросил.

  

Случались в толпе лица, знакомые по прошлым круизам. Таких Кошки шепотом комментировал: "Ну этот ничего, помним-с" или "Ох, грехи мои тяжкие" или даже "Чтоб тебя фалафелью заело".

  

Его можно было понять: очень скоро эти спокойные, вымороженные люди, несколько месяцев проведшие в плену луораветланского онтымэ, сделаются непредсказуемыми, а иные -- вовсе безумными. И страшнее прочих -- старушки, которые раз за разом упрямо приобретают сложный любовный коктейль, заставляющий их на время круиза без памяти влюбиться -- разумеется, в кого-то из команды.

  

-- Но боится же, боится! -- зашептал Кошки, указывая на одного из томми, -- Посмотрите-с, экие финтипли выписывает, что твой цирк! Все от страху.

  

Один из носильщиков и впрямь вел себя странно. Заметив Цезаря, он сперва замер на месте, испуганно вращая головой, а потом стал двигаться влево, наперерез пассажирам. Видя такой непорядок, Цезарь утробно зарычал, и от звука этого томми обезумел: бросил чемодан на пол и со всей скоростью, на какую был способен, припустил по коридору мимо капитана. Макинтош почувствовал отчетливый запах гари и еще один -- сладковатый, неуловимо знакомый.

  

Цезарь возмущенно зашипел паром и двинулся следом за нарушителем. Шел он без спешки, то и дело поглядывая на капитана, как бы спрашивая разрешения. Кошки отступил назад, когда пес поравнялся с ним. Между тем, у трапа начался затор: один за другим останавливались носильщики, ожидавшие санкции Цезаря на проход. Рядом с брошенным чемоданом топтался растерянный и напуганный владелец. К нему спешил заботливый стюард в сопровождении исправного носильщика.

  

-- Цезарь, извольте вернуться, -- тихо сказал капитан.

  

Цезарь приостановился, но возвращаться не спешил. Что-то влекло его за несчастным томми. Возможно, охотничий азарт.

  

Во всяком неисправном томми включался инстинкт, который даже на последнем пару вел его прямиком к машинисту-механику Мозесу. Инстинкт этот был надежно вшит в механизм и редко давал сбой, потому присмотр Цезаря сломанному носильщику не требовался.

  

В этот самый момент птенец лихорадки принялся решительно прогрызать себе дорогу наружу. Капитан едва удержался от болезненной гримасы.

  

-- Назад, Цезарь, -- столь недвусмысленно прозвучал приказ, что механическая логика пса не смогла ничего ему противопоставить. Цезарь неохотно возвратился к трапу.

  

-- То-то же! Знай свое место! -- неприятно прошипел Кошки себе под нос.

  

Капитан покосился на него неодобрительно.

  

-- Кошки, догоните носильщика и проводите его к Мозесу, -- сказал он. -- Лично. Немедленно.

  

Кошки побледнел, услышав это унизительное поручение, но не сказал более ни слова, а поспешил по коридору вслед за обезумевшим томми. Айзек печально проводил его взглядом и философски заключил:

  

-- Пусть неуклюжий томми будет самой большой нашей бедой.

  

Макинтош не слушал его. Не помогал больше табачный дым -- птенец бесновался в солнечном сплетении, когтями и клювом врезаясь в нервный узел. Болезнь, подаренная луораветланами, прогрессировала.

  

  

  

Несчастный случай в эфире ("Таймс", 12 февраля 1892)

  

11 февраля при выходе в эфир потерпел крушение пароход "Клио". В результате столкновения с неопознанной лодкой, трагически погибла вся команда (в том числе -- капитан Питер Дьюринг) и один из пассажиров -- юная Марта Макинтош. Наши соболезнования семьям погибших.

  

  

2. Умкэнэ⁴ осматривается

  

Спать нельзя.

  

Только не сейчас.

  

Мити дурно от густых цвето-запахов, и она едва держится под натиском снотворного, которое вколол ей томми.

  

Пока плыли на умаяке, Мити, запертая в металлическом брюхе томми, думала, что хуже и быть не может. Прежде она имела дело только с портовыми томми, почти бесцветными, никогда не видевшими изнанки -- ничего примечательного. Не таков томми-похититель. Старый металл его хранит отпечатки многих путешествий, потеки британских эмоций, ржавые пятна, оставленные изнанкой. Но самое страшное прячется у него в голове. Маленькая Тьма. Недобрая и любопытная, она еще в умаяке тянула к Мити свои робкие пока щупальца. Мити сопротивлялась, лавировала в волнах цвето-запахов и чувствовала: совсем немного -- и силы оставят ее.

  

Здесь, на "Бриарее" она поняла, что все только начинается.

  

Цвето-запахи -- крепкие, душные -- обступили Мити плотной стеной, и спрятаться от них невозможно. Она чувствует каждого пассажира на борту. И каждого, кто бывал здесь раньше. Мити тонет, захлебывается в сотнях, тысячах британских цвето-запахов. Никакие встречи с онтымэ не сравнятся с таким. И Тиккерей Канис, который еще пару часов назад страшил Мити, и весь британский ытвынпэн⁵ и даже томми-похититель теперь кажутся снежно-белыми и мягко-морозными - по сравнению с нечистым пароходом. В глубине которого прячется, зовет, манит Большая Тьма -- такая же черная и злая, как та, что притаилась в голове томми-похитителя. Только в тысячи раз больше и сильнее.

  

Большая Тьма знает о Мити. Ждет. Жаждет. Черное ее внимание смешалось с духотой цвето-запахов и давит непереносимо. Сердце Мити колотится птицей-камнем, угодившей в сеть птицелова.

  

Нужно расслабиться, как учила Аявака. Отпустить эйгир⁶, раствориться, сделаться прозрачной. Позволить цвето-запахам проходить сквозь себя, не оставляя следа. Это очень здорово звучало на словах. И неплохо получалась с тихими онтымэ в порту. Но здесь... Кутх свидетель, она старается!

  

Разрывая плотный ковер цвето-запахов, в общую мозаику проникает новый тон, густой, почти такой же темный, как Маленькая Тьма.

  

-- Стой, стой, дурачок. Иди к папочке.

  

Британец. Трухлявый и черный изнутри -- мертвое дерево, захваченное термитами.

  

Томми останавливается. Со скрипом отворяется дверца, впуская неяркий свет. Мити крепко зажмуривается, притворяясь спящей. Совсем не сложно. Сложнее не уснуть - снотворное все крепче стискивает ее сознание в своих мягких объятиях, наполняет голову соленым песком и ведет куда-то в белую пустоту. Нет. Спать нельзя.

  

-- Кто тут у нас? Ну-ка?

  

Черный британец заглядывает в нутро томми, где свернувшись калачиком, устроилась Мити. И она слышит пропитанный трупным ядом, как копальхем⁷, запах его мыслей.

  

Британец прикасается к ней раз, другой и, уверившись, что Мити спит, запирает дверцу. Он доволен. Осторожно шевельнув эйгир, Мити чувствует, как изумрудно-амбровое его удовольствие катится по черной паутине туда, где прячется непроницаемая Большая Тьма, голодная и уставшая ждать. И британец, и томми, внутри которого заперта Мити, отправляются навстречу этой Тьме.

  

  

  

Выписки из дела N813 об "Инциденте 10 февраля 1892 года" (12 февраля -- 23 сентября 1892 года)

  

...проведено исследование напитка, называемого луораветланами "онтымэ". Удивительно, какая высокая научная культура (под наукой мы имеем в виду, прежде всего, биохимию) соседствует с наивными, типично первобытными реакциями и суждениями о мироустройстве (см. доклад проф. Э. Тайлора от 26 августа сего года ). "Онтымэ" представляет собой тончайший нейротрансмиттерный ингибитор, действующий мягко и практически без побочных эффектов. У некоторых испытуемых наблюдается ухудшение координации движения в сочетании со снижением контроля над речевой активностью...

  

  
Продолжение: http://ridero.ru/books/yttygyrgyn.html

http://k-a-teryna.blogspot.ru/