Существуют сотни путей продлевать свое существование, зарабатывать себе на жизнь, как говорится. Кто-то таскает тяжести. Кто-то зарабатывает наряду с деньгами плоскую задницу и туннельный синдром, сидя за компьютером. Кто-то выставляет себя на посмешище на сцене. Кто-то отнимает жизнь у других. Кто-то, разрывая мышцы и сухожилия, бьет рекорды. А я Художник. Я составляю открытки. Я материализую эмоции, концентрирую их в открытках, даю идеальному плоть. Запертый в четырех стенах своей жалкой квартиры, я срисовываю яркие до пошлости цветы, названия которых не знаю и не хочу знать, с фотографий в лоснящихся журналах, порчу себе осанку над этими индульгенциями, над этими откупными, которые становятся потом той самой галочкой в графе "поздравить того-то", которые становятся тем, про что говорят: главное не подарок, а внимание, которые становятся той самой подписью на контракте о продолжении сотрудничества еще на один год. Но зачем мне об этом думать? Какая мне разница? Все, о чем мне нужно думать, так это не забыть отнести образцы заказчику, который считает себя экспертом в искусстве вкупе со знатоком человеческой психологией. "Ну что вы, это слишком агрессивно, у меня от такой палитры болит голова. Ее купит только маньяк". Или: "Ну, это уж совсем яркая. Вот если бы немного темно-синего или фиолетового, да поменьше красного и желтого". Или: "Уберите ее сейчас же с моих глаз, это же не цветы! Это крокодилы! Я вас не узнаю!". Бывает, выводит. Не люблю, когда много говорят. С большего, мне все равно, почему ей не нравится так или иная открытка. Мне достаточно одного слова: нет. А причины мне по барабану. Позже образцы попадают на типографию, где их однояйцовые копии выскакивают из-под станка, как дети из утробы фертильной мамаши. Денег мне платят мало, но мне хватает. Зачем мне много? Пару ведерок клея ПВА, бумага по оптовой цене (долгих лет жизни дедули с фабрики), нехитрая еда и очень хорошее моющее средство (всех благ ворюге из прачечной).
Моя мечта - абсолютный слух. Тогда становится очень легко выслеживать тараканов. И это полезно для добычи материала. Как прекрасно себя чувствуешь, когда просто стоишь посреди комнаты, а соседи говорят тебе, что ключик под ковриком. Или когда слышишь так сильно любимый тобой звук шуршащих газет. Или когда эта великолепная благоухающая газета с легким шелестом падает на кипу таких же газет. Лучше нет ничего.
Причем же здесь моющее средство? Ведь я им ничего не мою: ни раковину, ни туалет... хотя если называть мое лицо туалетом, то да, я мою им туалет. Нужно промокнуть, как следует, в прозрачной голубой жидкости какую-нибудь тряпочку, приложить ее к лицу и глубоко дышать, пока не настанет тот момент, когда в ушах начнет гудеть. Потом уши как будто закупорены воском - не слышно ничего. А потом слышно все. Ну, почти все. Я не имею ни малейшего понятия, отчего такой эффект, но это и не важно. Важен результат. Тогда я иду на кухню. И слушаю. Я слышу, как за бесполезной кастрюлей притаился таракан. Я слышу, как он перебирает лапками, как друг о друга трутся усики, могу поклясться, что слышу его дыхание. Еще один спрятался за покосившейся дверью настенного шкафчика. Другой - за ножкой табуретки. Но стоит мне выйти из кухни, как тот час же эти маленькие лошадки зацокают по плитке, по столу, скорей подобрать как-нибудь престарелую крошку. Тогда я хватаю молоток и врываюсь на кухню. Пришло время тараканьего танца смерти. Левую руку вверх, ладонь раскрыть, удар по таракану. Правую ногу как можно выше, снова удар. Неплохой ритм я поймал. Шум от такой пляски сотрясает мои барабанные перепонки, я чувствую, как они колеблются где-то в голове, и когда мозг уже начинает трескаться - время остановиться. Нужно присесть. Посмотреть, как на почерневшем холодильнике расцветают прекрасные цветы, как они глотают друг друга, как меняют окраску. Из раскрывающегося бутона вылезает еще один, еще красивее, из него - еще, и так до бесконечности. А ты слушаешь. Ключик от квартиры сверху - под ковриком, как обычно. Надо будет потом зайти. Снизу две пары ног громко топают и выясняют отношения. Я чувствую кожей жар от раскалившегося воздуха их квартиры, и мои волосы встают дыбом от тех электрических разрядов, что проскакивает периодически между ними. Я знаю, что завтра они поменяются погодой с жителями квартиры этажом выше. А может и нет, может и не завтра, а после завтра. Но меня это не волнует. Квартира слева молчит уже не одну неделю. И только единственные звуки - звуки лопающихся клеток органической ткани и чавканье бактерий. И только я их слышу. Слышу, как поскрипывает и поскрапывает ссохшаяся кожа.
Может, я этого и не слышу, может это галлюцинация. Может все - галлюцинация, но мне все равно, меня это не волнует. Иногда хочется увидеть чудо. Чудо со знаком плюс, а не то чудо со знаком минус, что сейчас мчится на меня на подвешенных прямо в воздухе рельсах, чудо, извергающее из труб, трубочек и выхлопных отверстий раскаленный пар, чудо, что оглушительно гудит и грохочет - это поезд из ночного кошмара, поезд-призрак, локомотив, как в старых фильмах, как в самом первом фильме, и этот антикварный паровоз летит прямо в мое окно. Ты стоишь близко к стеклу и можешь разглядеть паровоз в деталях: его большую черную трубу, кабину машиниста, маленькие ступеньки и перильца, и черные колеса, даже небольшие трещинки на них, и поршни черной стали, что как-то надрывно ходят по кругу. Ты пригвожден к месту, по твоему виску стекает желтоватый теплый пот, ты присел от страха. Это - измена. Она незаметно подкрадывается со спины, отвлекает внимание, бросив в уголок монетку, и когда ты повернулся на шум, она хватает тебя за горло и душит липким страхом. Измена впивается в голову длинным когтистыми пальцами и посылает параноидальные видения и заставляет тебя делать те ужасные вещи, которых впору стыдиться. Измена, что стоит за моей спиной, содрогается и, рожденный в черном сердце электрический импульс, мгновенно проскакивает через ее кости и спутанные склизкие сухожилия и бьет меня прямо в мозг, заставляя со всего размаху швырнуть молоток в окно.
Видение разбивается вместе со стеклом: время замедлилось ненадолго, пока молоток железным оголовком врезался в хрупкое стекло; плоская его сторона пробила вроде бы небольшое дыру, брызнув белой стеклянной пылью, но стекло начало разрушаться по цепной реакции, сначала осколками размером с ноготь, затем с ладонь, затем со школьную тетрадь, а больше я уже не сравнивал. И даже на самом маленьком осколочке был виден какой-нибудь фрагмент поезда. Мне захотелось улыбнуться, но я не успел, потому что услышал снизу окрик, вероятно, обращенный ко мне.
Это парень с девушкой. Они как-то по особому удивленно всматривались в мое лицо, любому станет ясно, что удивление ненадолго займет их лица, и я уже вижу чудесную метаморфозу: удивление покрывает все свое тельце клейким ферментом и превращается в куколку-обиду, из которой вскоре вылупился гнев. Ты высовываешься в окно, как можно дальше, как можно ближе к этим людям и просто открываешь рот. И время будто отматывают назад: гнев, судорожно и неестественно дергая конечностями, забирается задом в куколку, а разрывы в ее ткани на глазах исчезают, затем сматываются волокна фермента, пока последняя ниточка не исчезает между жвал личинки-обиды, которую тут же с хрустом расплющивает тяжелым ботинком Жалость. Жалость берет парня и девушку за руки, и они, понурив грустно головы, бредут прочь от моего окна, а парень что-то пытается сказать девушке, но большие и печальные, налитые слезами глаза Жалости, и глаза девушки, что так фальшиво пародирует Ее выражение лица, заставляют слова застревать в горле тяжелыми комками.
Теперь на моей кухне нет неба и облаков, и деревьев, и птиц - только катышки и ворсинки старого истрепавшегося одеяла.
Я выхожу из квартиры на площадку, нюхаю несвежую тряпочку, только что политую моющим средством, и поднимаюсь этажом выше, туда, где под ковриком всегда есть ключик. Я осторожно открываю дверь чужой квартиры и захожу внутрь. Заглядываю в комнату за комнатой. Это зал, спальня, детская. Там фотографии. Улыбающийся мальчик держит в руке какую-то грамоту, мужчина и женщина с тем же мальчиком на фоне какого-то здания. Групповая фотография: с десяток детей на ступенях, скорее всего школы. Тебе интересно, друг мой, и поэтому ты берешь фотографию и переворачиваешь. Там подпись: хор того-то, год такой-то. Ты кладешь фотографию в карман.
Я хватаю кипу старых газет под мышку, стараюсь захватить как можно больше, и покидаю квартиру, не забыв запереть дверь и вернуть на место ключ. Дома я бросаю газеты на пол, сажусь туда же и начинаю рвать их на ленточки, на много ленточек, складываю их вместе и рву на лоскутки, мелко-мелко. Яркий диск солнца уже передвинулся под самое мое окно, и в отражении на лакированной дверце шкафа я увидел святого себя с ослепительно сверкающим ореолом, святого, что рвет на части библию старых, помятых газет. Когда мой нимб наполовину закатился за горизонт, я сделал достаточно материала. На кухне я высыпал всю бумагу в кастрюли, миски, тазы и тазики, и чайники. Я зажег газ и ласково подоткнул одеяло на окне. Надо подождать. Долго. Но я не спешу. Я никогда никуда не спешу.
Ты идешь в комнату и садишься на пол. Среди забытых тобою газет и обрывков бумаги ты замечаешь детские лица, что глядят на тебя с лоснящейся поверхности фотобумаги. То ли это обман зрения, то ли световой эффект, то ли это все реальность, но глаза этих детей горят крошечными желтыми огоньками, отчего их улыбки кажутся тебе зловещими гримасами голых человеческих черепов, выставленных на полках для объектива военного журналиста, кто, рискуя жизнью, работает в горячей точке. Их рты раскрываются, их буркала наливаются красным свечением и ты слышишь отдаленное пение, будто из могилы, гипнотизирующее и замораживающее волю. Мышцы шеи расслабляются, ты роняешь голову, а затем и все тело на пол, и теряешь сознание.
Я на сцене, вокруг меня мои одноклассники, играет веселая музыка, и мы поем, поем стройно и, в общем-то, неплохо. Свет прожекторов слепит мне глаза, я ничего не могу видеть, и я пою вместе со всеми, набираю в легкие так много воздуха, что начинает кружиться голова. Но я не доволен собой, мне стыдно, я хочу поскорей уйти, провалиться под землю. И в то же время, меня наполняет то самое теплое и приятное ощущение, которое испытывает маленький мальчик, когда листает мамин рекламный каталог, откуда на него глядят холеные модели в кружевном нижнем белье.
Согласно пророчеству, ты, мой любимый, должен быть выдающимся певцом, ты должен был разбивать голосом стаканы и заставлять высокоинтеллектуальную публику с тончайшим слухом писаться кипятком от твоего таланта. Но что-то в пророчестве изначально было не так. Что-то, что не учли. Твое желание. Ты хотел спокойно сидеть в комнате, в одиночестве, зарисовывая пейзаж за окном, и чтобы никаких людей, кто треплют тебя по волосам и хвалят противными голосами. Да, ты любил то самое чувство, но оно пугало тебя, ты боялся его больше, чем любил.
Я лежу в шезлонге, очень светло, и какое-то дерево дарует мне тень. В моих руках - книга, и я полон любопытства и решимости. Кажется, я нашел то, что может сделать меня тем певцом, кто берет не вытягиванием нот, а голосом, от которого у женщин шевелятся соски.
И ты поднялся тогда с шезлонга и начал распеваться:
Доо, рее, мии, фа, соль, ляа, сии, доо.
На си мой голос сорвался на похабный визг - вечная беда. Да и сам голос не внушает высоких эмоций. Но я знаю ответ. Это такая маленькая хитрость, из разряда "обмотайте конец градусника фольгой, чтобы он точнее показывал температуру", или "намажьте прогорклым салом лысину, и у вас вырастут волосы".
И ты пошел тогда в тот чертов сарай и среди старых, грязных, ржавых и корявых инструментов, нашел самый старый, грязный, ржавый и корявый секатор, давно уже затупившийся и никому не нужный. Ты уселся на шезлонг и высунул свой розовый, бархатистый, подростковый язык прямо между зубастыми лезвиями секатора. И ты стиснул ладонь. О чем ты думал?
Первой моей мыслью было, что это совсем не больно. Но, сомкнув ладонь сильнее, я понял, что ошибся. Мои глаза заливали горячие едкие слезы, я весь раскраснелся, я выл, как койот. По моим посиневшим от боли губам, по подбородку, по шее прямо за шиворот стекала слюна пополам с кровью. Я ухватился обеими руками за ручку секатора и сдавил что есть силы, сдавил так, что от напряжения задрожали руки, но кончик языка отрезаться не хотел. Никак.
И тогда ты подобрал с земли камень. Ты положил язык, сдавленный секатором, на отшлифованную твоей задницей и задницами твоих родителей деревянную колодку, и ударил камнем, как молотком, по ручке секатора. Боль сверкнула в глазах яркой молнией. В тот день, ты отскочил от колодки, бросил секатор, а вслед за твоим лицом, как в замедленной съемке, ты увидел парение красно-розового лоскута твоей собственной плоти. Стоя так посреди дачного двора, ты крепко-крепко зажмурил глаза и откусил его. Как будто откусил кусок мокрой резины. Все. Ты добился, чего хотел.
Да, язык еще часа два пульсировал болью, вместе с ним пульсировала голова и зубы, и глаза. Я вернулся к шезлонгу и продолжил чтение.
Буквы плывут перед моими глазами, полными слез, как реклама бегущей строкой, буквы грациозно меняются друг с другом местами, а номера страниц превратились в счетчик на бензоколонке. Картинка теряет фокус, и книга превращается в старую газету, солнечный день превращается в сумерки, а свежий воздух - в кислую духоту. Я снова в своей квартире.
Пока сохнет бумага, я собираю пустые коробки, какие есть дома. Я иду на улицу и обыскиваю мусорные баки, подбираю каждую коробку, какую ни увижу. Дома, сидя на полу в комнате, я укрепляю их, заталкиваю внутрь тряпки и скомканные газеты. Я скручиваю их, пытаюсь придать им более-менее круглую форму.
Ты читал тогда до самой ночи. Твой язык немного зажил и перестал так навязчиво болеть. И ты лег спать. Утром ты проснулся со слабостью в теле и горьким, терпким привкусом во рту. Язык опух и с трудом шевелился. Сосочки превратились в отталкивающего вида белесые тентакли, а на рану ты вообще старался не смотреть. Родители были в шоке. Мать, как обычно делают все матери, закрыла обеими руками рот и тонко, на вдохе, взвизгнула. На скулах отца заиграли крупные желваки. И ты помнишь белый свет больницы, ее приторный запах, и как врач отвел твоих родителей в сторону и что-то долго им рассказывал. В общем, язык пришлось ампутировать. Отрезать. Потому что "если бы раньше", "если бы сразу", "если бы антибиотики" и так далее, потому что инфекция успела заразить большую его часть, потому что язык мог запасть, пока ты спишь, и тогда наступила бы смерть от асфиксии или как там это слово, потому что зараза могла пойти дальше, и ты бы медленно и мучительно умер. Из двух зол, как говориться.
Сейчас, стоя на кухне, замешивая подсохшую бумагу с клеем ПВА, я с улыбкой вспоминаю, как распевался в больничной палате, как надеялся, что способ сработает. Но он не сработал. Он сработал со знаком минус. Зато никто ко мне больше не приставал со своими похвалами, никто не гонял на репетиции в хор. Я, наконец, избавился от наркотика внимания окружающих. Но, как и всякий завязавший наркоман, я испытываю стойкую тягу к "дозе". Я скучаю по вас, моя благодарная публика. Любите меня, обожайте меня, хвалите меня, дарите мне цветы, улыбайтесь мне, восхищайтесь мной...
И теперь я нем. Я не могу петь. И членораздельно говорить.
И ты снимаешь со стены зеркало, ставишь его у стены и садишься напротив. Вокруг тебя кастрюльки и тазики с белесой кашицей. Ты зачерпываешь немного пальцами и размазываешь по бумажному мячику. Затем еще немного. Еще. Пока вся скомканная коробка из-под сока или молока, неважно, не будет покрыта белой, комковатой массой, которую ты нежно разминаешь. Под твоими руками податливый материал превращается в чей-то нос, из минуту назад бесформенного комка появляются чьи-то губы, две кривые дырки обрели очертания чьих-то глаз. Ты смотришь в зеркало и лепишь, лепишь, лепишь. Лепишь, пока кожа твоих пальцев не сморщивается и не сереет, пока не начинает ныть каждый сустав. Ты лепишь до тех пор, пока напротив тебя не выстраиваются три ряда твоих собственных лиц - каждое по-своему уникально - один ряд на полу, другой на сиденье дивана, а третий - на спинке. И ты замечаешь похищенную тобой фотографию, где дети стоят на ступенях какой-то школы в три шеренги одна над другой, а посередине - высокий учитель в стильном черном пиджаке и с волнистыми светлыми волосами. И ты сел тогда среди своих поделок, положив руки на колени, и уставился в отражение на стекле старенького серванта.
Я обвязываю тряпочку, смоченную моющим средством вокруг лица, поднимаюсь с дивана. В моих руках зажаты молоток и старый секатор. И я начинаю танцевать. Наступаю ногой на свою голову из папье-маше, молотком разбиваю свой картонный череп, секатором выкалываю свои пустые глаза. Трехдольный ритм.
И я думаю:
- Я ненавижу тебя.
И я думаю:
- Из-за тебя я тот, кто я есть.
И я думаю:
- Спасибо, теперь я жалкий инвалид.
Ты переводишь ритм из трех долей в две. Сначала давишь ногой одну из своих поделок, а затем одновременно опускаешь молоток и секатор на другую. Ты чередуешь ритмы: две доли - три, две - четыре, четыре - две.
И потом я падаю на пол. Мои лица парят в воздухе передо мной и что-то поют, но я не могу разобрать слов. Каждое лицо как бледная луна в черном небе, каждое лицо окантовано серебристым свечением. Каждое лицо без волос и без глаз: тут и там сквозь тонкий слой массы папье-маше проступает коричневый картон, а вместо глаз - просто впадины. Каждое лицо - точь-в-точь я: нос с горбинкой, острые, приплюснутые к черепу уши, тонкие губы и узкий подбородок, и большие глаза, бесцветные.
Нет, парень. Ты все-таки художник, а не певец. И как наяву слышишь: