Я не умею три вещи. Петь, рисовать и писать стихи. У меня нет голоса, и я ничего не понимаю ни в живописи, ни в поэзии. Мне сказали проявлять себя через окружающих, но вокруг никого нет. Что же получается? Меня тоже нет? Но я есть! Вот он - я, сижу на дереве с басом на коленке, тихонько подергиваю струны, слушаю, как они звучат в воздухе. Оставит ли это свой след? Или это всего лишь прелюдия перед тем, как "наследить"? Если бы я умел рисовать, мне, без сомнения, было бы, чем себя выразить. Особенно осенью. Я бы нарисовал серый ливень, чтобы в нем проявилась бесконечность. Я сделал бы это и так, и этак, и как-нибудь еще. Как Ван Гог с подсолнухами. Ливень на рассвете и на закате, внезапное сиюминутное солнце в поредевших каплях и новая черно-желтая туча, стремительно заслонившая его еще на неделю. Надежда, которая давно бы погасла, если бы, отступая все глубже, не уперлась в крепкую стену. Моя вера крепка. Я знаю, что ливень закончится, как ни глупо это звучит. А, главное, я знаю, что сумею этого дождаться. Я делаю круг по острову и, сидя на маяке, смотрю на горизонт. Идти на маяк могу только после того, как обегу остров. Тогда есть ощущение, что сделано нечто важное, и остаток дня можно провести в ожидании. Если залезть на маяк с самого утра, день будет безнадежно испорчен. К полудню появится вина, она будет только расти, а к вечеру и вовсе зашкалит. Я стану сам себе противен, с трудом засну, а утром придется приложить немало усилий, чтобы вернуть пошатнувшееся состояние в то неустойчивое равновесие, в котором я уживаюсь сам с собой. Если все идет нормально, всякий раз на маяке я все сильнее верю в то, что мое пребывание здесь не напрасно. Главное, сделать этот привычный круг. Без него все рушится. Мне нужно продолжать жить с этим, преодолевая одно только время. Как же медленно все меняется вокруг! Однажды понимаешь, что неуловимым образом изменилось все. Лето перешло в осень, осень в зиму, зима в весну. Изо дня в день незаметно для глаз что-то происходит, а кажется - все как прежде. И вот уже бежишь не по осеннему песку, а по вытоптанной в глубоком белом снегу траншее, а снег продолжает падать и падать, и только ежедневными кругами можно сохранить тропу и веру в возможность ее преодоления. Иногда приходит оттепель, и тропа превращается в один бесконечный ручей. Потом ударяет мороз, и она превращается в каток. Бывает, снег идет неделю, и я не успеваю утоптать свой путь. Тогда каждый следующий день приходится бежать по вчерашним следам. Это напоминает бег с барьерами и сильно изматывает. Спустя неделю, следы становятся так глубоки, что бег превращается в шаг. Не нужно повторяться. Каждый день это новая история. Если пытаться повторить историю вчерашнюю, рано или поздно увязнешь, и ее преодоление потребует гораздо больше сил, чем можно отдавать, избегая повторения. Иногда в лицо дует леденящий ветер. Ветры Тора дуют без пощады, я преодолеваю их с музыкой в голове. Несмотря ни на что, первый снег я встретил с чувством радости. По нему на удивление легко бежалось. Он таял прямо под ногами, и вскоре от внезапного наступления зимы не осталось и следа. Я целый месяц хлюпал по раскисшему песку, пока ночной мороз не сковал его. Затем снег выпал окончательно. Море замерзало долго. Наверно, даже если бы оно замерзло целиком, я не отправился бы прочь с острова. Хотелось объяснить себе, что же меня держит, но в этом заключалась большая сложность. С одной стороны я боялся перечеркнуть все, что уже было, с другой - верил, что дело пока не сделано. Тогда появлялся вопрос - а есть ли дело? Какая-то часть меня считала, что есть. Этого было достаточно, чтобы удовлетворить страх и остаться. Я вполне определенно верил, что остров необходим. Тогда другая часть меня говорила, что многие верят в то, чего нет, и так проходит целая жизнь. Остров есть, отвечала первая. И пока он более реален, чем все остальное. Потом я устал от споров. Остров есть. Это был окончательный вердикт. Остров, вмещающий в себя меня и все, что я видел, слышал, чувствовал. Он нужен. И я уйду с него, как только почувствую, что это не так. Я стал зажигать маяк на ночь. С ним не так одиноко. Однажды я даже заночевал на нем прямо в комбинезоне. Зеленоватый прожектор пронизывал морозную ночь до самого горизонта. Я отодвинул окно и некоторое время вдыхал обжигающий лицо воздух. Может быть, кто-то сам явится сюда на этот тускловатый свет? Признаться, я не сильно верил в это. Только вера в весну давала мне силы преодолевать время. Я помню детское ощущение чистоты своей мечты. Оно преследовало меня всегда, когда я сдавал экзамены или ждал поездки в Сен-Хунгер, во многих других случаях, когда казалось, что безнадежная полоса никогда не кончится или не будет преодолена. Потом оно притупилось, но в самые тяжелые минуты являлось вновь, слегка подзабытое, но по-прежнему располагающее к тому, чтобы на него положиться. Не хотелось считать остров полосой безнадежности. Время от времени я стал одевать шапку. Меня больше не тошнило, картины многомерного порядка перестали переполнять голову. Я научился управлять этой штукой хотя бы так. Даже, если шапка просто грела, это уже вполне сходило за успех. Значит, голова в ней была чистой. Чистой от мыслей. Что-то менялось. Как будто я слышал не только себя, а что-то еще. И думалось лучше. Обычно я плутал в своих идеях и боролся с тем, чтобы они не ускользали столь же стремительно, как появлялись. В шапке все было совсем иначе. Мысли уже не приходили обрывками, которые надо было ловить за хвосты и распутывать. И еще в шапке меня не посещал червь беспамятства. Червь съедал многое, что я хотел запомнить, в секунду, он как будто растворял мозг. Озарение, которое являлось ко мне, тут же исчезало, прямо на глазах. Я держал его в руках, а оно выскальзывало, словно скользкая рыба из пальцев, и я никак не мог вспомнить, о чем только что думал. Это был червь. Как будто мысль стирало осознание ее появления. Под шапкой червя не было. Не было и бессмысленного шума, мешавшего мне играть на басе. Я понял, почему Супрем начинал писать свой "Поезд" в шапке. Иногда так тяжело понять, чего же ты хочешь в итоге, имея при себе лишь расплывчатый замысел. В шапке он определенно прекращал расплываться, а только последовательно прирастал деталями. А еще я стал видеть себя со стороны. Это было похоже на взаимопроекцию, только мысленную. Как будто бы я включил проектор и снова сижу рядом со своим отражением. Только на этот раз я могу взглянуть не на то, как выгляжу, а на то, что думаю. Пару раз меня снова чуть не вырвало, потому что голова не хотела вмещать второго меня. Затем они как-то примирились и взглянули друг на друга с интересом. Однажды во втором себе я увидел безногого старика. Он тоже был совсем один, но в отличие от меня первого, совсем не ждал весны. И чувства чистой детской мечты у него совсем не было. Он только смутно помнил о нем. Я был настолько в ужасе от увиденного, что сорвал шапку, бросился на берег и упал лицом в снег, вдобавок набрасывая его руками сверху. В тот день я как никогда хотел уйти с острова по льду и больше никогда не встречаться с Олле. Потом наступил ранний вечер или даже ночь, я снова включил маяк, озаривший темный небосклон, и подумал, что увидел лишь худший вариант необратимости, о котором важно помнить, чтобы однажды он не превратился в естественный вариант неизбежности. Я не ушел с острова и еще долго не одевал шапку, боясь, что видение повторится, а я не смогу подобрать под него новой спасительной мысли. Однажды безо всякой шапки я осознал миг. Тот самый, в котором нахожусь. Не прошлое, не будущее, не пять минут вперед, не день, который есть сейчас, а вечером закончится, не себя сейчас и после, потому что после я встану и сделаю очередной круг по острову, а именно миг настоящего, в котором я предстал мельчайшей песчинкой, на мгновение застывшей, чтобы увидеть свое отражение в море, и столь же стремительно этот миг покинувшей, оставив крошечный след в переплетении событий. Что здесь будет через двести лет? Где останется след этой песчинки, и кто различит его по прошествии такого времени? Мне показалось, я верю в свой след. Меня опять посетило это детское чувство чистой мечты, оно как будто разлилось внутри, согрело, растеклось по самым дальним уголкам тела, заставило вдохнуть и ощутить запах весны. В детстве оно означало неизбежные перемены к лучшему. Неважно когда. Сам факт их неизбежного прихода. Дня через три, утром, в окно ударило солнце. Оно было таким ярким, что не осталось никакого сомнения в отступлении зимы. Никогда еще так вдохновенно не бежал я по слякоти. Снег растаял буквально за неделю. Потом вскрылось море, и вот уже первый прибой вынес на берег остатки льда. Мне показалось, я победил время. Это не было схваткой. Скорее, мы посмотрели друг на друга издали и разошлись каждый в свою сторону, не желая сближаться. Каждое утро я первым делом смотрел в круглое окошко и радовался этому новому светлому дню, выходил на берег и смотрел, как сохнет песок. Потом снова шли дожди, но это были уже совсем другие дожди, не такие серые и беспросветные как осенью, а в чем-то радостные и безмятежные, играющие в лучах еще осторожного солнца, неожиданно проливающиеся то с одной стороны острова, то с другой, и столь же неожиданно исчезающие в дымке над морем. Потом берег скрылся в тумане. Дожди прекратились. Солнце старательно высушивало песок, легкий прибрежный ветер гонял пар вдоль кромки воды, иногда занося его клочья в лес. Из леса в море текли бесконечные ручьи, они несли в себе пожелтевшие иголки. Однажды на магнолии приоткрылся первый бутон. Я полдня просидел рядом, глядя на него, представляя, как вскоре запахнут белые цветы, издали похожие на бумажные обрезки. Я не позволял себе думать о Кристине и о том, что хотел бы показать ей эту магнолию. Такие мысли хороши только в первые десять минут, затем они перерастают в манию и взрываются целым букетом сожалений, надежд и оправданий, чему нет места в настоящем: в том шатко гармоничном настоящем, в котором я хотел бы находиться, пока ничто другое не сможет вытеснить его из моей жизни. В какой-то день я присел на дерево и, расстегнув воротник, выключил комбинезон. Я вспомнил день, когда здесь же осенью затянул на нем последнюю манжету. Вообще-то, мне совсем не хотелось вспоминать то время. Я даже мотнул головой, чтобы стряхнуть эти навязчивые воспоминания прочь. Есть я и весна. Не нужно больше осени. Она прошла. И зима вслед за нею. В весеннем воздухе бас звучит совсем иначе. Кажется, что от его звуков тело пробирает крупная дрожь, но это всего лишь оттого, что весенний воздух попал под воротник. Ветер еще только вспоминает, как осенью шумели листья, когда, проносясь над берегом, он гнул деревья. Весенние листья шумят по-другому. Как только я услышал этот новый звук, буквально в тот же день на горизонте появился парус. Зачарованный, я долго следил за его приближением. Как же долго я не видел живого человека! Это могла быть Ева, решившая вернуться, но вскоре по каким-то нюансам скольжения и управления парусом, мне показалось, что вряд ли это женщина. Это был Супрем. Тщательно всматриваясь в брызги, я исключил мысль о проекции. Мне очень хотелось, чтобы он был настоящим. Глядя вдаль, тянуло вскочить и замахать руками, орать и бегать вдоль берега, подпрыгивая, броситься в воду навстречу, сойти с ума от радости. Но вместе с тем я побоялся испугать его своим навязчивым присутствием. Поэтому просто сидел и смотрел, стараясь поверить, что этим летом нам удастся более частое общение. Это было приятное начало второго года. Супрем действительно перестал избегать меня. Однажды он заметил, что любую теорию можно построить на двух базисных понятиях. Вероятно, я успел утомить его своими рассуждениями о пространстве неизбежностей и необратимостей. Он сказал, что не разделяет моего оптимизма, относительно выбранного мною же базиса, и предпочитает довольствоваться верой и опытом. А кто-то - иголкой и ниткой, молотом и наковальней, белым и черным или сладким и горьким. В мире, где все взаимосвязано, можно дергать за любые ниточки, чтобы добраться до сердцевины клубка. Мой базис он счел имеющим право на жизнь. В качестве примера мы рассмотрели полноводное озеро в кратере потухшего вулкана. Неизбежно то, что вода рано или поздно потечет вниз через край. Однако, вместо вопроса "когда", разумнее сосредоточиться на вопросе, в каком месте стенки кратера это произойдет. Если бы вода обладала выбором, она могла бы преодолеть стенку в любом месте. Это было бы необратимо. Но в итоге пути все равно сошлись бы в конечной точке неизбежности, то есть, вода стекла бы вниз. Таким образом, необратимость "стекает" в раскрывшуюся неизбежность, но делает это своим уникальным, необратимым путем. Супрем сказал, что в данном случае опыт лишь подтверждает обоснованность веры, а точка вытекания не влияет на окончательную предопределенность. Я сказал, что его понятия более сложны, успех же наверняка сопутствует тому, кто оттолкнется от понятий элементарных. Супрем усомнился в элементарности понятий неизбежности и необратимости. Я не нашелся с обоснованием, хоть с помощью шапки и легче думалось. Пространство неизбежности удобно тем, что в нем отсутствует время. Все неизбежное существует вне времени. Можно сказать, что все неизбежные события происходят одновременно. На самом деле в пространстве неизбежности одновременность теряет смысл, но так проще понимать, что там творится, особенно, если чисто теоретически поместить туда паззл. Перемещаясь между источниками "одновременных" событий, паззл будет ненавязчиво скакать во времени, которого нет. Кстати, он будет называться ортогональным. Но как выделить пространство неизбежности? Технологическую задачу мне, как эксперту, решать нет необходимости. Куда интереснее понять, что произойдет, если ортогональный паззл совместить с сервером. То есть, снабдить несущийся во времени паззл ячейкой информационной сети. В связи с незначительной пространственной коллизией, возникающей в результате попыток представить данное явление, комбинация устройств получила название сервера Кляйна. Видимо, схожие усилия нужно проявить, пытаясь вообразить бутылку Клейна, хотя, это всего лишь одна из версий созвучности названий. Сам по себе Кляйн, применительно к серверу и в отличие от бутылки, никогда не существовал и тем более ничего не придумывал. Если вернуться к пространству неизбежностей, то он вполне мог бы существовать потом, и это вовсе не помешало бы нам пользоваться его сервером уже сейчас, как не помешало, например, древним египтянам с помощью паззлов построить пирамиды еще тогда. Пространство неизбежности - оно такое! Если что-то должно случиться, оно может случиться как до, так и после. Надеюсь это понятно? Так спросил бы Шланг. Если вдобавок к своему исторически сложившемуся аутентичному профилю эксперта, я захотел бы иметь еще один профиль для деятельности, связанной с владением аудиторией, я бы играл в нем роль Шланга до тех пор, пока не свыкся с образом настолько, чтобы это перестало быть ролью. Новое дело всегда требует примерки. Для этого не стоит жертвовать собой сразу, лучше поиграть новым профилем и понять - подходит или нет. Впрочем, речь совсем не об этом. Сама по себе неизбежность - в природе одна на всех. Каждый берет от нее свою уникальную функцию. Способность человека идентифицировать сложные, протяженные во времени объекты, соразмерные с собственной сложностью, приводит к неоднозначному эффекту осознания себя. Это похоже на защитную реакцию природы. Так она оберегает свои секреты. Осознание себя не только усиливает необратимость, но и рождает целый ворох эмоций второго порядка, усиливающих неизбежность. При желании, их можно назвать фундаментальным злом. Все они находятся в "Адском поезде" Супрема. Некоторые из них сильно мотивируют, и наиболее активный пассажир, недолго думая, различит в них смысл собственной жизни. Некоторые - наоборот, угнетают любую деятельность. Сомнения - уникальный продукт человеческого разума. Они - результат проявления этих самых эмоций: необратимость, потраченная не на переход в новое качество, а на упрочнение старого. Свет, ушедший не в рост новых веток, а в излишнее утолщение ствола. Мало где в природе есть место для сомнений. Взять, хотя бы, муравейник, который можно разрушить один раз, потом дождаться, когда муравьи отстроят его заново, разрушить еще раз, потом еще и еще. Муравьи без малейших сомнений восстановят свое обиталище столько раз, насколько хватит терпения у разрушителя. Они попросту их не испытывают. Это позволяет муравьям быть самими собой. Результат их деятельности, муравейник, необратим ровно настолько, насколько искренне строили его муравьи, в чем не приходится сомневаться. В любом искусстве желательно использовать тот же принцип. Наиболее необратимо самозабвенное искусство. Например, искусство стрельбы из лука в понимании мастера. Самозабвенность сродни попытке остаться самим собой, преодолев второй порядок неизбежности. Необратимость, сотворенная в таком состоянии особенно хороша. Только, не осознавая себя, можно творить по-настоящему. Сомнение - функция осознания себя. Если попытаться описать человека как сумму функций неизбежности и необратимости, осознание себя предсказуемо даст в этом уравнении второй порядок. Тем, кто пытается представить себе Синтетику как мыслящее существо, необходимо знать, что она описывается всего лишь функциями неизбежности и необратимости первого порядка, что гораздо проще, чем функция человека. В природе все, кроме человека, в высшей степени самозабвенно. Можно назвать это искренностью. Чтобы выразить искренность через человеческую функцию, придется преодолеть второй порядок, а значит, получится не одно решение. То есть, человеческая искренность неоднозначна. Следовательно, мы можем найти себя в нескольких проявлениях, и они будут равноправны с точки зрения самореализации и степени самообмана. Если эти компоненты развить одинаково, шизоидность окажется высшим проявлением нормы, нежели патологией. Поэтому я и придумал многопрофильность, в которой каждое начинание соответствует определенному профилю до тех пор, пока личность не выделит в одинаково развитых профилях наиболее комфортный. Имя, данное с рождения, лучше закреплять за доминантным профилем, тогда исключается внутренний конфликт. Когда я придумал геопринцип и когда многопрофильность, мне казалось, что теперь-то мой горизонт сдвинется с мертвой точки и, наконец, преодолеет год. Впрочем, речь опять не об этом. Этот второй порядок... Если бы не он, мир снова превратился бы в рай. То есть, стал бы на порядок примитивнее. Из-за сложности человеческой функции на применение сервера Кляйна в человеческой среде накладываются серьезные ограничения. Формально сервер Кляйна вообще неприменим. В действительности, лазейки существуют в той части неизбежности, которая осталась линейной. Сигнал на входе сервера Кляйна всегда необратим. На производство необратимости способны только очень свободные люди. На ее прием без искажения выбора - только обладающие очень сильной верой. Поэтому контакт через сервер Кляйна, а именно контакт будущего с прошлым, делает адресанта в будущем еще свободнее, а веру адресата в прошлом еще сильнее. В сущности, он ничего не меняет в их жизни, потому что и для того, и для другого все остается на своих местах. В этом и заключается главный парадокс устройства: воспользоваться им могут лишь те, в чьей жизни он ничего не изменит. Тот, кто необратим, как весенний ветер и тот, кто неизбежен, как осенний лист. Вызвать с помощью сервера Кляйна абонента из будущего не представляется возможным. Такой контакт может повлечь за собой необратимость адресата, что противоречит самой сути процесса. Но это только предположение. Частный случай сервера Кляйна - сигнал из настоящего в настоящее. То есть, общение в реальном времени. Например, гений встретился с дураком и дал ему рецепт счастья. Или наоборот. Почему бы нет? Один не может осознать смысл рецепта полностью, но сможет им воспользоваться, если до того верил в счастье, тем самым приблизившись к своей мечте, а другой обретет еще большую свободу мысли через одно из удавшихся ее воплощений. Сервер Кляйна сократит время движения к цели и того, и другого. Супрем назвал бы этот случай верой, способной перенимать опыт. Согласованный прием, в терминологии Шланга. Однако сближение со своими целями не предполагает спешки. Попав на сервер Кляйна, не стоит торопиться. Допустим, он указывает возможную трассу. Есть адресат, есть время, в которое можно послать сигнал, и есть способ его приема на той стороне. Самое простое - чем-нибудь дрынкнуть. Послать письмо - уже почти за гранью возможного. Позвонить. Это только теория. Если есть сервер, почему бы не позвонить? И, наконец, апофеоз контакта - взаимопроекция. Это совсем фантастика. Она и в настоящем-то работает не без изъяна. Перед тем, как писать или звонить в прошлое, надо все взвесить. Дело в том, что, если контакт состоится, следующая трасса будет короче предыдущей. Иначе говоря, нельзя двигаться в прошлом вглубь. Это ограничение не совсем понятно, хотя кажется логичным - неизбежность нельзя предвосхитить задним числом, как нельзя бросить камень глубже дна колодца. Если отложить контакт, трасса будет только удлиняться. Чем больше времени пройдет, тем на более глубокое прошлое можно рассчитывать. Как может выглядеть разговор с далеким предком? Я смотрю на человека из прошлого, он смотрит на человека из будущего. Между нами с десяток поколений. Я его потомок. Есть ли между нами хоть что-то общее? Какую информацию мы можем передать друг другу? "Я верю в тебя!" - говорит он. "Я люблю тебя!" - отвечаю я. Связь прерывается. Что это меняет в нашей жизни? Конечно же, я люблю предков, а он верит в потомков. Теперь он верит еще сильнее, а я люблю еще больше. Вот и все волшебство. Еще один частный случай сервера Кляйна - контакт с самим собой. Что может быть увлекательнее? Допустим, Супрем звонит сам себе в то время, когда он только начинает писать "Искажение" с намерением сообщить о последствиях. Звонок пройдет, если Супрем на том конце верит в то, что делает, а на этом - готов самозабвенно писать и дальше, невзирая на предстоящий успех. Тогда контакт ничего не изменит в его жизни, только лишь обогатит внутренне. Пример Супрема кажется вполне вероятным. Но как быть со мной? Однажды поздней осенью, сквозь шум непрекращающегося несколько дней ливня, сквозь чавкающий топот своих ног, я почувствовал характерную вибрацию на руке. Не останавливаясь, я с удивлением уставился на портик.
Конец ознакомительного фрагмента. Скачать книжку