Юнкер : другие произведения.

  

  

  

I

  

  Жизнь человека соткана из случайностей: случайно родился, случайно умер, случайно попал не в то место и не в тот час и — аля-улю — мама, не горюй! Русские классики наглядно показали человечеству, что хорошее и плохое одинаково уживается в любом из нас. Многое зависит от ситуации, в которой мы находимся или оказались, благодаря обстоятельствам. Иной маньяк спокойно живет всю жизнь и никого не убивает, не насилует — случай не подвернулся. А поистине святого человека многие считают чудовищем, и осознают свою ошибку слишком поздно, чаще всего после смерти «чудовища». Все так, все с этим согласны, кроме закона. Он один не признает главенство случая, оперирует фактами, доводами и статьями уголовного кодекса. Стечение обстоятельств на него не оказывает должного воздействия, Закон его игнорирует, если только ты не сын депутата, крупного бизнесмена или не король Саудовской Аравии. На эту тему можно рассуждать бесконечно, привести кучу доводов за и против этого утверждения. Но мало кто оспорит, что судьбу не выберешь, как джинсы в магазине. Можно попытаться ее улучшить. Однако где гарантии, что достигнув желаемого результата, вы не отбросите сандалии, попав под автомобиль? Не утонете на престижном курорте или не подавитесь куском хлеба?! «Судьба!» — скажут, вытирая слезы, родственники и бросятся делить ваше барахло. Получается — случай способен нарушить любые планы, а сам он является частицей судьбы. И это касается не только человека, но и всего живого и даже не живого. Картина «Даная» висела себе, никого не трогала, радовала глаз любителям живописи и стоила бешеных денег. Молодая обнаженная женщина... Кому она помешала, кого не удовлетворила своим цветущим видом? Нашелся стервец! Взял да и плеснул на эту прелесть серной кислотой! Значит, судьба у картины такая; не она ее себе выбрала, а судьба выбрала ее для жертвоприношения искусству. Можно привести кучу примеров из этой серии, но не будем. На кой хрен нам это сдалось?! Давайте поговорим о людях.

  Сколько себя помнил Шевцов Николай Гурьянович, он всегда состоял в браке с гражданкой М. — хамоватой, убеждённой в надуманности любви женщиной — и изучал китайский язык. Зачем он жил с ней, в чём заключалась прелесть его страданий — объяснить трудно. Еще труднее объяснить его тягу к китайскому. Скорее всего, имела место привычка или приобретенная за многие годы тяга к самоистязанию. Я не о том хотел рассказать, не с того начал и, по всей видимости, не тем закончу.

  Выпроводив жену на дачу, Шевцов от безделья и скуки щелкал пультом телевизора. К своему удивлению он узнал, что кризиса в стране нет, народ живет в достатке, всем доволен: ходит с мобильниками, носки не штопает, а выбрасывает. От машин во дворах и на тротуарах — не протолкнуться. Интеллигенция гоняет на «Мерседесах», «Лексусах», «Ягуарах». Рабочий класс — на корейских или тольяттинской сборки драндулетах. Международная обстановка нормализуется. Щевцов с интересом наблюдал, как в прямом эфире из подвала многоэтажки извлекают припрятанное кем-то оружие и взрывчатку. Ему казалось, что все это дерьмо спрятали сами стражи порядка и таким образом демонстрируют свою осведомленность и работу по защите населения. Щевцов незаметно погрузился в сон. Его разбудил дверной звонок. На пороге покачивался декан исторического факультета Григорий Наумович Гройсман — друг и коллега Щевцова по институту.

  Гройсман был подшофе. Не разуваясь, он прошел на кухню, поставил на стол портфель и долго в нем рылся. Шевцов видел: портфель пуст и найти в нем что-либо не представляется возможным. Гройсман развел руками и сказал, что забыл в магазине бутылку. Старый еврей счёл Николая Гурьяновича за идиота, долго надувал губы и порывался сделать громкое заявление. Щевцов не был дураком, всё понял без слов, сбегал в магазин и купил литр водки. Григорий Наумович оживился, предложил выпить за день рождения вождя мирового пролетариата. Друзья выпили. Потом пили за наказанных Богом древних египтян, к которым у Гройсмана было предвзятое отношение. Он не мог простить им унижение своего народа; обвинял фараонов в нетрадиционной ориентации и других мерзопакостных делах. Все виды парафилософии, по мнению Шевцова, уводят человека от реальности и потому вредны, как и сама религия. Но из деликатности он промолчал. Девятый вал гройсманского красноречия накрыл Шевцова с головой. Он выключил слух и включил его снова, когда гость стал хвастаться знакомством с человеком, который ежегодно бальзамирует или обновляет Ильича.

  — Вот умрешь, Коля, — обнадёживающе заверил он захмелевшего Шевцова, — попрошу, и сделают из тебя чучело не хуже, чем в мавзолее!

  Оптимистичная лирика мягко и непринужденно укусила Николая Гурьяновича за сердце. Он чуть не всплакнул от умиления. Пьянка стала напоминать тайную вечерю, со всеми вытекающими последствиями. Три раза выпили за Песах, отчего Гройсмана заштормило, будто занесло в зону турбулентности. Интеллигентная размазня даже не удосужилась подбежать к раковине и нагадила, где сидела. Половую тряпку Шевцов не нашел. В туалете на батарее висели широкие, как паруса бригантины, панталоны его жены. Деваться было некуда, и Николай Гурьянович принес их. Гройсман вытер лицо и устало признался, что хочет спать. Его хитрость не прошла. Декан исторического факультета размазал по полу остатки своего бескультурья и отправился стирать панталоны. Звук воды давно прекратился, но Гройсман не выходил. Николай Гурьянович подождал еще немного и заглянул в туалет. Его приятель похрапывал, сидя на унитазе. Скомканные панталоны, истекая слезами, свисали с батареи.

  Среди ночи Гройсман оклемался. Не понимая, где находится, стал орать и звать на помощь. Шевцов успокоил его и уложил на диван. Стресс от пребывания в замкнутом пространстве лишил Григория Наумовича сна. В темноте таинственно и тревожно плавал его картавый голос. Он вещал о какой-то гетере, особо искушенной в интимных делах. У каждого человека в голове есть дежурная мысль — у Шевцова, например, о пьянке, у Гройсмана о сексе. По ходу рассказа выяснилась интересная деталь: гетера на десять лет старше Григория Наумовича. Если ему на данный момент было пятьдесят восемь, то ей, по скромным прикидкам — время развращать небесную гвардию. «Так вот чем объясняется её гиперсексуальность! — сообразил Шевцов. — Старуха решила напоследок дать жару и выбрала для своих утех доверчивого и безотказного Гройсмана, способного на любое безобразие! Впрочем, хорошо, что он спутался с замшелой бабкой — не разорится! Молодые бестии кого угодно по миру пустят: дай на сигареты, на мобильный, купи семечек, да не просто абы каких, а обязательно крупных и жареных».

  — Как бы она не забеременела на расстоянии, силой мысли. Пока мы тут с тобой... У нее очень сильное самовнушение, — докатилась до Шевцова тревожная мысль Гройсмана.

  В шесть утра Николай Гурьянович выпроводил геронтофила и навёл в квартире порядок. Дело в том, что гражданка М, с которой он состоял в браке, была весьма неравнодушна к знакомым мужа, пусть они и с учеными степенями. Она всех презрительно называла аликами или альбатросами. Изрядная доля оскорблений перепадала и Шевцову.

  

  

II

  

  Она вернулась раньше, чем ожидал Николай Гурьянович. Долго плескалась и фыркала в ванне, а потом удивлённо спросила, что Шевцов сделал с её панталонами. Николай Гурьянович испытал стыд, будто его уличили в фетишизме. «Гройсман, паразит, не выстирал их. Он просто их ополоснул!» — догадался он, предчувствуя беду. Интуиция не обманула: багровая, как зарево над Припятью, гражданка М. ринулась в атаку. Её накачанное целлюлитом тело напоминало стенобитное орудие. Столкновение с ним не оставляло шансов на выживание. Шевцов приготовился к худшему, и оно не заставило ждать. Жена с азартом хлестала по благородной физиономии Николая Гурьяновича мокрыми вонючими трусами. В каждом ударе чувствовалась ответственность за его воспитание. Он хотел крикнуть: «Кондуктор, нажми на тормоза!» — но страх парализовал его волю. В черепной коробке Шевцова метались сумбурные мысли. С начала экзекуции прошло мгновение, а он уже пребывал в абсолютной прострации: пурпурное лицо влажно блестело, угасающее сознание прокручивало обещание Гройсмана замариновать его не хуже Ильича.

  Три дня Николай Гурьянович не выползал из дома. Желая убить в себе лень и бескультурье, он чуть было не повесился, но вовремя вспомнил о Фейербахе. Тот определял цель жизни просто: «Жизнь дана человеку для того, чтобы убивать время». Шевцов пошел дальше: «Если мы не будем убивать время, оно убьет нас!» Закатав рукава, он взялся за «мокрое дело»: стал читать прессу. Сначала он перебрал всю классическую литературу жены: телефонные справочники, толстенные иллюстрированные каталоги магазинов и глянцевые журналы. Потом набросился на прессу: «Ученые из США готовы повторить эксперимент Франкенштейна». «Сильные ноги спасают мозг от старости». «Для защиты от болезней сердца нужно усиленно качать мышцы». Ссора с женой серьёзно повысила коэффициент интеллекта Шевцова, Николай Гурьянович стал гораздо эрудированнее, чем до пьянки. Самое интригующее он почерпнул в журнале «Вокруг света»: «Египет может стать страной, официально узаконившей «моральное» труположество: представители исламистского парламентского большинства внесли законопроект, дающий мужчинам право заниматься сексом с собственной женой в первые шесть часов после смерти супруги». «Вот это да! Вот это прогресс! Тут с живой никак не получается, а они хотят... Больше в Египет — ни ногой! Вдруг во время отдыха гражданка М. утонет или умрёт от теплового удара? Что тогда? Надо выбросить «Вокруг света» раньше, чем она его прочтёт», — решил Николай Гурьянович и спрятал журнал под диван.

  «Господи, в какую клоаку засасывает мир? — размышлял он в тот день, — Сексуальные меньшинства незаметно стали большинством. Без стеснения однополые любовники маршируют по планете. Потерянное поколение с радужным нимбом!» На другой день одна студентка спросила его, как Шевцов относится к геям? Николай Гурьянович прямолинейно ответил:

  — Презираю! А вот к зоофилам, фетишистам и онанистам отношусь с пониманием. Ещё египтяне вызывают уважение отсутствием брезгливости. Надо уважать чужие слабости! «Мы в ответе за тех, кого поимели!» — говорил Сент-Экзюпери. «Мы онанисты — народ плечистый!» — уверял Маяковский.

  Студентка не оценила юмора и решила, что Шевцов издевается. Впрочем, бог с ней, не оценила и не надо. Короткая стрижка и сбитые костяшки на кулаках указывали на её ориентацию. «Чтобы до конца избавиться от женского начала, ей необходимо сделать клитородектомию, практикующуюся в странах Азии и Африки, и вдогонку накачаться анаболическими стероидами, — подумал Шевцов, но ничего не сказал. — Вот и Гройсман покатился по наклонной. Начал со старух, закончит трупами, как презираемые им дети фараонов. Останусь я один-одинешенек, всеми непонятый и игнорируемый. Один в поле — не воин, но я буду сражаться! Уеду на Кавказ, стану абреком. В горах ещё в цене честь и мужское достоинство».

  В том году Первомай совпал с Пасхой, бывает же такое чудо! Пролетарии всех стран хлестали водку, заедали крашеными яйцами и обсуждали международную обстановку. Всё нормально, всё интеллигентно... В Белоруссии дела обстояли веселее. Сорокапятилетнюю жительницу Бобруйска увезли на скорой прямо из-за праздничного стола. Муж нашел у себя в тарелке волос, разнервничался и снял скальп с неопрятной жены-поварихи. Вот такой бобруйский Оцеола! Но так как дело происходило на Пасху, женщина выжила, воскресла, подобно Христу. Заявлять в полицию она отказалась, сочла это предательством по отношению к брезгливому, но обожаемому супругу. С любителем необычных охотничьих трофеев женщина находилась в браке уже тринадцать лет. Сама цифра намекала на то, что в вигваме назревала беда. Пусть и дальше живут в мире и покое белорусские индейцы! Лет через пять Оцеола отрежет своей скво уши или выдернет клыки, повесит их на шею и будет хвастаться перед друзьями. К серебряной свадьбе сделает из супруги чучело с медным подносом и поставит в прихожей. Таковы современные нравы у бобруйских аборигенов.

  После прочитанных криминальных сводок ехать на Кавказ Шевцов передумал: не та культура, обычаи... «Лучше сниму скальп с гражданки М. и дёрну в Белоруссию. Сделаю шалаш в Беловежской пуще, буду охотиться на зубров. Я не Ленин в Разливе, конспирации не обучен. Меня обязательно поймают и посадят в каталажку. Допросы с пристрастием, камера с татуированными папуасами, отравление баландой», — так думал Николай Гурьянович, и в его глазах сверкали слезы.

  

  

III

  

  Работать не хотелось. На кафедре Шевцов умело симулировал сердечные колики и сбежал домой. Там его поджидало удивительное шоу. Гражданка М. по телефону развлекалась игрой в порочность. Врожденная пошлость не давала ей покоя.

  — Алло! Алло! Это издательство «Эксмо»? Могу я поговорить с редактором? Здравствуйте, вас беспокоит гражданка М! Хочу поделиться с вами самым дорогим.

  — И что же это? — зевнула трубка.

  — Не догадываетесь, баловник вы эдакий? Я хочу подарить — эротическую фантазию, которую долгие годы лелеяла в воображении. Это встреча с прекрасным маньяком, доброжелательным вампиром или с обаятельным гермафродитом. Я часто представляла себя любовницей Людовика XIV, спала с маркизом де Садом, жила на острове Лесбос среди воинственных амазонок. Берите! Пусть моя фантазия заполнит ваше свободное время, а также рабочее и предназначенные для плотской услады часы. Мне будет тяжело без нее, но я справлюсь! На работе меня любят, особенно начальник. Он до капли использовал свой половой ресурс и отплатил трехкомнатной квартирой. Я ни в чем не нуждаюсь, у меня есть все: муж, шикарная мебель, паркет из палисандра, на стенах — картины с ангелами, ублажающими Господа игрой на мандолинах. Написаны, кстати, самим Никосом Сафроновым! Телевизоры — в каждой комнате, ниссанчик последней модели. Я женщина слабая и безотказная... Алло! Алло! Вы меня слышите? — Она пару раз дунула в трубку. — Вы что, уже хотите большего?

  Устав слушать исповедь дуры, Николай Гурьянович швырнул портфель в угол прихожей. Гражданка М. вздрогнула и положила трубку.

  

  

IV

  

  Как-то теплым июльским утром Шевцова навестил Гройсман. Он долго не мог сформулировать цель визита, мялся, надувал щеки, посвистывал. Потом предложил Николаю Гурьяновичу прогуляться. Друзья бродили по переулкам, болтали о женщинах и футболе. В итоге очутились в рюмочной. Раздавив на двоих поллитровку, Григорий Наумович предложил махнуть за город.

  — Истосковался по природе-матушке я, Коля, — пожаловался он, ковыряя в зубах вилкой. — Давай окунёмся в ее нежное материнское лоно, вдохнем чистого воздуха! Эх, Волга, колыбель моя... — ностальгически пропел декан исторического факультета.

  «А почему бы и нет?!» — подумал Шевцов и влил в себя рюмку водки. Приятели поймали такси и притормозили далеко за городом, у березовой рощицы. Каким макаром они собирались возвращаться — не подумали. От пёстрой зелени рябило в глазах. Гройсман надрезал сломал тоненькую березку и стал высасывать сок. Безрезультатно! Движимый заботой о близком, он напоил Шевцова водой из болотца, уверяя, что где-то там, в бездонной глубине, затянутой ряской, бьют благодатные живительные ключи. Григорий Наумович расчувствовался. Предложил спеть, как родина щедро споила его березовым соком. С болотной воды Николая Гурьяновича скрутило. Он не попадал в ноты, забывал слова и искал удобное место, где можно забыть о любимой родине и нагадить. Гройсман драл глотку за двоих, отчего быстро выдохся. Раскинув руки, он обессилено рухнул в траву. Солнце катилось вдоль горизонта, дневное тепло ещё висело в воздухе, но ощущалось приближение ночи.

  — Пора возвращаться, — сказал Григорий Наумович. — Здесь, поди, бомжей много!

  Чего он так испугался, Шевцов не понял: со стороны они выглядели ничуть не лучше.

  — Хуй лю лю хули ибу ибу хуй суши — задумчиво произнес Николай Гурьянович.

  — Ты чего матюгаешься? — пристыдил его Гройсман.

  — Темный ты человек, Григорий! По-русски это значит: грязно-серая лиса шаг за шагом возвращается в общежитие.

  Приятели долго шли по тропинке и курили; сбивали палкою головки с конопли, росшей вдоль обочины. Тропа петляла между зарослями бузины. По дороге им попадались небольшие холмы. Друзья заблудились и мечтали выйти к какому-нибудь поселению. Нивы указывали на то, что скоро покажется деревня. Но прошло больше часа, как закончилось длинное-предлинное хлебное поле, а между тем никакого жилья не было и в помине. Стемнело окончательно, на западе танцевали кровавые всполохи. Пришлось разжечь костер и заночевать в перелеске. Ночью Гройсман замёрз, жался к Шевцову и был момент, когда Николай Гурьянович во сне чуть не спутал того с женой. «Интересно как бы мы общались после этого?» — усмехнулся Шевцов.

  Туман сполз в низины и овражки, накрыл прошлогоднюю прелую листву. Отдавая ей свою влагу, он незаметно испарялся. Утро нанизало бусинки росы на нити паутины и любовалось ювелирной работой. Перебивая друг друга, сплетничали сороки. Безмозглый дятел не обращал на них внимания и отбивал монотонную дробь. Сквозь шевелюру лип и осин продрался солнечный луч, упал вниз и бисером рассыпался по влажной траве. Природа встречала новый день. Легким дуновением ветра она перевернула лист календаря. Гройсман присел, поправил галстук и вопросительно уставился в честные глаза Шевцова. «Успокойся, ты остался мужчиной!» — ответили они декану. Гройсман оживился, будто восстановил нечаянно потерянную девственность. Водка кончилась еще накануне, и продолжать марш-бросок друзьям пришлось на сухую. Вскоре показалось дышащее безмолвием кладбище. Разглядывая захоронения, Гройсман остановился у почерневшего креста. Под ним стояло полинявшее фото в траурной рамке. На нем сморщенный дедок обнимал нимфетку.

  — Глянь-ка! — съехидничал Григорий Наумович. — Нажрался виагры, паразит, и окочурился на молодухе! Тоже мне Гумберт!

  Любитель старух сплюнул и пошёл дальше. Шумели коренастые дубы, где-то надрывалась иволга. Вокруг было спокойно и хорошо. Гройсмана снова потянуло в сон. Широко зевая, он требовал полуденного отдыха. Шевцову приходилось взбадривать приятеля ударами по ребрам и повышать голос. К счастью из-за пригорка показалась большая деревня. Друзья прибавили ходу и вскоре топтались на пороге сельской больницы. С медиками Шевцов быстро находил общий язык — сказывался профессиональный опыт. Их встретила вульгарно накрашенная женщина с копной густых черных волос. Из-под джинсовой куртки скромно выглядывал медицинский халат — очень короткий и обтягивающий упругие бёдра. Следом за женщиной на крыльцо вышел сморщенный докторишко с бородкой-клинышком. В чертах его лица Шевцов увидел что-то до боли знакомое. Он присмотрелся и оторопел от неожиданности! Перед ним стоял Штыра! Но давайте всё по порядку.

  

  

V

  

  В далёкой молодости Шевцова отчислили из Московского Медицинского Института. Благодаря связям отца, ему удалось продолжить обучение, но в Гродно, где проживала тетка. С первых дней на новом месте Шевцов влился в компанию веселых студентов — прожигателей жизни. Отец присылал достаточно денег, и Николай ни в чем себе не отказывал. С горем пополам сплоченный коллектив молодых повес и пьяниц двигался к врачебным дипломам. Самым скромным в этой компании был студент по фамилии Штыра. Никто никогда не называл его по имени. Худенький, жилистый, невозмутимый и по-детски непосредственный юноша играл роль шута.

  — Штыра, как ты насчет выпить и закусить?

  — Я не против, но имейте в виду, что пить буду только за чужой счет.

  — Почему?

  — На свои я утром опохмелюсь!

  Все это говорилось спокойным, безразличным голосом. Штыра был глуп как пробка, над ним частенько подшучивали. Однажды на практике ему ватой заткнули наушники фонендоскопа. Штыра приложил фонендоскоп к грудной клетке истаявшего старичка.

  — Что вы слышите в легких пациента? — спросил преподаватель.

  — Какие-то хрипы, — соврал ничего не слышащий вовсе Штыра.

  Профессор безнадежно махнул рукой.

  Штыре прощалось многое, и его никогда не лишали стипендии. Все зачеты он сдавал на хорошо. На то имелась уважительная причина: он являлся членом сборной Белоруссии по боксу в наилегчайшей категории.

  Кафедру терапии возглавлял профессор Брагинский — грузный, необыкновенно обаятельный человек с замечательным чувством юмора. Из всех преподавателей он запомнился Шевцову больше всех. Только в зрелом возрасте Николай Гурьянович понял, что Брагинский обладал редчайшим в медицинских кругах, настоящим врачебным талантом. Экзамены профессор принимал довольно жестко, и желающих сдавать ему не имелось. Однажды Шевцов подсел к ассистенту профессора, а Штыра уверенно направился к Брагинскому. Волей-неволей Шевцов стал свидетелем поединка тупой наглости с интеллигентной сдержанностью. На все вопросы Штыра отвечал невозмутимым молчанием, его лицо хмурилось, закусывало губы и застывало в комичной мимике. Профессор, наконец, вышел из себя:

  — Штыра, вы ведь совершенно ничего не знаете!

  На что Штыра спокойно ответил:

  — Профессор, а вы что-нибудь знали бы, если бы с детства отбивали головой удары тяжелых перчаток?

  Брагинский рассмеялся.

  — Ладно, Штыра, давай зачетку. Будешь коров в деревне осеменять вручную.

  Так почти и вышло... Штыра стал патологоанатомом, объяснив выбор тем, что лечить он не может, а покойники на него не обидятся. Судьба Штыры сложилась удачно. Как сообщил мне бывший сокурсник, Штыра распределился в сельскую больницу, находящуюся в живописном уголке Белоруссии, вблизи озера Нарочь. Там он обрюхатил доярку, но жениться на ней не собирался. Отец девушки заслал сватов, пообещав жениху подарить «Запорожец». Штыра отказал. Тогда разъяренный отец пришел с двустволкой. Молодому фельдшеру пришлось пойти на попятную — глупость признает только силу. Как-то, случайно оказавшись недалеко от той деревушки, Шевцов решил навестить однокашника. Разыскал фельдшерский пункт, но Штыру там не обнаружил; спросил у медсестры, где можно того найти. Женщина завела его в какой-то погреб и, не говоря ни слова, указала на секционный стол. На нем безмятежно спал Штыра.

  

  

VI

  

  — Штыра, ты ли это?! — воскликнул Шевцов, не доверяя глазам.

  Лицо доктора сморщилось сильнее и озарилось улыбкой. Так улыбаются старым друзьям, которых не видели тысячу лет и не видели бы еще столько же.

  — Господи, Шевцов!

  На Гройсмана никто не обращал внимания и он слегка нервничал. Для села фельдшерский пункт выглядел шикарно. В приемном кабинете стояли шкафы с многочисленными, аккуратно подписанными склянками; окна закрывали накрахмаленные белые шторки. Вообще, все в избе сияло белизной, как внутри холодильника.

  — У меня здесь имеется свой маленький морг! — прихвастнул Штыра. — Но работы мало. Сельчане крепче городских, мрут неохотно. На той неделе, правда, двух старух по кускам собирал — электричкой сшибло. Вот, Ангелина не даст соврать.

  Встретившая залетных гостей женщина утвердительно закивала. В унисон голове затряслись её исполинские груди, и вся она пошла волнами.

  — Так мы и рождаемся, чтобы уйти в мир иной, — встрял в разговор Гройсман. Ему не терпелось сказать что-нибудь умное. — Так уж заведено природой: не успел родиться, а уже шагаешь к могиле. Сначала неуверенно, падая и поднимаясь, а потом уж — прыжками и перебежками. Иного пути нет, дорога у всех одна!

  — Знакомьтесь, — прервал Шевцов философию пожилого выскочки, — Гройсман — историк, доктор наук.

  Штыра протянул ладошку, густоволосая ассистентка завибрировала сильнее. Глаза ее вспыхнули, а руки непроизвольно потянулись к Гройсману. Она напоминала восставшую из гроба панночку.

  — Ангелина, — грудным голосом пропела женщина и выдернула темно-вишнёвыми коготками из шкафа бутыль. Руки ее от волнения дрожали, в спешке она плеснула мимо стакана.

  — Вот сука...

  Штыра сморщился, словно от зубной боли. Он испытал неловкость за свою помощницу. Та поняла оплошность, промокнула лужицы марлевым тампоном. Безмолвие длилось недолго.

  — Ненормативная лексика вошла в обиход как символ свободы и раскрепощенности. Она давно потеряла свою суть и превратилась в слова эмболы, выскакивающие автоматически и разбавляющие речь так же, как «ну», «да» и так далее. Мат снимает негативное эмоциональное напряжение и в этом плане полезен. Женщины, борясь за равноправие, переняли многое у мужчин. Мы скоро к этому привыкнем. Мат к тому же — своеобразное оружие. Он защищает женщину от домогательств, снижая либидо у мужчины. В философском плане, таким образом, мат препятствует перенаселению планеты, — заступился за медсестру Гройсман.

  Оправданная Ангелина встала за спиной адвоката, оседлавшего табуретку. Её грудь, как подушка безопасности, накрыла его голову. От Ангелины исходил такой эротический зной, что мозги Гройсмана закипели.

  — Вы разбередили мне душу, — украдкой шепнул он Ангелине. — Моя подруга эмигрировала в Испанию. В данный момент я свободен, а вы? — Про старуху-развратницу, с которой он занимался садомазохизмом, декан не упомянул. Как тут не вспомнить, что откровенность — прекрасная ширма для сокрытия непривлекательной правды.

  Груди медсестры перекатывались, наезжая то на одно ухо Гройсмана, то на другое. От перевозбуждения тот глубоко задышал. Шевцов, глядя на совращение друга, вспомнил лекция по сексопатологии: «Мужчина, по природе, — дуалист, и если он изменил любимой женщине, то не беда, он обязательно к ней вернется, и корить его за это не стоит. А вот, если женщина изменяет, значит — не любит». Физиологически и философски верно, но есть еще психологический момент, оставляющий после женских измен тяжелую моральную травму у мужчины. Эта душевная рана не поддается лечению и терзает мужскую психику всю жизнь. Тут же в его памяти воскресли телефонные забавы жены, не оставившие никаких следов: «Выходит, любовь прошла; осталась вредная привычка совместного проживания».

  По оконному стеклу с жужжанием елозила здоровенная оса. Она никак не могла понять, что за невидимая преграда отделяет ее от внешнего мира. Громко вздыхал Григорий Наумович, чуть тише — Ангелина. Казалось, что вздохами они договариваются о встрече. Штыра оставался молчалив и задумчив. Шевцов догадывался, что тот замышляет нечто ужасное — допустим, вскрытие живого человека. Николай Гурьянович знал, кого именно он будет вскрывать. И правильно! Нечего заигрывать с чужими бабами!

  Деревенская обстановка усыпляла. Шевцову хотелось как можно быстрее вырваться из мира безмятежной тишины и раствориться в городской суматохе, затеряться в толпе, слиться с уличным гамом и выхлопными газами автомобилей.

  — Штыра, а отсюда такси до города ходит? — спросил он.

  — Только автобус. Два раза в день.

  Штыра исподлобья взглянул на Гройсмана и Ангелину. Проводив гостей до остановки, он вырвал у Григория Наумовича свою помощницу и удовлетворённый безграничной властью над ней, поковылял к больничке. Глаза Гройсмана затянула влажная пелена; его ждала встреча с полумертвой старухой, чьи эротические фантазии не имели предела. В клубах пыли подкатил дребезжащий тарантас. Двери его сложились гармошкой, отворив проем. На остановку высыпались несколько старух с лукошками. Они что-то громко и весело обсуждали. Затем автобус проглотил Шевцова и Гройсмана, со скрежетом защелкнул свою пасть и, подпрыгивая на колдобинах, поскакал к городу.

  

  

VII

  

  Дома Шевцова ждала забавная картина: на кухне в обнимку сидели его пьяная жена и бабушка, в пух и прах развратившая Гройсмана. Общее горе сроднило подколодных змей, сделав их заклятыми подругами. Шевцов заперся в ванной. Дверь тут же сотряслась от мощных ударов. Злыми, заплетающимися языками гадюки требовали чистосердечных признаний. Старушка с наклеенными ресницами срывалась на визг, умоляла вернуть ей спаиваемого Николаем Гурьяновичем несчастного Гришу. «Это я, выходит, разлагаю Гройсмана! Ах ты, боже мой!» — оторопел от такой новости Шевцов. «Невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят», — уверял Христос. Если опираться на его слова, то Гройсмана вскоре ждало возмездие.

  В понедельник Григорий Наумович передвигался по безлюдным коридорам института каким-то странным образом. Выглядело так, будто он наложил в штаны и всеми силами старается удержать в себе остатки позора.

  — Она укусила, — пожаловался он Шевцову. — Укусила прямо за него, мне трудно ходить. Обращаться в поликлинику стесняюсь. Что я врачу скажу?

  «М-да! Старуха превзошла саму себя! Цапнуть Гройсмана за обрезанный нефритовый стержень — это пик садизма!» — восхитился жестокостью старушки Николай Гурьянович. Он взял приятеля под локоток.

  — Пошли, оценим масштаб трагедии!

  В кабинете Гройсман достал своё покалеченное достоинство. Зрелище оказалось не для слабонервных.

  — Твоя зазноба зубы чистит?

  — Не знаю, у неё вставные. Обычно она их снимает перед этим, а тут... Я же не ожидал! Это так подло, исподтишка... — морщась от стыда и боли, пробубнил Григорий Наумович.

  — Надо от столбняка укол сделать. На всякий случай, — успокоил его Шевцов. — И завязывай с развратом! Мумия вошла в раж, она его откусит!

  Гройсман подставил ягодицу и сжался.

  — Расслабься, а то игла сломается! Ну вот и все!

  Григорий Наумович натянул брюки и кисло улыбнулся. Он будто сбросил крест, давящий на него.

  — Уеду в деревню, к Ангелине. Кажется, мы полюбили друг друга.

  — Ибу ибуда — хуйдао муди! — как говорят китайцы: — Шаг за шагом к намеченной цели! Штыра тебя убьет, расчленит и закопает под березкой на больничном дворике. Обманутые надежды, Григорий, превращают человека в зверя или насекомое. Только смерть дарит ему крылья и возносит на небо. Так что не торопись, взвесь все «за» и все «против».

  Гройсман никуда не уехал — не успел — сгорел от сепсиса. Шевцов навещал его в больнице и понимал: осунувшийся, пожелтевший Григорий Наумович вряд ли выберется из смертельного капкана.

  У гроба Григория Наумовича молодцеватая бабушка в капроновых чулках и траурной мини-юбке во всем обвиняла Николая Гурьяновича. Загубленная ей любовь лежала с печатью благородства на лице, никого не осуждала, никого ни о чем не просила и не помышляла о воскресении. Поцеловав Григория Наумовича в лоб, Шевцов прошептал: «Ни сцы!», что на языке шаолиньских монахов означало: «Будь безмятежен, словно цветок лотоса у подножия храма истины».

  Схоронив друга, Шевцов порвал с прошлым раз и навсегда: собрал необходимые документы и умотал в Бруклин, куда его давно зазывали американские коллеги. Он стал ведущим эндокринологом в Медицинском центре Маймонида и совершенно не испытывал ностальгии. Скорее всего, в нем была капля цыганской крови, не оставляющая сожалений о покинутых местах и некогда любимой гражданке М. Единственное, что напоминало ему о прошлом — фотография в рамочке, на которой они с Гройсманом стояли в обнимку.