Память подобна индивидуальной археологии, - снимая воспоминания слой за слоем, можно докопаться до истоков своего бытия и, может быть, открыть для себя много нового, о чём раньше и не подозревал...

   Не спугните премудрого хариуса

  

  Крупный хариус стоит в глубокой яме под скалой, сонно пошевеливая хвостом, и сквозь изумрудную, в золотых рябинах октябрьского солнца, толщу воды виден абсолютно четко, словно только и ждал, что я приду и залюбуюсь его безукоризненной красой. Его черной, свинцового отлива, головой с выпуклыми картечинами голубых глаз, коричневой лентой спинки с медленным треугольным парусом-плавником, серебряно-алмазными боками с россыпью радужных "веснушек" у жаберных щитков...

  Он прекрасен, спора нет, но я сегодня - рыбак, а не художник, и жажду добыть пропитание себе и своим товарищам. Почти "по-честному": гибкой телескопической удочкой, невесомой разноцветной лесой и крючком с "мухой" из медвежьей шерсти. Осторожно, с навеса закидываю снасть в центр самородного аквариума и тихонько провожу "муху" прямо перед носом хариуса. Он, конечно, видит аппетитную наживку, но не делает и малейшего движения к ней, продолжая скользить на одном месте в искристых перевивах слабого течения. Может быть, он не голоден, или просто задумался о смысле жизни? Похоже. Из тени скалы высыпалась стайка мальков, и наперегонки устремляется к рыбацкой обманке, но им такой корм не по зубам. Поддергиваю леску, мальки разбегаются, и "муха" невзначай касается приоткрытых губ хариуса. Он вздрагивает, чуть "съезжает" по течению задним ходом, выпускает пузырек воздуха, будто сплевывает обиженно, и... разворачивается ко мне хвостом! Я озадаченно вытягиваю снасть и решаю больше не беспокоить столь необычного подводного жителя. Пусть плывет себе с миром. Или продолжает задумчиво "висеть", что он и делает.

  Закидываю наживку на стремнину и тут же чувствую жадную поклевку. Подсекаю, удилище изгибается рывками, леса дрожит и тянет, тянет к поверхности долгожданную добычу. Азарт захлестывает душу ознобом предвкушения и страха - как бы не сорвалась моя рыба. Но вот уже ее голова выныривает из бурлящей воды, и я плавным движением выбрасываю на береговую гальку некрупного ускуча, черно-угольной льдинкой прочертившего дугу по синему небу. И только тут замечаю, что за мной с интересом наблюдает неожиданный зритель.

  Всадник с раскосыми глазами на круглом кофейном лице находится метрах в двадцати выше по течению. Он восседает на гнедой лошади посреди речки и тоже держит в руках удилище. За шумом воды на порогах я и не услыхал, как он подъехал. Я приветственно поднимаю руку и отвлекаюсь на бешено пляшущую по камням рыбешку, хватаю ее, пока не запутала напрочь леску.

  - Как улов? - доносится до меня хриплый крик.

  - Нормально! - бросаю громко в ответ. - Только мелочь идет. Народа слишком много в этом году, разведали места...

  Говорю и тут же сам понимаю, что отчасти сморозил глупость - я ведь тоже пришлый, в отличие от него, местного жителя. Но он согласно кивает и, тем временем, успевает вытянуть одну за другой пару хоро-оших рыбин. И неторопливо удаляется в сторону заходящего солнца, покачиваясь в седле. Я провожаю его, вскинув ладонь ко лбу козырьком, и сматываю удочку (в прямом смысле). Пора возвращаться в наш временный лагерь и заняться ужином. Мои товарищи - отец и его друзья - точно будут отводить душу за рыбалкой до темноты, придут голодные, а тут и уха поспеет.

  Разворачиваю "ботфорты" на сапогах и, бросив прощальный взгляд на хариуса-отшельника, медленно бреду вокруг ямы по скользким камням на дне, вверх по реке Кальджир, что течет сапфировой лентой меж скалистых хребтов от самого озера Маркаколь - высокогорной жемчужины Южного Алтая.

  Это озеро, кстати, имеет самую добрую легенду о своем названии, в отличие от обычных историй об утопившихся красавицах. Дело было примерно так:

  "На берегу озера ("коль") жили когда-то джунгары. Баранов и коней пасли они, кумыс пили, мясо ели, шкуры выделывали. И вот однажды молодой чабан влюбился в дочку своего зайсана ("князя"), и она в него, конечно. Сочинил тогда зайсан для жениха условие, судя по всему, невыполнимое: проскакать вокруг озера на коне, пока годовалый баран ("мерке") в казане варится. Успеет чабан к достархану до трапезы - тут и свадебка, а не успеет... В общем, жениху друзья помогли - оделись все, как и он, коней в масть подобрали и ночью растянулись вокруг озера, попрятались за горки. Утром зайсанская челядь казан на костер, а чабан на коня и в галоп. Скрылся из виду за скалистой гривой, и потихоньку вокруг аула назад. А вдоль берега со скоростью ветра проскакали эстафетой его друзья. Так жених и успел вовремя на свою свадьбу..."

  Вот такая история!

  И пусть давным-давно живу я за тридевять земель, но этот благословенный край мне тоже родной, и не вырвешь его из сердца ни насильно, ни по своему хотению...

  

  

   Геолог - не только людская профессия

  

  Горы в голубой рассветной дымке, с вершинами, облитыми белым, слепящем глаза на солнце, вечным снегом. Синее глубокое небо, подернутое легкими мазками перистых облаков. Тайга.

  Ветер шелестит листвой осин и берез, шевелит лохматые лапы елей. Черемуха склонила чуть не до земли тяжелые ветви, усыпанные гроздьями черных крупных ягод. Кустарники, цветы и травы сплелись понизу деревьев в непролазную, взбитую, словно пена морского прибоя, мешанину веток, листьев и колючек. Воздух - холодный, как ключевая вода, пропитан терпким ароматом разнотравья. Близкий шум реки на перекатах. Серая брезентовая палатка, ладно прижавшаяся к двум березкам, чуть в стороне от лагеря. Лошадь подле палатки - опустила голову, ловит губами мокрые от росы травинки.

  Геологическая партия давно уже на ногах. Рабочие, инженеры и студенты-практиканты, позавтракав, собираются в маршруты - седлают лошадей, укладывают в седельные сумки сухой паек. Отец выходит из камеральной палатки, отдает остающемуся в лагере дежурному последние распоряжения. Сухощавая тонкая фигура, быстрые движения, негромкий, но жестковатый голос, сильные жилистые руки. Он весь устремлен в работу и того же требует от других. В полевой сезон нужно многое сделать, а лето уже на исходе.

  Откидывается полог, из палатки выходит мама. Невысокого роста, подтянутая и стройная, как девчонка. Защитного цвета рубашка, энцефалитка и брюки, заправленные в кирзовые сапоги, на длинном ремешке через плечо коричневая, военного образца, сумка-планшетка. Отливающие золотом темные, почти черные густые волосы, тяжелым драгоценным водопадом стекают на плечи. Голубые глаза с коричневой смешинкой, чуть курносый задорный нос, тонкие брови и губы.

  Она повязывает светлую косынку, треплет ласково гриву лошади. Та поднимает голову, стрижет ушами, тянется к ладони бархатными губами. Мама отвязывает от ствола березки повод, кладет левую руку на отполированную луку, опирается носком сапога в стремя и легко вскакивает в седло. Лошадь устало разворачивается на месте, повинуясь движению повода, и неторопливо шагает по еле-заметной в высокой траве тропинке.

  Геологические лошади - это обычная рабочая скотинка из совхозного табуна, выделяемая по разнарядке на летние полевые работы. Конечно, это не призовые скакуны и даже не просто хорошие лошадки, а именно заезженные "старые клячи", "заслуженные пенсионерки", уставшие от тяжелой работы на всю оставшуюся жизнь. У гидрогеологов им тоже приходится не сладко - возить целый день городских ездоков по непроходимым дебрям и каменным осыпям, взбираясь утром высоко в горы к самым истокам безымянных ручейков, а вечером возвращаясь обратно в лагерь. Но, если люди могут трудиться от зари до зари, то лошади и подавно - им-то уж точно не привыкать.

  А люди, они, как всегда, очень разные...

  

  

   Бабье лето ждет за перевалом

  

  Спускаясь по скалистому крутяку с перевала Кызыл-Ащи, мы обнаруживаем вдруг, что самое скверное место дороги, прошитое глубоким зигзагом ручья, где три года назад "остался" передний мост отцовской "Нивы", теперь выложено камнями и утоптано настолько, что и на иномарке можно проскочить, умеючи. Молва о заповедных местах, где по заброшенным полям гуляют стаи непуганых куропаток, косачей и тетерок, а в реке скатываются из озера косяки хариуса и ускуча, и таймень-батюшка нет-нет да покажется, сделала свое дело. Даже четыреста с лишком километров от города, из которых добрую половину можно назвать дорогой с большой натяжкой, не явились препятствием для жаждущих "уединения" любителей дикой природы.

  Попавшаяся навстречу многочисленная компания на двух джипах подтверждает наши опасения. Опухшие физиономии отъезжающих красноречиво свидетельствуют о весело проведенном отдыхе.

  - Там народу - больше чем рыбы, так что вы раненько прибыли, - кривятся в улыбках. - Надо было попозже, к Покрову.

  - Мы в этом году, действительно, рановато, - просто говорит отец. - Прошлый раз в конце октября были, уже по снегу.

  - А-а, ну да, вы ж на вездеходах, с цепями, наверно, ездили, - хохочут и крутят головами, рассаживаясь по машинам.

  Смейтесь, смейтесь, асфальтовые пижоны. Посмотрел бы я на вас на заметенном полуметровыми сугробами перевале, когда дорогу нужно часами откапывать лопатой, чтобы продвинуться на несколько метров. Кто-то скажет - глупость, соваться в горы зимой, а мы говорим - мечта, проверить себя на слабину! 'Каждому - свое...'

  В распадке, перед бродом через широкий и мелкий ручей, выходим из машин, чтобы рассмотреть следы на берегу и определиться с дальнейшим маршрутом. Картина открывается нашим взорам печальная - влажная глина буквально исполосована разномастными отпечатками шин, давнишними и совсем свежими.

  - Что делать будем? - спрашивает отец, сокрушенно качая головой. - Попробуем взять выше?

  - Конечно, - кивает Владимир Владимирович (не Путин), - здесь следов почти нет, - и указывает на полузаросшую колею, вьющуюся вдоль русла.

  Мы не ошиблись в расчетах, и через десяток верст, на подступах к верховью реки, понимаем почему. Затяжной спуск в долину Кальджира настолько крут, что в сырую погоду "взобраться" обратно по глинистому склону можно, наверное, только на гусеничном тракторе. А короткие осенние дожди недавно закончились, так что с погодой, как и с выбором места, нам очень повезло. Здесь нет ни единой души.

  Бабье лето в горах дарит человеку ни с чем не сравнимую прелесть. Воздух прогревается солнцем, льющим последние горячие лучи с безоблачного неба, но ни назойливого гнуса, ни мухоты уже нет. Ночные заморозки, от которых вся долина на рассвете укрыта хромисто-стальным покрывалом инея, а над стылой водой колышется завеса кипенного тумана, не оставили кровопийцам ни единого шанса, до следующей весны.

  После трудового рыбацкого дня, покончив с засолкой очередного улова, мы неспешно ужинаем и подолгу сидим у костра, разговариваем вполголоса и, временами, дружно молчим в унисон, сквозь быстрые сумерки погружаясь в звездную ночь.

  Звезды... Их так много над головой, что отвыкшему городскому взгляду ночная тьма кажется насквозь пронизанной искристыми лучами. Вдобавок, полная луна заливает пространство рассеянным призрачным светом, и в остывающем кристальном воздухе долина видна, как на ладони. Совсем иная, чем днем, таинственная, вызывающая из глубин сознания безотчетные страхи первобытного бытия и воспоминания...

  

  

   Сломанная свирель

  

  Тола, рабочий-киргиз, коренастый батыр с раскосыми черными глазами, искрящимися шальным весельем степняка. Грузноватый и косолапый, но быстрый на вскок в седло, с чистым "лунным" лицом и сильными короткими руками. На лошади сидит словно влитой, и самая последняя совхозная кляча, одной ногой, казалось, уже вступившая в луговой рай, превращается под ним в легкокрылого тулпара, и несется, не помня себя от радости и чувствуя над собой власть потомственного наездника.

   - Ну и мамка у тебя! М-м-м... - говорит тихонько и покачивает Тола головой, усаживается рядом со мной возле неизменного вечернего костра, поджав под себя маленькие ступни ног. - Красавица! А волосы у нее, м-м-м... - грива! Украду. Вот сезон закончим, сяду на своего скакуна, подхвачу ее и...

   У меня на душе вспыхивает смятенье, хотя по прищуренным хитрым глазам друга я вижу, что он врет, и врет специально, чтоб меня подзадорить. Зачем? Да просто так. Это у нас вроде постоянной игры на двоих. Я оглядываюсь на маму и отца, но не говорю им ничего. Хотя в душе все-таки боюсь, что Тола не совсем врет, и, когда наступит конец полевого сезона, он выполнит полушутливое обещание и ускачет в свою Киргизию, перекинув маму через седло. Хотя, думаю, она бы ему врезала хорошенько.

  Тола учит меня сидеть на лошади и управлять ею легкими движениями повода и стременами. Он никогда много не разговаривает, часто задумывается и гудит тихонько про себя какую-то долгую песню, и, в то же время, постоянно находится в движении - будь то в маршруте или на отдыхе в лагере...

  Студенты из Вильнюса и Каунаса отличаются от остального геологического народа сильным акцентом, джинсовой одеждой и походными кепи из тонкого брезента, с готическими надписями и вентиляционными дырочками по бокам. Литовцы дружны в работе и в пении под гитару у костра. И, как обычно, находится среди них один хороший друг, который возится со мной в свободное время не хуже старшего брата.

  Юстас сделал мне деревянный пистолет, стреляющий короткими пульками, нарезанными из веток. На изготовление игрушки у нас ушло вечеров десять. Зато пистолет получился на славу - похожий на маузер из фильмов про революцию. С резной, квадратиками, рукояткой, замысловатым курком и затвором, на скрытой в прорезях резинке, и настоящим черным дулом, терпеливо выжженным раскаленной на костре стальной проволокой.

  Родители в тот год взяли с собой в поле соломенные сомбреро - была такая летняя мода в семидесятые годы, - для защиты от немилосердного алтайского солнца. И вот, прицепив на пояс деревянный маузер, нахлобучив широкий круг сомбреро и взобравшись на лошадь, я с гордым видом объезжаю вечером лагерь дозором, представляя себя неустрашимым ковбоем из мексиканских прерий, защитником всех угнетенных проклятыми капиталистами народов...

   Серега - бывший "зэка". Высокий широкоплечий блондин, симпатичный и добрый, но явно подпорченный блатными замашками. Волосы на голове его только начинают отрастать, выгоревшие на солнце русые брови скрывают глубокие осторожные глаза, а тонкие, слегка кривящиеся в скептической ухмылке губы, всегда готовы выдать непонятное словечко.

   С ним тоже очень интересно. Он тонко вырезывает свирельки из ивовых прутьев, мастерит упругий лук и стрелы, используя для тетивы конский волос, свитый в тугую бечеву, ловко втыкает нож в дерево с двадцати шагов и знает множество анекдотов, смешных, но не всегда приличных.

  Я привязываюсь к нему искренне и доверчиво, и родители не ограничивают нашей дружбы. И он спокойно переступает через все в один "прекрасный" день, а, вернее, в ночь, когда у отца в сейфе появляется зарплата геологоразведочной партии, привезённая из далекого города на перекладных попутках.

  Утром в нашей палатке, кроме денег, не оказалось еще и моей болоньевой куртки. Зачем уж она-то ему понадобилась? Я сначала не верю случившемуся, а потом убегаю в лес далеко от лагеря и реву, сидя под кустом черемухи, кусая от обиды губы и мстительно тыкая в землю свирелью, пока от нее не остаются лишь мелкие кусочки.

  Быть может, та курточка согрела его в одиноких скитаниях по горам, не физически, так хоть памятью обо мне?..

  

  

   Цивилизация наступает и... выигрывает

  

  Большая Медведица и Умка каждую ночь медленно шагают вокруг Полярной Звезды и с рассветом исчезают за скалистым гребнем, наливающимся рубиновым заревом. Мы, поеживаясь, выбираемся из теплых спальников, выходим из палатки, словно в прорубь, окунаясь в хрустящее морозное утро. Остатки вчерашней ухи и чая в котелках у кострища превратились в куски льда, но под толстым слоем пепла и изморози живет огонь. Разворошенные угли отдают спелый жар сухим веткам, и костер разгорается с новой силой, согревая наши озябшие руки и лица душевным материнским теплом.

  Пора на рыбалку, последнюю в этой экспедиции. До обеда мы еще должны свернуть лагерь, а к вечеру выбраться через перевал на косачиную охоту. К тому же, вчера на той стороне появились нежданные соседи. Кальджир настолько обмелел за жаркое лето, что они умудрились переправиться где-то вброд на старенькой "Ниве". Удачи им на обратном пути!

  Мои компаньоны споро экипируются и разбредаются вдоль реки, исчезая в тумане. И я вижу вдруг, что у дерева, где мы оставляли вечерами снасти, нет моей удочки. Теряясь в догадках, кому она могла понадобиться, медленно шагаю по обледенелым камням под обрывом, следом за рыбаками.

  - Ты чего вчера удочку бросил? - слышу невдалеке голос отца, и его фигура проявляется в нескольких метрах передо мной, у противоположного берега.

  А под ногами, на скальной осыпи у воды, лежит потерянное удилище. Оно все покрыто ледяным лаком, и леска напрочь оборвана. Кто-то похозяйничал ночью в нашем лагере, но не человек, это точно. Недаром в первое же утро мы, сетуя на свою беспечность, обнаружили лишь россыпь изгрызенных перьев, вместо косачинных хвостов-лир, оставленных на траве. И вечером однажды наш ужин был прерван истошным визгом-перепалкой загадочных зверьков, не поделивших рыбьи потроха недалеко под кустом. Теперь еще и удочка, которую я, конечно, не бросал на берегу.

  - Тут недавно норка пробегала, облезлая, меняет шубу к зиме, - говорит отец и смеется. - Видать, учуяла запах рыбы и поймалась на крючок ненароком!

  Да уж, чего только не случится на рыбалке, расскажи кому - в жизни не поверят. Скажут - ну, ребята, пить меньше надо! Виктор Сергеевич, еще один друг, которого дела не отпустили с нами в этот раз, так и сказал потом, на юбилейном вечере отца, слушая новые походные байки:

  - Да это батя твой сапогом зацепил и уволок удочку за собой! А когда на тебя свалить не удалось, он на бедную норку стрелки перевел...

  После обеда, засолив улов и собрав пожитки, мы придирчиво осматриваем место стоянки, сжигаем мусор и тушим костер, чтоб не оставлять за собой ни малейшего бардака. Выбираемся из долины на плоскогорье, где встречаем очередную партию машин, спешащую нам на смену, и катим по проселку в Архиповку.

  Внешне деревенька совсем не изменилась за три года, что я здесь не был. Те же приземистые домишки, пыльная улица, бараны и козы на выжженной солнцем траве, немногочисленные жители. Веяния нового времени встречают нас в магазине. Дородная казашка-бизнесвумен, получив деньги за продукты, с хитрой улыбкой предлагает:

  - Бабку надо? Хороший бабка, молодой, толстый... А?

  Наглядный пример "торжества" цивилизации...

  - Рахмет, не нужно, - мы, смешавшись, отказываемся от деревенского вип-сервиса, забираем провизию и уезжаем.

  Через десяток километров впереди, за скалистым гребнем вырастают желтые гигантские барханы. Там начинается Поднебесная Империя, история которой насчитывает несколько тысячелетий. Наверное, поэтому на китайской территории неумолимое время успело превратить каменные горы в песок...

  Ночуем на краю скошенного овсяного поля и с утренней зорькой, подстрелив пару тетерок - нам хватит на ужин, едем дальше, к Черному Иртышу. Рядом с дорогой тянется граница, но о ней напоминают только кирпичные кубики заставы, крошечным оазисом посреди степи. Горы расступились и канули в небытие, будто и не было их, и за лобовым стеклом машины до самого горизонта раскинулась призайсанская степь, с белыми плешинами солончаков. Ветер гонит через колею тугие шарики перекати-поля и вздувает на обочинах легкие облачка соли.

  Черный Иртыш, перед впадением в озеро Зайсан, разливается широкой поймой, покрытой непроходимыми зарослями камыша, в которых скрываются мелкие протоки, болотца и озерки. Вернее, скрывались раньше. Этим летом пятидесятиградусная июльская жара иссушила напитанную влагой почву, и наши чаяния об утиной охоте на глазах превращаются в несбыточную мечту.

  Ночевка в камышах принесла нам жалкую добычу - одного селезня и двух куличков-кроншнепов. Повезло Владимиру Владимировичу и Евгению Марковичу, четвертому компаньону, а нам с отцом - увы... Чешем затылки, но не расстраиваемся. В другой раз наверстаем.

  Вместе с охотничьей удачей в последнюю ночь заканчивается и бабье лето - с северо-запада налетает циклон и натягивает шквальным ветром черные снеговые тучи. Пора возвращаться домой.

  К обеду под хмурым тяжелым небом мы замыкаем круговой маршрут, вернувшись из степного раздолья в горы, которые уже надевают на зиму белые генеральские тулупы. Скоро покажется село Курчум, а там и до паромной переправы через Бухтарминское водохранилище рукой подать. И останутся впереди всего двести километров почти асфальтированной дороги.

  Мы едем молча с отцом. Задумавшись каждый о своем, а, может, об одном и том же. Долгим взглядом я прощаюсь с горами, впитывая напоследок их грозную пасмурную красоту и снова вспоминая маму. Ее давно уже нет с нами, но она живет в нашей памяти и в окружающем мире. В этом суровом и добром краю, в котором осталась она навсегда. И душа моя чувствует ее присутствие, и в голове сами собой возникают строки ненаписанного письма...

  

  

   Пыль алтайских дорог

  

  Здравствуй, мама!

  Ты помнишь, сколько раз за годы детства я провожал тебя и отца в это странное место - "в поле"? В каждый ваш отъезд я бежал вслед зеленому борту грузовика, сквозь клубы пыли, вспухающие из-под колес, и, только когда машина почти скрывалась вдали за серой завесой, запоздало махал вам рукой, а непослушные слезы чертили дорожки на чумазых щеках. Вы уезжали, а я оставался, стиснув зубы и скрепя сердце, то с прабабушкой в деревне, то с бабушкой в городе, и навсегда мои губы и язык запомнили соленый вкус пыли, замешанной на детских слезах расставания.

  А потом вы стали брать меня с собой на все лето, и я наконец-то узнал, что "поле" - это скалистые хребты в белых шапках вечных снегов, быстрые говорливые речки, янтарные сосновые леса, альпийские луга, облитые пламенем цветущих жарков, изумрудные высокогорные озера и... проселочные дороги.

  Сколько дорог проехали вы с отцом за свою жизнь на бортовых и лошадях, и сколько дорожной пыли припорошило ваши головы несмываемым налетом седины. И я, счастливый пацан, сидел рядом с вами и другими работягами-гидрогеологами в кузове на рюкзаках, спальниках и палатках, и мы все вместе покрывались слоем пыли - только глаза и зубы блестели в улыбках. А в конце каждого многодневного пути нас встречало новое место для лагеря, отмеченное на карте красной точкой, которое становилось нашим домом на несколько недель или месяцев.

  Потом начинались конные и пешие маршруты по окрестным горам и распадкам в поисках истоков безымянных речушек и ручейков, для отбора проб воды и оконтуривания подземных природных резервуаров. Вы по-очереди брали меня с собой, и я помню, с каким удовольствием я шагал след в след за вашими родными спинами, и снова пыль еле-заметных бараньих тропок покрывала наши кирзовые сапоги. Если бы отпечатки ног каждого человека можно было различать с помощью какого-нибудь фантастического прибора - вашими следами, наверное, был бы испещрен весь наш край, в радиусе километров в пятьсот. И среди ваших можно было бы рассмотреть пунктирные строчки отпечатков моих сапожков.

  Знаешь, мама, что было для меня самым прекрасным в этих маршрутах? Это ожиданная находка под отвесной замшелой скалой искрящейся чаши родника, выстланной белыми кварцевыми песчинками, источенными тысячелетиями выбивающейся из-под земли водой. Водой, которой так здорово смыть с лица и рук пыль после долгого перехода, и которая вкуснее любого изысканного напитка, особенно когда пьешь ее "вприкуску" с хлебной горбушкой и сгущенным молоком!

  Увы, канули в небытие эти дороги и тропинки детства, осела пыль и укрыла навечно твои следы на поверхности нашей планеты, а пыль прибило дождями и снегом за те годы, что тебя нет с нами.

  А помнишь, как мы с отцом провезли тебя в последний раз в геологическом 452-м "Уазике" по дороге, длиной в полторы тысячи километров, от Алма-Аты до самого устья наших каменных гор, и августовская жаркая пыль снова вспухала нам вслед длинным прощальным шлейфом?..

  Много дорог исколесил и отшагал я с тех пор, но никогда не забуду, как ты учила меня ходить по жизни, словно по горам - вверх-вниз, вверх-вниз, всегда намечая себе новую вершину впереди и оглядываясь на те, что остались за спиной. Не все их удается взять с первого раза, но я стараюсь.

  Подрастают твои внучки, которые так и не увидели своей бабушки, и топчут они ножонками свою пыль на своих стежках-дорожках. Куда приведут их эти новые дороги? Надеюсь, что в счастье. Надеюсь, что они постараются, и мы и другие люди тоже...

  До свидания, мама.

  Твой сын...

(C) Алексей Казовский, октябрь-ноябрь 2008г.