звенит на ветру. Натянут. Вибрирует. Всюду ветер. Черный глянец асфальта отражает размытые пятна фонарей. Октябрь. Это он бросил под ноги пеструю ковровую дорожку, сотканную из вчерашнего наряда дрожащих берез. Наго им. Холодно. Везде ветер. Распустил, перекрасил и вновь соткал для меня. Там, наверху, где тревожно качаются, оголяясь, вершины деревьев, холодно и ветрено. Холод и ветер над крышами. И крупные звезды с кленов на темном мундире улицы... Хотя, какой улицы? Нет, здесь на окраине, - они где-то там, позади, откуда доносится журчащий шелест шин. А тут - прямые короткие аппендиксы меж длинных домов, и темень, и уже нет скорбно выгнувших шеи одиноких фонарей. Раз нет улиц, значит и фонари не нужны. Хватит света и от подъездов. Подъезды одни в ночи притягивают меня. Там, под козырьками, фонари купаются в прохладном воздухе. Яркие фонари, теплые, под козырьками... Октябрь. А тогда был, кажется, конец марта. Да, март. И маленький сквер в центре города...
... Мощная подкова собора охватила этот последний островок, темнеющий корками наледи и просевшими сугробами зернистого, колючего снега. Он тогда подумал: сунь руку в такой сугроб, наверняка, порежешься.
Солнце коснулось купола посреди амфитеатра и, сейчас же, чернеющие тени, дремавшие до сих пор под его гулкими сводами, растеклись и доверху заполнили всю арену. Теперь, здесь, на небольшом пространстве зябкого островка, стало как-то особенно неуютно, как может порою случиться в незнакомом городе посреди ослепительного проспекта.
Но и в сквере было многолюдно. То тут, то там стайки восторженных молодых мамаш обменивались извечными новостями, время от времени озабоченно заглядывая куда-то внутрь трепетных своих колясок; неряшливые тетки, примостившись на краешках облупленных скамеек рядом с пузатыми сумками, сидели отрешенно, с какой-то, видно, нелегкой усталой думой; здесь были и холеные пенсионеры в каракулевых шапках-пирожках, и неизбежная девица с книгой - все, кто смог на пару минут вынырнуть из сумятицы полуденного весеннего города.
Рядом, на скамейке стоял мальчик и дул в пластмассовое колечко, отрывая целую гирлянду переливчатых мыльных шаров. Появляясь из ничего, они летели, подхваченные ароматом весенней земли, в толпу на проспекте. Прохожие удивленно переглядывались: кто-то смущенно, словно боясь влажного прикосновения, прятал лицо, другие, отмахиваясь, спешили дальше. А шары поднимались все выше и выше, туда, где уже ничто не смогло бы прервать их бездумно счастливый полет. Молодые парочки, смеясь, пытались прямо на ходу поймать этих мыльных зайчиков. А ветер, еще прохладный, зародившись где-то там, в глубине сумрачной колоннады, проносясь над сквером, вбирал в себя парной запах земли, прелых трав и швырял его прямо в лицо ошалевшей от света и радости толпы...
Так пахнет земля и сейчас, осенью, поздним вечером в темном октябре, когда не знает: то ли умереть, то ли рождать вновь...
Мой подъезд. Уютный свет фонаря. Хлопает дверь, дребезжа плохо пригнанным стеклом. Ступени... ступени, ступени, ступени... как вкусно пахнет домашним печеньем... раз, два, три... все выше, и выше, и выше... Хруст песка на ступенях и неестественно яркий свет на площадке. Вокруг просторно и чисто - это холодный свет убил здесь все живое. Безжалостный свет и темный прямоугольник дверного проема. Так смело ступаю я в него. Все, пришел туда, где еще можно спрятать себя от позднего октябрьского вечера. Теперь главное быстро пройти и включить свет. В прихожей и гостиной, а не то опять станет мерещиться, словно кто-то огромный затаился во всех темных углах, - мне бы только знать - кто, а там - пусть себе сидит, - последняя живая душа в доме. Сидит и смотрит с молчаливым укором... А порою и угрожающе.
Тогда мне становится страшно.
Зажигаю свет на кухне - запоздалые прохожие, наверно, подумают, что у меня тут уйма гостей. Еще и позавидуют. Пусть сегодня здесь и впрямь полно народа... Створки окна чуть приоткрыты. Можно подойти и взять бинокль. В его круглых воспаленных зрачках медленно, не торопясь, движутся фигуры, видно даже, как шевелятся губы - протяни только руку и... Но расстояние мстит, когда слишком уж вольно обращаются с ним, и потому люди, погруженные в полусонную теплоту квартир, кажутся чуть неживыми. Бинокль сжимает пространство, эту непостижимую глубину позднего вечера, где беспокойный октябрь торопит нас, напоминая о скором снеге. Так быстро пролетают одиннадцать месяцев - и снова зима - так стремительно, что, кажется, все кругом только и состоит из ожидания и наступления ее.
...Над выходящей во двор задней дверью магазина - яркая лампочка. Закрытая красная дверь, перехваченная поперек толстой железной скобой. Искрит снег под лампой и растекается мерцающей рябью в темноту. Женщина катает мальчика на санках по кругу вдоль сада. Я спрячусь. Меня не заметить в длинном туннеле подворотни. Их подъезд в глубине двора. Мне надо осторожно пройти к нему и бросить в дверную прорезь письмо. Оно упадет прямо на пол с той стороны... Чуть слышно поскрипывает снег под ногами - фигуры потихоньку сливаются и исчезают в ночи, и я жду, когда снова выйдут они на искрящийся снег. Так тихо и звездно вокруг, что, кажется, будто сама вечность осудила их на это беспрестанное движение. Женщина молчит. Молчит и мальчик. Он опустил голову и застыл так, захваченный тревожной пустотой, полной пока еще неясных предчувствий. А может, он уснул? Сейчас я окликну их. Возьму из шершавых рукавичек веревку, и мы пойдем в темноту. И растворимся в ней, оставив заснеженный двор с черно торчащими оледенелыми деревьями. Пусто теперь там - как-будто никого не было. И никогда больше не будет.
А дома у них, в двух маленьких кружевных комнатках, необыкновенно уютных, словно убаюканных ленивой водой аквариума и урчанием котенка в углу дивана, в этих мягко-зеленоватых комнатках, прочно поселилась тревога. Он ощутил ее сразу, когда, сдвинув бесшумную портьеру, чуть смутившись, впервые шагнул сюда из темного октября... Ее мать осторожно встает и подходит к высокому буфету с резными дверцами. На столе, тускло поблескивая золотом, появляются чашки старого фарфора, одухотворенно-тонкого, почти прозрачного с коричневой сеточкой морщин - у них одно время.
Она же, иззябнув, прижмется щекой к светлым, уходящим под потолок изразцам, прикроет глаза и будет неподвижно стоять, наполняясь теплом. Наверное, она думает о сыне.
Мальчик в другой комнате. Он рисует: три смешных человечка и подпись - "Это я... мама... бабуля", - потом пониже, почему-то желтым карандашом: "А дядя ушел на ту сторону". И меня на той стороне с огромной круглой головой и руками-спичками. И много еще чистого места вокруг...
А глаза говорят:
- Знаешь, выбирает все-таки женщина. Ну, согласись - ведь за ней это право.
Он соглашается, но... выбирать-то она выбирает, только при несколько иных обстоятельствах.
- Это жестоко, я же не виновата, что ты у меня единственный... и другого не будет.
- Обязательно будет.
- Ну, кем ты хочешь казаться?
- Извини... Ты только постарайся понять: ну, что я сейчас могу? Ничего. Разве что через год... Через год... А там надо бы еще освоиться - укрепиться как-то в жизни.
Усталые глаза соглашаются.
- Конечно, милый. Все правильно. Но я не могу ждать так долго. Ведь несколько лет - это долго, правда? Дело-то не во мне - ему отец нужен.
- А муж?.. твой муж...
- О чем же ты говоришь? Ты уже забыл?.. так скоро?.. Я ведь знала, что ты уйдешь - рано или поздно. И ты сам это знал, еще тогда, когда подошел к нам в тот вечер, помнишь?.. - она подходит к окну, приподнимает штору, и во тьме двора я различаю дощатый стол, приткнувшийся к могучему стволу, - я сидела с Алешкой на скамейке, а ты...
- Помню.
Вспыхнувшие было глаза, тускнеют. Она садится рядом.
- А ведь ты уже раз уходил, думаешь, я не поняла тогда?
- Вот даже как?
- Да, поняла. Зачем же ты вернулся... Вошел, как ни в чем
не бывало. Неужели не догадался, что я поняла? Ну, ведь, знал же, а?
- Да, знал.
- И все-таки пришел снова... через два месяца.
- У тебя просто поразительная память на даты.
- Нет, просто я думаю о тебе слишком часто... А ты сочинил какую-то командировку... Ведь твой телефон уже тогда у меня был - видишь, как просто и... пошло. А ты, наверно, голову ломал - думал: кто это молчит в трубку.
- Видишь ли, я действительно уезжал, только не на два месяца - всего несколько дней... Но, почему... почему ничего не сказала?
- А зачем?.. Зачем ты вернулся тогда?
- А я люблю оглядываться назад, вдруг что-нибудь позабыл - оглянешься и точно: вон то-то и то-то оставил позади.
- Что же ты хотел подобрать здесь?
- Не заставляй меня говорить гадости.
- А что тебя останавливает, не стесняйся.
- Уж очень удачный ответ есть у меня, но, думаю, ты обидишься.
- И правильно, не надо... Уходи, милый, уходи сейчас...
Желтая полоска света слегка колышется, растягивается, снова опадает, съеживаясь как шагрень - остается лишь узкая бледная щель на стене... Это осенний вечер вытанцовывает полосками гардин. Терпкий вечер в позднем октябре, его скользящая мелодия вся наполнена запахами. Пронзительными запахами темного октября.
Запах. Кто может передать нам его очарование? Смотрите, как мастерски изображен подсолнух, кажется, художник всего себя вложил в этот бесхитростный цветок, но вы не почувствуете, не вспомните, как пахнет нагретый солнцем его жесткий ворсистый стебель. Но вот, проходя мимо весеннего газона, сорвете украдкой желтую шляпку одуванчика и, растирая ее меж пальцев, всей грудью вдохнете запах прошлого, увидев вдруг, как ступает омытым майским утром на опушку уже незнакомый вам мальчик, опускается на колени, посреди золотых солнечных капель, мягко раздвигает пушистую подушечку, наклоняется и... лишь тогда радостно поймете - вот он, искренний и неповторимый!
... За стеклом полощет ветер. В октябре можно купаться на ветру: лечь, раскинув руки, на тугие его струи и плыть, чуть покачиваясь, вместе с фонарями в холод и вышину, в невозвратную свежесть позднего вечера в темном октябре. Раскрыть рот и наполниться настоянным ветром, и снова и снова пить, захлебываясь от восторга и грусти... Подождите, сейчас мы пойдем туда... Сейчас... нет, нет - не стоит прикрывать окно - мы же скоро вернемся, правда?.. Жена? Она давно спит. Вы еще не видели ее югославскую спальню? Ни капли полировки! Нет? Ну, в следующий раз. А знаете, как она спит? Головой меж двух подушек, словно "гамбургер". Так ее не тревожит поздний вечер в темном октябре. Иногда я осторожно заглядываю внутрь, в ее темное убежище, и вижу, как счастливо улыбается она во сне. Я-то знаю - это наш старшенький... Уже полгода не видели. Нет, давно не рисует. Он работает по мозаике. Вам приходилось встречать такие панно? Ну, так вот он у нас нарасхват. Что?.. деньги немалые... Послушайте, я вдруг беспокоюсь за него. Случается, посмотрит он так, в сторону... мимо тебя... ну, в окно, что ли... а в глазах все искорки - редкие такие - точно брызги золотые. Мелькнут, знаете ли, и все, нет их вовсе - пропали. Конечно, надо бы потолковать с ним... ну, так... вообще... Предупредить, что ли... Я понимаю, где уж там... Дети. А способности были - это верно, да что поделаешь... Ну, все? Тогда пошли. Скорее на улицу, где поздний вечер в темном октябре хочет утешить нас... и очень печалится от своего бессилия.