Каждый вечер, перед сном, он выходит на веренду и садится на верхнюю ступеньку крыльца. Он смотрит на одичалую яблоню в углу сада, на черную липу над соседским забором, на семь ярких звезд, зацепившихся за их ветви.
Он немного близорук и не видит еще одну слабо мерцающую точку, но знает: она есть. На чердаке у него висит старый бинокль, и он надеется когда - нибудь отыскать ее в этой пустоте - и даже привстает, но, передумав, снова опускается на свой порог.
Огонек спички освещает его лицо. Сквозь влажные сумерки мы чувствуем горьковатый дым и неуловимо протяжный терпкий аромат.
Всякий раз он думает: яблоня наклонила ковш, просит наполнить его липовым медом... - и зябко поеживается, словно ощутив прикосновение древнего света звезд.
Снова и снова вглядывается он в их живое мерцание, и оно дрожью отзывается у него внутри, под ложечкой, где что-то оплывает, тает - томительно и долго, как восковая свеча.
Липовым медом... Мы слышим: он пытется думать о невидимой звезде, старой, уже не родившей яблоне, чистом запахе липы и о себе, сидящем на ступеньке крыльца, но мысли его постепенно тонут в мерном треске кузнечиков, в густоте бездонной июльской ночи, куда мы зовем его.
Тлеющий уголек сигареты вспыхивает последний раз и падает в траву. Некоторое время он сидит неподвижно, с надеждой вслушиваясь в потаенные звуки ночи, потом растерянно оглядывается по сторонам, не понимая, что делать дальше, но ответом ему все тот же монотонный стрекот кузнечиков в прозрачной тишине... Иногда только прочеркнет меж звезд чья-то летучая тень или вынырнет из глубины сада бражник - на мгновение застынет над цветком и метнется обратно в темноту.
Он завороженно следит за его призрачным полетом, и какое-то предчувствие, смутная догадка заставляют его пристально всматриваться в немо чернеющие деревья; наши взгляды встречаются, и кажется, вот сейчас...
- Пора, - неожиданно говорит он, сонно потягивается и зевает. Мы видим, как медленно он встает, изчезает за дверью. В доме зажигают свет, и под окнами ложатся пятна рыжей травы.