Аннотация: Некая чешская аристократка который год не меняется в лице и все плетет, плетет для собственного развлечения чудесные кружева...
И действительно, мать плела восхитительнейшие кружева, которые можно было представить. Человеку, казалось, не под силу создавать такие узоры, тонкие, изящные, перетекающие один в другой. Мать плела их ради красоты, разумеется, поскольку нельзя было вообразить, чтобы когда-нибудь эти кружева были использованы в одежде или были проданы какому-нибудь заезжему гостю. Они висели в замке, прямо на стенах, поверх ковров, гобеленов и занавесок, и многие могли бы сказать, что это странно и удивительно. Но еще более удивительной была сама мать.
Сколько помнила ее Матильда, никогда она не старела, и лицо ее не изменялось за долгие годы. Не ей одной, впрочем, так казалось - об этом поговаривали и редко навещавшие их соседи, и местный священник, и крестьяне. Впрочем, разговоры редко длились долго, а со временем Матильда обнаружила, что нередко те, кто вел с ней беседы о ее матери, впоследствии не помнят, как обсуждали это. Что до крестьян, то им воистину грех было жаловаться - ведьма или не ведьма, а ее мать являлась не самой плохой госпожой: внимательной, но без дотошности, холодной, но справедливой. Не давала лениться, но и не драла три шкуры.
На самом деле, ей просто было безразлично все, кроме ее кружев и замка, думала Матильда. Ну и их, трех ее дочерей.
Выглядела мать лет на тридцать с небольшим: резкие носогубные складки, острые черты лица, увязанные в тяжелый узел волосы с проседью. Впрочем, никак не выходило, чтобы ей было столько лет: если бы Агата была жива, то ей было бы двадцать семь, а ведь, когда мать ее рожала, то, надо полагать, была взрослой девушкой.
Мать была высокой, черноволосой, с острым взглядом темных глаз. Они все удались в ее масть - и Агата, и Габриэла, и сама Матильда. Отца она плохо помнила: когда пыталась воссоздать в памяти его образ, то перед глазами становилась бледная, размытая тень. Кажется, он давно умер. Так говорили все.
Ни у кого из них не получались такие кружева, как у матери, и это было всегдашней ее печалью. Как она пыталась учить их, как с детства приучала держать иглу, как, не жалея дней и ночей, просиживала с каждой и дочерей долгие часы в своей мастерской наверху.
Матильду всегда пугала эта мастерская. Это была небольшая комната под самой крышей, и белые кружева заплетали ее, как фантасмагорическая паутина огромного паука. Мать, в своем черном вдовьем платье сидевшая посередине, и сама напоминала этого самого паука, и тонкое кружево, выходившее из-под ее иглы, только довершало картину. Но пугало не это. Пугал стоявший здесь запах, тяжелый и затхлый, а еще постоянное шуршание. Словно в переплетении тонких кружев жили призраки, которые не успокаивались никогда.
Но на самом деле, мать любила их с Габриэлой, и они любили ее, только вот кружев таких не получалось ни у одной, ни у другой сестры, и это печалило и мать, и Матильду.
Агату она помнила плохо, ей едва ли семь лет исполнилось, когда молодой граф, путешествовавший по стране, остановился у них погостить и задержался на целую неделю, а потом они с Агатой сбежали. Это было как в романах, которые потом читала Матильда. Через год Агата приехала, уже замужняя, просила прощения у матери. Они закрылись в мастерской и долго там разговаривали. Позже мать спустилась одна, бледная и очень печальная. Прижала к себе маленькую Матильду и так и сидела долго в обнимку с ней, и плечи у нее вздрагивали от рыданий. Матильде было неудобно и тесно, но вырываться отчего-то было страшно.
Позднее она узнала, что Агата уже приехала больной, а дома ей стало совсем худо, и к своему мужу она не вернулась, бедняжка, заболела, впала в горячку и умерла. Хоронили ее через три дня, а через четыре примчался муж на взмыленном коне, убивался над ее могилой, кричал на мать, называя ее ведьмой, ну да что бы он ей сделал, матери-то.
Уехал. На прощание потрепал по головкам Матильду с Габриэлой, сказал, что будет рад видеть их у себя в замке. Их, но не мать. У них с Агатой был ребенок, кажется, девочка. Матильде потом было интересно посмотреть на свою племянницу, но мать никогда не отпускала их.
А два года назад умерла Габриэла.
Мать тогда все больше и больше печалилась от того, что ее почти взрослая дочь не питает должной страсти к искусству выплетания кружев. Все чаще она звала Габриэлу в свою комнату наверху, и все более недовольной выглядела Габриэла, идя туда.
А как-то, когда они все втроем сидели там, и у Габриэлы не получалось, она бросила на пол рукоделие, вскочила и топнула ногой.
- Не выходит у меня это ваше искусство, матушка! - сказала Габриэла.
Мать выглядела растерянной. Да что уж там, даже Матильда, знавшая, что Габриэлу рукоделие тяготит, и та растерянно уставилась на сестру. Она такого не ожидала.
- Да, матушка, не выходит, - упрямо и сердито продолжала Габриэла. - Я не безрукая, не глупая, худо-бедно иголку держать умею, а такой мастерицей, как вы, мне вовек не стать. Так что не нужно от меня таких дивных цветов, как у вас выходят, требовать. Да и что толку в этом? Не век же мне кружева плести.
Она села в свое кресло, исподлобья глядя на мать. Габриэла была не такой красавицей, как Агата, но и серой мышкой ее никто бы не назвал. Была она необычной, упрямой и своенравной, но беззлобной.
- Доченька, - покачала головой мать. - Что же ты такое говоришь, доченька. Да еще и при сестре... Ну зачем ты так?
Тринадцатилетняя Матильда вжалась в спинку кресла. Ей казалось, что тут происходит что-то очень важное.
Мать было жалко - как-то сразу от слов Габриэлы она побледнела и даже словно бы постарела.
- А что я не так говорю, матушка? Мне уже пятнадцать лет, между прочим. Пора бы мне мужа подыскивать, а не за кружевами дни и ночи просиживать. А как мне подходящего выбрать, если мы кроме как к соседям и не выбираемся никуда? Так у соседей из детей неженатый один рябой Базиль, и он мне никак не нравится. Я хочу мужа красивого и знатного, как у Агаты.
- Да что ж ты такое говоришь, доченька!
Мать взволнованно поднялась с кресла. Габриэла встала ей навстречу. Так они и стояли друг перед другом, обе темноволосые, стройные, почти одного роста. А Матильда, затаившись мышкой, наблюдала за ними из кресла, и ей показалось, что гнилостный запах усилился, а шуршание в стенах стало громче.
- Разве же я тебя не родила? Разве не кормила, не поила, разве не просиживала над тобой ночи, когда ты болела в детстве? - Голос матери то взлетал, то становился тихим, едва различимым. - Разве же ты не моя кровиночка родная, плоть от плоти? Разве есть у меня кто-то дороже, чем вы две?
- Матушка, да что ты так говоришь, словно я тебя не люблю! - в отчаянии воскликнула Габриэла. - Я тебя люблю, да только мужа хочу, а не кружева плести.
Мать покачала головой.
- Доченька моя, солнце мое ясное, вода моя ключевая, разве же не растила я тебя самой лучшей, чтобы выросла из тебя мастерица всем на диво, а мне на радость? Я же замуж во второй раз не пошла, хотя звали многие, и получше женихи были, чем бедной Агаты муж. Нет, я жизнь положила, чтобы из вас преемниц воспитать, чтобы были лучшие мастерицы на всем белом свете. И как ты мне платишь за то?
Голос матери дрогнул.
Руки она бессильно опустила. Глаза у нее блестели. Мать никогда не плакала, но, видно, сейчас Габриэла очень обидела ее, и Матильде стало нестерпимо жалко мать. Она вскочила и крепко обняла ее за талию. Мать положила ей на плечи ладонь.
- Матушка! - воскликнула она. - Не обижайтесь на сестренку, она не со зла.
Тут и Габриэла не выдержала, кинулась к матери в объятия. Так и стояли они все трое, обнявшись. И Габриэла подозрительно всхлипывала, уткнувшись матери в плечо, и у той на щеке блестела серебристая дорожка. От этого и Матильде хотелось плакать.
- Я, матушка, правда, не со зла, - провсхлипывала Габриэла. - Я просто... Правда... Не пошла в вас талантом.
- Да верю я, верю, - шептала мать. - Ох, девочки мои... Никого вас дороже у меня нет...
Было очень тепло так стоять, обнявшись.
Потом мать отстранилась.
- Ступай, Матильда, вниз, - сказала она, проведя рукой по волосам дочери. - Мы с твоей сестрой тут потолкуем еще.
Больше Матильда свою сестру не видела.
Ну, то есть, врач приходил, сказал, что Габриэла умерла от скоропостижно случившейся горячки. Матильда очень плакала и не хотела смотреть на мертвую Габриэлу. Потому увидела ее только в гробу. В гробу не было Габриэлы, а был скелет со следами множества маленьких зубов. Все подходили и целовали его по очередь в лоб. Многие перешептывались: "Как живая лежит".
Матильду замутило, когда настала ее очередь целовать скелет.
- Не пойду, - прошептала она матери.
- Что же ты? - с укоризной спросила мать. - Неужели сестру не любила? Посмотри: все подходят и прощаются с Габриэлой. Неужто ты такая бесчувственная?
Матильда посмотрела на скелет и упала в обморок.
Ночью она металась в жару, а мать сидела рядом с ней.
Матильда слышала, как мать бормочет какие-то слова. Прислушавшись, разобрала: "пока власть моя в этом доме, не коснется моей дочери ни злой ветер, ни лихорадка..."
Металось пламя свечей, в окна стучали ветки.
Что ж вы, матушка, Габриэлу не спасли, коли уж колдунья, хотела было спросить Матильда. Не спросила. Язык не поворачивался.
Заснула она под утро, снилась матушкина мастерская, кружева и Габриэла.
Скелет подошел к ней, улыбаясь во весь рот, и сказал:
- Здравствуй, Матильда. Ты-то уж матушке, верно, станешь хорошей преемницей. Всегда прилежна была и трудолюбива.
Матильда заплакала.
- Что ты плачешь? Да нет, тут радоваться надо. Кто ж, кроме тебя, матушке опорой да утешением в старости станет? Зачем же она нас растила, как не для того?
Скелет протянул к ней костлявую руку и погладил ее по голове. Матильда проснулась куда-то в другой сон. Только под утро она пришла в себя. Вся взмокшая, со спутанными волосами, на мокрых от пота простынях.
Рядом сидела мать и гладила ее руку.
- Очнулась, доченька?
И такая неподдельная любовь, забота и тревога были в ее голосе, что у Матильды ком в горле встал.
- Да, матушка, - тихо прошептала она.
- Маленькая моя... - мать наклонилась и обняла ее. - Как же я за тебя волновалась-то. Всю ночь сидела здесь. Тебе снилось что-то нехорошее, ты Габриэлу звала. А я за тебя молилась.
Матильда всхлипнула.
- Ты не бойся, доченька, не бойся. Как ты себя чувствуешь? -мать коснулась губами ее лба. - Жара, кажется, нет больше. Может, бульончика куриного хочешь? Или гренок? Тебе поесть бы надо, силы восстановить.
- Бульончика можно, - прошелестела Матильда.
- Вот и хорошо, - мать обрадованно потрепала ее по лохматой черноволосой голове. Кликнула прислугу, велела сготовить бульон, да поскорее. Потом вернулась к Матильде.
- Возьми, моя дорогая.
Мать вложила ей в руки черный камень на серебряной цепочке. Обычный, едва ограненный черный камень.
- Что это, матушка?
- Это кулон, моя дорогая. Спрячь его и носи под одеждой, пока любишь меня. Пока твоя старая, выжившая из ума мать, еще нужна хоть кому-то.
Голос матери снова задрожал. Кажется, смерть Габриэлы сильно подкосила ее.
- Хорошо, конечно! - воскликнула Матильда, надевая цепочку. - Я очень сильно люблю вас, матушка, и никогда не буду его снимать.
Мать поцеловала ее в лоб крепко-крепко.
Матильда выздоровела очень скоро, и сочла, что скелет в гробу ей привиделся. Видно, она заразилась горячкой от Габриэлы, и на похоронах уже была больна.
Под черным корсетом прятался черный камень, а Матильда сидела, склонившись, над рукоделием, и все отчетливее осознавала, что ей скоро придется обратиться к матери с той же просьбой.
Чтобы можно было выезжать с визитами, отправляться на балы в город, да и вообще не жить затворницей над кружевами.
Ей было уже пятнадцать лет. Столько же было Агате, когда она сбежала, и столько же было Габриэле, когда та умерла. Мать с тех пор не изменилась. Разве что стала печальнее.
В замке тоже ничего не поменялось. Совсем ничего. Только появились новые кружева на стенах.
Странно это было: у соседей текла жизнь, рябой Базиль все-таки женился, у крестьян подрастали дети, гроза повалила старый дуб на опушке леса, а в замке не менялось ничего. Кружева, да строгая печальная мать в черных одеждах, да затхлый запах в ее мастерской.
Почему-то страшно было признаваться матери, что у нее, у Матильды, не выходит так же хорошо плести кружева.
Мать, впрочем, и сама это видела, но полагала, что со временем у Матильды начнет получаться лучше.
- Только нужно усерднее работать, доченька, - говорила она. - Я передам тебе всю мою науку, по капельке, по капельке, и не будет никого лучше тебя.
День, казалось, в точности повторял тот, когда умерла Габриэла. Так же было пасмурно, и так же с матерью они сидели в мастерской, только теперь уже вдвоем. Всегда вдвоем. У них больше никого не было ближе и роднее друг друга.
- Матушка, - тихо сказала Матильда. - Не выходит у меня так хорошо, как у вас.
- Это, доченька, наживное, - отозвалась мать. - Я, может, в детстве тоже не всегда ловкой была, получалось не везде. А потом - упражнялась, упражнялась, вот и начало выходить. Ты тоже, доченька, плети, а мастерство само придет. Не волнуйся.
- Да нет, матушка, - еще тише возразила Матильда. - Не в том дело. Никогда у меня не будет получаться так же хорошо, как у вас. Таланта у меня нет, да и счастья мне нет в этом плетении.
Мать побледнела.
- Да что ж это значит, милая: счастья нет? В чем же еще тебе счастье-то будет, как не в искусстве плетения? Ты, верно, думаешь, что с мужем счастлива будешь, ребенка родишь, что в том твое призвание?
Матильда кивнула.
- Нет, милая, нет. Помнишь, Агата тоже так думала. А ведь вернулась домой, не вышла из дому, тут осталась. И Габриэла думала, что ей лучше будет вне дома. Тоже осталась тут навсегда. - Мать говорила взволнованно, но словно бы о чем-то разумеющимся. - Ты же моя плоть, кровинушка моя. Я над тобой столько ночей провела, столько труда в тебя вложила. Не может такого быть, чтобы тебе счастье в чем-то другом было. Ты уж мне поверь, доченька, я-то лучше знаю.
- Габриэла ведь умерла, - тихо сказала Матильда. - Ее похоронили. И Агату тоже.
- Верно, верно, - кивнула мать. - Да ты вот на это посмотри.
Она легко поднялась из кресла, взяла за руку Матильду, подвела к стене. Вот уж действительно странное кружево было перед ней - словно женское лицо, запутавшееся в паутине. Агату она помнила плохо, а вот второе лицо узнала - словно бы глядела на нее Габриэла, упрямая старшая сестра, закричавшая два года назад, что не хочет больше плести.
- Да что же это, матушка? - словно со стороны услышала Матильда свой голос. - Неужто вы их тут оставили навсегда?
Мать пожала плечами.
- Так им лучше, деточка. Так им лучше. Не ведали, чего хотели, глупые.
Шуршание и гнилостный запах снова стали отчетливее, как тогда, два года назад.
- Неужто правду говорят, матушка, что вы ведьма? - осмелилась спросить Матильда.
Мать покачала головой.
- Нет, доченька. Я лишь хозяйка этого замка.
Матильда стояла, сердце ее гулко колотилось.
- Так что бросай глупые мысли, доченька, бросай. - Мать показала ей на оставленное рукоделие. - Возвращайся к работе. Ни к чему тебе эти балы да мужья. Жили мы с тобой вдвоем, да так и останемся. Видишь, милая, я не старею - так и ты не будешь. И болезни над тобой не властны будут. Хорошо нам вдвоем, милая, есть сейчас и будет хорошо. Поработаем еще или к ужину сперва спустимся?
Матильда покачала головой.
- Что, милая? Не хочешь?
- Не могу я так, матушка, - прошептала Матильда. - Живой хочу быть... Как все девушки. Как у соседей. Жить, и замуж, и ребенка, и стариться... Не хочу как вы.
- Вот оно как... - мать опустилась в кресло.
Она улыбалась горько-горько, и глаза влажно поблескивали. Матильде было ее нестерпимо жаль - кто бы ни была она, а мать оставалась матерью. Самой дорогой и любимой на свете, единственным близким существом. Вот эти ведь белые руки ее качали в детстве, гладили по голове, нос утирали, когда болела. А то, что она сейчас говорила, ей самой казалось предательством.
- Люблю я тебя, доченька. Сама ведь знаешь, как люблю. Дожила: одна дочь осталась, и той я не нужна.
- Да что же вы такое говорите, матушка!
Матильда все-таки не выдержала, рванулась к матери, упала перед ней на колени, вцепилась в белоснежные руки с длинными пальцами.
Та покачала головой.
- Любовь ведь, милая, она в делах, а не в словах. Ты-то говоришь, что меня любишь, а на деле показать не хочешь. Я ведь не зла тебе желаю, я ведь добра тебе хочу. А ты меня одну хочешь оставить на старости лет. И сама пропадешь, и меня одну помирать бросишь...
Матильда уже всхлипывала, не стесняясь. Горько ей было, и стыдно, и очень горячо в груди от любви и жалости к матери.
- Ну что вы, матушка, милая! Даже если я замуж выйду, то приезжать часто буду, и любить буду вас, как раньше. Я ведь правда... Я только плести не умею, не получается у меня это плетение, будь оно неладно... А так вы мне дороже всего на свете, клянусь.
Мать сокрушенно покачала головой и встала. Матильда осталась стоять на коленях, цепляясь за ее юбку.
- Не умеешь ты любить, доченька. Я-то тебя люблю, ничего нет сильнее материнской любви. Нет такого, чтобы мать своего ребенка не любила, которого родила и выкормила. А ты... Не нужно тебе замуж, не нужно тебе ребенка рожать. Вырастет и тоже от тебя отречется.
- Я не отрекаюсь, матушка!
Мать легко пересекла комнату, дойдя до двери, обернулась.
- Ты подумай, милая. Я-то тебе не указ, запретить ничего не смогу, большая ты.
Матильда кивнула, продолжая всхлипывать, стоя на коленях. Мать закрыла дверь.
Она плакала. Скелет из снов улыбался ей беззубым ртом. Со стены смотрели две запутавшиеся в паутине девушки - ее сестры.
Остановившееся время, пойманное в плетение кружевов.
Отсутствие движения, отсутствие старения.
Смерть.
Матильда даже перестала плакать, когда ей пришла в голову эта мысль. Она в последний раз всхлипнула и подняла голову.
И увидела крысу, стоящую на кресле матери прямо перед ней. У крысы были любопытные бусинки-глаза и подрагивающий нос с длинными вибриссами.
Запах, тяжелый, противный запах усилился.
Матильда завизжала. Ее словно бы подбросило прыжком вверх. Она бросилась к двери.
Дверь была заперта.
Матильда обернулась и увидела, что крыса не одна. Множество маленьких серых зверьков выбегало из стен, и пол словно был покрыт шевелящимся серым потоком.
Тут бы и упасть в обморок, отстраненно подумала она, но ясность мысли не терялась. Она схватила длинную спицу и попыталась расковырять замок с ее помощью. Не выходило.
Первая крыса скользнула ей под юбку. Матильда отчаянно дрыгнула ногой, и зверек отлетел. Но уже и следующие тыкались носом в ее ноги, пытались взобраться повыше.
Матильда танцевала словно бы странную польку, ковыряясь в замке, и от ужаса уже даже не могла кричать. С замком, естественно, ничего не получалась.
Крысы начали кусать ее за ноги. Это было больно.
Матильда с пронзительной остротой вспомнила лежащий в гробу скелет со следами множества маленьких зубов. Никто не видел скелета, кроме нее. Все остальные видели Габриэлу, а она - то, что было на самом деле. Потому ли, что в ее жилах текла кровь ее матери? Ее матери - и кого еще? Был ли у нее отец?
Она поняла, что еще немного - и крысы сожрут ее. Она станет третьей, присоединится к своим сестрам.
Что-то душило ее горло, и она дернула не глядя. Серебряная цепочка с черным камушком отлетела в сторону.
Дверь, наконец, подалась, и Матильда, стряхивая с себя крыс, вылетела в коридор, захлопнув за собой дверь. Никто за ней не выскочил.
Она бросилась во двор - в том, в чем была. Добраться до соседей, а там... а оттуда можно отправиться к графу, мужу Агаты, поехать к нему погостить. У нее там подрастает племянница. Весомый повод.
На дворе уже темнело.
Матильда вбежала в конюшню, растрепанная и перепуганная. Велела конюху седлать ее Пчелу, настрого запретила доносить матери про ее отъезд (впрочем, не сомневалась, что все равно расскажет) и поскакала к соседям. Переночевать у них, а наутро отправиться к мужу покойной сестры, Матильда даже помнила название его замка. Все равно бежать ей было некуда.
Сердце тошнотворно колотилось у самого горла. Слезы подступали к глазам.
Еще вчера у нее была любящая и любимая мать. Еще сегодня днем. Ну что ей стоило промолчать? Дались ей эти балы, муж... Права ведь мама, вдвоем было бы лучше.
Матильда всхлипнула.
Сейчас, когда вокруг лежала ночная дорога посреди леса, было страшно. Зато конь нес ее вперед, зато вокруг росли деревья, и отчего-то Матильде ощущалась во всем этом жизнь. А в замке, с его кружевами да сладковатым запахом, в замке, где ничто никогда не менялось, жизни не было. Потому была смерть.
Остановившиеся часы, паутина кружев да крысы на страже.
Пчела, испугавшись чего-то, заржала и, всхрапнув, сбилась с шага. Споткнулась.
В следующее мгновение Матильда оказалась на земле.
Так и было: лошадь сломала ногу. У Матильды снова выступили слезы на глазах.
Задерживаться в лесу никак нельзя было, да и помочь лошади не представлялось возможным. Оставалось одно: оставить ее здесь и идти дальше.
Пчелу Матильда тоже очень любила.
Она бессильно ткнулась лицом в лошадиную шею, оглаживая жесткую шерсть, и пальцы ее наткнулись на что-то твердое. Она поднесла это поближе к глазам и при тусклом лунном свете увидела небольшой черный камушек на цепочке.
Тот, что она сорвала со своей груди в комнате.
Матильда вздрогнула и отбросила его подальше.
Лошадь удалось оставить не сразу. Она была еще одним звеном, связывавшим Матильду с беззаботным вчерашним днем, и расставаться с ней было едва ли не мучительнее, чем с домом. Пчеле было три года. Это была любимая лошадь Матильды, и прощаться с ней было совершенно никак невозможно.
Все же она, глотая слезы, нашла в себе силы оставить Пчелу. Уходя, понимала, что покидает лошадь на верную смерть. Выбора, впрочем, не было.
Ей казалось, что до соседей идти не так долго, часа, может быть, два, но дорога петляла. Она никак не могла петлять, эта хорошо знакомая дорога, некуда было ей уходить в сторону, но тем не менее, на ней обнаружились изгибы и извивы, которых не было раньше. Луна едва-едва давала достаточно света, чтобы не сойти с дороги в не слишком густые заросли.
Страшно не было. Бояться Матильда устала часа через три. Осталось тупое желание - выжить и дойти.
Когда в кустах, тяжело пыхтя, протопотал ежик, она только тихо дернулась. Ей показалось, что ее догоняют крысы. Ее все время преследовало это ощущение, хотя крысы остались за порогом мастерской матери, даже не выскочив вслед за ней, когда она выбегала оттуда.
Матильда брела по дороге, не замечая, что по ее щекам катятся слезы.
Когда она поняла, что совсем устала и дальше не пойдет, то села на землю. Прямо на дорогу. Уставилась вверх, на острый серп луны. Оперлась на руку и почувствовала что-то твердое под ладонью.
Камушек на цепочке.
Матильда уставилась на него. Вспомнила ту ночь, когда ей было плохо и мать всю ночь сидела над ней. А потом дала этот камушек. "Спрячь его и носи под одеждой, пока любишь меня. Пока твоя старая, выжившая из ума мать, еще нужна хоть кому-то".
По щекам снова потекли слезы.
- Я ведь правда люблю вас, матушка, - бессильно всхлипывая, прошептала Матильда.
Она застегнула цепочку на шее. Так или иначе, а ее мать оставалась ее матерью, и любить ее Матильда не переставала.
К утру она все-таки вышла к соседям.
Объяснила, что заблудилась в лесу, что немного передохнет и отправится обратно, если ей дадут лошадь.
Соседи ахали и сочувствовали, глядя на ее порвавшееся в нескольких местах платье.
Приготовили для нее комнату и постель.
Матильда вошла туда, притворив за собой дверь, и, пройдя внутрь, вдруг обнаружила, что стоит в мастерской матери. Вокруг - кружева, кружева, и вот ее кресло с брошенным на него неоконченным рукоделием.
И крысы, молчаливым серым потоком выливающиеся из-под кружев.
Цепочка на шее обвила ее горло, не давая крикнуть.