Майкл Джонатан Смитт подчинялся индивидуальному ритму в собственном теле, исходил из его циклов, фаз и потребностей. Долгие логические размышления почти всегда приводили к диссонансу необходимости и возможностей - ритм тела не подводил никогда. Майк мог сбивать его, перестраивать, учащать, замедлять - что угодно.
Ритм звучал и Майк подчинялся.
И поэтому его общение с внешним миром описывалось одним обыденным словом: аритмия.
Ему исполнилось семь, когда его привели приют - странный город детей, деревьев и взрослых, вынесенный за пределы шумного Роман-Сити. Здесь оказалось тихо - ровно настолько, чтобы обрести боязнь оглохнуть. По ночам, накрывшись с головой одеялом, Майк подносил к уху старые отцовские часы, чтобы тихие шажки металла по циферблату подтверждали: он всё ещё слышит.
В клубах и кабаках ему приходилось засыпать под расстроенный рёв электрогитар, доносящийся из главного зала со сцены. Грязный пол, забитые туалеты и старая, пахнущая прелым потом отцовская парка, заменявшая по ночам одеяло, приучила Майка относиться наплевательски к гигиене. Он привык "стрелять" у людей мятные жвачки, одну из которых обязательно оставлял для себя на тот случай, если мать с утра протрезвеет и отправит его в школу.
Школу Майк ненавидел.
В школе учили странным вещам, которые никогда не повторялись в реальности - которых просто быть не могло. Майк не понимал, зачем нужны целые магазины для продажи таблеток, если люди покупают их у старого Дого в переулке и глотают пачками, запивая разбавленным пивом. Дого знал толк во всех этих "стрёмных конфетках", он и Майка угощал, если болел живот или начинался кашель. И незачем ходить в больницу, где пахло немногим лучше городского морга, куда мать притащила его однажды. Мужика, над кусками которого она проливала слёзы, Майк знал отлично, потому что не раз пытался отбить у него маму, но неизменно оказывался с позором вытолкан за дверь гримёрки. Зажав пальцами уши, чтоб не слышать визга и хохота, маленький Смитт отправлялся в главный зал. Кто-нибудь из взрослых обязательно замечал ушитую футболку MotЖrhead на худеньком малыше, чьи сальные волосы выстрижены в мохавк. В основном это были женщины в кожаных куртках и коротеньких юбках - Майку нравилось сидеть у них на коленях, положив голову им на грудь. Они лепетали над ним, совали в рот солёный арахис и пропахшими табаком платками вытирали с его щёк разводы собственной помады.
Если мать собиралась выступать в забегаловке ещё один вечер, на рассвете Майк находил угол без бутылок и блевоты, кутался в старую парку и засыпал.
Огромные часы и куртка - это всё, что досталось ему от отца. Маленький Смитт носил фамилию матери и не был вообще уверен, что когда-либо видел папу, но неизменно гордился им: человек, у которого в часах помимо прочего есть компас и секундомер, просто обязан быть крутым мужиком. Мама, правда, молча отвешивала оплеуху, стоило заикнуться об отце, но Майк полагал, что она сама не знала, какой "клёвый чувак" "заделал ей сына", иначе бы не бросила его никогда.
Однажды, надышавшись белой пудры, которая лишь внешне напоминала присыпку для пончиков, мать заявила, будто отец сам их бросил - крошка Смитт не поверил ей. Он хорошо знал свою мать и понимал, что у неё все плохие, кроме неё самой. И он, маленький Майкл, тоже плохой: на него требуются деньги, он слишком много ест, не ходит в школу и никогда её не слушается. Но подружкам мать не уставала повторять, что девочки любят плохих мальчиков, поэтому Майк воспринимал её слова в позитивном ключе.
Например, Алиса любила его. После концерта Майк всегда подходил к ней и говорил:
- Детка, купишь мне выпить?
Немолодая женщина смеялась, кокетливо накручивая на палец прядку синих волос, и позволяла ему по-хозяйски отвести себя к бару, где, впрочем, не он, а она расплачивалась за пиво и стаканчик кислого сока. Вскарабкавшись на высокий стул, маленький Смитт помахивал ногами в затёртых кроссовках и болтал с Алисой на взрослые темы, которые успел подслушать у кого-то другого. Алиса слушала его очень внимательно.
Всё изменилось в тот день, когда мать крошки Смитта задохнулась в белой пудре. Незнакомый мужчина в мятом костюме нёс околесицу, силком вытаскивая Майка из подвального клуба. В этой неравной борьбе Майк потерял папину куртку, и в память и прежней жизни у него остались только часы.
В приюте оказалось настолько чисто, что Майкл почувствовал себя даже грязнее, чем был. Чопорная старушка по кличке (или фамилии?) Холдер заставляла его умываться утром и вечером, а кроме того, ему приходилось обязательно чистить зубы, и никто никогда не давал ему мятных жвачек перед первым уроком в школе.
Дети здесь были странные. Они ничего не знали о том, как живётся по ночам в Роман-Сити, не понимали жаргона, ругательств и совершенно не разбирались в музыке. Первые несколько месяцев Майк пребывал в таком отчаянье, что когда Алиса, глупо причёсанная и одетая на манер школьной зубрилы, пришла его навестить, он захлебнулся в истерике, требуя забрать его из "инкубатора". Майк точно не знал значение этого слова, но именно оно приходило на ум каждое утро. Алиса успокаивала его, просила подождать недельку или две.
- Ты выберешься отсюда, и мы будем зарабатывать, играя в одной группе, - говорила она.
Но так повторилось в следующую их встречу и ещё через одну - на третью Алиса попросту не пришла. Майк рассудил, что она на гастролях.
- Когда она вернётся, она заберёт меня! - говорил он старушке Холдер, выбивая у неё из рук расчёску и укладывая прилизанные волосы в кривоватый мохавк.
- Ох, Майки, не думаю.
От нечего делать крошка Смитт принимал участие в детских играх. Он с удовольствием строил шалаши со стариком по кличке Холдер, ловил земляных жаб и пугал ими девочек - тех, что пугались. Сёстры-близняшки Браун, которые сами не помнили, как их зовут, однажды чуть не заставили Майка сожрать жабу, которую он решил подложить им в постель. Майкл сразу понял, что в компании этих двоих не так уж и плохо: они лазили по деревьям, разбивали колени и ухитрялись прятать от старушки Холдер девчачьи платья даже лучше, чем старик Дого прятал в баре свои "стрёмные конфетки". Ещё был Никита, рыжий "как жопа макаки", хотя старик Холдер и запретил так говорить.
- Ты же никогда не видел макак, не так ли? - сказал он.
Крошка Смитт вынужден был признаться, что макак он и впрямь не видел, но словесный оборот они с Ником иногда повторяли друг другу тайком от взрослых и хохотали, как ненормальные.
С Ником и сёстрами Браун стало ещё веселее: во-первых, теперь было кому стоять на страже, когда Майк затевал какую-нибудь пакость или воровал пирожки из столовой. Во-вторых, пирожки становились вкуснее, если есть их с кем-нибудь, спрятавшись за старым спортзалом. Крошка Майк вообще ненавидел есть в одиночестве: ему вспоминался безвкусный фаст-фуд, который он покупал ночью на выданные мамой деньги. В то время приходилось ходить одному и тщательно прятаться, чтобы какой-нибудь полицейский не начал приставать с расспросами о родителях. Покончив с едой и вытерев руки о подходящую для этого поверхность - а хоть бы и собственные джинсы - Майк пробегал несколько кварталов и возвращался в клуб.
В приюте всё иначе. Завтрак, обед и ужин, не говоря уже о каких-то сомнительных перекусах между, могли растягиваться надолго, а главное - драка едой. Крошка Смитт обожал варёный картофель, потому что им удобно швыряться в старшие группы, и был уверен, что именно по этой причине блюдо постепенно исключили из меню, заменив на пюре.
Однако после ужина наступала ночь - самое худшее время суток. Лёжа в своей постели, Майк вертелся с бока на бок, прижимал к уху часы и скучал по ночному Роман-Сити. Мир казался пустым без клавишных, ударных и электрогитар, ночь казалась неправильной без хриплого голоса мамы, которая пела о разных вещах.
Майк не любил её, нет - скорее, ненавидел, но ненависть эта просыпалась лишь когда мать начинала колотить его, вымещая злость за свои неудачи. Впрочем, это случалось не чаще, чем пару раз в месяц, когда у них заканчивались деньги, а Майкл очень уж донимал жалобами на голод.
Интересно, где она со своей пудрой теперь?
В последнюю встречу Алиса упоминала, будто её похоронили на Восточных кладбищах. Крошка Смитт помнил, как его возили на похороны того кусочкового мужика, над которым мама плакала в морге, и как они позже втроём: он, Алиса и мать - навещали свеженькую могилку, захватив с собой еду и спиртное.
Майк был уверен: правила таковы, что ему придётся навестить могилу.
Одному. Он же клёвый мужик.
Путаясь под ногами у взрослых по клубам, Майк заметил занятную вещь: взрослые никогда не примут тебя всерьёз, если ты замыслишь что-то такое. Ну или, по крайней мере, отчасти это так, потому что Майкл без проблем проследил за компанией старших ребят, которые в сумерках направились к приютской ограде и вскользнули наружу. Где-то на уровне неосознанных привычек крошка Смитт внимательно оглядел лазейку и заметил весьма знакомую штуку: камеру наблюдения. Мать всегда говорила, что этой гадости нужно бояться и не попадаться ей "на глаза".
Глазок камеры двигался и заедал на короткое время - вполне достаточное, чтобы выбраться за пределы приюта.
Тёплой летней ночью Майкл так и сделал. Он собрал в походный рюкзак припрятанное печенье и яблоки, стащил у старика Холдера тяжёлый фонарик, надел старую, ревностно оберегаемую от старухи Холдер футболку с MotЖrhead, которая уже не так сильно болталась на теле, вооружился отцовскими часами с компасом и отправился на восток.
От ограды приюта он направился к шуму дороги - широкая автомагистраль рекой бежала по дну просеки именно туда, куда ему надо. Крошка Смитт был научен горьким опытом и держался опушки леса, где взрослым трудно его заметить. Света обеих лун хватало, чтобы он не спотыкался в полумраке, и единственной проблемой оставалась трава: временами она достигала плеч и сильно колола кожу.
Восточные кладбища располагались на востоке - иначе и быть не могло. Время от времени Майк приседал в зелёные заросли и включал фонарик, чтобы свериться с компасом на отцовских часах. Он так гордился собой, что не заметил, как в рёве летящих по автостраде машин одна партия смолкла. И лишь когда недвусмысленный шелест травы дал понять, что кто-то идёт к нему, крошка Смитт осознал: он попал в неприятности.
Неприятность выглядела как типичный бабай, каким его описывала пьяная мать: огромная чёрная фигура без лица. В три шага покрыв разделяющее их расстояние, бабай ухватил Майка под мышку и спокойно понёс к дороге.
Майк отчаянно отбивался и вспоминал самые изощрённые ругательства, которые должны сделать его угрозы более правдоподобными, а пинки ногой - увесистыми. Но ничего не помогло. Бабай донёс его до такого же чёрного фургона и непринуждённо забросил внутрь через задние дверцы.
Если бы минут пятнадцать назад крошка Смитт не пописал во тьму, одной рукой отгоняя комаров от своего мужского достоинства, он бы обязательно обписался сейчас.
Внутри сидели ещё девять бабаев и смотрели на него тупыми матово-гладкими мордами. Кто-то из них поднял руку - вспыхнул яркий свет.
И Майк понял, что это люди.
В масках, шлемах, комбинезонах, защитных жилетах, подсумках, с ножами, оружием и какими-то коробками. Чем-то похожие на солдат, только чёрные, как бабай, и ощущения от них как от бабаев - мурашки по коже.
- Пацан, как ты тут оказался?
Приглушённый голос доносился из-за спины от того бабая, который выловил Майка в траве. Майк тут же вспомнил, что сам он, несомненно, клёвый мужик, проверил наличие отцовских часов в кармане и важно произнёс:
- Я к маме на кладбище.
Никто из бабаев не проронил ни слова - они только уставились друг на друга. Крошка Смитт достаточно наблюдал за взрослыми в забегаловках, чтобы узнать сутулые позы обсуждающих что-то людей.
Бабаи спорили, несомненно.
- Послушай, пацан, - наконец произнёс кто-то из них, - ты знаешь, что ночью на кладбище опасно?
- Днём старуха меня не отпустит.
- А ночью, значит, отпустила?
- Ночью можно не спрашивать, - уверенно ответил Майк. Почти всю его жизнь так и было: ночью, когда мать занята выпивкой и концертами, Майк оставался предоставлен сам себе.
- Где ты живёшь? - спросил тот из бабаев, что всё ещё отрезал ему путь к отступлению.
- Нигде, - крошка Смитт, в общем-то, не солгал: он не считал приют своим домом - скорее, тюрьмой, хоть и довольно весёлой.
Бабаи опять принялись совещаться и, судя по участившимся резким движениям, дело грозило перейти в поножовщину - ну или чем там могут заканчиваться споры у бабаев.
- Ладно, пацан, - наконец произнёс первый, - мы возьмём тебя к маме.
Кто-то покачал головой, как иногда делал мистер Холдер, если Майк "радовал" его особо цветастой фразой из личной коллекции. Задние дверцы захлопнулись, и фургончик, негромко гудя мотором, отправился дальше.
До смерти матери Майка окружали музыкальные инструменты, которые он всегда с интересом рассматривал и даже кое-что соображал в способах настройки. Теперь в его поле зрения впервые в жизни оказалось оружие. Телевизоры и кинотеатры прошли мимо крошки Смитта, и он понимал только в общем, зачем нужны эти вещи - тоже, если подумать, инструменты, только немного жуткие. Никто не клеил на них черепа и голых тётенек, не давал имена, не поглаживал и не разговаривал с ними.
Впрочем, бабаям - и Майк прекрасно это понял - необязательно открывать рот, чтобы говорить.
Первыми спустили собак - Майк ожидал, что они как свора дворняжек с громким лаем помчатся во мрак кладбища, но ничего не услышал. Отцовские часы громко тикали у левой щеки, а уши старушка Холдер утром заставила его тщательно вымыть - может быть, огромные чёрные собаки и впрямь всё делали молча.
Всего на площадку перед кладбищенскими воротами приехало четыре фургона, но только в двоих были люди. Из третьего выпустили зверей, четвёртый пока не трогал никто.
- Скажи, пацан, как зовут твою мать? - спросил рослый бабай - вроде тот самый, который поймал Майка в траве.
- Рейчел Смитт.
Бабай помолчал, а потом ухватил Майка под мышки и ловко усадил себе на плечи, будто они собирались на концерт.
- Держись крепче, пацан, и не вздумай обоссаться.
Крошка Смитт послушно ухватился за шлем и подцепил пальцами его края.
Бабаи двигались по трое. Они не включали фонарики и не разговаривали вслух - ночь вокруг них чуть слышно шумела травой на открытой равнине кладбища. Стебли и листья тёрлись о древние камни и покрошившийся мрамор, окружали маленькие обелиски кромешными зарослями и как вытертая замша расступались прочь от старых глубоких ям, на краю которых белели кости. Две луны медлили у горизонта и рассматривали оттуда блеклую ленту Птичьего Пути.
Полумрак под ногами бабаев волновался - отовсюду слышался шелест и копошение, мелькали какие-то тени, кто-то пробегал по траве прямо за спиной. Майк понимал, что часть из этих теней - собаки, которые ищут и вынюхивают.
Но было что-то ещё. Какие-то белёсые силуэты, передвигавшиеся меж могильных камней на четвереньках. Завидев их, бабаи вскидывали оружие и стреляли - глухие звуки, бьющие ночную тишину очередями по три, встряхивали Майка против его воли. Он чувствовал, как в воздухе растекается едкий дымок от оружия, наблюдал, как сменяют друг друга изогнутые рожки с патронами, и впитывал в себя эту новую музыку поздней охоты.
- Кажется, здесь.
Бабай стащил крошку Смитта с шеи и поставил на землю. Первые несколько шагов на затёкших ногах дались Майку нелегко, но он был клёвым мужиком и быстро пришёл в себя. Вытащив из рюкзака фонарик, он деловито включил его и посветил на могильные камни. Пожалуй, это был первый раз в его жизни, когда он пожалел, что плохо учился в школе: будь всё иначе, ему бы удалось намного быстрее разобрать слова, что выбиты в мраморе. Впрочем, имя своей матери он знал по афишам и быстро нашёл нужное место захоронения.
Странно, однако взрыхленная земля просела, словно кто-то копался здесь не так давно. Крошка Смитт недовольно скривил рот, представив, что мать вылезла из могилы и скоро заберёт его из приюта обратно в ночной Роман-Сити. Что именно ему не понравилось в этой мысли, он не знал.
Просто как-то это неправильно.
Старик Дого говорил: плохо, если мертвецы возвращаются. То есть, он выражался иначе, но постоянные тренировки со стариком Холдером приучили Майка даже в собственной голове переводить всё в хорошие, правильные слова.
- Прости, пацан, мне очень жаль.
Крошка Смитт как раз обходил могилу, когда в траве показалась ещё одна бледная фигура - свет фонарика начал медленно заползать на тощие конечности с огромными суставами и серой кожей. Отпрянул мрак и обнажил лысый череп с приоткрытым ртом, в котором двумя шипами сидели острые клыки вместо резцов. Где-то в тени затерялись обвисшие груди, об которые бился висящий на цепочке кулон в виде скелета русалки - очень знакомый Майку. Его подарил матери кусочковый мужик, который тоже был закопан где-то здесь.
Странное пучеглазое существо бессмысленно рассматривало Майка и шевелило приплюснутыми ноздрями, как бы надеясь, что ночные запахи, гоняемые ветром от могилы к могиле, смогут сказать больше. Майк рассматривал существо, задаваясь вопросом, почему оно носит мамино украшение.
А потом оно подалось вперёд и разинуло пасть, как бы готовясь завопить.
И крошка Майк поверил, что сейчас услышит знакомую тираду о том, какой он плохой ребёнок.
- Это больше не твоя мать, - бабай положил руку ему на голову - существо тут же подалось назад, испуганно вытаращившись на высокую фигуру в чёрном.
- Это она, - возразил крошка Смитт.
Это и впрямь она - такая, какой всегда была где-то внутри под косметикой и цветастой одеждой. Каждый раз, когда била его, забывала дать денег на еду, заставляла посреди недели идти в ненавистную школу или рассказывала, сколько из-за него проблем.
Теперь Майк видел это.
Его мать оказалась вывернута наизнанку - наружу всем своим нутром, как тот дурацкий вязаный свитер, который снаружи ничего, а внутри утыкан щекотными колючками.
Старик и старуха Холдеры не были такими, сёстры Браун и Ник - тоже. Даже бабаи под масками оставались простыми людьми, хоть и... бабаями. Но его мать именно такова, как сейчас.
Вот что было правдой.
- Пойдём отсюда, - Майк снял чужую руку с головы и сжал её.
Бабай молча повёл его обратно к фургонам - за их спинами глухо защёлкал автомат, отмеривая несовместимую с жизнью дозу свинца.
Теперь её не стало.
Во второй раз и - взаправду.
Майк ощущал, как где-то далеко в горнилах города меркнут электрические огни и смолкает гудение расстроенных электрогитар. Прежний мир умолкал, засыпая в пробитой пулями черепной коробке.
Их больше ничего не связывало. Совсем ничего.
Теперь он свободен.
- Я забыл спросить, как тебя зовут, - бабай помог Майку забраться в тёплое нутро фургона, наполненное чистым желтоватым светом, и ловко заскочил сам.
- Майкл Смитт.
Теперь это была его фамилия, его собственность - Майк ужасно этим гордился, хотя и не так сильно, как отцовскими часами.
Бабай сунул обе руки к горлу и чем-то защёлкал - мгновенье спустя ему удалось стащить с головы шлем вместе с маской, и крошка Смитт увидел смуглое лицо с огромным шрамом на левой скуле, будто кто-то пытался её откусить или отрезать. Живые карие глаза внимательно следили за тем, как он рассматривает сидящего перед ним человека.
- Я Молот, - произнёс некогда бабай, а теперь ещё один клёвый мужик. - Двадцать лет занимаюсь зачисткой, но ты самая чудная штука, которую я видел. Когда вырастешь, хочешь работать у нас?
Майк задумался. Если все эти бледные тени на кладбище, которые он видел - настоящие облики таких людей, как его мать, то, пожалуй, это лучше, чем играть на ударных с Алисой.
И он кивнул.
- Молодчина, - Молот взъерошил его волосы, растрепав тем самым тщательно уложенный мохавк. - Можешь поспать, пока ребята не вернутся.
Бросив рюкзак на сиденье вместо подушки, Майк так и сделал.