Сцены прощания с родственниками всегда давались мне трудно. Меня конфузило страшно. И это непонятное действо всегда вызывало лишь приступ головной боли.
Что-то вдруг защемило у меня в груди, и, если бы я не знала, что аномалий органов у меня нет и что сердце у меня расположено в положенной ему левой половине тела, ей-богу, я бы подумала, что на меня снизошла некая сентиментальность. Но, к моему личному счастью, сие не подтвердилось, и я поспешно начала стирать из памяти этот неприятный случай, уже не обращая внимания на непонятную боль, которая, если смотреть глобально, ничего, в сущности, и не значила. Таким образом, сцена прощания прошла вопреки сложившимся и несколько стереотипным примерам, без каких-либо особенных чувств с моей стороны. Смешно то, что в отсутствии чувств люди видят тщательное их сокрытие и одни воспринимают это как некий эмоциональный панцирь, уважая столь, по их мнению, тяжкий выбор, другие же порицают за душевную черствость и нежелание делить свои чувства с другими людьми (они же любят думать, что открытость человеческих душ приведет к миру во всем мире и прочим утопическим прелестям человеческой мысли). Но никто не хочет понять, что на пустом месте ничего нет и раз нет чувств, значит, нет, и точка.
В общем, пока говорились ненужные мне слова, делались очень серьезные глаза и слезы появлялись в глазах, мне стало откровенно скучно. Все это было несколько банально и успело мне порядком надоесть.
Поэтому, стойко выдержав объятия тети и попрощавшись с так называемой кузиной, я поспешно выскочила на улицу, сопровождаемая испепеляющим, определенно недовольным взглядом мамы. Но больше находиться там я не могла. Бесспорно, нельзя говорить наверняка, что в человеке притворство, а что нет, учитывая тот маленький фактик, что сам человек порой не в силах найти те швы, разделяющие настоящее от ненастоящего, но одно я знала точно: такое поведение я не могла принимать в больших дозах, дабы не подхватить отравление.
Конечно же, только тогда, когда я подошла к парку, мой небольшой мозг передал-таки мне информацию о том, что любимая тема тех людей, которым не о чем говорить, начинает портиться, причем делает это необычайно быстро. Не успела я взглянуть на небо, как полил дождь. Будь это в кино, непременно за кадром зазвучала медленная музыка, я, промокшая до костей, опустилась бы на скамейку, вытащила бы сигарету, закурила и стала бы рассуждать о жизни, смерти и прочих ничего не меняющих расстройствах мысли. Далее бы все развивалось согласно жанру фильма: пришел бы прекрасный принц, прилетело бы НЛО или, на худой конец, меня бы сцапал какой-нибудь маньяк. Но ничего из выше перечисленного ко мне не явилось, случилась лишь жалкая, рядом стоящая скамейка, краска на которой была, наверное, старше моих шестнадцати, вследствие чего скоропостижно облезла, оставив лишь некогда красные, а ныне бурые хлопья. Мне ничего не оставалось, как только сесть на нее и пытаться дождаться автобус. Сигареты тоже не было, наверное, потому, что я не курю. И совсем не из-за ставших в последнее время модными флюид здорового образа жизни, а лишь из-за нежелания заниматься таким откровенно ненужным и пустым делом. В общем, нам с дождиком было очень комфортно вместе, он ведь, наверное, специально спустился с неба именно тогда, когда я вышла на улицу, с тем, чтобы поздороваться со мной за руку. Но как ни упорно небо целовало меня в лоб и глаза, я все же заметила замаячивший вдали автобус, ознаменовавший собой нашу с небом разлуку. Сцен не было: благо оно меня понимало - и лишь порыв ветра потрепал меня за щеку, и несколько капель воды упало мне на глаза, когда я залезала в автобус. В автобусе был обычный в такой час контингент населения: несколько бабушек, один дедушка, пару мужчин среднего возраста, школьники и неприятные дамы лет чуть больших, чем средние. Путь до метро составлял 10 минут, и это потерянное время мне нужно было занять каким-либо таким же бесполезным делом, как и езда в автобусе. Я решила заняться неприличным - разглядыванием пассажиров. Посередине стояла дама-тумбочка, выражение лица которой говорило: " не подходи - убьет!", что она, судя по полусумасшедшим глазам и нарисованным коричневым бровям, не преминула бы сделать. Рядом с ней стоял достаточно молодой, несколько меланхоличного вида человек в коричневом вельветовом костюме, который был увенчан однотонным шарфом, взятым, скорее, для полноты создавшегося в меланхоличной голове молодого человека стиля, нежели для сохранности, я догадываюсь, тонкой шейки с выступающим кадыком .
Рука "вельветового" была спрятана в карман, и явно придерживала там что-то, а что именно, я не знала. Безразличного вида шестидесятилетний мужчина, в котором я признала Алексея Ивановича из соседнего подъезда, восседал на кресле, отвернув голову от "тумбочки" и поглаживая старого пса Мерлина, которому лет было чуть поменьше, чем Алексею Ивановичу.
Наш автобус подъехал-таки к остановке, прилично при этом попортив драгоценный воздух, и с грохотом открыл двери наружу, с облегчением выпустив пару-тройку пассажиров, не впустив ни одного, за неимением таковых. Освободилось место, к которому и ринулась "тумбочка" в ярко-голубом платье, до этого кидавшая гневные взгляды на меня, явно не одобряя то, что я сидела, а она - нет. Но даму опередил вельветовый меланхолик, опустив свои тонкие ножки и еще кое-что на бывшее некогда мягким сидение. Естественно, такого поворота событий голубая тумбочка не ожидала, и все её внутренние переживания тут же отобразились на лице: она чуть-чуть приоткрыла рот, подняла нарисованные брови и, вероятно, покраснела, однако это было незаметно из-за густого слоя белил, наложенных на её полное лицо.
Сделав вежливую мину "тумбочка " произнесла:
-Молодой человек! Не могли бы вы уступить даме место? - голос её было на удивление высоким (хотя будь я природой, наделила бы её баском), что, однако, не мешало ему иметь каркающие интонации.
Меланхоличная вельветовая ножка закинулась на другую, и "молодой человек" устремил на "даму" свой взгляд:
- Если бы я увидел здесь хоть одну даму, я бы, безусловно, уступил ей место...но увы!
Ярко-голубое тело затряслось (откровенно говоря, трудно было отличить у тумбочки грудь от живота), и, к моему удивлению, белила не выдержали такой экзамен- лицо "тумбочки" стало пунцовым и тоже вслед за телом затряслось.
Мне даже стало жалко вельветового человечка, которому грозил обвал трясущейся голубой горы. Но, к счастью ножек и прочих тоненьких частей тела, обтянутых вельветом, Алексей Иванович, как и я наблюдавший за сценой, засобирался и встал, таким образом, давая "тумбочке" понять, что уважает её женское достоинство. На самом же деле ему было пора выходить, но "дама" восприняла это как сцену а ля рыцарь-дама сердца.
- Спасибо вам, единственный джентльмен! Молодое поколение может только шарфы носить! - каркнула она.
"Молодое поколение" в лице вельветового было повернуло свой лик к ярко-голубой, но в этот момент бедный Мерлин истошно завопил и укусил толстую икру "тумбочки", потому что ножка приземлилась ему на лапу. В свою очередь она завопила так же, как и пес. Однако зубы старого Мерлина были настолько стары, что оставили на ножке дамы разве что отпечаток. Это действо порядочно развлекло заскучавших было пассажиров автобуса, и меня, к моему же удивлению, тоже.
Алексей Иванович хихикнул, погладив пса по голове, а на лице вельветового появился шрам улыбки, уродовавший его лицо, отчего он, видимо, и был вечным меланхоликом.
Однако мне пришлось вынести свое бренное тело с поля боя, и выйдя из автобуса, я выкинула из головы происшествие - люблю чувствовать нетронутость своего ума.
В метро можно почувствовать отрешенность от всей искрящейся суеты и беготни, если, конечно, выбрать нужную ветку, где народа поменьше.
К моему личному эгоистичному счастью, в вагоне было всего несколько пассажиров, и он сиял гнилой пастью коричневых сидений, самое дальнее из которых я и выбрала. Самым приятным было то, что мне не нужно было никуда ехать, мне было некуда и не к кому направиться. И чувство разливавшейся по моему телу полусвободы и самодостаточности согревало меня изнутри.
Я люблю одиночество.
Когда меня постоянно дергают из одной стороны в другую, начинает поневоле кружиться голова, теряется вид всей картины, и шоры обязательств позволяют видеть лишь обрывки неделимого, мелочи всплывают наверх, как грязь при варке картофеля, и я тону в неизбежности раздачи себя.
Для меня в людях странна та вечная необходимость наличия кого-то под боком, обязательно теплого и живого, желательно кого-нибудь, кто бы мог мыслить или, на худой конец, хотя бы говорить что-нибудь, если этот кто-то не способен изъяснять свои умозаключения.
Маленькие дети, только встретившиеся с миром, начинают активно пожирать глазами все и вся вокруг, пытаясь получить столько информации, сколько в силах вместить их маленькое тельце. С возрастом прожектора интереса начинают медленно поворачиваться, совершая полукруг, и останавливаются на хозяине тех самых прожекторов. И тут идет разделение, точнее, совершается выбор - что предпочтительнее: пытаться осветить себя изнутри или продолжать поворот, исследуя мир?
Вот таких людей, сделавших разный выбор, умные дяди и тети, потратившие свою жизнь на изучение других людей, разделяют на так называемых интровертов и экстравертов.
Хотя все это ерунда, лишь глупые мысли, которые посетили меня в моем путешествии в никуда в вагоне поезда метрополитена.
Отдохнув в прохладном вагоне, надышавшись вдоволь воздухом, не испорченным человеческим дыханием, я сделала над собой усилие и выбралась на свет из-под земли, уверяя себя, что "хорошее нужно принимать в маленьких дозах, а иначе можно пресытиться". Подобного рода самовнушение редко помогает мне, но за неимением других мыслей, пришлось выписывать в уме эти противные в своей банальности отговорки.
На Невском, как всегда, переливалась всеми цветами радуги пегая толпа, начинавшая определенно действовать на мои временами шалившие нервы, поэтому, протопав n-ное количество метров по главному проспекту нашего славного города, я решила свернуть на чуть менее людную Малую Садовую, которую я, дырявая голова, постоянно путаю с Малой Конюшенной. В общем, я свернула на это аппендикс Невского и, увидев свободную скамейку, решила сесть туда, потому что ничего более подходящее я не могла найти в немногочисленных полочках своего мозга.
Я села и незаметно для себя занялась все тем же, неприличным, по мнению многочисленных людей ханжеского пошиба, делом- изучением мимо проходящих индивидуумов.
Раньше, когда я была поменьше, понаивнее, почище душой, как сказали бы сердобольные бабушки, я мечтала о волшебстве. Как много раз я представляла, сколько бы много дел, полезных и ненужных, веселых и не очень, я бы совершила, будь у меня волшебная палочка или агрегат, устроенный так же. С одной стороны, положив эти мертвые желания на операционный стол, вскрыв их грудную клетку, изучив их взглядом человека так называемых зрелых суждений с привкусом естественных наук и психологии, можно было бы найти причины появления таких несбыточных желаний в обыкновенной тривиальной, а оттого и такой близкой каждому (хотя некоторые это скрывают), лени, но я, будучи носителем этих грез, отчего гляжу на всю ситуацию несколько под другим углом, назвала бы причиной лишь какое-то отчаянное желание найти в этой порой скучной и серой жизни что-нибудь разноцветное, не имеющее отношение к ныне любимым всеми материальным ценностям.
И пока я внимательно разглядывала всех пробегающих и проползающих мимо людей, я невольно подумала о том, как бы хорошо было, если бы у меня появился какой-нибудь пульт, позволяющий останавливать всех этих проносящихся мимо частичек толпы, чтобы я могла чуть получше и поближе их изучить. Поймав себя на таких (как сказали бы некоторые, допустим, умные, но выставляющие свой ум напоказ люди) "невзрослых" мыслях, я решила, что все это глупости: и палочки, и чванливые умники и умницы, от презрительно умных и насмешливых физиономий которых портится настроение на всю предстоящую неделю.
Мимо меня проходил, вероятно, семейный кружок, то есть мама, две дочери и подруга семейства. Младшая дочь, обезьянка лет 9, обрызгала бы меня водой из лужи, если бы я предусмотрительно не отодвинулась. Старшая я же дочь являлась типичной представительницей барышень перехода из 12 в 13. Я даже усмехнулась её похожести на всех остальных полутринадцатилетних птичек, считающих себя взрослыми и фыркающих тогда, когда на них смотрят как на детей. У этой юной дамочки лицо прямо-таки кричало во всю глотку о том, что она уже не ребенок, а взрослый, сознательный человек, хотя в голове её, наверное, не было особых заморочек, кроме тех, которые были посвящены одежде и болтовне по телефону ни о чем. Дети.
Признаться, я замечена в такой, можно сказать, постыдной наклонности не особой любви к детям. В то время как большая часть населения умиляется ухмылкам, улыбкам и прочим шалостям карапузов и не совсем карапузов, я остаюсь несколько равнодушной. Нормально же я отношусь к детям возраста от 5 до 8 и только. Дело в том, что эти "цветы жизни" уже могут изъясняться и большая часть их еще не зомбирована ложными, но блестящими, материальными ценностями и благами. Потому что все эти ценности - это поганки, которые, в отличие от хороших грибов, растут в местах, наиболее заметных, зная человеческое нежелание нагибаться и искать настоящее в труднодоступных областях.
Девочка же эта не попадала в ту категорию детей, к которым я отношусь толерантно, поэтому я спешно отвела свой взгляд.
Я ведь сама еще ребенок. Шестнадцать - это дитя.
Так, думая ни о чем, я просидела на скамейке, в подметки которой та недавняя парковская даже не годилась, хотя почему-то к красоте этой я не испытывала решительно никаких чувств. Испытывать чувства к скамейке - это по меньшей мере странно.
Я пребывала в задумчивости, когда вдруг услышала женский голос, вопрошающий о наличии у меня лишнего орудия убийства- сигареты.
- Я не курю. - сказала я, нахмурившись, севшей рядом улыбающейся девушке лет эдак 19.
Она улыбнулась:
- Я тоже.
- Тогда я не вижу смысла в вашем вопросе. - сказала я, честно говоря, удивляясь сама себе.
Она улыбнулась глазами:
- я могу пересесть, если вы этого желаете. Мне пересесть?
Я глянула на нее:
- Да нет. Зачем? - и тоже вроде бы улыбнулась. Все-таки было в ней что-то располагающее больше к "нет", чем к "да".
Ей-богу, если бы я признала в ней одну из ныне модных глянцевых девиц с обложки журнала, я бы даже не размышляя ответила бы "да". Но улыбающаяся одними губами, а не зубами, барышня была в некотором роде даже приятна, насколько только мне может быть приятен незнакомый человек.
Она первая нарушила не обременявшее никого, меня, по крайней мере, молчание высказыванием.
- Просто я часто появляюсь здесь и разглядываю проходящих мимо людей, хотя это занятие, безусловно, очень бесполезное, но, по крайней мере, помогает мне убить все то время, которое, не будь я здесь, мне бы пришлось потратить на еще более ненужные вещи.
- Да...проживаю эту жизнь как-нибудь... торопясь, ожидая чего-то последующего, как будто...
- Проживаю в нетерпении рабочую неделю, чтобы дождаться долгожданных выходных, - закончила она.
Я повернулась к ней и недоверчиво, со свойственной мне недоброжелательностью, сощурила глаза и спросила:
- Хм, но как...? я же вроде бы именно это и собиралась сказать.
Она засмеялась:
- а кто сказал, что я не знала?
Нет, это определенно был какой-то фарс.
Но где-то в подсознании все-таки доброжелательность к этой девушке начинала просыпаться, чему я удивлялась и что мне определенно не нравилось.
- Что же...это может означать только то, что вы умеете читать мысли, - я злобно улыбнулась, невольно предвкушая её смущение.
Но она не смутилась и ответила:
-Да. То есть...- она замешкалась - не у всех, конечно же, просто у тех, с кем мы...как сказать?...несколько схожи в мышлении, что ли...
Я сморщилась. Все-таки неприятно чувствовать себя одной из многих, компьютером, запрограммированным на определенные действия, мыслящим, как и тысячи подобных.
Что же, она, видимо, вновь поняла то, о чем я думаю, и улыбнулась:
- Просто бывают люди, линии индивидуальности которых пересекаются...ну, например, если люди очень похожи, то сначала им будет интересно вместе, а потом они быстро устанут друг от друга, от собственной похожести, а если люди вообще ни в чем не похожи, то им тоже не светит ничего, просто не о чем говорить. Поэтому нужно, чтобы пара-тройка ленточек личности пересекались...Я вот сразу поняла, что мы и не похожи, но и не полные противоположности.
Единственное, что мог выдать в ту минуту мой маленький, размером, наверное, с грецкий орех, мозг, было очень глупое слово "мило", после изречения которого я сама смутилась. Мило, нечего сказать.
Вдруг она встала и, повернувшись ко мне, сказала:
- Ну, я пойду...ведь если...
- Нам нужно будет встретиться, мы встретимся, - ляпнула я и удивилась.
Недоумение еще светилось в моих глазах, когда я повернулась к ней. Она улыбалась улыбкой доброго учителя, радовавшегося за своего ученика.
- Вот видишь...- сказала она.
Я смотрела вслед этой, наверное, странной, а может, и нет, девушке и заметила, что небо стало темнеть, то ли обидел его кто, то ли...что, в принципе было даже не важно.
Звезд не было видно из-за огней города, которые возвещали и прощании дня со всеми теми, кто купил его, расплатившись за дорогую покупку жизнью. Я смотрела на эти странные искусственные звезды города, отражения неба. Я любила тогда этот такой мой город.