Магнус Кервален : другие произведения.

Огоньки в тумане

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Стилизация под европейскую фантастическую прозу XIX века. Когда сладостная тоска по недоступному мне Волшебству заставляла ныть мое сердце, взгляд мой невольно обращался к парковой ограде - туда, где дыша прохладой и незнакомыми, дурманящими ароматами некой сокрытой жизни, темнел лес. Сизый туман стелился по земле, и мне чудилось, что среди неясных очертаний стволов, где-то совсем близко, мигают и дрожат бледные огоньки, словно кто-то зажег фонарики. Для меня лес был окружен ореолом Волшебства, ибо звался он Эльвенфальген; моя старая кормилица говорила, что в нем обитают эльфы.
  1.Я
  
  Дом, в котором я родился и вырос, стоит на лесистых склонах горы Мульхекальме. Снизу, из города, наш дом не виден - настолько пышен лес, который подступает к самым воротам, темнея густой, прохладной, таинственной тенью даже в редкие солнечные дни. Тихий голос леса звучал вокруг меня, сколько я себя помню, но - как это ни странно - я никогда в нем не бывал, разглядывая лес из-за мрачноватой чугунной ограды большого и немного запущенного парка.
  
  Этот парк был моим царством, моим чудесным тайным владением. Деревья и кусты разрослись в нем настолько буйно, что густые тени лежали почти повсюду. Здесь пахло сыростью, травой и дикими цветами, которые были для меня милее великолепных тюльпанов в многочисленных клумбах, окружавших наш дом. Я устраивал в парке тайные убежища, мой замок, мой дворец. Я забирался все дальше и дальше - и дворец мой ширился; его залы и переходы освещались изменчивыми бликами солнечного света, проникавшими сквозь листву, и были полны неизъяснимой прелести. А каким небывалым чудом казался мне ручеек, отыскавшийся за плотно окружившими его кустами рододендронов, или маленький рукотворный водопад, прокладывающий дорожку в пыли на выложенной разноцветными камешками стене, или скульптура, которую уже захватил плющ - в ее мраморных глазах я угадывал то печаль, то обещание чего-то чудесного... Мой парк отличался от того старого парка, что был знаком отцу или слугам - это была земля грез, мое волшебное королевство, в котором что ни день я находил новые сокровища.
  
  Однажды у бортика фонтана, прямо из-под розового, с серыми разводами, мрамора, вырос цветок, каких я не видел прежде. Занесенный странником-ветром, он расцвел, прекрасный и хрупкий, как королевское дитя в семье пастуха из сказки. Опустившись на колени, я не мог отвести от него глаз, ибо эта крохотная сиреневая звездочка явилась мне доказательством Волшебства.
  
  В детстве кормилица рассказывала мне о том, как однажды ночью, когда весь дом спал тяжелым сном новолунья, она вдруг проснулась от странной тишины. В младенчестве я часто болел, и оттого кормилица встревожилась, не слыша моего плача. "Я так и обмерла, - рассказывала она. - Гляжу - передо мной сидит женщина, красавица, будто светится вся, и колыбельку качает. Только я вскочила - она склонилась над тобой, поцеловала в лобик и - исчезла, словно и не было ее вовсе. Как я перепугалась! Подбегаю к колыбельке - а ты спишь себе тихонечко и во сне улыбаешься..." Я услышал эту историю в том возрасте, когда все принимаешь на веру; тысячу раз, внимая журчанию воды у фонтана, сидя в библиотеке над книгой или лежа в постели, я силился вспомнить ту чудесную гостью, качавшую мою колыбель. Изредка мне мнилось, что в самых дальних, самых туманных уголках памяти, как маленькая звездочка за пеленой облаков, брезжит дивный образ женщины с золотистыми волосами и печально-нежным взглядом. Было ли это полузабытым воспоминанием или просто грезой мечтательного ребенка - я не знал; но прекрасное это видение бросало отсвет волшебства на все годы моего детства.
  
  Сказки рассказывают каждому ребенку, но не на каждого они производят столь глубокое впечатление, как на меня. В них было слишком много быта и слишком мало Волшебства, но, слушая рассказы кормилицы, а позже - зачитываясь сказками из пыльных книг нашей огромной библиотеки, я по крупицам собирал это тихое и в то же время такое притягательное очарование, из обрывков фраз, кратких описаний, просто мелодично звучащих слов складывая огромную, не по-земному прекрасную панораму сказочного мира. Того иллюзорного, призрачного мира видений и снов, чью близость я непрестанно ощущал, но к которому мне никогда не удавалось прикоснуться. И еще столь многое, столько чудес и невыразимых красот было сокрыто, словно подернуто мерцающей дымкой...
  
  Всякий раз, когда сладостная тоска по недоступному мне Волшебству заставляла ныть мое сердце, взгляд мой невольно обращался к парковой ограде - туда, где дыша прохладой и незнакомыми, дурманящими ароматами некой сокрытой жизни, темнел лес. Его зеленоватая дымка казалась мне еще более необыкновенной, бесплотной, когда сизый туман стелился по земле - тогда мне чудилось, что среди неясных очертаний стволов, где-то совсем близко, мигают и дрожат бледные огоньки, словно кто-то зажег фонарики. Для меня лес был окружен ореолом Волшебства, ибо звался он Эльвенфальген; моя старая кормилица говорила, что в нем обитают эльфы.
   
  2. Отец
  
  Едва первые серые тучи поползли по небу, а в кронах буков, росших по сторонам парадной аллеи, зазмеился сырой ветер, как домашний лекарь и кормилица в один голос заявили, что выходить из дому мне больше не следует - и двери в мое волшебное царство закрылись для меня на долгие семь месяцев.
  
  Особняк, принадлежавший прежде старинному роду Кальме-ах-Шторм, а теперь - моему отцу, был огромен, величествен и мрачен. Он возвышался в дымке леса бесформенной бурой глыбой и казался настолько тяжелым, что удивительно было, как он держится на горном уступе. Фасад его был перегружен множеством пышных украшений; помпезный герб Кальме-ах-Штормов красовался над парадным входом. Внутри же всегда царили полумрак, сквозняки и запустение. Комнат, пригодных для жилья, было всего шесть; ромбы черного и красного дерева покрывали пол, кресла и диваны обтягивал старинный темный атлас с жесткой геральдической вышивкой, шпалеры на стенах потемнели от времени, и всё здесь - и мебель, и кованые люстры, и сами комнаты - были таких гигантских размеров, что создавалось впечатление, что дом этот построили для великанов. Почти все дни моего "заточения" я проводил в кресле-качалке у жарко полыхающего камина, закутанный в плед, словно в кокон. В полусне от бездействия и тяжелой тишины пустого дома, я рассеянно наблюдал за пляской огня, за его отсветами, дрожащими на резном дереве мебели, за причудливыми тенями, ползущими по узорчатому ковру... Всё казалось мне каким-то нереальным, призрачным, будто картины тяжелого бредового сна. Я был пленником этого мрачного великолепия, этих цветных росписей на потолках и золоченых лепных украшений - я был принцем в изгнании.
  
  В один из череды таких дней приехал отец. Вернее, по своему обыкновению нагрянул совершенно неожиданно, уничтожив сонную тишину нашего маленького мира властным громовым голосом, мгновенно заполонив собой весь особняк, чьи громадные залы вдруг словно бы стали тесными для одного-единственного человека. С его приездом слуги будто проснулись, воспрянули к жизни и засуетились. Открывались прежде запертые двери, с мебели сдергивались чехлы, раздвигались тяжелые шторы. И вот уже загудело пламя в каминах, из кухни поплыли дразнящие запахи, зазвенело серебро, вынутое из высоких буфетов, и воодушевленные служанки расстилали на обеденном столе накрахмаленную белоснежную скатерть. Весь дом словно ожил и посветлел - ибо приезд такого человека, как мой отец, был поистине исключительным событием.
  
  Я ничуть не дивился тому, что отца любили абсолютно все: и слуги, и клерки, и деловые партнеры. Родившись шестым ребенком в семье булочника и унаследовав от него лишь претенциозное имя Теодор и грубоватую фамилию ван Поот, мой отец оказался настолько смекалист, неутомим и дерзок, что к своим сорока годам сделался баронетом Кальме-ах-Штормом, богачом и самым влиятельным человеком в городе. Он стоял у кормила прогресса - строил железные дороги. Одна из них проходила прямо у Мульхекальме, огибая ее и уходя на север - и, хотя за лесом и горными уступами ее не было видно, я часто слышал далекий грохот - точнее, размноженный эхом отзвук оглушительного грохота поезда, который уносился вдаль, пронзая воздух тревожными призывными гудками. Я прочел множество книг о поездах - должно быть, ради отца, ведь мне так хотелось хоть в чем-то стать ближе к нему - и пришел к выводу, что отец был создан для своего дела, принесшего ему баснословное богатство. Такой же могучий, шумный и стремительный, как и его паровозы, отец появлялся внезапно - и все взгляды обращались к нему; так же внезапно он уносился прочь, в какие-то неведомые дали, влекомый одному ему известными заботами, - и никто не мог удержать его.
  
  Несмотря на приобретенный статус, отец оставался таким же добродушным и приветливым, как и в годы своей нищей юности: рубаха-парень, душа компании, балагур и жизнелюб, он знал толк в хорошей еде, пил столько, сколько мог, смеялся от души и громко разговаривал. Надо ли говорить, что слуги в нем души не чаяли!
  
  На Мульхекальме отец бывал совсем нечасто, не покладая рук трудясь в своей конторе в городе, но всякий его нежданный приезд становился ярчайшим событием в моей жизни - и в то же время величайшим потрясением. И хотя он, шагая мне навстречу, топтал мои хрупкие сокровища-цветы, хотя громогласным своим смехом он разбивал на осколки упоительную тишину парка, хотя он, хватая меня своими ручищами и подбрасывая высоко над землей, напрочь уничтожал весь мой иллюзорный, чудесный мир и одним своим жизнерадостным видом олицетворял все земное, простое и неволшебное, для меня его приезд был настоящим праздником.
  
  Но на этот раз отец приехал не один.
   
  3. Алоиза
  
  Матушка моя умерла сразу после моего рождения, отдав свою жизнь слабому болезненному ребенку. Сколько я себя помнил, излюбленной темой для досужих разговоров у женской прислуги было "почему хозяин до сих пор не женится?" И в самом деле, что может быть более странным для столь жизнелюбивого человека, чем все эти долгие четырнадцать лет верности почившей жене? Однако я не задумывался об этом до того дня, когда отец с удивительной для своей стати проворностью выбрался из коляски и галантно подал руку незнакомой мне девушке.
  
  Она даже не была красива - просто очень юная девушка с нечеткими чертами лица и волосами цвета льна. В круглых бледно-голубых глазах светилось добродушие и глупость. Как оказалось, звали ее Алоиза Хольп, и была она дочерью градоправителя.
  
  - Мой наследник, Альфред Кальме-ах-Шторм, - торжественно провозгласил отец, хлопая меня по плечу и старательно отводя глаза.
  
  Девушка с любопытством оглядела меня.
  
  - Тео, но он ведь хорошенький! - вырвалось у нее. Отец смутился, а я понял в это мгновение, что он уже говорил с ней обо мне - потому она так изумилась, обнаружив вместо уродливой горбатой горгульи обыкновенного подростка, разве что только чересчур бледного.
  
  Дело в том, что несмотря на старания многочисленных врачей, я сильно хромал на левую ногу и одно плечо у меня было выше другого; заячью губу мне удачно прооперировали - остался лишь почти незаметный шрам. Все это вместе с пороком сердца, малокровием и дюжиной других недугов весьма удручало моего отца, который никак не мог смириться с тем, что у такого здорового и сильного человека, как он, мог родиться такой недочеловек, как я.
  
  Алоиза сообразила, что сказала глупость, и покраснела - ее белая шея и гладкий лоб под кружевами чепца покрылись пятнами румянца, только нос остался белым, что выглядело довольно нелепо. Отец и Алоиза прошли мимо меня в дом, а я остался стоять у порога, совершенно растерянный.
  
  Отец пробыл на Мульхекальме меньше недели и уехал в город, наспех попрощавшись со мной и с Алоизой, которая лила слезы так, будто расставалась с ним навеки. В мгновение ока дом сделался пустым и мертвым, словно из него вынули бьющееся сердце. Потянулась бесконечная череда скучных бесцветных дней. Алоизу я дичился, и мы виделись только за столом. Она робела, не глядела на меня и явно тосковала - наверное, после шумного деятельного города ее тяготила тишина, царящая в доме. Алоиза привезла с собой с десяток кофров с нарядами, шляпные картонки, корзины с дорогим постельным бельем, два набора столового серебра, китайский фарфор, несколько романов в изящном переплете и столь же изящный, блестящий лаком кабинетный рояль. Каждый день она подолгу музицировала, старательно выстукивая на клавишах слоновой кости бесконечные виртуозные пассажи вальсов brillante, каждый из которых был похож на другие.
  
  Однажды, проходя мимо прикрытых дверей гостиной, я уловил обрывок музыкальной фразы, непохожий на бурлящие потоки больших блестящих вальсов. Я остановился и прислушался. Под простой аккордовый аккомпанемент тихо и медленно журчала песенная мелодия, будто народная; несмотря на то, что исполнительница не совсем правильно ее интонировала, я заслушался, поддавшись тихому очарованию музыки. Это была песня лесных ручьев, нежно-розового восхода солнца, прохладного утра, пробудившего птиц, - в ней звучала свежесть и радость юной природы. Я неслышно приотворил дверь, застыв в полумраке коридора - но вдруг рояль смолк, только отзвуки еще несколько мгновений звенели в воздухе.
  
  Алоиза смотрела на меня, приподнявшись со стула, и в ее глазах на какой-то миг отразился испуг. Все во мне сжалось от этого взгляда. Стремительно краснея, я отступил в темноту коридора, но Алоиза вдруг окликнула меня.
  
  - Господин Альфред, - сказала она приветливо. - Я разучиваю новый вальс. Если желаете послушать, входите, - Алоиза повернулась к роялю и с растерянной улыбкой принялась перебирать нотные листы.
  
  Не знаю, зачем, но я вошел в гостиную и сел в кресло недалеко от рояля. Алоиза заиграла снова, но теперь часто сбивалась, напряженно вглядываясь в ноты, и я видел, что ее обреченно склоненная шея быстро краснеет. Возможно, в эти минуты я впервые в жизни столь остро и горько осознал свое уродство.
  
  - Пьеса совсем еще сырая, - сказала Алоиза, словно извиняясь, и поднялась со стула. Я тоже встал.
  
  - Нет, уверяю вас, вы играли прекрасно, - зачем-то солгал я.
  
  На лице Алоизы появилась слабая улыбка. Я почувствовал, что на меня накатывает новая волна мучительного румянца, поклонился и вышел - почти сбежал.
  
  Оказавшись в своей комнате, я бросился на постель и разрыдался.
  
  С того несчастного дня я приходил в гостиную всякий раз, когда Алоиза садилась за рояль; с каким-то странным наслаждением я растравливал свою рану, наблюдая, как Алоиза украдкой смотрит на меня взглядом, полным жалости и отвращения - так глядят на калек-нищих. Она наивно старалась быть приветливой со мной, и это было больнее всего, но я приходил снова и снова, словно желал удостовериться в своей убогости.
  
  Со временем Алоиза привыкла к моему виду и больше не вздрагивала невольно всякий раз, когда я появлялся перед нею. Иногда она просила почитать ей - сама она читала с трудом, шевеля губами и водя по строчкам пальцем - и мне приходилось проговаривать вслух массу нелепиц, измышленных очередным Ричардсоном. Алоиза растроганно вздыхала и с жалостью смотрела на меня. Однажды я набрался смелости и прочел ей целую главу из своей повести, которую писал уже несколько лет и никак не мог закончить; Алоиза слушала с большим вниманием, даже с восхищением - и, похоже, не поняла ни слова, но очень хвалила. С тех пор Алоиза прониклась ко мне уважением, как к человеку образованному, и обращалась ко мне всякий раз, когда не могла понять какое-нибудь высокопарное выражение, встретившееся ей в сентиментальном романе. Постепенно между нами сложилась не то чтобы дружба, но некое молчаливое согласие. Я по-прежнему пребывал в своих мечтаниях, которые ревниво оберегал от чужих глаз, а Алоиза по-прежнему старалась не смотреть на мои плечи и шрам на верхней губе, и неловко молчала в моем присутствии, но уже не боялась. В ее взгляде жалость уже затмевала прежнее отвращение - я готов был поклясться, что если бы я попросил, она подала бы мне милостыню.
  
  В те дни я потребовал, чтобы в моей комнате занавесили зеркало.
   
  4. Мой мир рушится
  
  После Покрова обнаружилось, что Алоиза в тяжести. К моему изумлению, всего через несколько дней после того, как Алоиза отправила мужу письмо с радостным известием, отец приехал на Мульхекальме. Он примчался в вихре пыли и солнца, привезя с собой какого-то знаменитого доктора, закатил пир горой и весь вечер на разные лады сулил ему королевскую награду, если тот сумеет хорошо позаботиться об Алоизе и о ее будущем ребенке. Сухонький старичок-доктор увлеченно разрезал пирог с почками и быстро-быстро кивал, оглушенный моим отцом, а отец говорил и смеялся еще громче, чем обычно, и еще старательнее, чем обычно, избегал смотреть на меня. Я понимал, что отец боится - боится, что у Алоизы родится такой же урод, как я, еще один урод.
  
  - ...не о чем беспокоиться, - благодушно говорил доктор, пододвигая к себе графин с вином. - Я сделаю все, что предписывает современная медицина, а уж дальше... - он внимательно взглянул на меня сквозь пенсне в тонкой золотой оправе, - а дальше - господня воля. Так, вы говорите, ни у кого из ваших родственников или родственников госпожи Кальме-ах-Шторм не было никаких врожденных... э... отклонений?
  
  Я замер, не донеся вилку до рта.
  
  - Ни у кого, господин доктор, - начал было отец - и вдруг замолк, взглянув на меня. Я почувствовал, как во рту собирается кислая слюна; все вокруг поплыло, только мгновенно побледневшее лицо отца я видел совершенно отчетливо. Испугавшись, я попытался подавить тошноту, но в следующий же миг понял, что меня выворачивает прямо на стол.
  
  Я пришел в себя через несколько минут в своей постели. Из-под полуприкрытых век я видел отца - он разговаривал с доктором на пороге комнаты; тот втолковывал ему что-то о необходимости соблюдения строгой диеты. Пожелав старику покойной ночи, отец прикрыл дверь, подошел ко мне и сел на кровать, заскрипевшую под его тяжестью.
  
  - Ну как, тебе лучше, Альфи? - спросил он наигранно бодрым голосом.
  
  Я кивнул.
  
  - Прости, папа, - проговорил я слабым голосом. - Я должен был сдержаться... Не получилось...
  
  - Пустяки, - отец поморщился. - Эй, сын, не вешай нос: доктор сказал, с годами ты наверняка окрепнешь. Я был бы рад этому, ведь скоро тебе придется слезть с этой горы, чтобы продолжить образование, - он снова отвернулся, чтобы не видеть мое тщедушное тело под тканью сорочки. - У моего наследника должно быть много чего вот здесь, - отец постучал пальцем по своему крутому лбу.
  
  - Зачем? - неуверенно прошептал я.
  
  Отец нахмурился.
  
  - Что значит - зачем?
  
  Я испугался изменившегося тона, но все же собрался с духом и продолжил:
  
  - Зачем мне получать образование, если теперь я уже определенно проведу всю свою жизнь на Мульхекальме? Ведь у тебя скоро будет настоящий наследник...
  
  Отец вдруг со всей силы грохнул кулаком по столику - склянки с лекарствами, звякнув, опрокинулись и покатились.
  
  - При чем тут это! - воскликнул он, вскочив на ноги. - Альфред, с самого твоего рождения я работал как вол ради того, чтобы мой сын ни в чем не нуждался. Ты что же, думаешь, все дети живут так, как ты? Я старался для тебя, а выходит, зря - все мои старания ты воспринимаешь как должное. Я уже немолод, Альфред; когда меня не станет, кто будет заботиться о тебе? Твоя разлюбезная старая нянька, которая совсем заморочила тебе голову своими небылицами? Ты что же, собрался до самой смерти просидеть на этой чертовой горе? Ума не приложу, как у меня мог родиться такой сын, - проговорил отец в сердцах. - Мало того, что немощный, так еще и с головой не дружит. А я еще не верил в людские толки о подменышах... - отец замолчал и принялся ходить взад-вперед по комнате, яростно грохоча сапогами. - Альфи, - сказал он уже тише, удрученно. - Я просто хочу, чтобы после моей кончины ты смог сам позаботиться о себе.
  
  - Я знаю, - отозвался я.
  
  Отец склонился надо мной - в нос мне ударил запах вина, табака и крепкого одеколона. Коснувшись губами моего лба, отец поспешно отстранился, будто бы опасался меня раздавить. Я закрыл глаза и лежал так до тех пор, пока не услышал, как заскрипела лестница за дверью спальни.
  
  Не могу сказать, что слова отца сильно меня задели - я уже привык к таким вспышкам гнева и знал, что отец горяч, но отходчив. Однако на этот раз фраза о "подменыше" крепко запомнилась мне.
  
  Этой ночью я плохо спал, пока не проснулся окончательно много позже полуночи. С трудом поднявшись с постели, я закутался в одеяло и медленно подошел к книжному шкафу. Меня шатало от слабости, и когда я, наконец, добрался до него, то долго стоял, прислонившись вспотевшим лбом к холодной дверце шкафа, и никак не мог собраться с силами, чтобы открыть ее.
  
  Как во сне я отыскал в стопках книг толстый сборник литературных сказок с надорванным корешком и залез с ним в постель. В книжке было заложено начало "Мальчика-звезды"; вынув закладку, я принялся возиться с лампой, которая отчего-то никак не разгоралась - прошло немало времени, прежде чем ее мягкий свет озарил маленький потрепанный дагерротип в моей руке. Это был мой детский снимок: перечерненный, нечеткий, он был сделан через несколько дней после моего рождения. Сколько я ни всматривался в личико младенца, я не мог разглядеть у него ни заячьей губы, ни кривых плеч - одно выше другого.
  
  С заколотившимся сердцем я сунул дагерротип обратно в книгу; у меня не осталось сил на то, чтобы вернуться к шкафу, и я так и лег обнявшись с книгой. Конечно же, снимок был плохим, да еще и старым; конечно, не могло быть и речи о том, что кому-то понадобилось выкрасть младенца и заменить его другим; но ночь вползала в окно темнотой беззвездного неба, во всем доме было тихо и так темно, что казалось, слабый огонек моей лампы - единственный свет на всей Мульхекальме, а моя нестойкая душа уже слишком давно была опьянена дурманом Волшебства...
  
  Я лежал повернувшись лицом к окну и бездумно смотрел на размытые линии ветвей, уже почти голых - лишь сиротливые желтые листочки покачивались то тут, то там. Туман сгущался, отчего и деревья, и заглядывающая ко мне в комнату бледная луна казались таинственными, даже жутковатыми, словно я оказался в какой-то небывалой стране, где никогда не встает солнце. Деревья медленно покачивались, то появляясь, то вновь исчезая в тумане - они напоминали странных, страшных существ, и мне начало казаться, что за стволами, едва заметные в тумане, вот-вот вспыхнут крохотные нечеловеческие глазки. У самого оконного стекла, проникая за решетку, неподвижно застыла тонкая веточка. Весной она дивно зеленела упругими почками, а летом ее пышная зелень заслоняла половину окна, но сейчас она блестела, вся заледенелая: накануне шел дождь, а вечером вдруг ударил мороз, и льдом покрылись веточки и сухие сережки, отчего вся ветка переливалась, будто хрустальная, облитая лунным светом. Это была удивительная картина, прекрасная и нереальная - должно быть, деревья с такими ветвями росли в царстве Снежной королевы. Глядя на хрустальную веточку, я забылся беспокойным сном, в котором деревья за моим окном превратились в дремучий лес, затопленный густым туманом, и лес этот полнился эхом чьих-то тихих, нечеловечески переливчатых голосов. Крохотные бурые существа перебегали от ствола к стволу, вспыхивая звериными глазками, а вдали, в самой чащобе, плыли по волнам тьмы и тумана бледные огоньки.
   
  5. Дивный народ
  
  Наутро, едва рассвело, я поднялся с постели совершенно разбитый. Кое-как одевшись, я не дожидаясь завтрака отправился к комнате Алоизы. Стараясь не обращать внимания на волны головной боли, я постучал. Никто не отозвался. Наконец я решился войти - и обнаружил, что комната пуста: ну конечно, ведь приехал отец, и Алоиза теперь спит с ним в мрачной парадной спальне. Почувствовав головокружение - вчерашняя слабость все еще давала о себе знать - я тяжело опустился на обтянутый небесно-голубым атласом пуфик перед золоченым трюмо.
  
  - Господин Альфред, - позвал испуганный голос. - Господин Альфред, что с вами? Вам плохо? - я с усилием разлепил веки и увидел перед собой обеспокоенное личико Алоизы, ставшее совсем некрасивым от волнения.
  
  - Доброе утро, - сипло пробормотал я, моргая.
  
  - Я схожу за доктором, - с готовностью сказала Алоиза.
  
  - Спасибо, не нужно, - отозвался я, с сомнением оглядывая ее: Алоиза стояла надо мной в пестром шелковом халате и папильотках, от которых ее пухлое лицо выглядело еще глупее. - Послушайте, Алоиза. Вы не могли бы выполнить одну мою просьбу?
  
  - Какую просьбу, господин Альфред? - спросила она с опаской, не решаясь отказать мне сразу.
  
  Придерживаясь за трюмо, я поднялся на ноги.
  
  - В парадной спальне на прикроватной тумбе лежит книга - отец записывает в нее разные памятные даты. Понимаете? Большая толстая книга, похожая на гроссбух, в кожаном переплете с тиснением. Принесите мне ее. Только чтобы отец не увидел, хорошо?
  
  Алоиза совсем перепугалась.
  
  - Чтобы Тео не увидел? А он... не рассердится на меня? В этом нет ничего плохого, господин Альфред?
  
  - Нет, ничего плохого, не бойтесь, - пообещал я. - Только ступайте скорее, а то отец проснется. Алоиза, сделайте это для меня, это важно, понимаете? Очень важно.
  
  Алоиза явно колебалась между страхом перед мужем и жалостью ко мне. Наконец она собралась с духом и, таясь, на цыпочках побежала к парадной спальне.
  
  
* * *
  
  Книга оказалась тяжелой - я еле удержал ее в руках, когда Алоиза передала ее мне. Раскрыв ее, я принялся переворачивать уже пожелтевшие начальные страницы, края которых осыпались бумажной трухой под моими пальцами. Чернила поблекли, и я с трудом отыскал заметку от 24 сентября 18** года, в которой отцовским размашистым почерком было записано: "Сегодня в 8 часов вечера Матильда родила сына. Думаю окрестить его Альфредом". Слово "родила" было написано через "е" - эта ошибка отчего-то покоробила меня. Рядом с короткой записью отца было приписано другой рукой: "Роды тяжелые. Госпожа ван Поот наконец разрешилась крепким здоровым младенцем. Состояние матери..." - я вздрогнул и вернулся к первой строчке: "Госпожа ван Поот разрешилась крепким здоровым младенцем". Словно для того, чтобы убедиться, я перечитал несколько раз: "...крепким здоровым младенцем".
  
  - Что там, господин Альфред? - робко спросила Алоиза, заглядывая мне через плечо.
  
  Я поспешно захлопнул книгу.
  
  - Отнесите ее обратно, - сказал я как можно равнодушней.
  
  Алоиза взяла книгу у меня из рук и нерешительно пошла к двери спальни, поглядывая на меня с заботой и страхом. Я отвернулся. Не может быть того, что ни отец, ни тем более домашний лекарь, прослуживший у нас около двадцати лет, не упомянули бы об уродстве новорожденного. Я еще могу предположить, что хромота и кривые плечи появились позже, но заячья губа - врожденный порок. И в высшей степени странно для "крепкого здорового младенца" уже через несколько дней превратиться в болезненное создание, стоящее на пороге смерти.
  
  - Господин Альфред, - Алоиза обернулась ко мне,взявшись за дверную ручку и с трудом удерживая другой рукой книгу. - С вами правда все в порядке? Вы так побледнели...
  
  Я поднял на нее глаза.
  
  - Алоиза, вы слышали когда-нибудь... о подменышах? - произнес я тихо, сам не понимая, для чего говорю ей это.
  
  - О подменышах? - удивленно засмеялась она. - Это такие уродцы из сказок, которых эльфы подкладывают людям вместо украденных детей? Но к чему вы клоните, господин Альфред? Что-то я не пойму.
  
  - Все просто, Алоиза, - ответил я спокойно. - Я и есть подменыш.
  
  Я ждал, что Алоиза не поверит мне, сочтет сумасшедшим или поднимет на смех - но она вдруг тихо вскрикнула и побелела как полотно, глядя на меня с ужасом и болью.
  
  - Альфред, - выдохнула она, безотчетно прижав к груди книгу. - О Альфред, бедняжка! Какое несчастье! - она склонила голову, и я к изумлению своему понял, что Алоиза тихо плачет.
  
  Растроганный, я сделал к ней несколько шагов.
  
  - Алоиза, не надо, - сказал я, - не надо плакать. Я предчувствовал это уже давно. Запись в книге стала для меня лишь последним доказательством. Все эти годы я был здесь чужим, лишним, и не было мне счастья среди людей. Я ухожу - так будет правильно. Я ухожу в Эльвенфальген. О чем горевать, Алоиза? - ведь я наконец обрету покой - там, в лесу, со своим народом. Со своими... родными.
  
  Я решительно подошел к двери и вышел, миновав удрученную Алоизу. Когда я проходил мимо нее, она вновь посмотрела на меня, но остановить не решилась; ее светлые глаза были полны слез и сострадания. Я вспомнил, как однажды дети нашей кухарки притащили больного котенка - Алоиза очень жалела его, даже плакала, когда он умер; сейчас она смотрела на меня точно так же.
  
  Я покинул дом в сумерках. Когда я шел по аллее парка, начал накрапывать редкий дождик, и пышная зелень деревьев поникла, в сгустившемся тумане превратившись в бесформенное блеклое пятно. Я шел как во сне: наплывающий туман делал все вокруг таким зыбким, таким призрачным и ненастоящим, что я, сказать по правде, совсем не осознавал, что покидаю родной дом навсегда - все казалось мне странной тяжелой дремой. Мгла была настолько густой, что я не сразу понял, что вышел за ворота и вступил в лес.
  
  Туман царил и здесь. Темными массами выступали из дымки деревья, под моими ногами хлюпали перегнившие листья, тишина дрожала в воздухе, полном незнакомых мне запахов, и стоило мне вытянуть руку, как ее поглощал туман. Не знаю, как долго бродил я по лесу, не чувствуя времени - словно во сне, чудесном и страшном. Здесь царил полумрак, который казался мне вечным, и лесные шорохи едва касались моего слуха. Я смотрел вокруг словно сквозь пелену, я не слышал ничего, кроме протяжного, тоскливого крика какой-то далекой птицы. Мне чудилось, что туман сгущается в неуловимые глазом тонкие фигуры, которые кружатся и трепещут у меня за спиной... Я будто бы вернулся в свой недавний сон - краем глаза я замечал сверканье крохотных глазок в переплетении ветвей, улавливал тихий топоток где-то в чаще, а туман был почти осязаем... Я шел, не оглядываясь; меня пошатывало - то ли от слабости, то ли от какого-то дурмана, овладевшего мною с того самого момента, как я отрекся от людей - я не мог назвать это чувство счастьем, слишком уж неясным и призрачным, как хмельное видение, было оно.
  
  В моей памяти всплывают лишь вспышки образов, обрывки звуков, отзвуки запахов; все неуловимо и непостижимо, подобно самому первому воспоминанию из детства. Боюсь, я не в силах припомнить детали моего лесного пути. Он слился с моими мечтами и сновидениями, и я даже не смогу определить с уверенностью, произошло ли это со мной наяву или я просто вообразил все это, как воображал прежде, сидя в потаенном уголке парка... Но так или иначе, туман передо мной чуть рассеялся, открыв моему взору узкий изогнутый мостик, под которым серебрилась река - все вокруг было пронизано ее тихим мерцанием. Деревья тонули в голубой дымке, синие цветы, подобные крохотным звездам, усеивали голубую высокую траву. Вода пела; ее нежный серебристый голос звенел в воздухе, напоенном тонким ароматом цветов и влаги, и дивной этой песне внимали деревья - ни один листочек не шелестел, ни одна веточка не поскрипывала. Только меж трав вился легкий ветерок, и на каждой травинке, покачиваясь, сверкала, как драгоценность, капля росы. А в волнах голубого тумана, словно фонари далеких кораблей, плыли бледные огоньки - множество огоньков, пронизывающих дымку своим чудесным призрачным светом.
  
  Не в силах отвести от них глаз, я как завороженный ступил на мостик. Туман поглотил меня. Из его глубины вынырнули тонкие нежные руки - они держали мерцающие фонарики. Сверху, с крон деревьев, с мелодичным шелестом посыпались на меня серебристые листья, бросая на стволы блики цвета луны. Чудесная флейта запела невдалеке, вплетая свой голос в струи тумана тончайшим кружевом. Листья кружились вокруг меня, не касаясь земли, - я стоял неподвижно в этом дивном хороводе и чувствовал, как хрупок мостик под моими ногами... И незаметно, как дыхание цветов, в листопаде спустились по лучам неземного света прекрасные существа-видения и трепещущей дымкой обступили меня.
  
  - Это не смертный! - воскликнул переливчатый голос, мелодичный и бесполый - и тончайшей работы наконечники стрел, прежде направленные на меня, опустились.
  
  Без мыслей и желаний стоял я среди эльфов - я словно позабыл все, что знал, все, что со мной было; я словно забыл, кто я.
  
  Мужчина и женщина, прекрасные нечеловеческой, жутковатой красотой, похожие друг на друга, как две капли воды, порывисто приблизились ко мне.
  
  - Дитя наше, Эльфред!.. - пропели они в один голос, протягивая ко мне прекрасные гибкие руки.
  
  И в тот же миг волна сокровенного знания затопила меня - я увидел души деревьев и лица цветов, я вспомнил имена струй воды, бегущих в реке, ощутил аромат лунного света, услыхал голоса ночного ветра и тумана, разглядел каждую травинку, каждый листочек, каждую крупицу земли и искорку блеска на речной ряби... Моим прозревшим глазам открылось царство тумана и волшебного света, полумрака и шепотов, тайны и Волшебства - я вступил в страну эльфов.
   
  6. Праздник в Эльвенфальгене
  
  Весь день Алоиза не находила себе места. Альфред, исчезнув вечером, так и не вернулся; его не было ни в доме, ни в саду, и ни один слуга его не видел. Господину Кальме-ах-Шторму испуганные слуги сказали, что Альфреду все еще нездоровится - господин ничего не заподозрил, но Алоиза весь остаток дня дрожала как осенний лист. Лежа без сна рядом с мужем, спящим сном праведника, Алоиза остановившимся взглядом смотрела в окно, которое еще с утра заволокло туманом; слезы наворачивались на ее глаза и медленно сползали по горящим щекам. События этого дня - непонятные, выпадающие из неспешно текущей однообразной жизни Мульхекальме - повергли бедную Алоизу в совершеннейшее смятение. Она не задумываясь могла бы сказать, что нужно делать, если пожелтели кружева или пригорел пирог, но о внезапном исчезновении Альфреда не знала, что и думать. На ее взгляд, в этом мрачном огромном доме произошло нечто не просто из ряда вон выходящее, а более чем странное, непостижимое и грозное - сродни светопреставлению, которым пугал прихожан проповедник в ее церкви.
  
   В конце концов, около полуночи, измучившись страхом и горем, Алоиза поднялась с постели. Ее охватила решимость отчаяния: гнев мужа страшил Алоизу сильнее, чем эльфы. Таясь и пугаясь каждого шороха, Алоиза тихонько выбежала из комнаты, но почти сразу же вернулась, схватила великолепную рукописную Библию, чуть не выронила ее - такой тяжелой оказалась книга - положила на место и, поколебавшись, сняла со стены над кроватью небольшое распятие. Прижимая его к себе обеими руками, Алоиза пробралась через все коридоры и лестницы - каким пугающе огромным был этот дом! - и вышла в ночь.
  
  В парке было темно, промозгло и жутко; старые вязы и буки, обступившие дорогу к воротам, казались Алоизе угрюмыми сгорбленными чудовищами. Темнота, особенно густая в эту ночь новолунья, чудилось, нарочно слепила девушку, стремясь помешать ей. С холодящей кровь жалобой скрипнули ворота, а за ними сам воздух, казалось, был другим, таким незнакомым и пугающим. Чувствуя, как бесформенная стена леса с молчаливой угрозой следит за нею, Алоиза торопливо пошла по опушке. Перед суровым ликом тьмы, застывшей в Эльвенфальгене, Алоиза вновь оробела и медлила вступить в нее. Фонарь, который она взяла с собой, такой яркий и веселый в доме, в лесном мраке вдруг померк, став тусклым и боязливым - только еще страшнее становилось от его неверного света.
  
  - Господин Альфред! - несмело крикнула Алоиза во тьму - и тут же испугалась собственного голоса. Некоторое время она стояла, успокаиваясь, а потом двинулась вперед - медленно, вся дрожа, с сердцем, сжимающимся от звука собственных шагов.
  
  Сколько раз Алоиза, похолодев от шороха или скрипа, решала повернуть назад - слишком уж тяжелым был этот путь в затопленном мраком и тишиной ночном лесу - но всякий раз заставляла себя идти вперед, пока не обнаружила, что заблудилась. Остановившись, она в панике огляделась, понимая, что не может определить, в какой стороне дом. Фонарь в ее руке медленно угасал, густая тьма уже подбиралась к ней, словно невидимый коварный хищник, и Алоиза прижала к губам распятие и тихонько вздохнула.
  
  - Господин Альфред! - вдруг отчаянно крикнула она, еле сдерживая слезы, а потом села на землю и заплакала. Фонарь подле нее поморгал и потух.
  
  Алоиза оказалась в полной темноте. Лес по-прежнему безмолвствовал, будто ни души не было в нем, и безразлично наблюдал за незваной гостьей, которая уже и плакать боялась - так темно и жутко было вокруг. Она сидела, подтянув колени к подбородку, совсем продрогшая, не в силах ни думать, ни двигаться - страх словно сковал ее сознание. Так бы она и сидела, дожидаясь утра, но внезапно - может быть, через несколько минут, а может, часов - где-то с грохотом обрушилась ветка. Не успев сообразить, что это, Алоиза вскочила на ноги и бросилась бежать не разбирая дороги.
  
  Задыхающаяся, истерзанная ветвями, она наконец повалилась на землю, тяжело дыша. Фонарь она потеряла, распятие - тоже, а вместе с ними - и последние остатки прежней решимости. Она с трудом села, кое-как стерла грязь с лица и жалобно крикнула в темноту уже безо всякой надежды:
  
  - Господин Альфред!.. - тишина, глухая и угрожающая, пугала Алоизу, и когда она позвала снова, то ее голос был едва слышен: - Господин Альфред! Где же вы... - она уткнулась лицом в колени и опять расплакалась.
  
  - Кто здесь? - раздался тихий голос. - Алоиза, вы?
  
  Не веря своим ушам, Алоиза подняла заплаканные глаза.
  
  - Я...
  
  Прямо из темноты возник перед нею бесплотный юноша, в котором она не сразу признала Альфреда: тонкое лицо его светилось нечеловеческой прелестью, шелковые волосы отливали бледным золотом, и вся его стройная фигура, казалось, была соткана из мерцающей пыли и тумана.
  
  - Господин Альфред! - воскликнула Алоиза, пытаясь обнять его - но тот поспешно отстранился. - Слава Создателю, я вас нашла. Возвращайтесь, господин Альфред, дома все так волнуются...
  
  Призрачный юноша покачал головой с печальной улыбкой.
  
  - Нет, Алоиза, - ответил он тихо. - Я уже не вернусь. Эльвенфальген - мой дом.
  
  Алоиза растерялась.
  
  - Но как же так, господин Альфред?..
  
  В это мгновение рядом с Альфредом возник еще один юноша, высокий и статный - его можно было бы принять за человека, если б не застывшее в темных глазах нечеловеческое равнодушие.
  
  - О, братец Эльфред, вот и твой первый смертный! - проговорил он, подлетая к опешившей Алоизе. - Пойдем, покажем родителям, кого ты к нам заманил.
  
  Альфред метнулся к Алоизе, словно хотел загородить ее.
  
  - Я ее не заманивал, - возразил он - но в его голосе не было твердости. - Оставь ее, Лионель, - пусть идет восвояси.
  
  Второй юноша лишь усмехнулся.
  
  - Очаровательная фрекен, - обратился он к оробевшей Алоизе с учтивым поклоном. - Позвольте предложить вам руку.
  
  Юноша был так обаятелен и так красив, что Алоиза, сама не ведая, что делает, позволила себя увести. Миг - и она очутилась среди разноцветных огней, музыки и блеска. Вокруг кружились нарядные пары, звенел смех и звучали переливчатые голоса; музыка, пусть и непривычная, веселила сердце, и повсюду блестели разноцветные фонарики. Ее кавалер ослепительно улыбался, окруженный сверкающей золотой пылью, и столь же неправдоподобно прекрасные создания парили вокруг, переливаясь и вспыхивая тканью одежд, такие грациозные, легкие, прозрачные, словно видения. Но, взглянув в лучистые глаза прекрасного юноши, Алоиза вдруг испугалась - столь холодны они были и жестоки. А в следующее мгновение дивный хоровод подхватил ее, понес, завертел, и разноцветные огоньки вспыхнули особенно ярко...
  
  Якоб, дровосек, нашел Алоизу ранним утром: она лежала ничком посреди вытоптанной поляны, простоволосая, в изодранной одежде. Она была жива, но лишилась рассудка; когда Алоизу принесли в дом, доктор, осмотрев ее, констатировал, что ребенка она потеряла. Госпожа Алоиза, конечно, поступила опрометчиво: не следовало в ее положении гулять в лесу одной, да еще и ночью; но вся прислуга очень жалела бедняжку.
   
  7. Волшебство
  
  Всю следующую неделю господин Кальме-ах-Шторм с людьми прочесывал Эльвенфальген, но не отыскал и следов пропавшего сына. Он никогда не верил - да и не желал верить - во все эти россказни про эльфов и подменышей, но уже который вечер, вернувшись домой после бесплодных поисков, когда мрак заглядывал в окно его кабинета и туман привидением всплывал над лесом, он ловил себя на том, что все больше и больше поддается мистическому страху - словно его сына похитил этот туман.
  
  В этот унылый осенний день в лесу было особенно промозгло и туманно. В серых клубах тонули люди и собаки, деревья стояли словно тени, даже голоса становились глуше в сыром воздухе. Господин Кальме-ах-Шторм медленно шел сквозь туман, будто преодолевая невидимую преграду. Спутников своих он совсем не видел, хотя они и находились поблизости - их голоса звучали как издалека, отчего баронету чудилось, что он один бредет по этому странному, будто бы призрачному, как образ из сна, лесу, плененному туманом. Уже которую ночь он не мог уснуть, терзаемый страшными мыслями; за эту неделю господин Кальме-ах-Шторм из цветущего мужчины превратился в исхудавшего старика, ибо в один злосчастный день лишился всего, чем дорожил. И сейчас, тяжело ступая по перегною, среди незаметно возникающих из тумана деревьев, господин Кальме-ах-Шторм, человек, который никогда не сдавался, впервые в своей жизни потерял надежду.
  
  Удивительно устроены смертные: заурядные люди, влачащие жалкое существование, позабытые Богом, безропотно сносят любую бурю - не пытаясь подняться, они однако же выживают подобно мухам или червям, тогда как люди выдающиеся перед лицом великой личной катастрофы часто бывают повергнуты в прах. Для чего теперь жить и бороться господину Кальме-ах-Шторму, успешному предпринимателю Теодору ван Пооту, удачливому выходцу из низов, если тот, ради кого он трудился, в одночасье исчез? Он был подавлен, растоптан, незаслуженно наказан своенравной судьбой - жизнерадостный гигант был брошен на колени.
  
  - Я знаю, где ваш сын, - произнес мелодичный равнодушный голос.
  
  Господин Кальме-ах-Шторм поднял взгляд от массы загнивших листьев под ногами: перед ним, почти скрытый туманом, стоял высокий стройный незнакомец.
  
  - Следуйте за мной, - сказал юноша, изящным жестом откидывая со лба прядь волнистых каштановых волос. - Я отведу вас к нему.
  
  Никогда прежде господин Кальме-ах-Шторм не доверился бы словам какого-то незнакомца; но сейчас, раздавленный горем и страхом за сына, он был готов броситься за малейшим проблеском надежды. Господин Кальме-ах-Шторм хотел было позвать своих людей, но юноша остановил его со спокойной улыбкой:
  
  - У нас мало времени. Не будем дожидаться ваших спутников, - с этими словами он повернулся и исчез в тумане.
  
  Испугавшись, что потеряет из виду своего нежданного проводника, господин Кальме-ах-Шторм торопливо нырнул в туман вслед за юношей. Ему показалось, что шли они долго; темная фигура проводника то возникала зеленоватым пятном, то вновь тонула в тумане, двигаясь так скоро и легко, что господин Кальме-ах-Шторм едва за ним поспевал. Он не знал, как далеко они ушли от остальных людей и в какой части леса находятся - туман, сырой и плотный, скрывал и ориентиры, и время, даже будто бы поглощал пространство, отчего привычный Эльвенфальген казался теперь неведомой, странной, почти сказочной землей, словно сотканной из видений. Господина Кальме-ах-Шторма мучила одышка, идти становилось все тяжелее. Темная масса прошлогодних листьев скрывала впадины и кочки, путь перегораживали огромные, узловатые ветви и даже деревья, поваленные давней грозой. Кусты разрослись здесь так пышно, что их невозможно было обойти, да и сам лес, как чудилось господину Кальме-ах-Шторму, стал темнее, мрачнее и гуще. Однако его проводник шагал бодро и по-прежнему скоро, словно преграды леса исчезали перед ним; его фигура едва заметно проступала в тумане, так, что господину Кальме-ах-Шторму казалось, что юноша не идет, а парит низко над землей.
  
  Все то время, что они шли, юноша молчал, не оглядываясь на своего спутника. Наконец они остановились; с прежним равнодушием юноша произнес, указав куда-то в туман:
  
  - Вот ваш сын.
  
  Все всколыхнулось в душе господина Кальме-ах-Шторма. Двинувшись вперед, он вынырнул из тумана, и его взгляду открылась река, с тихим журчанием бегущая меж пологих берегов, которые серебрились высокой пышной травой, мостик, перекинутый через реку, обступившие поляну деревья. Высокие, величественные, они казались колоннами великолепного храма; их кора была необыкновенного золотистого цвета, гладкая, как бархат, и стройные стволы не распускали веточек до самых крон, огромных, пышных и беспрерывно шелестевших. Полосы бледно-золотистого света пронизывали воздух, подобные струнам божественной арфы, но они были настолько нежны и приглушенны, что над поляной царил сумрак, и этот таинственный, изменчивый, неверный свет весь переливался и вспыхивал блеском листьев. Они с едва уловимым шелестом летели с деревьев, кружась и отливая серебром, усеивая поляну, опускаясь на чистейшие струи реки... А невдалеке, за пологом листопада, будто и сам возникший из хоровода листьев, стоял Альфред и молча смотрел на отца.
  
  Господин Кальме-ах-Шторм бросился к нему, но едва он приблизился к сыну, как внезапно налетевший ветер сорвал вихрь листьев с чудесных деревьев. Фигура Альфреда словно растворилась в нем и возникла снова уже в отдалении. Господин Кальме-ах-Шторм метнулся к ней - полосы света затрепетали, будто чья-то невидимая рука коснулась струн, и вновь золотисто-серебряные листья закружились над поляной, бросая нежные отблески на траву, а призрак Альфреда возник на мосту, еще более неясный. Тихий смех рассыпался за спиной господина Кальме-ах-Шторма: его проводник, вспрыгнув на перевитые плющом и цветами качели, с любопытством наблюдал за его смятением. Не обратив на него внимания - даже не услышав - Кальме-ах-Шторм бросился к реке, отчаянно цепляясь за надежду... Видение разлетелось увядшей листвой - листья с шорохом понеслись по мосту и слетели в воду. В наступившей тишине раздавался лишь говорок реки; ветер шелестел опавшими листьями и скрипели качели...
  
  - Чего вы хотите от меня? - устало проговорил господин Кальме-ах-Шторм, обернувшись к юноше - тот беспечно улыбался. - Кто вы такие? Я не понимаю... Для чего вы играете с нашими жизнями? Зачем вам наши страдания? Вас забавляет людское горе? Четырнадцать лет назад вы отняли у меня сына... а теперь лишаете меня и второго? Отчего вы так несправедливы?
  
  Ветер заскользил по земле, погнав листву, и воздух вновь засеребрился листопадом - свет и тени заколебались вокруг. Вдруг что-то появилось под кронами великанов-деревьев - господин Кальме-ах-Шторм не мог определить, что это, но явственно ощутил всем своим существом - будто мелодия воды стала другой, чарующей и певучей, будто в благоухании лесных цветов появился новый аромат, будто полумрак над поляной озарился дивным светом, который невозможно было увидеть - лишь почувствовать... Нечеткие силуэты возникли за пологом листопада; ясные глаза, сверкающие, как звезды, и глубокие, как бездонный омут, с любопытством смотрели на человека.
  
  - Пусть смертный не винит Дивный народ, - прозвучал тихий голос, как шелест ветра в кронах деревьев. - Никто не смеет называть эльфов несправедливыми. Мы склонили слух к словам смертного.
  
  Ветер вздохнул в траве, сорвав лепестки с хрупких лесных цветов - они поплыли, покачиваясь, над поляной, коснулись волос сидящего на качелях юноши, запутавшись в густых его кудрях, обвились, подобно диадеме, вокруг головы одной из призрачных фигур.
  
  - Смертный, внемли нашему слову. Негоже воспитаннику людского племени обитать серди нас, - голос был так тих и странен, что казалось, принадлежал этим деревьям, а не существу из плоти и крови. - Эльфред, сын Эльфвина и Эльфреды, - в полумраке проступили очертания стройной фигуры; с ее плеч ниспадала едва видимая мантия, будто сотканная из сверкающих нитей паутины, блеска лесной реки и таинственного сумрака, чело увенчивало неясное сияние - словно огоньки светлячков, а глаза взирали вокруг с холодной мудростью, тая в своих глубинах великую тайну и великое могущество. - Эльф по крови, взращенный смертными. И Лионель, смертный, но эльф сердцем. Один из вас должен покинуть Эльвенфальген. Вы сразитесь друг с другом. Испытание покажет, кто из вас останется среди Дивного народа.
  
  Тотчас темноволосый юноша поднялся с качелей; в его руке появился дивной работы кинжал с лезвием в виде древесного листа, тускло блеснувший в полосах света. Улыбаясь в предвкушении, он легкими шагами приблизился к Альфреду, и на его спокойном лице играли прозрачные тени. Альфред посмотрел на кинжал в своей руке, перевел взгляд на Лионеля, колеблясь; удивление, нерешительность, подозрение сменялись в его глазах. Он оглянулся на собравшиеся в тени деревьев фигуры, но они мелькали и расплывались, словно видения, а Лионель, по-прежнему спокойный, стоял напротив и ждал.
  
  Альфред отступил, избегая его взгляда. За спиной плескала река, сухие листья летели по ногам, тусклые блики и прозрачные, матовые тени колыхались в воздухе. Еле уловимый шепот прошелестел в зеленом полумраке.
  
  Лионель презрительно усмехнулся.
  
  - И ты посмел назвать себя эльфом? - произнес он. - Ты не способен пролить кровь человека даже в честном поединке. Зачем ты явился сюда, в Эльвенфальген? Ты недостоин занять мое место. Место, принадлежащее мне по праву! Никогда прежде подмененные не возвращались от смертных - не следовало возвращаться и тебе. Но коли ты узрел наш народ, смог отыскать эльфов в лесной чащобе - обратного пути у тебя нет, - с этими словами Лионель бросился на Альфреда, молниеносно и легко, как дуновение ветра. Замелькали неясные тени среди стволов, закружились вокруг поляны, охваченные любопытством. Ветер с шипением вскинул листву, полосы света затрепетали, потускнели и исчезли, будто тучи поглотили солнце над лесом, и плотный, необычайно густой туман заклубился над поляной. Все потонуло в нем - и река, и серебристый мостик, и деревья, и листопад, но тихо и таинственно, почти не давая света, загорелись в нем призрачные огоньки.
  
  В этой колдовской дымке Лионель потерял Альфреда из виду, а тот внезапно появился совсем близко и в тот же миг ударил его кинжалом. Бесшумно рухнул Лионель на землю, и звук падения тела поглотил туман.
  
  Прекрасные существа незаметно, как видения, обступили ошеломленного Альфреда. Тихий голос, переливчатый, как звон водяных струй, возгласил:
  
  - Эльфред, сын Эльфвина и Эльфреды, - глаза эльфов блестели точно звезды. - Настал день, когда ты освободился от груза прожитых среди смертных лет. Отныне ничто не держит тебя - вот, день настал! Узри дело рук своих, Эльфред, наш брат! - эльфы подняли фонари, и они засияли в их прекрасных бесплотных руках. Альфред увидел Лионеля - тот улыбался ему с одобрением, - увидел прекрасные нечеловеческой, страшной красой лица эльфов, и одно из них - с короной из неземного света и сверкания росы на высоком челе... А у ног Альфреда, обагрив хрупкие лесные цветы кровью - живой человеческой кровью - простерлось бездыханное тело его отца.
  
  Долго Альфред стоял над ним, не слыша ни восхищенных голосов эльфов, ни поздравлений Лионеля, не видя ничего, кроме застывших глаз отца. Пустота зияла в мыслях и сердце Альфреда. Странно - он не чувствовал раскаяния; он вообще ничего не чувствовал теперь, словно душа умерла в нем, и жило одно лишь тело. Прошло немало времени, прежде чем Альфред смог пошевелиться. На подкашивающихся ногах он сделал шаг назад... И вдруг, вскинув руки к лицу, будто защищаясь от чего-то, сорвался с места и кинулся прочь.
  
  - Эльфред, куда же ты? - в один голос воскликнули эльфы, простирая к нему гибкие руки.
   А Альфред несся сквозь лес, не разбирая дороги. Он раздирал одежду о ветви, разбивал ноги о валуны, падал и снова поднимался, расцарапывая ладони о колючий кустарник - и остановился, только когда обнаружил себя на краю обрыва. Внизу, в бездонной пропасти, разливался туман, словно бескрайнее белесое море перекатывало тяжелые волны. Лишь на мгновение Альфред замешкался на краю - в следующий миг он шагнул в клубы тумана, и они сомкнулись над ним так быстро, что казалось, юноша бесследно растворился в этом величавом белом море.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"