Аннотация: Мои размышления и ассоциации при первом посещении пушкинских мест на Псковщине.
"МИНУВШЕЕ МЕНЯ ОБЪЕМЛЕТ ЖИВО..."
Поезд медленно приближался к перрону псковского вокзала. С волнением вглядывался я в лица встречающих, надеясь узнать в них старого товарища по военно-инженерному училищу, Бориса Рощина, с которым не виделся более четверти века. Все мои попытки представить его в настоящем не приводили к желаемому результату. Перед глазами маячил хорошо сохранившийся с курсантских времен образ могучего от природы парня с веселым и всегда румяным лицом, украшенным утиным носиком и эдакой, круто зализанной самой природой, соломенного цвета челкой, о которой в народе говорят - корова языком лизнула. Характер его в то время отличался невозмутимым спокойствием и доброжелательностью, свойственным физически сильным людям, но где-то внутри его едва теплилась, готовая неожиданно вырваться наружу, бешеная энергия. Она проявлялась в том случае, когда дело касалось ущемления его личной свободы и независимости. Именно она, эта энергия, вырывавшаяся всегда почему-то невпопад, часто приносила ему неприятности по службе, которые нередко заканчивались отсидкой на гарнизонной гауптвахте, а в последующем и увольнением из армии.
В те далекие шестидесятые годы попасть на ленинградскую гарнизонную гауптвахту не составляло особого труда. Выйти оттуда было гораздо сложнее. Тогда там свирепствовал главстаршина "Скорпион", пришедший на смену состарившемуся в зловонных коридорах этого заведения легендарному "Бармалею", гордившемуся тем, что когда-то якобы сам Валерий Чкалов, будучи под арестом, выкидывал его из окна офицерской камеры. Вполне вероятно, что это была досужая выдумка самого "Бармалея". Его мне увидеть так и не пришлось. А вот "Скорпиона" мы хорошо познали на собственной шкуре. Долговязый, с крупным прыщавым лошадиным лицом он, как дьявол, появлялся всегда там, где его меньше всего ожидали. Вот из солдатской камеры, где отсиживало, бывало, по шестьдесят-семьдесят арестованных на различные сроки солдат, доносится вопль: кто-то просится в туалет. Тут необходимо пояснение: по установленному "Скорпионом" порядку арестованные ходили в туалет строем сразу все и в определенное время. Исключений ни для кого не было. Услышав крик, "Скорпион" отмыкал железные двери камеры и, морщась от хлынувшего на него густого потока зловония, сердито спрашивал, оглядывая всех прищуренными глазами: "Кито шумел?". Как правило, никто не отзывался. Тогда он подымал вверх свой длинный мосластый указательный палец и ехидно объявлял: "Всем по одна сутка!". Был он не то татарин, не то узбек. Поводов для подобных "добавок" у него было предостаточно. Таким образом, некоторые из военнослужащих, посаженные на пять или десять суток, отсиживали на гауптвахте по месяцу и более. Об этом я узнал совершенно случайно, когда повторно заступил помощником начальника караула в одно и то же отделение гауптвахты месяц спустя: почти половина арестованных были моими "старыми знакомыми". Нужно иметь в виду, что в то время количество суток, проведенных на гауптвахте военнослужащим срочной службы, приплюсовывалось к его сроку службы.
Бориса "Скорпион" знал лично и отвешивал ему по знакомству, не торгуясь. Из училища Борису выпуститься все же удалось. А вот в армии он дослужился только до капитана, хотя и числился неплохим специалистом по разминированию. Был даже награжден медалью "За боевые заслуги", но ужиться с начальством так и не смог.
Оказавшись после увольнения не у дел, Борис устроился фотокорреспондентом в одну из районных газет. Потом стал писать статьи и, обнаружив в себе тягу к перу, поступил на заочное отделение Московского литературного института.
О том, что он стал известным ленинградским писателем, я узнал совершенно случайно от одного из моих однокурсников по училищу. Списались. Встретиться все никак не удавалось: Борис часто переезжал с места на место. И вот наступил, наконец, благоприятный момент, когда он, окончательно осев в Ленинграде, пригласил меня к себе в гости, в деревню Малы, что на Псковщине, где ему удалось купить летний домик с садом. Зная о моем увлечении творчеством Пушкина, он заранее приготовил для меня сюрприз: спланировал совместную поездку в Пушкинские Горы, предусмотрительно забронировав места в местной гостинице.
Поезд остановился. Не обнаружив на перроне Бориса, я в растерянности начал продвигаться к выходу. Неужели мы так здорово изменились, что не узнали друг друга?
Выйдя из вагона, я тут же очутился в могучих объятиях какого-то мужика, одетого в не первой свежести серую стеганую кацавейку, на ногах его были обуты старые, измазанные в глине, стоптанные кирзачи. Только вот нос... Он единственный сразу же выдал его. Присмотревшись к нему поближе, я быстро обнаружил и его "фирменный" румянец, и коровий зализ.
- Борька, ты ли это?
- Я, я, Фелька, кто же еще. Ты только не пялься на меня, как баран на новые ворота, не удивляйся моему затрапезному виду. Я ведь тут не столько пером, сколько лопатой работаю: семья-то большая, и всем, понимаешь, как в том известном анекдоте, кусить хосися, - широко улыбаясь, звонким не по габаритам голосом пояснил он.
Деревня Малы, куда меня вскоре завез Борис на своей, видавшей виды, "Ниве", раскинулась на живописной холмистой местности между Старым Изборском и Печорой, на месте минувших боев с литовцами и поляками, о чем до сих пор свидетельствуют тесаные из серого гранита кресты с едва различимыми на них надписями. По краю села, в глубокой расщелине, заросшей кустарником дикой ежевики, на несколько километров растянулось Мальское озеро, по форме своей напоминающее щуку. Места эти когда-то были подвластны Трувору, одному из трех братьев, пришедших на Русь из соседней Прусси, чтобы положить начало русской государственности. Труворов крест, по уверениям местных жителей, и сейчас стоит на древнем погосте, расположенном в березовой рощице недалеко от дороги, идущей из Старого Изборска в Малы. На краю деревни, в лощине, ярким белым пятном выделяется мальская церквушка, украшенная ярко-голубым куполом-маковкой, построенная еще при Иване Грозном.
Все здесь проникнуто нашей отечественной историей. Видимо не случайно то тут, то там встречаются дачи-мастерские известных художников, писателей.
На крыльце старого пяти-стенного сруба нас встретила хозяйка, Наталья Владимировна, урожденная Загоскина. Ее род берет свое начало в далеких дебрях генеалогического древа Малюты Скуратова, сросшегося, по воле судьбы, с древом Загоскиных, славу которым принес Михаил Николаевич Загоскин - первый романист России. Когда-то Наталья Владимировна работала на заводе, а теперь, обремененная детьми, все свое время посвящает их воспитанию.
Из-за синего сарафана хозяйки на меня внимательно смотрели две пары любопытных глаз. Это Иванка и Егорка не решались покинуть свое "укрытие". Позже, когда мы познакомились поближе, они оказались довольно общительными и подвижными детьми.
Сытно отобедав ухой, мастерски сварганенной Борисом, мы незаметно удалились в воспоминания своей юности, откапывая в памяти имена своих сокурсников, преподавателей, эпизоды нелегкой службы в войсках. Беседа затянулась заполночь. Наутро, чуть свет, стали собираться в дорогу. В Пушкинские горы Рощины намеревались поехать всей семьей. Дети, отойдя ото сна, шумно веселились, предвкушая интересную поездку. Борис с Наташей суетились возле походных рюкзаков, стараясь не забыть самого необходимого. Расхаживая возле машины, я от волнения не находил себе места. К полудню, наконец-то тронулись.
Миновав Псков, Остров, часам к трем мы уже подъезжали к Пушкинским Горам. Это была моя первая поездка к святому месту. Воображение мое, выстроенное на литературных источниках, не во всем совпало с тем, что предстало перед глазами. Ограда Святогорского монастыря, выкрашенная белой краской, была серого цвета от дорожной пыли, поднимаемой беспрестанно снующими по дороге грузовиками. Под слоем пыли скрывался и белашовский памятник Пушкину. Мне он напомнил известный памятник Чайковскому, что установлен у здания Московской консерватории: та же поза, то же партикулярное платье. Мне казалось, что в таком одеянии Пушкина в михайловской ссылке никто не видел. Впрочем, у каждого свой Пушкин.
Однако пора было позаботиться и о нуждах земных: устроиться на ночлег, запастись продуктами, а потом и духовной пище предаться. Но не тут-то было. Заглянув в несколько магазинов, поняли, что разносолов не будет: на полупустых полках, кроме лимонада да столетней давности пряников, ничего не оказалось.
Войдя в холл гостиницы с многообещающим названием "Дружба", обнаружили, что паспорт Натальи Владимировны остался в деревне. Строгая администраторша, ревниво оберегая нравственную репутацию своего заведения, посоветовала нам, для выяснения личности супруги Бориса, обратиться в милицию и принести оттуда справку, удостоверяющую факт супружества, но увидев на наших лицах улыбки, поняла, что сморозила глупость и, нисколько не смутившись, направила нас в городской исполнительный комитет: пусть оттуда поступит команда.
Команду в исполкоме давать не торопились. Тщательно выслушав наши доводы, два ответственных работника попросили предъявить документы. Убедившись, что перед ними полковник Советской Армии и член Союза писателей СССР, они растаяли в любезностях, но все-таки предложили до вечера погулять, пока они выработают мудрое решение. Ничего не оставалось делать, как подчиниться обстоятельствам.
- Куда путь держим? - задал риторический вопрос Борис.
- Куда, куда... к Пушкину, конечно.
Закупив охапки цветов у старушек, торгующих под Синичьей горой, поднялись по каменным ступеням к могиле поэта. Сколько же людей прошло по этим камням, чтобы склониться перед прахом того, кто вот уже более двух столетий волнует русскую душу. Сколько людских судеб связала в тугой узел жизнь с судьбой того, кто покоится под этим пермагоровским памятником! Мы говорим "Мир Пушкина", но понимаем не только тот круг лиц, с кем поэт соприкоснулся хотя бы на мгновение при жизни, сделав их знаменитыми или известными всем последующим поколениям, но и тех, кто сейчас живет с Пушкиным в сердце, передавая в наследство своим детям и внукам божественную красоту его солнечных стихов и праздничное торжество его ума. Так и моя жизнь на каком-то этапе пересеклась с именем Пушкина, да так и осталась с ним навсегда.
Подходя к могиле поэта, ощущаю какой-то, не свойственный для меня, трепет, будто предстоит встретиться с самим Пушкиным. Подобный трепет мне пришлось испытать еще раз, несколько лет спустя, когда, волею случая, я попал в святая святых Пушкинского Дома - хранилище пушкинских рукописей. Трудно словами передать то волнение, которое охватило меня тогда, когда листал знаменитые пушкинские тетради, внимательно всматриваясь в рисунки и аккуратный почерк поэта.
Вот и знакомая оградка. Дверца ее заперта, но за нею - горы живых цветов. Вечерело, и у памятника было пустынно. Только я да Рощины, стоящие поодаль, чтобы не нарушать мой внутренний диалог с тенью поэта.
Я должен сам увидеть, прочувствовать, осмыслить, понять.... И здесь мне никто не мешал. Я стоял перед памятником, и мысли роились в моей, переполненной впечатлениями, голове, мешая сосредоточиться.
Какая-то пичужка засвиристела в кроне склонившегося надо мной дерева, выведя меня из сомнамбулического состояния. Рощины стояли у входа в Успенский собор, жестами давая понять, что, мол, пора уже двигаться дальше. Но мне не хотелось так быстро покидать это место. Вспомнилась моя переписка со старым сапером, бывшим начальником штаба 157-го инженерно-саперного батальона, участвовавшего в разминировании этих мест в ходе операции по освобождению псковской земли от немецко-фашистских захватчиков, Николаем Васильевичем Помилуйко. В одном из писем он сообщил некоторые подробности, связанные с разминированием Пушкиногорья. Дело в том, что в последние годы в Германии стало распространяться мнение о том, что могилу Пушкина никто не минировал, что все это выдумки С.С.Гейченко и наших политидеологов. Немцы-де не могли пойти на такое кощунство. У меня в руках письмо Помилуйко, в котором по этому поводу он пишет: "Я лично установил, что могилы (Пушкина и Ганнибалов - Ф.К.) заминированы минами RМ-43. Памятник обит досками, одна из которых оторвана, и можно прочесть "ПУШКИН". Но еще раньше, в составе передового отряда, на могиле поэта побывал командир роты 17-й инженерно-саперной бригады старший лейтенант Г.И.Старчеус, который, судя по деревянной дощечке, прибитой им на монастырской стене в то время, первым обнаружил мины у могилы поэта. На дощечке черной краской выведена надпись, подобные которой всегда оставляли саперы в тех местах, где не успевали снять мины: "Могила А.С.Пушкина заминирована. Входить нельзя. Ст. л-т Старчеус". Эта дощечка до сих пор хранится в музее Святогорского монастыря. Сколько бы интересного об этом событии мог рассказать нам Григорий Игнатьевич Старчеус, если бы не пал смертью храбрых буквально через три месяца после освобождения Пушкинских Гор.
В 1944 году немцы стали широко применять новые противотанковые мины RMi-43. Они имели вид металлического бруска длиной около восьмидесяти сантиметров, начиненного пятью килограммами тротила. Мина имела пять взрывателей, некоторые из которых устанавливались на неизвлекаемость.
13 июля 1944 года взвод старшего лейтенанта С.Е.Покидова из 157-го инженерно-саперного батальона обнаружил мины на дороге у самой монастырской стены, как раз там, где на холме возвышается памятник поэту. Дальше продолжает Н.В.Помилуйко: "Во время разминирования саперы обнаружили противотанковые мины RМi-43 нового образца, ранее не встречавшиеся. Взрыватель одной из мин был установлен на неизвлекаемость. При попытке обезвредить ее, раздался взрыв". Видно очень спешили саперики да ошиблись. Кому не известно, что сапер ошибается один раз. Так и остались здесь на вечные времена: уроженцы Тамбовской области старший лейтенант С.Е. Покидов, сержант И.А. Комбаров и рядовой И.В.Ярцов; москвичи - старший сержант М.А.Казаков и сержант Н.О.Акулов; архангелогородец лейтенант В.П.Кононов; житель Челябинской области рядовой Е.О.Козлов и Ивановской - рядовой И.Ф.Травин; да рядовой В.С.Тренов, происхождение которого так и не установлено.
Их захоронили за оградой Святогорского монастыря вместе с теми воинами, что погибли при освобождении Пушкинских Гор. На их братской могиле установлены гипсовые фигуры солдат со склоненными головами и венками в руках. Между ними - траурная урна. Рядом, на дощатом щите, черной краской на алюминиевых пластинках - имена погибших. Их много. Кое-где краска уже пооблупилась и фамилии невозможно прочесть. На установку мраморных плит, как всегда, не хватает средств.
Когда войска уходили дальше на Запад, вспоминал Н.В.Помилуйко, саперы 157-го инженерно-саперного батальона собрались у могилы Пушкина, чтобы отдать ему воинские почести, а для кого-то навсегда проститься с этим священным местом: ведь впереди еще был целый год войны. Вместе с ними был и командир роты 72-го стрелкового полка лейтенант Андрей Новиков, слывший в полку поэтом. Продвинувшись к ограде памятника, он, в полной тишине, прочел только что сочиненные им стихи:
Мы сохраним в веках твои творения,
Священные места, любимые тобой,
За гений твой в жестокий час отмщения
Мы ринемся в кровопролитный бой
Склоняем головы мы у твоей могилы,
Любимой Родины великий сын,
Воспевший Русь могучей, полной силы,
Как патриот ее, поэт и гражданин.
Может быть, эти стихи не столь совершенны, не в меру патетичны, но, думаю, автору их удалось выразить общий настрой всех, кто в этот жаркий июльский день 1944 года сумел выкроить минуту, чтобы отдать дань памяти национальному гению.
Уже вечерело, когда вышли на михайловскую дорогу. Было тихо и грустно. Никого вокруг. Только мы да высоченные ели, окружающие нас с обеих сторон. Впереди - ни огонька, ни запаха жилья. Густой хвойный аромат наполнял наше дыхание предчувствием радостных впечатлений от слияния с неповторимой пушкинской средой. Не хотелось думать ни о чем плохом. Как-то вдруг на ум пришли пушкинские литературные праздники, устраиваемые здесь недалеко, на большой поляне. Я не был ни на одном из них. И не мог быть, потому что аллергически не переношу стадности, под какой бы она оболочкой не преподносилась. Хотя, впрочем, я ничего не имею против поклонения Пушкину или кому-либо другому, считая это вполне нормальным явлением. Но у нас, у русских, почему-то всегда, когда в кучу собирается от трех и более совершенно незнакомых людей, тут же возникает непреодолимое желание скрепить это событие непременно крепким напитком. Мне пришлось как-то видеть эту пушкинскую поляну после очередного пушкинского праздника. Тысячи пустых бутылок из-под водки и любимейшего народного напитка "Портвейна", консервные банки, бумажные пакеты, газеты - не те, которые читают, а те, в которые завертывают, помятые кусты, поломанные штакетники, остатки пищи.... Разве можно такое представить себе, например, у гроба Господня? Или у саркофага Наполеона? Не могу я понять, почему к нашей национальной святыне допустимо ходить с бутылкой в кармане?
Слава богу, показалась усадьба поэта, и дурные мысли, навеянные "праздничными" воспоминаниями, испарились. У входа нас встретила маленькая каронада, найденная сапером А.А.Алексеенко в 1953 году во время сплошного разминирования Михайловского и его окрестностей.
Музей в это время закрыт. Не было даже огонька в окнах хозяина, Семена Степановича Гейченко. Видимо, по каким-то делам укатил в Питер. С Сороти тянуло прохладой. Усевшись на крылечке усадьбы, мы молча любовались необыкновенным закатом и видом воспетой поэтом реки, спокойно несущей свои, разукрашенные оранжевыми блестками заката, воды. Говорить не хотелось. Каждый думал о своем. На память приходили пушкинские строки:
Люби зеленый скат холмов,
Луга, измятые моей бродящей ленью,
Прохладу лип и кленов шумный кров -
Они знакомы вдохновенью...
Возвращались в темноте. Смолистый запах ели, смешанный с ароматом ночных цветов, яркие звезды в узком проеме между вековыми деревьями над головой создавали ту удивительную атмосферу слияния с окружающим миром, когда, даже если ты и не поэт, стихи сами овладевают твоим сознанием и хочется читать и читать их вслух. Все, окружающее нас, дышало пушкинской поэзией, будто стихи его, произнесенные здесь однажды поэтом, не растворились в эфире, а повисли на листьях и иглах деревьев, и каждое дуновение ветерка заставляло их воспроизводить свои чарующие звуки.
Администратор гостиницы встретил нас приветливо, любезно предложив каждому из нас по отдельному номеру. Это нас вполне устраивало. К тому же и благопристойность не нарушена.
Проснувшись на другой день рано утром, я застал Бориса за работой. Он писал, низко склонившись над видавшей виды тетрадью, какие обычно используют в вузах для дипломных проектов, и, не замечая ничего вокруг. Я уселся у двери и стал потихоньку наблюдать за его священнодействием. Видеть, как творит человек - это всегда интересно.
Борис писал какими-то рывками, зажав карандаш в огромной руке так, что выглядывал только самый кончик. Губы его шевелились, будто он нашептывал себе текст, боясь, что его услышат посторонние. Потом вдруг внезапно замирал, о чем-то задумывался, на лице его появлялась еле заметная улыбка, постепенно переходящая в приглушенный рокот, обрывавшийся так же внезапно, как и возникал. Через некоторое время все повторялось. Обнаружив присутствие постороннего, он оторопело смерил меня взглядом, мысленно находясь еще в воображаемом мире собственного творения, но, скоро опомнившись, предложил прослушать только что написанное.
Читал он мастерски, стараясь, и не безуспешно, то голосом, то мимикой и жестами подражать своим героям, а когда доходил до комического эпизода, начинал заливаться смехом еще до того, как дочитал до него. Щеки его при этом задирались круто вверх, закрывая и без того прищуренные глаза, из которых начинала выдавливаться обильная влага, стекающая по образовавшимся рытвинам лица прямо в рот. Смех настолько завладевал им, что он уже не в силах был справиться с ним. Продолжая хохотать до изнеможения, он обхватывал обеими руками живот и плавно заваливался назад.
Когда последние всхлипы стали затухать, я напомнил, что нам еще предстоит пройти по всем пушкинским тропам.
- Ах, да, ёксиль-моксиль, - встрепенулся он, вытирая слезы ладонью, - я щас, через пять минут бегу. Сапоги только не забудь, там топко.
Был уже девятый час, когда мы вышли из гостиницы. Погода благоприятствовала нам. Небольшие кучевые облака защищали нас от палящего солнца и не предвещали дождя.
До усадьбы дошли быстро. На ее территории и вокруг нее кишел народ, приехавший отовсюду. Мы, в своей затрапезной походной одежде, оказались в центре нарядной публики и чувствовали себя не в своей тарелке. Пристроившись к одной из формировавшихся экскурсионных групп, проникли в музей. Что-то мешало воспринять его так, как ранее воспринимались могила, монастырь, Сороть, дорога в Михайловское. Наверное, то, что многое было искусственным, что сам дом был не "настоящим", а уже в третий раз возведенным на одном и том же фундаменте. Вспомнилось письмо одного из моих старших товарищей, военного журналиста Сергея Гербановского. В начале семидесятых, он писал мне: "Я еще в 1923 или в 1924 году случайно совершил паломничество на пепелище Михайловского, Тригорского, сожженных буйными псковскими мужичками в 1918 году <...> путешествовал я по шпалам, и где-то на хуторе меня угощали самогоном из бокала богемского хрусталя, изъятого из сожженного поместья баронов Вревских, где когда-то жила пушкинская "Зизи - Евпраксия Николаевна Вревская (Вульф)". Вспомнился и рассказ одного старейшего правдиста, Петра Ивановича Мельникова. Будучи собкором нижегородской молодежной газеты, он в 1920-х годах посетил в Москве художественную выставку модернистов. Тому, что он там увидел, он не мог дать определения, но из всего многообразия экспонатов он сумел понять лишь один, который до глубины души потряс его. Это был эстамп, на котором были приклеены "живые" куски вдрызг разбитого рояля, на которых зиял в своей неприкрытой наготе смачный навозный след крестьянского лаптя. Трудно себе представить более выразительного апофеоза культурной революции в России, особенно в первые годы Советской власти. Как тут не вспомнить известное изречение Пушкина: "не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный...". Мог ли он предполагать, что этот бунт коснется и его родного Михайловского?
Вот и аллея Керн. Она загорожена, чтобы не топтали ее почитатели Анны Петровны, этой "вавилонской блудницы", как ее называл сам Пушкин. На аллее оставили свои следы куда более известные и знаменитые, а вот, поди ж ты, назвали ее почему-то именем этой женщины, которая всего-то раз прошла по этой тропинке. Какая красивая легенда про "чудное мгновение", покорившая миллионы почитателей Пушкина, которые и знать ничего не хотят о том, что стихотворение это предназначалось вовсе не для нее. Но не будем разочаровывать тех, кто принял легенду за чистую монету. Может быть так и надо?
Выйдя за ограду имения, направились в Тригорское. "Вилла" Прасковьи Александровны Осиповой, напоминающая скорее самолетный ангар, была на ремонте, но нас это не очень расстроило. Она ведь тоже выстроена заново. А вот природа осталась почти такой же, как при Пушкине. Именно эти сказочные места своими далями и лесистыми холмами, спокойной Соротью и вереницей "лазурных" озер, окаймленных густыми зарослями ивняка, за которыми темнеет могучий сосновый бор, завораживали поэта в годы его михайловского заточения:
Везде передо мной подвижные картины:
Здесь вижу двух озер лазурные равнины,
Где парус рыбаря белеет иногда,
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дымные и мельницы крылаты...
Но не всегда природе здешних мест удавалось утешить опального поэта, особенно в первое время после приезда его сюда из Одессы. "О моем житье-бытье ничего тебе не скажу. Скучно вот и всё". Это он жалуется Вяземскому в октябре 1824 года. И в том же месяце - Жуковскому: "Спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем <...> еще раз спаси меня". И вновь Вяземскому, но уже в апреле 1825 года: "... у меня хандра и нет ни единой мысли в голове моей". А в июне того же года - опять Жуковскому: "...но Михайловское душно для меня. Если бы царь меня до излечения отпустил за границу, то это было бы благодеяние, за которое я бы вечно был ему и друзьям моим благодарен". 1 декабря 1825 года он под именем крепостного Прасковьи Александровны, Алексея Хохлова, делает попытку выехать в Петербург вместе с садовником Архипом Курочкиным, да косой помешал: выскочил ненароком на дорогу. Как бы повернулась жизнь поэта, не верь он народным приметам?
При всей своей застойности и патриархальности, удаленности от привычной круговерти столичной цивилизации и отсутствии милого сердцу поэта круга друзей, ссылка в Михайловское сумела приостановить ретивый жизненный бег Пушкина, чтобы заставить его оглянуться назад и посмотреть на самого себя со стороны, оценить свой пройденный путь, осудить его и пойти по новой, просветленной дороге уже не юношей, но мужем. Наверное, поэтому мы привыкли называть это село второй родиной поэта.
Оно, как и люди, его населяющие, имеет свою нелегкую, порой даже трагическую, биографию, о которой вы не услышите, когда посетите эти пушкинские места. Может это и правильно. Ведь люди едут к Пушкину и хотят слышать только о нем.
В середине 1970-х годов я познакомился с интересными людьми, которые слегка приоткрыли мне завесу над тайнами нелегкой судьбы Михайловского в первые годы советской власти. Одним из них был Николай Николаевич Леман, свидетель многих бурных событий, наполняющих раздираемую политическими страстями Россию начала двадцатого века, за что, собственно, и отбывал наказание в течение двадцати лет на колымских рудниках. Да, было и такое, когда сажали только за то, что ты был свидетелем какого-то события. В то время, когда я с ним познакомился, он был полностью реабилитирован и работал в Государственном Эрмитаже начальником редакционного отдела.
Николай Николаевич рассказал мне об одном из выпускников инженерного училища, писателе Сергее Александровиче Семенове, которому пришлось создавать "Пушкинский уголок" на Псковщине, о его невероятных усилиях, направленных на борьбу с необразованной партийной и хозяйственной бюрократией, о его первых шагах, положивших начало Пушкинскому заповеднику.
Получив от него адрес жены Семенова, известной в бывшем ленинградской актрисы Натальи Георгиевны Семеновой-Волотовой, я отправился в Дом ветеранов сцены, где она нашла последнее пристанище. Небольшой, утопающий в зелени особняк некогда принадлежал актрисе М.Г.Савиной. Она и завещала его ветеранам сцены. Войдя в холл, я увидел огромный портрет знаменитой актрисы в полный рост, рядом с которым было много комнатных цветов. Отыскать Наталью Георгиевну не составляло особого труда.
Мое появление перед ней в военной форме несколько насторожило и озадачило ее. Убедившись, что я не из КГБ, она немного успокоилась, но в разговоре какое-то время чувствовалась некоторая осторожность опытной, много повидавшей на своем веку женщины, что делало ее речь скованной и малоинтересной. Во всем ее облике виден был не по-женски сильный и волевой характер. Крупные черты лица, большие, некогда красивые, глаза, испорченные густыми нависающими над ними полуседыми бровями да набухшими подглазицами, сигнализирующими о нездоровой печени, тонкий и широкий рот, из которого временами доносился густой дребезжащий бас да к тому же манера говорить вопросами, громко, отрывисто, заглядывая собеседнику в глаза - все это поначалу не располагало к доверительной беседе. В конце концов, минут через десять, окончательно убедившись в моих невинных поисковых намерениях, она как-то мгновенно преобразилась и высыпала на меня кучу вопросов:
- Ах, вы из инженерного? Кто вас ко мне направил? Откуда вы знаете о моем существовании? Как вас звать-величать, повторите? Зачем вам родители дали такое имя, уж не в честь ли Эдмундовича? К чему вам сведения о муже? Что вы пишете? Будет ли это опубликовано и где?
Вопросы сыпались один за другим. Пора было и самому начинать "атаку", но поток ее вопросов не иссякал. Было заметно, что последние следы ее подозрительности окончательно растаяли. Не дав мне раскрыть рта, она начала рассказывать о своем муже, выкладывая на стол все новые и новые документы, фотографии, рисунки, книги. С одной из фотографий на меня смотрит молодой человек в кургузой военной фуражке.
- Это Сережа в форме курсанта первых военно-инженерных курсов, - поясняет она. - Он ведь после окончания их воевал на Восточном фронте. Вернулся оттуда раненым и контуженым в родные пенаты. А тут Кронштадт. Опять пришлось идти в бой. Лед-то перед фортами был заминирован. Вот он и угодил в майну. Кто-то из курсантов вытащил его.
- Ну а дальше как было?
- Он же слабенький здоровьем был. От ран еще не отошел.... До берега было далеко, да и там никаких пунктов обогрева не было. Вот он и получил крупозное воспаление легких. Еле спасли. Только из-за этого его комиссовали из армии.
- А как же он в Михайловское угодил? - не унимался я.
- Это история длинная. Прежде, чем туда попасть, пришлось помыкаться. Где он только не работал.... Голодал, недосыпал.... Тогда и стал писать. Писал о том, что видел вокруг. Правду сказать, хорошего он мало видел.. Потому и повести его мрачные. Жизнь была такой. А Пушкин - это у него идолом был. Вот он и повадился ездить в пушкинские места. Там, говорит, легче пишется. Ну а потом, по протекции Горького, назначили его директором пушкинского музея. Каменев поддержал. Горький-то давно Сережу знал, с первых его публикаций. Даже лестно отзывался как-то о его книгах.
О работе в Михайловском говорила скупо. Вспоминала, что работы было много, а денег и материалов не хватало, приходилось много разъезжать в поисках того и другого. Видимо в то время она не очень вникала в деятельность своего супруга. Об этом периоде жизни я узнал от другого обаятельного человека - пушкинста-исследователя Сергея Дмитриевича Яковлева. Изучив историю пушкинских мест на Псковщине по архивным материалам, он издал самиздатом небольшой двухтомник, в котором описал жуткие вещи, творившиеся в этих местах в 1920-1930-е годы.
Многолетняя тяжба между опочецкими властями и Пушкинским Домом по поводу руководства пушкинским уголком и дальнейшей судьбы этих заповедных мест нанесла большой урон не только заповеднику, но и жителям Пушкиногорья. Вот один из отрывков книги С.Д.Яковлева "Пред солнцем бессмертным ума...": "Новые руководители <...> не обладали организаторскими и административными способностями, о Пушкине они имели весьма отдаленное представление <...>. Этим воспользовались и местные обыватели, и крестьянские артели. Начался процесс расхищения, и засорения заповедника <...>. Памятник поэта зимой остался без футляра, часть могильной ограды была похищена. В шпиле колокольни Успенского собора Святогорского монастыря пробили дыру для радиостанции. Многие вещи из музея в Михайловском, хранившиеся в северном приделе Успенского собора, были похищены, в южном приделе располагалась казарма призывников и карцер. Фундамент дома в Михайловском зарос. Земли были отданы сельскохозяйственным артелям. Недалеко от пушкинского имения открыли для лошадей волостной случной пункт".
Заповедник в это время структурно входит в состав Музея социалистической реконструкции сельского хозяйства, который в 1933 году за ненадобностью продает его артели "Красный партизан". Не обнаружив пользы от приобретения, артель в этом же году продает заповедник типографии имени Лоханкова за 240 тысяч рублей. Здесь быстро сообразили, какую пользу можно извлечь из заповедных угодий. За короткое время в Михайловском сооружается показательная ферма, а возле Савкиной Горки - свинарник. Несколько лет заповедник практически не работает.
Комиссия Пушкинского Дома, обследовавшая заповедник, нашла в единственном, оставшимся в "живых" после крестьянских погромов, домике няни все стены изрезанными вульгарными надписями, пол загаженным экскрементами, оконные рамы выломанными и украденными. В заключении комиссии были сделаны выводы: "Заповедник <...> может превратиться в обычное советское или трудовое хозяйство <...> окрестное крестьянство не знает Пушкина <...> Необходимо передать заповедник Академии Наук, чтобы предотвратить его постепенное разрушение".
Осенью 1933 года, после многолетних хлопот Академии Наук, Пушкинского Дома и Общества друзей Пушкинского заповедника, он, наконец, официально передается в ведение Академии Наук. К этому моменту охраняемая территория угодий сократилась с 400 гектаров до 250. В Михайловском парке не досчитались свыше 1200 деревьев.
В это тяжелое время заведующим заповедником назначается С.А.Семенов. Ознакомившись с катастрофическим положением дел, он, вместе со своей верной помощницей, Н.А.Пацко, составляет план первоочередных мероприятий, куда вносит строительство ГЭС, прокладку десятикилометрового шоссе вокруг поселка, строительство дома культуры и гостиницы на 75 мест, воссоздание усадьбы Пушкина на старом фундаменте и установку памятника поэту в Михайловском. Оставалось добыть деньги. В поисках финансирования Семенов обращается к секретарю Калининского обкома партии Макарьеву, видным государственным и партийным деятелям А.Щербакову, К.Ворошилову, А.Бубнову, идет на поклон к А.М.Горькому. Деньги приходят не сразу. Приближающееся столетие со дня гибели Пушкина ускорило поступление средств. Начали осуществляться некоторые проекты задуманного. Однако окружающая обстановка с каждым днем становилась все напряженней. Волна репрессий, захлестнувшая Псковскую область еще в 1929 году, не прекращалась. Еще свежи были в памяти события, связанные с трагической судьбой заведующего заповедником М.П.Волкова, с заключением в психиатрическую больницу сменившего его на этом посту Ф.П.Павлова, со странной гибелью известнейшего пушкиноведа Б.Л.Модзалевского, "случайно" выпавшего из вагона поезда Ленинград-Москва, с арестом академика С.Ф.Платонова, которого обвинили в организации "монархической контрреволюционной организации" только за опубликование статьи "Далекое прошлое пушкинского уголка", как убийство С.М.Кирова возбудило новую, более мощную волну репрессий. Врагов народа видели в каждом, кто смел, высказать мнение, расходящееся с установками партии. Расстрелян Л.Б.Каменев, репрессирован и отправлен в сибирский концлагерь известный пушкинист Ю.Г.Оксман. Машина репрессий безжалостно косила всех неугодных, опускаясь, все ниже с ранга областного - к городскому, районному, сельскому.
Сергею Семенову ничего не оставалось делать, как уйти в тень. И он уехал далеко на север корреспондентом на ледокол "Сибиряков", потом - "Челюскин". Ему не удалось завершить до конца то, что задумал, но он создал такой творческий фундамент, который позволил последователям успешно завершить начатое им дело.
Солнце склонялось к западу, а народ все шел и шел. Пожалуй, в мире не найти такого явления, чтобы со всех концов огромной страны люди шли поклониться могиле поэта. В каждой стране есть свои кумиры, но нет такого паломничества, разве что к гробу Господню. Что же он натворил такого, чтобы в течение вот уже более ста шестидесяти лет к нему не иссякает людской поток? Как оказалось верным его пророчество о том, что "к нему не зарастет народная тропа"!
Кого здесь только не увидишь: и пожилых интеллигентов-пенсионеров, и совсем юных школьников, но больше всего, кажется, людей среднего возраста, приезжающих сюда издалека, чтобы пообщаться с поэтом, сверить свой внутренний "компас" с его заветными мыслями. Есть, правда и такие, которые едут из принципа: "Что, мол, я хуже других?", чтобы потом, в кругу своих близких, в нужном месте многозначительно вставить: "И я там был!". Мы легко узнаем в них снобов, расплодившихся особенно сильно в эпоху брежневского застоя из многочисленной рати завмагов, завскладов и пр. Но есть еще одна категория посетителей заповедника, которая всегда вызывает во мне жалость и негодование. Это дети младшего школьного возраста. Они еще толком не знают, кто такой Пушкин, а им уже толкуют о Ганнибалах, Осиповых, Вульфах... Им, родимым, уже ничегошеньки не нужно, быстрее бы домой. Кто-то из них от скуки ковыряет в носу, повернувшись к экскурсоводу спиной, другому захотелось присесть и он украдкой садится на мемориальное кресло, третий, от избытка энергии, то дернет сверстницу за косичку, то ущипнет товарища за ухо. Учительница, преисполненная уверенности в полезности "мероприятия", изо всех сил пытается привести их к послушному единообразию, но все без толку. Зря потраченные деньги, зря потраченное время.
Эти мысли бродили в моей голове, пока мы с Рощиными пробирались, путаясь в зарослях ивняка, по топкому заиленному берегу озера Кучане от Михайловского к Петровскому, увязая в смачной черной жиже до самого верха сапог. Какое это было удовольствие - брести там, где когда-то проторил тропинку сам Пушкин.
Наше пребывание в Пушкинском заповеднике подходило к концу. Порядком подуставшие, мы медленно возвращались в Пушкинские Горы.
На Синичьем холме было пустынно. Мы молча положили прощальные цветы к подножию памятника поэту и, склонив головы, думали каждый о своем. Мне непременно захотелось увезти с собой какую-нибудь реликвию этих мест. Вспомнив о старинном русском обычае - покидая надолго родные края, брать с сбой горсть родимой земли - я окинул взором могилу поэта, но увы: вся площадка перед ней да и перед собором была настолько плотно застлана каменными плитами, что я, было, подумал отказаться от этой затеи. Быстро сориентировавшись, перемахнул через парапет, ограждающий площадку, и набрал целый целлофановый мешок земли.
- Куда тебе столько? - подсмеиваясь, спросил Борис. Я промолчал, пока еще сам не зная, где может пригодиться эта земля.
Однако применение ей все же нашлось. 6 июня 1993 года, выступая на митинге по случаю открытия памятника Пушкину в Калининграде, я, после произнесенной речи, высыпал горсть этой священной земли под стилобат прекрасного творения академика Аникушина. А в апреле 1997 года шкатулка с этой землей была установлена в мавзолее Нассау, где покоится прах младшей дочери Пушкина, Натальи Меренберг.
Юбилейный Пушкинский год марафонцы Калининграда решили отметить сверхмарафонским пробегом по маршруту: Калининград - Пушкинские Горы. Воспользовавшись этим, Общество почитателей А.С.Пушкина передало спортсменам шкатулку с калининградской янтарной землей, чтобы в самом начале праздничного митинга у могилы поэта, 6 июня, вручить эту шкатулку директору Пушкинского заповедника, Георгию Николаевичу Василевичу, тем самым как бы породнив наши города.
Покидая этот заветный уголок России, я понял, почему многие творческие личности приезжают сюда на долгое время. Видимо соседство праха поэта здесь ощущается сильнее, а природа, свидетельница жизни и творчества Пушкина, сама подсказывает сюжеты и мысли, которые не приходят в голову в другом месте. Но, может быть, самое главное это дух поэта, который витает здесь повсюду, навевая мысли о нем, о его творчестве, о его друзьях, о его XIX веке. Он-то, видимо, и инициирует вдохновение и дает необычайный творческий заряд. Я ощущаю это на себе каждый раз, когда усаживаюсь за свой письменный стол: над ним уже много лет висит ладанка с той священной землей.