Аннотация: Встречи с выдающимся скульптором современности академиком М.К.Аникушиным. История появления памятника Пушкину на самом западе России.
КОФЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ
Он подошел ко мне сам. Маленький, тщедушный, с невероятно ласковой улыбкой, каких сейчас не часто встретишь. Весь его вид очень напоминал мне мужичка-лесовичка. И если бы я не знал, что имею дело с одним из самых выдающихся скульпторов современности, Михаилом Константиновичем Аникушиным, то, вероятно, и принял бы его за этого сказочного героя.
Он подошел с каким-то молодым человеком и, извинившись, попросил разрешения сфотографировать его вместе с ним. Видимо, он заметил, что я среди всех окружающих нас людей, был единственным, кто имел с собой фотоаппарат. Восторгу моему не было предела. Я давно намеревался подойти к нему, но долгое время не решался нарушить его оживленную беседу с этим молодым человеком. А тут - на тебе! Воистину: если гора не идет к Магомеду...
Представившись, я сразу же начал разговор о памятнике Пушкину в Калининграде. Рассказал о своих встречах с представителями местной власти, о поддержке этой идеи Советским фондом культуры и Калининградским государственным университетом, о том, что как раз в это время в калининградской прессе по инициативе Калининградского отделения Советского фонда культуры развернулась широкая дискуссия по поводу места для устройства Пушкинского сквера.
Следует сказать, что эта дискуссия вызвала много предложений и ходатайств, но все они сходились на том, что Пушкинскому скверу в Калининграде быть. Местные власти тоже не возражали. Ну а раз быть скверу, значит быть и памятнику да такому, чтобы стал украшением города, местом проведения пушкинских праздников. Именно такую задачу поставило перед собой Калининградское общество почитателей А.С.Пушкина на своем учредительном собрании в декабре 1988 года. Конечно, можно было бы вполне обойтись и своими силами. Тогда еще жив был замечательный местный скульптор М.Д.Дунеман, с которым мне приходилось заниматься изготовлением и установкой мемориальной доски маршалу инженерных войск М.П.Воробьеву. Но я прекрасно сознавал, что под Дунемана денег ни у кого не выбьешь. Нужно было найти такого художника, которому бы власть не посмела отказать. И вот представился удобный случай.
Откровенно говоря, я почти не сомневался в том, что получу вежливый отказ: с одной стороны я реально оценивал далеко не молодой возраст скульптора, с другой - у таких художников, как правило, всегда полный "портфель" заказов. Куда уж тут до какого-то провинциального Калининграда. Его неожиданное согласие на минутку вызвало у меня некоторую оторопь. Но это только на минутку. Придя в себя, я закидал его вопросами: что нужно сделать немедленно, кого привлечь к этому делу, на какую сумму можно рассчитывать и т.д. и т.п. Обворожительная улыбка его сразу куда-то подевалась, лицо приняло сосредоточенное и, вместе с тем, деловое выражение. Он стал подробно объяснять, какие и кому надо написать письма (даже продиктовал содержание некоторых из них), лично записал мне все необходимые адреса, наговорил кучу советов, инструкций и, завершив наш разговор прощальной фразой "до встречи в Калининграде", откланялся.
Было начало февраля 1990 года. Неприятный колючий ветер щипал лица прохожих, залезая глубоко под воротник. Михаил Константинович в своем зимнем пальто и натянутой до самых глаз видавшей виды бобровой шапке, из-под которой виднелись лишь бульбочка-нос да маленькие светлячки-глаза, показался мне еще больше похожим на сказочного лесовика. Встретив мой веселый взгляд, он ласково улыбнулся, махнул рукой и неторопливой семенящей походкой пошел дальше, увлекая за собой своего приятеля.
Мне вспомнилось его недавнее выступление на заседании Ассамблеи Российского Пушкинского общества. Он, в отличие от остальных руководителей секций (на учредительной конференции его избрали руководителем художественной секции), не любил сидеть в президиумах и спокойно восседал в пятом ряду партера, в ожидании, когда его пригласят для отчета. Один за другим докладывали о работе своих секций объемный и вальяжный профессор МГУ В.И.Кулешов, приглаженный и многообещающий Е.В.Исаев. Вот очередь дошла и до Аникушина. Он встрепенулся, шустро пробежав по ногам своих коллег, выбрался из партера и, мигом взлетев на подиум, устроился за высоченной трибуной, из-за которой была видна лишь его голая макушка. Не обнаружив впереди себя заседавших, он вышел из-за нее и, держась одной рукой за ее край, очевидно для того, чтобы его не повело куда-нибудь в сторону, начал свой отчет едва слышимым голосом. Речь его постепенно становилась более оживленной и эмоциональной, голос усиливался. Свободной рукой с зажатой в ней авторучкой он сначала робко, потом все сильней стал сопровождать свои слова жестикуляцией. Лицо его порозовело, глаза загорелись, в голосе зазвучали металлические звуки. Сгорбленная под тяжестью времени, фигура его как-то вытянулась, и он уже стал казаться совсем не таким маленьким, каким взошел на подиум. Это надо было видеть. Потом он как-то вдруг обмяк и, доверительно вглядываясь в лица сидящих в первых рядах, протянул к ним обе руки и медленно вымолвил: "Ведь мы все - самые интеллигентные люди нашей страны...". Сделав продолжительную паузу, он закончил, словно отрубил: "...должны бы быть".
Возвратившись домой, я вплотную занялся памятником. Все шло будто бы нормально. Я строчил письма во все инстанции, подсовывая их одно за другим председателю фонда культуры, писателю Ю.Н.Иванову, который, пользуясь своим депутатским мандатом, осаждал местные власти, выбивая у них конкретное решение на финансирование памятника, на которое они вроде бы уже согласились. И когда казалось, что все будто бы уже решено, инфляционный скачок одномоментно свел все на нет. Намеченный план оказался под угрозой срыва. Надо было все начинать сначала. Нина Перетяка спешно выехала в Москву, пытаясь раздобыть где-нибудь в запасниках музеев подходящий бюст поэта. Ей все-таки удалось привезти в Калининград двухпудовый бронзовый бюст работы Шульца, который оказался слишком мал, чтобы его использовать в качестве памятника.
Ни я, ни Аникушин еще не могли предположить такого обвала цен, когда в феврале 1991 года мы вновь встретились на очередной Ассамблее Российского Пушкинского общества. Он протянул навстречу мне свои натруженные руки, что-то говорил своим мягким и совсем тихим домашним голосом, увлекая в сторонку от кучкующихся в вестибюле людей. Он говорил о том, что для нашего памятника хотел бы использовать старые формы, которые надо было бы отыскать на ленинградском заводе "Монументскульптура". На новые у него уже не остается сил, здоровье уже не то. Обещал сам сходить на завод и разобраться во всем.
Поговорив о делах, мы уселись в зале вместе. По его сосредоточенному лицу было видно, что он готовится к выступлению. Внимательно выслушивая всех ораторов, он делал короткие пометки в своей записной книжке. Выйдя, наконец, на сцену, начал с высокой ноты: "Сегодня я понял, что Пушкинский юбилей нужно отмечать как государственный праздник! Ни один писатель России не может взять на себя силу объединения людей: ни Толстой, ни Достоевский.... Только Пушкину это по плечу. Конечно, для Ленинграда нужна отдельная пушкинская программа. Нам многое предстоит сделать в этом городе до юбилея. Но, прежде всего - добиться прекращения движения трамваев рядом с историческими памятниками; выселить хозяйственные организации из священных мест". Он говорил вдохновенно, с каким-то необычайным, присущим только ему одному, азартом. Выдержав необходимую паузу, во время которой он не спеша вытер платком вспотевшее от волнения лицо, Михаил Константинович продолжил уже в другой тональности: "Мы когда-то пытались издать книгу рисунков Пушкина. Пушкин ведь не только поэт, он - профессиональный художник! Ему бы Рембрант руки целовал!" - воскликнул он подпрыгнув на цыпочки и высоко подняв руку", - затем продолжил: "Издательство "Аврора" не хочет издавать, ссылаясь на непродажность этой книги. Какая чепуха! Никто сейчас не назовет, сколько рисунков оставил нам Пушкин. Некоторые рисунки имеют по семь-десять атрибуций. Эта книга могла бы помочь ученым исследовать совершенно неизученную грань таланта Пушкина". Он остановился, провел рукой по пересохшим губам. Видно было, что он волновался. Потом, вероятно вспомнив о том, о чем хотел сказать ранее, обратился к президиуму: "Это что же делается в нашей стране по уничтожению нашей национальной культуры!? Я имею в виду, прежде всего, пропаганду этого пузачесного искусства - современной попмузыки". Не дождавшись ответа, он повернулся к залу лицом и назидающим тоном закончил: "Секрет Пушкина в том, что он шел от античного искусства к своему времени!".
На другой день он так же эмоционально выступал перед ленинградскими учителями литературы. Он говорил о забытых уроках каллиграфии, воспитывавших эстетический вкус и трудолюбие у школьников; об уроках рисования, знакомивших учеников с нелегким трудом художника и учивших их объемно познавать мир. Но вот он дошел до темы, вероятно сильно волновавшей его. При этом он как-то весь нахохлился, вышел на самый край сцены и, бросив на учителей, сидящих в первых рядах, совсем неласковый взгляд, продолжил: "Некоторые ученые говорят, что нам нужны миллионы компьютеров для школ. Ну разве не понятно, что этим компьютером мы лишаем ребенка возможности понюхать цветок, мы насильно выкорчевываем у него представление о мире, не говоря уже о вредности компьютеров для людей. Отсюда - воспитание человека бесчувственного, холодного". Здесь он остановился, судорожно поискал в карманах платок, но, не найдя его, махнул рукой, вернулся на исходное место и как будто собрался уже покинуть сцену, как вдруг, что-то вспомнив, обратился к залу и тихо продолжил: "На родине Прокофьева закрыли школу: не хватало одного ученика. Я приехал поставить там памятник, а председатель мне - "Это село неперспективное". Какое невежество! Родина гениального Прокофьева стала неперспективной! Чтобы дойти до воспитания Пушкиным, нам надо пройти очень тяжелый путь трудом. Нужно, чтобы Всесоюзное Пушкинское общество обратилось в академию наук со своим планом перестройки школы". Он закончил. В зале царила глубокая тишина. Никто не аплодировал. Усевшись на свое место, он тихо спросил: "Ну как?". Я ответил: "Все так, только плетью обуха...". "Перешибешь, перешибешь, если захочешь" - не дав мне договорить, заключил он.
Наступила осень 1991 года. В стране произошли великие перемены. Советский Союз, ранее казавшийся таким сплоченным, развалился, как гороховый блин. Россия, поправшая в начале века всякие законы природы и общественного развития, принудительно выскочившая из стадии начального капитализма прямо в "развитой социализм", теперь вынуждена была стремительно откатываться на столетие назад и все начинать сначала. Правительственная чехарда, начавшаяся в Москве, перекинулась на регионы. На людей обрушилась сначала ваучеризация, потом дикая инфляция, как-то сразу уравнявшая в бедности почти все население страны и отобрав у стариков все годами копившиеся гробовые. Партийные и комсомольские функционеры, прибрав к рукам партийные кассы и, объединившись с могущественными советскими теневиками, которым теперь не от кого было скрываться, потеряв совесть и всякую меру, растаскивали страну на части. Их примеру следовали те, кто понахрапистей, понахальней. Все, кто прежде жил на мелком воровстве (их почему-то называли не ворами, а несунами: ведь вора по закону надо судить, а несуна можно и пожурить), оказались на улице, питаясь отбросами на помойках. Страну стал захлестывать разгул бандитизма.
Можно понять руководство региона. Предстояла реструктуризация всего областного и городского аппаратов. Когда еще наступит такое благоприятное время для обогащения! Много было таких, кто дрожал за свое место под солнцем, стремительно приватизируя за гроши все то, что ранее принадлежало народу. На носу были выборы. Где уж тут до памятника!
Дело с памятником, понятно, зашло в тупик. Надо было думать, что делать дальше. Стало ясно, что ни город, ни область сейчас денег не дадут. За советом я обратился к ответственному секретарю Российского Пушкинского общества, Ирине Юрьевне Юрьевой. Она предложила самый дешевый вариант, который был ориентирован на совершенно бесплатное изготовление макета памятника силами студентов Санкт-Петербургской академии художеств имени И.Е.Репина. С этой целью Советский фонд культуры должен был объявить конкурс на лучшее изготовление макета памятника Пушкину для Калининграда. Одновременно, фонд обещал и некоторую финансовую поддержку: изготовление памятника мы внесли в Программу Советского фонда культуры "Пушкин в сердцах поколений". Однако, хода этой затее мы пока давать не спешили, надеясь на перемены к лучшему.
И вскоре эти перемены произошли. Случилось то, что мы интуитивно чувствовали: в результате прошедших выборов к власти в области и в городе пришли новые люди, сумевшие оценить идею и понять необходимость возведения в Калининграде памятника Пушкину, оказавшегося так нужным в это смутное время. Помогло и то, что советником у нового губернатора области, Юрия Семеновича Маточкина, стал бывший в прошлом глава города - Виктор Васильевич Денисов, человек очень авторитетный, много сделавший в свое время полезного для города. Именно его деятельная натура помогла столкнуть проблему памятника с мертвой точки. Большую помощь в этом деле оказал директор научно-производственного центра по охране и использованию памятников истории и культуры при администрации области, А.М.Романов. Не без его усилий удалось изыскать необходимую сумму на сооружение памятника.
В дальнейшем Виктор Васильевич возложил на себя все бремя ответственности за подготовку к открытию памятника, умело руководя деятельностью организационного комитета и всех структур, принимавших участие в этом деле. Это, пожалуй, был самый необходимый и достаточный шаг, гарантирующий успех дела.
И вот, в самый веселый день, 1 апреля 1992 года, Аникушин внезапно появился в Калинингаде. Встречал его В.В.Денисов. Потом были встречи с губернатором, мэром, утомительная поездка по всему городу в поисках места для установки памятника. А вечером должна была состояться встреча с президиумом областного отделения фонда культуры, но случился конфуз. Все, казалось бы, было оговорено, но не учли одного: библиотека, в которой находился офис фонда, закрывалась в 18 часов. Потолкавшись у закрытых дверей, договорились встретиться назавтра. Денисов и я одновременно пригласили скульптора в гости. Немного подумав, Михаил Константинович взял меня под руку и, обернувшись ко всем, сказал: "Мы поехали. До завтра!".
Западный порывистый ветер гнал на город усталые свинцовые тучи, перегруженные тяжелой влагой, стремящейся вот-вот обрушиться на землю. Старые обрывки газет, целлофановые пакеты, грязная ветошь стремительно летали по съежившимся от собственной серости и неухоженности после зимы улицам, напоминая стаи нахальных, прижившихся в городе чаек, не поделивших свою добычу с местными аборигенами, не менее нахальным вороньем. Мирно беседуя, мы, не спеша, ехали к центру города. Михаил Константинович делился своими впечатлениями о Калининграде: "Город большой, очень зеленый. Много красивых уголков. Особенно понравились старые районы у зоопарка, по Комсомольской и Кутузовской. Кстати, что это за бюст там стоит, в самом начале Кутузовской? Уж не Кутузов ли?". Получив утвердительный ответ, он сказал, что город достоин более монументального памятника этому полководцу. Вдруг он резко похлопал водителя по плечу и попросил остановиться. Мы находились у драмтеатра. Он пригласил меня выйти из машины, и, показав на пустующий с левой стороны от дороги газон, сказал: "Конечно, памятник Пушкину должен был бы стоять вот здесь, напротив Шиллера. Но в таком случае он должен быть равновеликим с ним. Как бы это было здорово!". В его голосе чувствовалось сожаление. "Но понимаешь, я уже физически не могу изваять такого Пушкина, - с некоторой грустью сказал он, - меня просто не хватит на такую громадину". Мне было понятно его сожаление. Я спросил, чем же понравилось выбранное им место на перекрестке улиц Космонавта Леонова и Чайковского. Михаил Константинович почесал затылок и, еще не вполне освободившись от грустных размышлений, стал скупо перечислять преимущества выбранного места: "Во-первых, я представил эту улицу в начале лета, когда распустятся все деревья. Наверное, это одна из самых зеленых улиц города. Большие деревья стоят и там, за площадкой, где я наметил поставить памятник. А посмотрите, какие живописные старые дома стоят за этими деревьями! Надо только подумать, как обустроить эту площадку".
Мог ли мастер тогда предполагать, что обустройство этой площадки затянется на долгие годы! Пришедшим на смену Маточкину и Шипову правителям было не до Пушкина. Нового мэра вполне устраивало то, что облюбованные мастером деревья закрывала бывшая доска почета, металлические конструкции которой, насколько могли достать руки вандалов, были ободраны и сданы на металлолом прямо на глазах милицейской охраны и сотрудников районного суда. Ни новый мэр города, ни новый губернатор не постыдились прийти на праздник по случаю 200-летия поэта к памятнику, так и не дождавшемуся обустройства Пушкинского сквера, и даже что-то лестное сказать в адрес поэта, которого почему-то обозвали Александром Васильевичем. Весь этот развал был тщательно замаскирован широкими полотнищами, на которых художницей Сафоновой были воспроизведены рисунки Пушкина. Мне почему-то вспомнился Западный Берлин пятидесятых годов: многие разрушенные кварталы его были задрапированы вот таким же образом громадными красочными полотнищами с рекламой кока-колы. Создавался праздничный вид, который, отнюдь, не решал проблемы восстановления города. Как говорят на Руси: в шляпе, но без порток. Но это были все же пятидесятые годы. После штурма Берлина советскими войсками прошло всего несколько лет...
Аникушин вместе со своей дочерью, Верой Михайловной, остановился в гостинице "Калининград". Дав ей возможность собратья, мы с Михаилом Константиновичем стояли у широкого окна их номера и рассматривали открывшийся перед нами вид на южную часть города, ведя непринужденную беседу. Впереди виднелись шпили концертного зала областной филармонии (бывшей католической церкви), недостроенного кафедрального собора, но доминантой всей открывавшейся перед глазами панорамы, как бельмо в глазу, была пустующая серая громадина так и несостоявшегося Дома Советов. Она торчала как раз напротив гостиницы, загораживая собой чуть ли не четверть обозреваемого пространства. "Что это за сооружение, фильдикультяпистое какое-то?" - спросил Аникушин, показывая рукой на партийный дворец. "Это наш Мастодонт", - пояснил я. "Да, да, оч-чень похож. Смотрите, вон у него глаза, а пониже и рот. Иди-ка сюда, Вера, посмотри: у него даже уши есть!" - он громко засмеялся, как ребенок, показывая пальцем на мнимые атрибуты воображаемой головы Мастодонта.
Долгострой этот перевалил уже за второе десятилетие, но никого из правителей он, кажется, не беспокоил. Заложен он был когда-то могущественным партийным царьком области на месте разрушенного им же Королевского замка, замечательного своим историческим прошлым. Да, видно, боги не простили ему этого вандализма и не захотели, чтобы этот невежественный партийный босс, восседал над прахом замка и всем управляемым им народом в буквальном смысле слова, как японский император. Так и по сей день стоит недостроенным в самом центре города это неприкаянное чудище, получившее в народе звучное прозвище "мастодонт" и ставшее памятником закатившемуся социализму.
"Вот я и готова", - сообщила нам Вера Михайловна, выходя из соседней комнаты. На ней было яркое не по сезону цветастое платье, поверх которого накинуто легкое пальтецо. На голове вызывающе кокетливо примостилась широкополая соломенная шляпка, на полях которой нашел приют целый букет разномастных цветов. Все это было подобрано со вкусом, выдавая в ней служительницу искусств. Потом я узнал, что она по профессии - художник.
"Поехали", - бодро скомандовал Михаил Константинович.
Сильный порыв западного ветра, встретивший нас на улице, бесцеремонно сорвал нарядную шляпку с головы Веры Михайловны, разбросав и перемешав так тщательно уложенный букет. Как она ни старалась, шляпа так и не подчинилась ее воле. Непослушный ветер переламывал ее пополам, перегибал поля, вырывал из рук. Удачно поймав такси, через двадцать минут мы уже переступили порог моего дома, где нас радушно встретила жена, Вера, и дети.
Едва войдя в гостиную, Михаил Константинович сначала молча скользнул своим профессиональным взглядом по стенам, на которых висело несколько живописных полотен местных художников, потом вдруг как-то сразу устремился к картине Галины Мазиной и стал внимательно рассматривать ее. Меня это нисколько не удивило. Я знал, что на некоторых людей эта картина оказывает необыкновенное психологическое воздействие. Одна из наших соседок по дому, приходя к нам в гости, всегда демонстративно садилась к ней спиной, говоря, что при взгляде на картину у нее всегда возникает тревожное чувство. Видимо, заложенная в картину энергетика каким-то образом подействовала и на мастера. Он долго стоял, внимательно вглядываясь в каждую деталь картины, не проронив за все время ни единого слова.
Работа эта попала ко мне совершенно неожиданно. Когда-то Галина Мазина сама предложила написать для меня портрет Пушкина. Я посоветовал ей попробовать изобразить поэта хохочущим да так, чтобы, как вспоминали его современники, "кишки было видать". Задача неимоверно сложная. Она долго не могла себе представить поэта таким, а работа все оттягивалась и оттягивалась, пока не наступило время отъезда семейства Мазиных в другую страну. Ей очень хотелось подарить мне какую-нибудь из своих картин на память, и она оставила эту, в которой сумела лаконично передать то, что выражало ее нелегкую судьбу в Калининграде: на фоне отяжелевших дождевых тучь и буйной прибалтийской зелени уныло и одиноко стоят три засохших дерева - два больших и одно поменьше: она с мужем да сын Аркадий. "Не прижилась я на этой земле", - часто повторяла она.
Член Союза художников, замечательный рисовальщик, прекрасно владеющий карандашом, маслом и темперой, Галина приехала с семьей в Калининград из Средней Азии в надежде обрести здесь творческий успех и покой. В местном отделении Союза художников ее приняли, мягко говоря, настороженно. Заказы были редким явлением и не выходили за пределы каких-нибудь объявлений или стенгазет для детских садиков. Пришлось зарабатывать на хлеб, малюя дешевые пейзажные картинки на потребу обывателей. Все, что писалось для души, накапливалось в мастерской. Кто-то случайно затащил в эту мастерскую нескольких шведов, находившихся в составе международной делегации. Увидев картины, они были поражены ее оригинальным искусством и предложили продать им все сразу. Но это произошло уже в самые последние дни ее пребывания на калининградской земле.
Так случилось, что один их прекраснейших портретов Пушкина, написанных её рукой, остался в Калининграде, в частной коллекции, и позже фигурировал в торжествах по случаю открытия в городе памятника Пушкину. Он стоял на сцене концертного зала филармонии во время торжественного концерта, посвященного этому событию, который начался с церемонии вручения Михаилу Константиновичу высшей награды Калининградского отделения Российского фонда культуры - Янтарного Креста Балтики. Поцеловав крест, мастер медленно подошел к мазинскому портрету Пушкина и, встав перед ним на колени, сложил руки так, как это делают мусульмане, и что-то неслышно прошептал. То ли это было пушкинское стихотворение, то ли благодарственная молитва.
Аникушин оторвался от картины и, подойдя к книжным полкам, взял в руки маленькую бронзовую головку Пушкина на камне. Почти в точности такую же, только гораздо больших размеров, я видел когда-то у входа в школу имени А.С.Пушкина в Пушкинских Горах. То был бюст поэта, подаренный Аникушиным школьникам-пушкиногорцам. "Это моя работа?", - спросил он, оборачивая свой взгляд в мою сторону и показывая на головку поэта. Услышав отрицательный ответ, попросил лупу и стал внимательно разглядывать фигурку, что-то приговаривая себе под нос. Наконец громко произнес: "А-а, да это Петросян!". В его голосе чувствовалась досада на художника, так меркантильно использовавшего его тему.
За столом, проворно накрытым женой без всяких претензий на изысканность, он продолжал что-то ворчать, упоминая фамилию своего армянского коллеги, пока не был отвлечен другой, более интересной темой. Речь зашла о его планах на будущее. Не торопясь, он делился своими мыслями, изредка пригубляя благородный янтарно-прозрачный Савиньон, испытывая при этом непритворное удовольствие. Он был одержим необыкновенным стремлением "застолбить", как он выразился, Россию своими памятниками Великому Поэту от Калининграда до Владивостока. И это его стремление не могло ускользнуть от нашего внимания.
Я вспоминаю, как открывался аникушинский памятник Пушкину в Калининграде. Все газеты были тогда переполнены репортажами об этом событии. В памяти сохранилось одно стихотворение, как бы обобщающее общее настроение калининградцев:
Александр Сергеич Пушкин!
Точно выстрелом из пушки,
С берегов родной Невы
К нам сюда явились Вы.
Браво, браво, Аникушин!
Этот "выстрел" так нам нужен!
Тогда он вышел к памятнику с четырехлетним калининградским малышом, Женей Романовым, и, обнажив свое ваяние перед многочисленными горожанами, собравшимися на митинг, осторожно погладил холодный ладожский гранит пьедестала рукой, приговаривая: "Вот он, мой самый западный Александр Сергеевич!". Позже я узнал, что ему в самом конце своего жизненного пути все-таки удалось установить памятник Пушкину и во Владивостоке.
Аникушин до самозабвения любил Пушкина. О чем бы он ни беседовал с другими, в его разговоре всегда находилось место обожаемому поэту. Часто, прервав вдруг беседу, он цитировал Пушкина, как бы сверяя свои мысли с мыслями поэта. Причем, цитировал не до конца, а, прочтя две-три строки стихотворения, неожиданно прерывал чтение и, вопросительно глядя на своего собеседника, своим хитрым взглядом приглашал его продолжить. То ли он таким образом принуждал его к продолжению разговора в контексте пушкинских мыслей, то ли просто проверял, знает ли его собеседник Пушкина. Идет, к примеру, речь о том, как неохотно "тугие кошельки" вкладывают свои деньги в культуру, а он уж тут как тут: "Торгуя совестью пред бледной нищетою,/Не сыпь своих даров расчетливой рукою...". И глядит тебе прямо в глаза, улыбаясь с хитрющим прищуром: ну-ка давай, братец-кролик, попробуй продолжить. Все, кто был равнодушен к Пушкину, были ему неинтересны. Он даже не пытался этого скрывать. Как и академик Д.С.Лихачев, он был убежден, что "Пушкин несовременен сегодня только для тех, кто не хочет мыслить и страдать". Напротив, те, кто обожал поэта - были его друзьями. Раздавая автографы, он не щадил своего личного времени, стараясь удовлетворить каждого из многочисленных поклонников. При этом он не просто расписывался на протянутой ему книге или открытке, а ловкими движениями кисти и пальцев за две-три секунды набрасывал характерный пушкинский профиль. Это у него было доведено до автоматизма. Десятки аникушинских рисунков бережно хранятся сейчас в семейных архивах калининградцев.
Он даже музыку предпочитал ту, которую любил Пушкин. Вот характерный эпизод, связанный с открытием памятника Пушкину в Калининграде. Вечером, после открытия, на встречу с Михаилом Константиновичем в Дом актера были приглашены гости, в том числе и большая группа московских писателей и поэтов. После торжественных речей и представлений поэты, один за другим, стали выходить в круг и читать свои стихи. Дело затянулось надолго. Михаил Константинович, утомленный бурными событиями праздничного дня, сначала мужественно крепился, сидя в уголке, потом все чаще стал клевать носом, а там и совсем притих. Но вот в круг вошла тогда еще мало известная исполнительница старинных русских романсов, Лидия Небаба. Зазвучала мелодия всем знакомого цыганского романса. Кто же не знает, как обожал Пушкин цыганские песни! Первые же аккорды гитары пробудили мастера от дремы. Он как-то сразу оживился, подскочил со своего стула и, приблизившись к исполнительнице, стал подпевать ей: "Милая, ты услышь меня, под окном стою я с гитарою...". Заметив, что ему вторят еще несколько голосов, он встал рядом с Лидой на стул и начал размашисто дирижировать импровизированным хором, к которому незаметно присоединились все присутствующие. На лице его играло неописуемое блаженство.
Вдруг его профессиональный взгляд, скользнув по книжным полкам, остановился на батарее папок с пушкинским архивом. "Ну-ка, ну-ка, разворачивай давай, посмотрим, что ты там прячешь", - оживился он. Открыв папку с материалами учредительной конференции Всесоюзного Пушкинского общества, он заахал, заохал, а когда увидел фотографии, на которых обнаружил себя, заторопился, шустро пряча их одну за другой в нагрудный карман, при этом приговаривая: "Этой у меня нет, а эту мне тоже надо, и эту опять же мне, а эту - обратно мне... Давай, давай, не жалей!". Мне почему-то вспомнилась известная сцена с Попандопуло из кинофильма "Свадьба в Малиновке".
Уставшее солнце уже давно спряталось за горизонт, а мы все сидели и рассматривали архив, не замечая времени и тихо переговариваясь друг с другом.
На другой день в офисе Калининградского отделения Российского фонда культуры собрались: советник главы областной администрации Виктор Денисов, заместитель председателя фонда Нина Перетяка, профессор Рудольф Буруковский, писатель Вольф Долгий, ландшафтный архитектор Владимир Клевенский, автор этих строк и ряд корреспондентов местных газет. Аникушиных долго ждать не пришлось. Войдя в помещение вместе с дочерью, Михаил Константинович приветливо поздоровался со всеми, подошел к бюсту Пушкина, приобретенному по случаю Ниной Перетякой, и долго молча рассматривал его, поглаживая рукой. Кто-то спросил, известен ли ему автор этого бюста. Он тихо произнес: "Это же Шульц, мой учитель". Фраза не осталась незамеченной: тут же засуетились корреспонденты, заклацали фотоаппараты. На следующий же день эти снимки появились сразу в нескольких газетах.
За чашкой кофе шел непринужденный разговор о будущем памятнике Пушкину. Мастер достал из кармана начертанный своей рукой эскиз будущего сквера, над которым склонились все собравшиеся. Архитектор, восторгаясь тем, что не каждому в жизни выпадает честь сотрудничать с таким мастером, заверял всех присутствующих, что разобьется в лепешку, а проект воплотит в жизнь. Правда, как потом выяснилось, он почему-то так и не разбился оттого, что проект не претворен в жизнь до сих пор. Зашла речь о том, что надо бы как-то популярно объяснить калининградцам, почему в нашем городе так необходим памятник Пушкину. Я рассказал о результатах своих исследований, подтверждающих как генеалогические, так и литературные связи поэта с нашим краем. Все слушали, затаив дыхание. Аникушин был весь - внимание и поддерживал мой рассказ согласными кивками головы. "Вот об этом вы и напишите в газете, - обратился ко мне Денисов, - я позвоню в "Калининградку", чтобы тиснули как можно скорее. Нужно, чтобы народ знал, почему у нас будет стоять этот памятник". "Уже написано, - возразил я, - только вот Вольф Долгий что-то задерживается с публикацией". "Ничего подобного, - раздался густой бас Вольфа, - газета уже вышла, я вот с собой прихватил несколько экземпляров". Долгий достал из своего бездонного саквояжа экземпляр еще пахнущего краской "Кенигсбергского курьера" и протянул его мне. "Ну-ка, ну-ка, дайте я посмотрю, - быстро заговорил Михаил Константинович, протягивая руку в мою сторону. Я поставил на газете свой автограф и протянул ее мастеру. Удовлетворение и признательность сверкнули в его глазах. Вдруг он встрепенулся и попросил чистый лист бумаги, проговорив: "Не хочу оставаться в долгу". Ему принесли. Расположившись за кофейным столиком, он достал из внутреннего кармана свою авторучку с каким-то специальным плоским пером и стал часто-часто чиркать на листе что-то совсем непонятное, напоминающее стог сена. Стоя рядом с ним, я внимательно всматривался в его каляки, но пока не мог сообразить, что же замыслил художник. Авторучка то и дело отказывала: видимо в ней не хватало чернил. Он злился, стряхивая ее на пол, а потом вдруг макнул ее в стоящую напротив чашечку с кофе и продолжал лихорадочно чиркать. На этот раз все пошло нормально. Найдя в этом выход из затруднительного положения, он продолжал рисовать, каждый раз макая ручку в кофе, придавая рисунку все более узнаваемые черты. Вот из "копны сена" стрелой вылетела тонкая линия носа и дальше, сделав характерный зигзаг, уперлась в тугой ворот сорочки, небрежно охваченный тугим бантом. Водрузив на место глаз и подрисовав рот, он широким жестом поставил свой автограф и, написав под ним дату, "2.04.92.", протянул листок мне со словами: "Милости прошу". С того момента, когда он попросил бумагу, прошло не более трех минут. Передо мной предстал великолепный портрет Пушкина. Сквозь черный цвет линий и штрихов кое-где проглядывали коричневые пятна кофе, придавая рисунку необычайную выразительность. Взгляд поэта, спокойный и умиротворенный, устремлен на невидимого собеседника, может быть, на прекрасную незнакомку: в нем видна некоторая робость и нескрываемый интерес. Вспомнились нелестные строки поэта о себе самом в стихотворении "Мой портрет":
Да таким, как бог меня сотворил,
Я хочу всегда казаться.
Сущий бес в проказах,
Сущая обезьяна лицом,
Много, слишком много ветрености -
Вот каков Пушкин. (франц)
Нет, передо мной был совсем не такой Пушкин. Это был уже далеко не юный поэт. Куда девались его ветреность и бесовские проказы! Его редкие кудри и бакенбарды, появившиеся только после 1825 года, свидетельствовали о том, что это был уже не ссыльный поэт, а муж, умудренный жизненным опытом, глубоко раскаявшийся в своих грехах молодости.
Со временем черные чернила совсем испарились, и портрет приобрел чисто кофейный цвет. Он стал еще прекрасней.
Часто, глядя на него, я вспоминаю те невероятно тяжелые времена, когда небольшая группа "сумасшедших" энтузиастов вместо того, чтобы заботиться о хлебе насущном да спасении живота своего, мечтала о спасении духовности народа, воздвигая памятник своему кумиру.