Детство-самый значительный отрезок жизни, и не только поќтому, что в нем закладывается то, что проявится и определит соќбой зрелости в детстве человек свободен от тех необходимостей, которыми сдавит его позднее общество и государство. Детство наќстроено на доброту, веру, любовь и надежду, и мир взрослых восќпринимается как состоящий из множества мам и пап, для котоќрых самое главное - твое существование; как мир, где взрослые всегда готовы уступить и пожертвовать своими целями для счастья маленького человека. Детство - это то, что, провожая в прошлое, всегда хотелось бы
иметь в будущем, что вызывает у повзрослевших грусть и сожаление, и желание - хотя бы мысќленно - вернуться назад, заглянув в чужое детство, всегда похоќжее на свое.
Эта книга - о двух поколений. В "Сказках бабушки Даши" каждое событие проникнуто иррациональным духом, столь же убедительным и имеющим право жить, как и "Хроника одной семьи", где достоверность описания напоминает научные фолианќты, - и все это называется художественным произведением, позќволяющим тем, кто читает, забыть о сумрачном вечере и отложенќных на завтра неприятностях, и снова стать тем, кем ты был когќда-то: в прекрасной эпохе, не помнящей начала и не верящей в то, что наступит ее конец. И, пока у нас есть память и возможќность ее оживлять, погружаясь в волшебный мир авторского воќображения, наша жизнь никогда не будет дорогой в никуда, и сквозь любую непогоду и осаду шальной печали всегда постараќются пробиться, освещая и согревая душу, лучи бредущего по ту сторону добра и зла веселого детства, готового смеяться над всем, кроме своей или чужой боли. Готового прийти и протянуть вам, читатель, руку бескорыстной помощи.
ИНТЕРЛЮДИЯ
Длинный хвост молнии, словно плетью, ударил по зазвеневшему стеклу. Получив поддержку, стихнувший было дождь набросился на небольшой дом, застывший в окружении высоких, усыпанных гранитными валунами, гор.
Сидевший в огромной красном кресле мужчина пятидесяти - пятидесяти трех лет равнодушно поднял лицо, взглянул в сторону окна и вернулся к изучению лежавшей на столе старинной рукописи в черном переплете. Перевернув несколько страниц, задумался и негромко произнес:
- Наверное, Адонис был прав и мы напрасно позволили спалить ее в Александрии. Побольше писцов, расширенный тираж - и кто знает, кому молилась бы средневековая Европа!
Закрыв рукопись, он положил ее на стол и включил дисплей. На экране появилось изображение красивого юноши, разговаривавшего с кем-то по телефону. Взглянув в сторону мужчины, юноша быстро отключил телефон и согнулся в поклоне:
- Слушаю, сир!
- Сараево - требовательно произнес мужчина.
- Все идет по плану - торопливо заговорил юноша. - Фердинанд убит, Англия готовится к военным действиям. Мировая война неизбежна.
Помолчав, юноша почтительно добавил:
- Очень изящная операция, сир! Кто бы мог подумать: гибель незначительной особы - и такие последствия!
- Да, в этом, как и в любом деле, главное: найти камешек, который сдвинет лавину, - кивнул мужчина. - Все?
- По Сараево - да. Но, осмелюсь напомнить, начинается операция, к которой вы когда-то проявили интерес.
Юноша замолчал, глядя на недоуменное лицо мужчины, потом поспешно проговорил:
- Место действия - Украина. Родовое проклятие. В восемнадцатом веке - наш выигрыш, в девятнадцатом - ничья. Сейчас - решающая часть.
- Да, вспомнил - задумчиво сказал мужчина. - Церковная разведка, граф Мудрак. Что ж, это будет любопытно.
- Прикажете начать, сир! - вытянулся юноша.
- Да - кивнул мужчина. - Но без философии и абстракций, в каком-нибудь бытовом варианте.
Экран потемнел.
Мужчина встал, потянулся и медленно подошел к окну. Змеиная лента молнии дотронулась до стекла и опала, бессильно скользнув к земле. Дождь стихал.
- Все на свете имеет конец, - отвернувшись от окна, мужчина вернулся в кресло и, раскрыв "Евангелие от Иуды", вновь углубился в чтение.
ДОМ
Как, детки, удобно расселись? Родя, подвинься, пусть Полина устроится. Все?! Тогда слушайте.
Раньше о нечистой силе люди многое знали, потому как блиќже к ней жили. А потом машины появились, самолеты летать наќчали - это и людям не всегда приятно, что уж говорить о русалќках, леших и прочих тварях. Часть из них попряталась, в темные места ушла, а другие, наоборот, в город подались, и в таких страшиќлищ превратились, что не дай вам бог, детки, с ними повстречаться. Древняя нечистая сила добрее к людям была, даже иногда выруќчала, а нынешняя... Ладно, об этом в другой раз, а сейчас расскаќжу, что сама видела.
Наша семья в Крым после гражданской войны переселилась, да и не столько переселилась, сколько бежала. Бабушка моя очень богатая была, свою усадьбу имела: вместе с дедом бабушќку в этой усадьбе и сожгли. А мы вначале в Кривой Рог подались, а затем в Карасувбазар: здесь у отца знакомый жил. Когда убеќгали, мама Лиза успела немного золота захватить: решили на неќго дом купить.
Карасувбазар тогда большим городом был: в основном татары его населяли, но и других народов хватало. Улицами так и селиќлись: здесь русские, там украинцы, дальше греки, армяне. Ремесќленный город был и очень религиозный: у каждого народа свой бог, своя церковь, свое кладбище.
Отец на Ханджаме дом присмотрел, но мама Лиза привыкла дворянский норов проявлять, на своем настаивать. Нашла дом возле дороги на Мушаш: большой, красивый, комнат много и цеќна дешевая. Отец сомневаться начал, тем более что знакомый не советовал: дом за последние пять лет трех владельцев помеќнял, странное в нем происходило, - но хозяин, пожилой армянин, очень упрашивал, даже цену сбавил, да и маму Лизу еще никому переубедить не удавалось, - так мы в этот дом и вселились.
Поначалу все радовались, особенно дети. Нас в семье четверо было: Грише - десять лет, мне - семь, Лиде - шесть, а Оле - пять. Меня с сестричками в одну комнату поместили, а Грише, как старшему, отдельную выделили. Гриша в школу ходил, я гуќсей пасла, Оленька мне помогала, а Лида маминой любимицей была, всегда возле нее вертелась: ее дома и оставляли. Хотя и там работы хватало: мы, кроме гусей и кур, корову держали, свиней, овечек, так что мама Лиза с рассветом вставала и позже всех ложилась. Никакой крестьянской работы не чуралась, всему наќучилась, даром что дворянка и по-французски говорить умела. А отец в Марьяне кладовщиком работал, за материальные ценности отвечал. Тогда грамотный человек в цене был, а у отца все-таки высшее техническое, хотя он и скрывал это; да и мама все двоќрянские документы и фотографии как-то сожгла. Гришу, помню, очень что расстроило.
Так вот, первый месяц все хорошо было, хотя мама и жаловаќлась, что кто-то за ней подглядывает и в затылок дышит, но паќпа над ней посмеивался: он, когда в Петербурге учился, атеистом стал и верил только в физиологию. Для нас же, детей, самым ваќжным было то, что лето на улице, птицы поют, фруктами объеќдаться можно. Но однажды вечером всей семьей всполошились: ужинали за столом во дворе и вдруг слышим: в комнате сепараќтор заработал. Мама днем из молока масло сбивала и там его оставила.
- У нас гости? - отец спрашивает и нас глазами пересчитыќвает.
- Нет, - мама говорит.
Все за столом, даже кошка Мурка о мою ногу трется: а услышала звук сепаратора - зафыркала, хвост взъерошила.
Отец встает и идет в дом; мы, конечно, за ним, потому как инќтересно. Доходим до двери, за которой сепаратор громыхает - и вдруг стук смолкает. Заходим: никого нет и в других комнатах пусто; сепаратор стоит на столе, а рядом в горшочке-кусок сбиќтого сливочного масла.
- Ничего не понимаю! - мама восклицает. - Я это молоко на утро оставила, для завтрака.
- Н да! - отец недоверчиво хмыкнет. - Что ж, попробуем, каќкое масло неизвестный гость соорудил.
И руку к столу протягивает. А Оля как закричит; "Тятя, не трогай! Его нельзя кушать!".
Тогда все по-настоящему перепугались. На Олю смотрим, а она бледная, глаза полузакрыты и ручками к отцу тянется. Отец Олю очень любил; подбежал, обнял ее, по головке гладит: "Хоќрошо, доченька, не расстраивайся, выбросим это масло".
И действительно: в бумагу завернул, вынес за ворота и на улиќцу кинул. Я потом видела, как соседский Полкан это масло лизал, а через день его мертвым нашли. То ли убили, то ли сам отчего-то умер -никто разбираться не стал.
Оля болезненной росла, часто уединялась, думала о чем-то. Мама ругала ее за это, Лиду в пример ставила. А отец и я Олю любили. Она добрая была и очень ласковая: никому плохого слоќва не скажет, даже когда обижали. И животные к ней тянулись: она с ними, как с людьми, разговаривала. Я слышала, как она и деревьям что-то шепчет. И к нашему дому тоже странно относиќлась: приложит ушко к стене и словно слушает что-то, а потом улыбнется и штукатурку рукой гладит. Я однажды, когда гусей пасли, задала об этом вопрос, а она задумалась и говорит: "Дому плохо очень: его для добра строили, а заставляют злом заниматься. "Кто заставляет? - спрашиваю, но Оля так и не отвеќтила.
Сепаратор еще несколько раз срабатывал, но мы уже не пугались (как сказал отец, страшнее гражданской войны ничего не будет); потом мама его во двор вынесла и он больше не тарахќтел. Зато однажды в окно кто-то ночью стучал, отец выходил, но никого не было, а утром оказалось, что в сарае околела корова. Мы долго горевали, особенно мама Лиза. Еще посуда иногда греќмела, на чердаке скрипело, но мы на это не реагировали: уставали очень, работая, и старались получше выспаться. Только Оля расстраивалась и начала просить дом оставить и в другой переќехать. Мама объяснила, что денег на покупку нового дома нет, но Оля так и не успокоилась: похудела, лицо прозрачное стало.
А в первое воскресенье сентября, когда завтракать сели, слышим в доме траурную музыку. Побежали туда и видим в той комнате, где мама продукты хранила и хозяйством занималась, на одной из стен странное зрелище: на белом фоне двигалось множество темных человечьих фигурок. Я замерла, не понимаю ничего и лишь удивляюсь, почему человечки и двигаются, и осќтаются, не исчезая, и кто играет такую красивую мелодию, - и тут мама воскликнула: "Это же похоронная процессия!" Теперь и я всматриваюсь и различаю: на телеге гроб с покойником, свяќщенник кадилом машет, музыканты инструменты в руках держат, а остальные просто идут и все как живое. Мама схватила скатерть, начала стенку закрывать, а человечки и по скатерти вышаќгивают. Тогда мама окно наглухо занавесила - и стало еще отчетливее все видно, особенно лицо покойника: заостренќное, злое, с длинным носом.
Отец остолбенелый стоял: наверное, с атеизмом прощался; поќтом кричит маме: "Беги за попом!" Мама взглянула удивленно - мы в церковь почти не ходили, лишь посты соблюдали, - одеќлась и ушла. А нас отец завтракать погнал, затем работать заќставил и в ту комнату заходить запретил.
Поп часа через два появился; я слышала, как он объяснял отцу, что его в этот дом уже приглашали, но его молитвы перед чертовщиной бессильны: она каждый сентябрь на стене возникает и до полуночи не исчезает. Впрочем, он готов еще раз освятить комнату.
Обряд, который творил в доме поп, видел только Гриша: меня и сестренок отец отвел до утра к знакомому, а на следующий день на стене ничего не было, лишь висела в углу икона да пахло ламќпадным маслом.
Происшествие родителей напугало, и они заговорили о том, что дом, как он ни удобен, надо продавать, и весной отец этим займется. А пока готовились пережить зиму: мама насолила в бочќках грибов, наквасила капусты; скирда сена во дворе выросла. Однако возникли трудности с картофелем - нашим главным зимќним продуктом, - поскольку погреба в доме не оказалось и храќнить картошку было негде. Мама обязала отца вырыть погреб: наметили его копать в той комнате, где чудеса происходили и заќпасы хранились. Тут опять Оля закапризничала: побледнела вся, заплакала; мама решила, что у нее болезнь начинается, и в кроќвать уложила.
Отец копал погреб несколько дней и почему-то дышать в доме становилось трудней и трудней; мы все во дворе старались делать, хотя осень и превращалась в позднюю. На четвертый день отец вдруг закричал, зовя маму; мы поспешили за ней. Отец стоял в трехметровой яме и показывал: "Смотрите, на что я наткнулся!" Мама нагнулась и ахнула: "Неужели гроб?!"
Услышав такое, я Лидку отпихнула и наперед продвинулась. Точно: крышка гроба поблескивает, медью оббитая.
- Как быть? - мама спрашивает. - Обратно землей заброќсаем?
- Еще чего! - сердится отец. - Мы тогда совсем без погреба останемся. Меня на работе через два дня в Симферополь надолќго посылают, поэтому завтра нужно погреб закончить. Я этот гроб здесь же в глубине зарою, пол глиной обмажу, стенки кирпичом выложу - и будет великолепно. Покойнику хорошо, и мы с поќгребом.
- А гроб ли это? - засомневался Гриша. - Гроб медью не оббивают. Вдруг это сундук разбойничий и там золото лежит: даќвайте откроем.
Гриша приключенческими романами увлекался и мечтал клад найти; прошлым летом я и Лида даже в поход с ним за кладом на Дорткуль ходили, но ничего не нашли.
- Прекрасная мысль! - оживился отец. - Возможно, там дейќствительно деньги хранятся, на которые новый дом купить можќно.
Мама, собиравшаяся критиковать Гришине предложение, при словах "новый дом" вздохнула и махнула рукой: делайте что хоќтите!
Гриша лопату принес, отцу помогать, и вскоре гроб откопали. Отец поддел топором крышку, дернул - и гроб раскрылся.
Это действительно был гроб, так как в нем лежал покойник, но драгоценностей и золотых украшений сверкало на нем столько, что хватило бы, как подсчитала мама, на выкуп всего Карасувбазара. Покойника я сразу узнала: это его везли на телеге, когќда на стене похоронная процессия светилась.
- Чудеса! - изумилась мама. - Судя но одежде, он лет сто назад жил, а выглядит, словно вчера похоронили.
- Потому что гроб медный, воздух не пропускает, - отец автоќритетно поясняет. - Или каким-то раствором тело смазали: люди в старину многое умели. Снимать украшения?
- Конечно, оно так и правильно, и праведно - хмурится отец. - Но как тогда новый дом покупать? Я малость возьму, чуть-чуть.
Сдергивает с покойника ожерелье и маме подает. Та взяла, а у самой пальцы дрожат. Мы хотели ожерелье потрогать, но мама прикрикнула на нас и сразу его в спальню отнесла, и велела ниќкому о находке не рассказывать.
Прибив крышку на место, отец зарыл гроб в погребе, под глиќняным полом. "Все равно больше одной зимы здесь не прожиќвем" - пояснил он. Ночью он и мама волновались очень, почти не спали, словно чего-то ждали, но эта и другая ночь прошќли спокойно. Отец достроил погреб, сделал в нем лестницу и уеќхал на неделю в Симферополь. Гриша за ним увязался: у него каникулы в школе наступили, - и осталась дома одна "девичья команда".
Гриша и Лида к находке гроба отнеслись как к интересному приключению, да и родители себя в этом уверили. Я присоединиќлась бы к их настроению, но поведение Оли смущало. Последнее время Оля с постели почти не вставала, плохо себя чувствовала, и очень расстроилась, узнав о гробе и ожерелье. "Нельзя ничего у него брать, - повторяла она. - Он и так злится, что на его могиле дом построили и жизнь продолжают, а тут частицу того, для чего он существовал, отняли. Он отомстит, страшно отомќстит".
- Кто он, этот покойник? - спрашивала я. - И откуда ты все знаешь?
- Мне дом рассказал, хотя и ему мало известно. Покойник когќда-то, чтобы богатым сделаться, нечистой силе душу продал, а потом обмануть ее пытался, в Киево-Печерской лавре укрылся. Однако нечистая сила его сюда выманила и умертвила, но себе забрать не смогла: на нем святой дух Лавры остался. Покойник должен еще преступление совершить, чтобы в аду успокоиться. Дом пытается помешать мертвецу, но ему мало что удается: селившиеся в доме люди обычно своими проступками умножали сиќлу покойника и ослабляли мощь дома.
Об услышанном Оля молчать велела - это тайна дома, я ее просьбу выполнила, но чего-то все время страшилась и когда на следующую ночь меня разбудил мамин крик, я, казалось, была к этому готова, хотя такого ужасного крика я никогда в жизни не слышала. Вскочив с кроватей, я, Оля и Лида побежали на мамин голос и, добежав, застыли на месте. При свете луны было видно, как покойник, схватив левой рукой, очень длинной, маму за горќло, пятится к погребу; в другой руке сверкало взятое отцом ожеќрелье. Почему-то сейчас покойник казался более мертвым, чем тогда, когда лежал в гробу. Мама уже не кричала, а покорно шла за мертвецом, хотя идти тому было трудно: пол под его ногами проваливался, и он с усилием вырывал из очередной ямы свои ступни, продолжая приближаться к гробу. Мы стояли, леденея от страха, - и тут наше оцепенение прервал Олин крик: "Отдай маќму! Меня возьми!", и, подбежав, Оля вцепилась в одежду покойќника. Мертвец замер, потом, оттолкнув маму, стряхнул ожерелье ей под ноги, схватил Олечку и прыгнул назад, в проем погреба. Стенки дома затряслись, закачались, словно при землетрясении; наверху треснула балка, и часть крыши, обрушившись, завалила погреб. "Бежим!" - закричала мама и, подхватив меня и Лиду, выскочила во двор. Дом, еще раз качнувшись, замер. Я и Лида прижались к маме, и сердца наши стучали так, что казалось, вот-вот разорвутся. Мама успокаивала нас, гладила по голове и, прямо в ночных рубашках, повела к знакомым; оставив нас там, вмеќсте с несколькими мужчинами, удивлявшимися, почему землетряќсение задело только наш дом, вернулась искать Олю. Откопали ее к рассвету; мама сказала потом, что ни гроба, ни покойника в подвале не оказалось. Я ей тогда не поверила, а сейчас думаю, что мама говорила правду.
Когда хоронили Олю, она лежала в гробу с одухотворенным, почти счастливым лицом, а мы все время плакали и не было у меня в жизни более горького дня. Бедная моя сестричка, как я любила тебя и люблю до сих пор, и последняя мысль моя перед смертью будет о сыне - вашем папе, о вас, мои внуки, и о ней, Олечке, царствие ей небесное!
За ожерелье мы купили дом на Ханджаме и сразу в него пеќребрались. А старый дом очень быстро обветшал и рассыпался и к весне на его месте образовался пустырь. Там и сейчас никто не строит и даже трава растет плохо, и я, попадая туда, всегда вспоќминаю Олечку, а мама Лиза вообще целый год ходила по ночам к развалинам и плакала, как на могиле. Я лишь потом поняла, что Олечка поменялась с мамой смертями, чтобы та могла нас вырастить: время-то было голодное, тяжелое.
ВОРОЖЕЯ
Ах, мои милые: опять к бабушке пришли! Садитесь, садитесь... О чем нам рассказать? О любви?! Чему ты смеешься, Полина: сейчас для Саши и Миши самое время с любовью знакомиться, а потом и твоя очередь наступит. Любовь - это игра, в которую играют всю жизнь, иногда очень серьезно. А если участвуют в ней одаренные личности, то любовь удивительные формы приниќмает. Мне такую любовь испытать не довелось, зато увидеть ее увидела.
Мой отец был очень красивый мужчина, и многие женщины на него заглядывались, но он только мать и замечал, ни на коќго внимания не обращал. И мать его сильно любила: все в семье делалось так, чтобы отцу угодить. Однако у отца одна страсть была, которая матери не нравилась: в карты играть. Первые гоќды в Карасувбазаре он еще сдерживался, а после смерти Олечки неделями дома не ночевал. Вначале мама ходила, разысќкивала его, а потом махнула рукой и ждала, когда явится: с повинной головой и пустыми карманами. Мамины уговоры, плач не помогали: отец клялся, обещал исправиться - и вновь исчезал.
Мама не знала, что и предпринять, - и тут посоветовали ей сходить в соседнее село Карачоль к гречанке Элине, известной воќрожее: она обязательно поможет. Мама собралась и пошла, а чеќрез час возвращается: растерянная, запыхавшаяся. "Дома все в порядке?" - спрашивает у Гриши: он, я и Лида за столом во дворе сидели и подсолнухи лущили. "Да, мамочка!" - отвечаем дружно. Мама присела за стол, помолчала и говорит: "Не могу идти к этой гречанке, что-то не пускает, словно за подол дергает. Да еще воробей несколько раз впереди меня садился и в мою сторону бежал, крылышками размахивал: будто назад уговариќвал повернуть. Я и камешки в него бросала, и с дороги сворачивала: а он все впереди меня скачет. Так и вернулась".
"Меня возьми! - я выскочила. - Мне с воробьем легко спраќвиться: он поменьше, чем гусак".
До семнадцати лет я гусей в степи пасла и большим специалистом по птицам считалась.
Мама посмотрела, вздохнула и согласилась: "Ладно, дочка!".
И через месяц, когда отец вновь пропал, одела и повела с собой. Наш дом на окраине Ханджамы располагался, и Карачоль от крыльца виднелась. Но идти пришлось долго, часа полтора: по степи, потом вдоль Феодосийского шоссе. Трава начинала выгоќрать; я бегала за кузнечиками и чувствовала себя счастливой.
Дом ворожеи нашли сразу: белые стены под красной черепицей. Постучали, вошли в сени, после разрешающего окрика Элиќны - в комнату. Я надеялась увидеть старуху с острым кадыком и клюкой, но в чисто прибранной и опрятной комнате стояла красивая тридцатипятнлетияя женщина, пристально смотревшая на маму большими черными глазами.
- Все-таки пришла, - не ответив на приветствие, произнесла Элина. - Думала - не дойдешь. Значит - судьба. Знаю, но расскажи ты.
Мама запинающимся, неловким голосом поведала о своем гоќре. Ворожея не столько слушала, сколько разглядывала маму, затем опустила глаза: "Муж вернется сегодня: увидишь раньше, чем дойдешь до порога дома. Завтра жди меня вечером".
Повернулась и вышла в другую комнату. Мы постояли и поќплелись обратно. Мне ворожея понравилась, а мама осталась недовольна: "Наглая какая! Ничего, кроме гонора, нет!"
Зайдя в наш двор, мама спросила у сидевшей за столом Лиќды: "Отец дома?". "Нет", - отвечает Лида. "Я так и думала", - бормочет мама. Взяла метлу и принялась дорожку к крыльцу подметать, а я возле Лиды устраиваюсь и наше путешествие ей рассказываю. Домела мама до порога и только собирается на неќго ступить, как раздается голос: "Лиза, детки, здравствуйте!" Смотрим: отец стоит во дворе и улыбается виновато. Мама его за стол усадила, покормила, потом в дом увела и долго там беседоќвала.
Мое повествование так заинтересовало Лиду и Гришу, что они еле дождались прихода ворожеи. Но первыми ее почему-то почуяли гуси: они забеспокоились, загоготали, затем открылась калитка и вошла Элина. Мы сидели за столом во дворе; Элина направилась к отцу и, подняв к его лицу блестящий шарик, велела: "Смотри сюќда!" Отец взглянул и словно окаменел. "Забудь про карты! За- будь про карты! Жду тебя к себе!" - ясно и отчетливо несколько раз повторила ворожея, повернулась и направилась к воротам. На ее пути трепыхалась, роясь в земле, курица; Элина взглянула на нее, и курица, закудахтав, точно ее ударили, помчалась прочь. Мы сидели как приклеенные, не в силах встать; возле ворот ворожея обернулась, махнула рукой - и нас будто отпустило что-то.
Утром курица, попавшая к ворожее в немилость, сдохла, а веќчером отец с работы домой не пришел. Мать ждала его, сцепив руки, выглядывала за ворота, потом оделась и побежала в стороќну Карачоля. Меня и Лиду спать уложил Гриша, а ночью я проснулась и услышала мамин плач. Позже я узнала, что мать в тот вечер долго бродила вокруг дома ворожеи, но свет в нем не гоќрел, калитка была заперта, а на стук и крики никто не отозвался.
На следующее утро мама побежала к отцу на работу, но он там не появлялся, зато знакомые видели его в доме ворожеи: поќмогал ей но хозяйству. Мама опять собралась в Карачоль и меня взяла: я после смерти Олечки любимой дочкой у отца была: к Грише он относился равнодушно, а Лиду недолюбливал.
Шли мы быстро; лицо мамы точно сухим огнем горело: я ее никогда такой не видела. Зашли в Элинин двор; собака на цепи рванулась в нашу сторону, но мать на нее даже не посмотрела. Входная дверь оказалась не заперта: мама вошла без стука, я - за ней. Видим: отец за столом сидит, чай с Элиной пьет, а нас не замечает. Мама к нему: "Володя! Володенька!" - а он словно не слышит. Я тогда отца за шею обняла, плачу, кричу: "Папа! Паќпочка!" Тут отец вроде очнулся, обнял меня: "Даша! Лиза! Что вы здесь делаете?". "Мы за тобой пришли, - мама говорит. - Пойдем отсюда!" А Элина чай допила и улыбается: "Он останетќся здесь". Мама ей: "Это мой муж!". "Был твой, а сейчас мой. Ты свой род продолжила, теперь я должна это сделать".
- Зачем женатого человека завлекаешь? - мама спрашивает. - Вокруг столько холостых: любого взять можешь.
- У Володи кровь хорошая, талантливая: я такую первый раз встретила, - чувствуется дворянин в двенадцатом колене. Заќбудь о нем и уходи. Чтобы не горевала, денег дам столько, скольќко захочешь.
- Оставь деньги себе - отдай мужа!
- Нет.
Мама тогда к Элине метнулась, чтобы ударить, а та руки отќкрытыми ладонями на маму направила - и маму словно ветром назад отбросило и о стенку ударило. Мама упала и лежит. Я исќпугалась, обнимаю ее: "Мама, вставай, мамочка!" Мама подниќмается, за стенку держится, на отца смотрит и говорит: "Володя, пойдем отсюда! Эта ведьма тебя погубит, а у нас дети. Я тебя очень люблю, Володя". И по-французски стала что-то ему говоќрить. Я в первый и в последний раз слышала, чтобы мама по-французски говорила. Отец напрягся, пытается встать - и не может. Взглянул на Элину и головой поник: "Уходи, Лиза. Я теќбя люблю, а без нее жить не могу. Не мучайте меня, у меня сердќце вот-вот разорвется".
Мама тогда замолчала, за мою руку ухватилась и прочь пошќла. Всю дорогу я плакала, а мама даже слезинки не обронила, только думала о чем-то.
Со следующего дня мама все хозяйство на нас перебросила, а сама по селам отправилась: искать ворожею сильнее Элины, чтоќбы отца вызволить. Но никто за такое дело не брался - объясняќли, что Элина - ворожея в седьмом поколении, а это очень выќсокая квалификация. Наконец, отчаявшись, мама решила сама магии выучиться: отнесла богатые подарки одной старой ворожее, жившей в Карасувбазаре, и начала брать уроки. Какие-то книги читала, из трав настои делала; домой только поесть приходила. А мы, дети, с утра до вечера хозяйством занимались, даже школу посещать перестали: я на кухне все делала, а Гриша и отца, и мать в работе заменял.
Отца мы не видели уже несколько месяцев. Слышали от знакомых, что он по-прежнему у Элины живет, и она беременна. Мама вслушивалась в новости сумрачно и еще более рьяно за магию принималась. В доме появилась высаженная в ящички геќрань (от вредных излучений - мама пояснила), подсвечники со свечами; мама иногда зажигала их, всматривалась в огонь и шептала: "Поутру встает солнце красное, а как ночь - придет луна нежная. Солнце красное распрекрасное, луна нежная безмятежная. И никогда они не встречаются, оба разом нам не являются. Так и суженый мой пусть с Элиной не встретится, никогда пусть с ней не слюбится. Как сказала, так и сбудется". И сжигала на свече вырезанную из бумаги женскую фигурку. Еще мама два платья пошила: одно ярко-красное, а другое - гнетущего черноќго цвета, и несколько варежек с прокладкой из березовой коры и листьев.
В один из весенних вечеров мама, вскипятив в котле какие-то коренья, долго водила свечой над остывающим варевом, что-то бормотала - и вдруг в котле все забултыхалось, забулькало. Маќма засмеялась и кричит: "Дети! Сюда!" Мы сразу прибежали. Все это время мама с нами почти не разговаривала и даже Лиду ласкать перестала: такая чужая стала, что мы ее бояться начали. Гриша собирался вообще из дома уйти, но ему меня и Лиду жалќко было.
Сейчас смотрим: сидит мама веселая, счастливая. "Завтра утќром, - улыбается, - будем отца возвращать. Звезды нам благоќприятствуют, к тому же Элина скоро родить должна, у нее вся сила сейчас в плод уходит. Но вы помочь должны, одна не справќлюсь". Объяснила, кому что делать, вшила каждому в одежду какие-то камешки и корешки - чтобы от Элининой порчи спасти, а в полночь сходила с Гришей на кладбище и отрубила у росшеќго там тополя несколько веток. Пояснила: "Тополь силу у челоќвека забирает, а нам у Элины как можно больше отнять ее надо".
На рассвете я и мама направились в Карачоль. Мама нарядилась в ярко-алое платье, надела рукавички с корой березы; в одќной руке она держала тополиную ветку, в другой несла сетку с бутылками, наполненными чудодейственными растворами.
Чем ближе подходили к Карачоли, тем больше я боялась: "Мама, а если тетя Элина вновь нас плохо встретит?". "Не волќнуйся, дочка, Элина сейчас в лесу в росной траве валяется, силу для плода собирает".
Зашли в Элинин двор, и к нам кинулся черный пес. Я и испугаться не успела, как мама, освободив одну руку, направила ее на пса, проговорив что-то при этом, - и пес остановился, лег на землю и заснул. Зашли в дом: отец на диване сидит. Я к нему: "Папа! Папа!", - а он словно не слышит.
- Подожди! - мама говорит. - Его отпоить надо.
Надела мне на руку рукавицу, дала тополиную ветку, обрызќгала ее чем-то из бутылочки и возле окна поставила: "Держи ветќку вот так и с места не сходи. Ты нас сейчас от Элининого взгляда защищаешь: увидит, что здесь происходит - пропадем!". Я вцепилась в ветку, не шевелюсь, хотя и поглядываю краешком глаза, чем мама занимается. А она вытащила ситечко и три раза через него воду перелила; затем в воду что-то из двух бутылочек покапала, подержала над водой руки, пошептала - и отцу дает:
"Пей!". Отец выпил и словно очнулся: "Лиза, Даша? Как вы здесь оказались? Какая ты красивая, Лиза!". "Собирайся, домой пойдем", - мама торопит. Поспешили обратно: мама отца ведет, а я с веткой, как с флагом. "Ты уж потрудись, дочка!" - мама просит - разве откажешь?!
Дома поели наскоро, потом мама отвела отца в его комнату и велела оттуда не выходить. Переоделась в черное платье и повторила нам, кто что должен делать. Во дворе береза росла: мама к ней прижалась, постояла, потом объявила: "Все, дети, с богом: Элина уже близко!" - и в дом вошла. Мы надели рукавички с березой и взяли тополиные ветки, маминым раствором обрызганќные: Гриша и Лида выскочили с ними на улицу и в кустах спрятались, а я возле будки Шарика укрылась. Ждем. Минут через десять калитка распахивается и Элина входит: лицо злое-презлое, а живот огромный. Я Шарика с цепи спускаю, кричу: "Куси!" - и на Элину показываю. Шарик зарычал и к ворожее помчался. Та обернулась к Шарику и руки на него наставила: Шарика приподняло вверх и к будке отшвырнуло. Я за веткой сидела, меня не затронуло, а будка треснула и развалилась. Мама так и хотеќла, чтобы первый, самый сильный удар колдовской энергии Шарик и будка на себя приняли.
Тут мама с рукавичкой и тополиной веткой на крыльцо вышќла, мелом круг возле себя очертила и начала Элину разными поќносными словами ругать - даже мне муторно стало, хотя мама и поясняла, что худые слова человека расстраивают и обессилиќвают, а хорошие мощи прибавляют, и для борьбы с Элиной нужќно все применять. Но Элипа ни на что не реагировала, молча к матери приближалась, и лишь когда услышала, как мама о ее будущей дочке выражается, остановилась, глазами засверкала, ладони выставила и на маму направила, а та тотчас руки в круг сцепили и на уровне груди поставила. Элина напряглась, ладони белые сделались, пальцы, словно звериные когти, согнулись, - а маќма шепчет что-то, с места не сдвигается, лишь по меловому круќгу синеватое пламя мелькает. Минут десять стояли, потом Элина расслабилась, руки опустила, повернулась и назад направилась, - но тут Гриша и Лида с улицы все подходы к калитке тополиќными ветками забросали. Элина остановилась: если сейчас, обесќсиленная, она к этим веткам дотронется, то ребенок может роќдиться мертвым.
- Чего ты хочешь? - повернулась Элина к крыльцу.
- Забудь о моем муже, - мама говорит.
- Нет, - Элина головой качает. - Твое счастье, что моя сила в ребенка ушла, не то я твой дом вместе с крышей перевернула бы.
- Вот я своим счастьем и воспользуюсь,-мама с крыльца схоќдит и к Элине идет. - Надеюсь, что несколько ударов кладбиќщенской веткой тебя образумят".
Элина пятиться начала, потом, возле самых ворот, кричит:
- Твоя взяла! Забирай Володю - мне ребенок дороже!.
- Клянешься? - мама спрашивает.
- Клянусь! - Элина подняла вверх руку со скрещенными пальцами. - Мое слово верное!
Мама рукой мне махнула, я подскочила и тополиные ветки от ворот убрала. Элина несколько шагов сделала, остановилась и просит: "Дай в последний раз на него посмотреть". "Нет, - маќма отвечает. - Насмотрелась уже". И хотела Элину веткой за ворота выгнать, но тут голос от крыльца раздается: "Лиза, что случилось?" Я оглянулась: отец на крыльце стоит, - не выполнил мамин запрет из дома не выходить.
- Володя! - Элина кричит. - Это я, твоя любимая! Прими мой взгляд, на прощание!
И так на отца посмотрела, что он, словно столб, застыл. А Элнна засмеялась, калиткой хлопнула н ушла. Так все и законќчилось.
Мама долго отца травами отпаивала, к другим ворожеям воќдила, но он все равно странным остался. Разговаривал, улыбался, на работу ходил - и все время словно вспоминал что-то. Маќма даже в карты ему играть разрешила: но он о них и не думал.
Элина родила девочку, через год продала дом переселенцу и куда-то уехала. Отец после этого еще два года жил, а однажды лег на кровать да так и лежал: не разговаривал, от еды отказывалќся - н все улыбался чему-то. Так с улыбкой и умер.
Мама никогда больше не колдовала и нас этому не учила: "Каќждому роду на земле свой удел. Я чужим делом занялась - вот и поплатилась!". Она долго каялась, что отца у Элины забрала: пусть бы он лучше с ней был - живой!
КЛАДБИЩЕ
Какие дети пришли к бабушке: опрятные, умытые! А Родик сегодня в новой рубашечке: красивый, важный! Мой старший брат Гриша, когда мама Лиза покупала обновку, радовался и гордился. Я и Лида даже посмеивались над ним, но он на нас внимания не обращал: "Отцепитесь, малышня!" - говорил.
Гриша способный к языкам был: немецкий язык лучше школьќного учителя знал и английский самостоятельно выучил. У нас в доме много книг на иностранных языках было: Гриша даже в Симферополь покупать их ездил. Особенно гетевского "Фауста" любил: наизусть страницы из него декламировал.
Грише как раз семнадцать лет миновало, на него многие девќчата засматривались, но он только о Марии Уманской мечтал, своей однокласснице. Красивая была девушка: она, как и Гриша, в войну погибла, только он в 1941-м, на острове Ханко в Балтийќском море, а Марию в январе 1943-го болезнь убила.
Красивые всегда своенравны: Марии нравилось Грише голову морочить, власть над ним показывать: то насмешку над ним приќдумает, то свидание назначит, а мимо с другим парнем пройдет. Гриша обижался, переживал очень, а когда однажды летом Мария поцеловала при всех Гришиного соперника Ваню Ханарина, Гриќша совсем расстроился и решил, как Фауст, продать свою душу дьяволу. Его еще мама отругала: Лидка хрустальную вазу разќбила, а на Гришу свернула, - тот и оправдываться не стал.
Время нечистой силы наступает на земле с двадцати четырех часов до часа ночи, - это Гриша хорошо знал. И, когда все в доќме заснули, Гриша встал, оделся и отправился на кладбище. Авќгуст был, в небе звезды разбивались и вниз падали, воздух траќвянистыми ароматами одурманивал. А у Гриши душа - как струќна натянутая.
В городе имелось несколько кладбищ; Гриша пошел на то, которое за Ханджамой расположилось: там Олечка и отец похороќнены были. Сначала степью шел, потом Феодосийскую дорогу пересек и к кладбищу вышел. Как и везде, кладбище высокой стеќной из ракушечника огорожено было; для похоронных процессий открывались деревянные ворота, а рядом для посетителей - жеќлезная калитка.
С усилием толкнув взвизгнувшую калитку, Гриша ступил на кладбище и по усыпанной песком тропинке направился вглубь. Ярко светила луна, освещая кресты, оградки, надгробные памятќники, разросшиеся между могилами кусты и деревья. Дойдя до середины кладбища, Гриша остановился, гадая, сколько сейчас времени. Словно в ответ на его мысли порыв ветра со стороны Карасувбазара донес отчетливый бой часов: это возвещал полќночь установленный на площади радиорепродуктор.
После очередного удара часов наступила тишина: такая отќчетливая и прозрачная, что Гриша испугался нарушить ее громќким голосом. "Дьявол, приди и купи мою душу! Дьявол, приди и купи мою душу!" - зашептал он. Повторив это несколько раз, он замолчал и прислушался. Было тихо; потом из глубины кладќбища донеслось, приближаясь, мяуканье. Вскоре на соседнюю моќгилу вспрыгнул огромный черный кот. Глядя на Гришу сверкаюќщими зелеными глазами, он разинул пасть в громком вопле: "Мяу!".
Холодок ужаса схватил Гришу за сердце: он почувствовал вдруг, что затеял нечто безрассудное и страшное, от которого не будет ни удачи, ни счастья. Черный кот соскочил с могилы и, словно вырастая в размерах, начал медленно красться к Грише. "Бежать! Немедленно бежать!" - мелькнула у Гриши мысль; он рванулся и понял, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. Бросив в отчаянии взгляд на видневшиеся неподалеку могилы Олечки и отца, Гриша прошептал их имена. И тут же раздалось новое мяуканье: с Олиной могилы соскочила неизвестно откуда взявшаяся белая кошечка и прыгнула на черного кота. Тот зашиќпел, обороняясь; они сплелись в визжащий клубок из когтей и голов, потом клубок распался и два пятна - белое и черное - отскочили друг от друга. Черный кот выгнул спину и грозно заќурчал, глаза его сверкали от ярости; белая кошечка, прихрамывая, отступала, на ее боку в нескольких местах виднелись кроваќвые раны, но когда черный кот вновь направился к Грише, коќшечка перегородила ему дорогу. "Папа, помоги Оле!" - безнадежно воззвал Гриша, и серый кот, перемахнув через изгородь, вцепился черному коту в горло. Кувыркнувшись, черный кот сброќсил с себя серого, сбил лапой прыгнувшую на него кошечку и зафыркал, заурчал, - но не так победоносно, как раньше. На несколько секунд черный кот и его противники застыли в странном треугольнике, потом черный кот отвернулся и, негодуќюще мяукая, исчез в том направлении, откуда появился. Шмыгќнув в тень ограды, растаяли в темноте серый кот и белая кошечќка, - и таким покоем повеяло вокруг, что Гриша подумал: а не пригрезились ли ему все? Глубоко вздохнув, он успокоил бившеќеся толчками сердце и, радуясь, что может опять передвигать ноќгами, зашагал обратно. Пройдя метров десять, обогнул большой куст, глянул вперед и оцепенел: на могиле, стоявшей вплотную к тропинке, странным серебристым огнем полыхал крест. Как расќсказывал потом Гриша, он тогда понял выражение "воќлосы встали дыбом", потому что шевелюра на его голове зашевеќлилась и поднялась торчком. Минуту, а то и больше, стоял он, глядя на трепыхающееся, неспокойное пламя. Подул ветер, тучи закрыли луну, сгустив кладбищенскую темноту. Сворачивать с тропинки, продираясь сквозь кусты в обход полыхающего куста, казалось еще опаснее, чем путь вперед, и Гриша, глядя под ноги и стараясь не смотреть направо, зашагал по песочному покрытию, шепча "Отче наш" и ежесекундно ожидая чего-то страшного. Вскоре тропинка свернула в сторону и Гриша понял, что крест остался позади; оглянувшись, он не увидел ничего, кроме белых надгробий и черных пятен темноты. Облегченно вздохнув, Гриќша ускорил шаг - и вдруг услышал, что позади него кто-то идет. Резко обернувшись, он остановился: вокруг никого не было, но стоило только двинуться вперед, как вновь захрустел песок под ногами тяжело идущего человека, почти вплотную приближающеќгося к Грише в жутком стремлении схватить его за горло. Гриша опять развернулся, обезумевшими глазами всматриваясь в пустоќту и тишину кладбища, затем вновь зашагал вперед, стараясь не слушать прилипающего к спине топота. "Главное - не бежать!" - уговаривал себя Гриша. Мама объясняла, что у спасающегося бегством и натыкающегося на новую опасность человека от страќха может разорваться сердце, - и Гриша пытался идти помедќленней, с надеждой поглядывая на приближающуюся калитку,- но когда до нее осталось метров двенадцать, не выдержал и помќчался вперед, чувствуя, как догоняет его бросившийся в погоню убийца. Достигнув калитки, Гриша толкнул ее, но - Гришино сердце упало в пятки - калитка не открывалась. Собравшись с силой, Гриша всем телом ударился о калитку, ощущая, что если она не откроется, он умрет, - и калитка распахнулась. Выскочив наружу и толкнув калитку обратно, Гриша на подгибающихся от слабости ногах подошел к росшей неподалеку березе и обнял ее. Он стоял долго, высыхая от липкого пота страха, и только почувќствовав, как вернулись уверенность и легкость движений, напраќвился домой.
О своем путешествии на кладбище Гриша рассказал лишь мне, и то не сразу, а осенью, когда его забирали в армию. К этому времени он помирился с Уманской, обещавшей его ждать и выйти за него замуж, но началась война - финская, затем Отечественная, ничего от их надежд не оставившая. "Похоронку" на Гришу мы получили только в 1946 году, а до этого надеялись и ждали, и даже боялись расстроить печальной вестью о смерти Марии. Мама ездила на Ханко, пыталась отыскать Гришину могилу, но узнала, что бомба попала в катер, на котором он плыл, и теперь его моќгила - все Балтийское море.
СОН
Что, детки, дождь идет? Ничего, первые осенние дожди - блаќгодатные, после них грибы хорошо растут. Такие дожди делают воздух прозрачным, а душу - чистой, и наполняют воображение видениями. Я помню, как однажды после такого дождя я и Лида пошли на Дорткуль грибы собирать. Мне тогда тринадцать лет было, а Лида - на год меня моложе. Набрали две корзинки гриќбов, Лида на землянику наткнулась, а мне захотелось вниз, на восточный склон Дорткуля спуститься. Там давным-давно кладќбище было, но от него ничего не осталось, кроме вросших кое-где в землю надгробных плит. Ни грибов, ни земляники я здесь не искала, даже если попались бы - не взяла: мама предупреждаќла, что на кладбищенской земле ничего полезного для рта не расќтет. Поэтому я просто между надгробий бродила, пыталась надписи на них разбирать, а потом присела на краешек одной из плит и на солнышке греюсь. Разомлела, даже дремать начала. Образы какие-то в голове мелькают, звуки раздаются. И чудится мне, что кто-то шепчет: "Пошарь рукой под моим надгробием". Я вздрогќнула от неожиданности, по сторонам смотрю: никого нет. Нашла неподалеку ветку и сунула под плиту: вдруг там змея живет и меќня заманить хочет! Шарила-шарила - ничего нет. Тогда руку засовываю и натыкаюсь на что-то маленькое, круглое. Вытаскиваю, а это колечко: красивое, золотистое. Надела на палец, и оно так впору пришлось, что и снимать не хочется.
Слышу сверху: "Даша! Даша!". Лида идет, корзинки с грибами тащит и возмущается, что я на нее такую тяжесть оставила. Показала я колечко; Лида, конечно, тоже полезла под плиту, но ничего не нашла и всю обратную дорогу мне завидовала.
Маме ничего говорить не стали: мало ли что ей в голову взбреќдет, еще потребует колечко выбросить, а оно мне так понравиќлось, что и спать с ним улеглась. Но, наверное, напрасно, потому что ночью приснился мне страшный сон: лежат передо мной в лунном освещении развалины мечети Хан-Джами - ее в XVII веќке Селим-Гирей Хан построил, разгромив под Карасувбазаром войско Голицина, а годы и советская власть разрушили, - и в остатках стены в левом углу светится изумрудным цветом небольќшая плита. Я нажимаю на ее верхнюю часть - и что-то происхоќдит, а я, ошеломленная, стою на этих развалинах одна-одинешенька - это я хорошо запомнила - и на что-то решаюсь.
По утрам я обычно сны забываю, а этот так отчетливо помню, точно наизусть его выучила. Не удержалась, Лиде все рассказаќла. Та загорелась: сон волшебный, пойдем ночью к Хан-Джами. Я говорю: "Если я и пойду, то одна: сон именно этого требует. Но никуда ходить не собираюсь, потому как страшно, да и мало ли что приснится".
А в следующую ночь сон повторился, и в третью ночь-тоже. У меня голова от этого сна болеть начала, и решила я, что нет другого выхода, как ночью к Хан-Джами отправиться. Лиду предупредила, чтобы она увязаться за мной не вздумала, и, когда все заснули, вылезла из окна и направилась к развалинам мечети. На улицах тихо-тихо, луна из-за туч подглядывает, окна пеќресчитывает. Пыль от дневного солнца остыть не успела и так приятно босые ноги теплом обволакивает! В общем, хорошо, только боязно. Дохожу до мечети - я днем здесь побывала, но ни один из камней не светился, а Лидка вообще все развалины переќщупала, хотя и безрезультатно. Сейчас присматриваюсь: светится в левом углу плита. Тревожно стало, но успокаиваю себя, нажимаю на верхнюю часть плиты: и угол стены с полом словно разъќезжаются, открывая ступенчатый ход вниз. Тут мне сразу домой вернуться захотелось, но как вспомнила, что опять сны мучить будут, вздохнула и спускаться начала. Свечу взять не догадалась, но кольцо на пальце, словно ночник, загорелось, и при его тускќлом свете я увидела, что ход выложен из камня и ведет по накќлонной из стороны в сторону. Иду, иду - и тут ход на три части разделился. Думаю, куда свернуть, а кольцо направо, в самый узкий проход подталкивает. Я - девочка послушная, туда и напраќвилась - и не зря: проход расширяется и дверью заканчивается. Толкаю дверь, - а она не открывается. Кручусь возле двери, как лиса возле сыра, и нечаянно кольцо к двери прикладываю: та и распахнулась. Вхожу осторожненько и в комнате оказываюсь: как две наших спальни, только мрамором выложена. Кувшины большие стоят, а на стенах сабли и кинжалы развешены: одна другого красивее. Брожу, рассматриваю: в одном кувшине жемчуг оказался, в другом - алмазы, остальные - золотыми монетами набиты. Любуюсь драгоценностями и вдруг слышу в отдалении глухой вопль. Задрожала, со стенки кинжал сорвала и перед соќбой держу. А крики не стихают и что-то знакомое в них чудится. "Неужели Лидка?!" - думаю. Открываю дверь и по проходу обќратно бегу, Лиду выручать: она хоть и вредина, но сестра.
Добегаю до развилки: вопли оттуда слышатся, где проход саќмый широкий. Сворачиваю туда и вижу Лидку: ее в проходе с двух сторон железные решетки заперли, и она сидит между ниќми, как попугай в клетке. "Прекрати орать! - говорю. - И объќясни, как ты здесь оказалась?" "Я за тобой шла, - хнычет.-Мне интересно было. Я и свечу взяла, видишь?" - показывает. "Вижу, - подтверждаю. - Ну и сиди со своей свечой, а я домой поќшла". Тут Лидка, конечно, зарыдала. Дома я от нее плачу, когда она маме на меня ябедничает, а сейчас наоборот получилось. "Ладно, - успокаиваю. - Выручу я тебя, только маме ничего не рассказывай". Лида чуть ли не на колени становится, на все соглашается.
Начала я решетки дергать, а они даже не шевелятся. Я и кольцо прикладывала, и наговоры шептала - ничего не получаќется. Тогда догадалась по полу поползать и тотчас рычажок нашла: дернула - решетки в потолке исчезли.
Лида выскочила, обняла меня, дрожит. "Успокойся, - говорю. - Пойдем сокровище рассматривать". У Лиды сразу колени дроќжать перестали и глаза загорелись. Возвращаемся в узкий проход, идем - и вдруг туннель влево поворачивает, а я точно помќню, что в прошлый раз все время прямо шла. Зажгла Лидину свечу, посветила: камень на камне лежит, тайников не видно. "Пойдем назад, - к Лиде обращаюсь. - Не нравится мне это". А для Лиды главное - сокровище. "Трусиха! - ругает меня. - Всегда такой будешь!". Отправились дальше. Свечу повыше держу, потому что кольцо совсем потускнело. Лида позади шагает, в затылок дышит. Смотрим: ход на две части делится: Лида подќталкивает в тот, что пошире. Я человек сговорчивый, туда поворачиваю. Несколько шагов сделала, и тут кольцо сверкнуло и почернело. Остановилась: "Не пойду, там какая-то ловушка похуже твоей клетки". Лида собиралась гордо вперед пройти, но про клетку услышала, съежилась и назад шмыгнула. У нее с соќбой молоток был, для защиты и нападения: я его перед нами броќсила, и тут же плита под ним провалилась. Лида даже ахнула от страха.
Повернули обратно, по второму ходу направились. У Лиды энќтузиазма поубавилось, поближе ко мне жмется. А меня лишь упќрямство толкает, и не хочется от Лиды "трусиха" слышать.
Идем, идем - и в какую-то комнату попадаем. Поднимаю свеќчу повыше: и комната заискрилась от развешенных повсюду бус и ожерелий. Лида взвизгнула от счастья и к ним побежала. Рукаќми по стенам шарит, шарит, а взять ничего не может: драгоценности словно уплывают от нее, не даются. Я тоже попробовала бусами завладеть: ничего не получается, только расстроилась. Посуетились минут десять, устали, сели на стоявший в углу комќнаты сундук, ноги свесили, отдыхаем. Разговорились, по сторонам глазеем, и тут Лида спрашивает: "Интересно, что в сундуке? Вдруг золото!". "Давай проверим!" - соглашаюсь. Слезли с сунќдука, крышку поднимаем: она тяжелая, еле открыли. Заглядываќем внутрь: там что-то черное виднеется. Лида только до него доќтронулась, а оно как зарычит! Отскочили в сторону, смотрим: из сундука собака выбирается - огромная, черная, страшная. Исќпугалась ужасно! Собака зубы скалит, словно улыбается, и к нам идет. Я кричу: "Лида, бежим!" Выскочили из комнаты, свеча поќгасла, но кольцо немножко светит, видно, куда ноги ставить. Мчимся, как угорелые, а сзади рычанье доносится, не отстает.
Я надеялась, что быстро до выхода из подземелья добежим, а его нет и нет, и начинаю понимать, что в новом туннеле находимся. Устали очень, Лида спотыкается, слезы роняет: "Не могу больќше! Сестричка, не бросай меня!". Останавливаюсь: все-таки старќшая, да и кинжал держу. Вглядываюсь в темноту: собаки не видќно и рычание стихло. Стоим, дрожим, мокрые обе, как мыши. "Куќда идти? - думаю. - Назад из-за собаки опасно, остается - впеќред. Неужели до самой смерти блуждать здесь будем?"
Беру Лиду за руку и веду. Ход то опускается, то поднимается, и непонятно, то ли уже за Карасувбазар под землей вышли, то ли на одном месте кружим. Натыкаемся на боковой туннель; усеќлись на корточки и спорим: Лиде хочется прямо идти, а я уговаќриваю в туннель свернуть. Спор еще долго тянулся бы, потому как Лида упрямая и я не подарочек, но тут слышим: "шлеп", "шлеп". И кольцо опять почернело: я уже понимаю почему, свечу выше поднимаю, чтобы опасность разглядеть - и ничего не вижу. Тут Лида меня в бок толкает и смеется: "Трусиха, это к нам жаба спешит!" И точно: из глубины коридора жаба скачет. Лида за- умилялась: "Ах ты малышка: в гости к нам торопится!", а меня словно осенило: "Бежим! - кричу. - В маминых книжках напиќсано, что жаба как слуга злого духа создана и ему посвящена!". Хватаю Лиду за руку, а она упирается, не верит, - но в это время жаба надулась, сделалась фиолетовой и как прыгнет на Лидќку - еле я успела в туннель эту дурочку втолкнуть! Теперь Лида, конечно, заорала и первой помчалась; мне только и оставалось, что за ней следовать. Бегу и молитвы шепчу: прошу от злого дуќха избавить и на свободу выпустить.
Встречаем очередную развилку: куда сворачивать, понять не могу, а нужно торопиться - позади жабье шлепанье слышится. Вдруг в правом проходе свет загорелся: я туда Лиду и потащила. Гадаем, откуда свет взялся, - и обнаруживаем впереди человека в свеќтящейся одежде, постепенно от нас удаляющегося. "Дяденька, поќдождите!" - кричу, обрадованная, что наконец-то живую душу встретили. Человек обернулся, и мы замерли от ужаса: стоит пеќред нами скелет в переливающейся одежде, ухмыляется и костляќвой рукой машет, следовать за собой предлагает. На кольцо глянула - блестит, вздохнула и Лиду, хотя она и упиралась, за скеќлетом повела. В один проход свернули, потом в другой, - и тут скелет показывает, что в яму прыгать надо. "Мы наверху живем - объясняю, - а не в глубине земли", но скелет по-прежнему вниз показывает. Заколебались, назад оглядываемся: а тут жаба из-за угла выпрыгивает - огромная, ростом с теленка. Мы в яму и соскочили. Смотрю: опять туннель. Побежали по нему и на стуќпеньки, вверх идущие, натыкаемся. Обрадовались очень. Лида меня оттолкнула, хотела первой подняться, но поскользнулась и упала: так ногу разбила, что идти не может. Обхватила ее, тащу волоком и слышу, как жаба все ближе и ближе шлепает, а кольќцо все чернее и чернее становиться. Наверху проем показался, свет луны мелькнул, - и в это время жаба рядом задышала. Вонь от нее невыносимая, пасть громадная и язык, как змеиное жало, шеќвелится, - и очень мне захотелось оставить ей Лидку на завтрак и в проем выскочить. Но Олечка вспомнилась, ее крик: "Меня воќзьми!", - и я, закрыв собой Лиду, повернулась к жабе лицом. Чувствую: что-то будет, и тут жабий язык, как плеть ко мне метнулся. Нагнулась резко, и язык, со свистом схватив над моей гоќловой воздух, опять в пасть убрался, а я, размахнувшись, кинжал швырнула: прямо в жабий глаз. Заревела жаба, на задние лапы поднялась и на меня идет. Лидка от страха сознание потеряла; тяну ее наверх и понимаю, что жаба сейчас глотать нас будет, а мне и швырнуть в нее нечем, только кольцо на пальце антрацитом переливается. Жаба уже до Лидиных ног добралась и пасть расќкрыла; снимаю тогда кольцо и в жабью глотку бросаю: и вдруг жаба замерла и заревела так, словно внутри нее костер разгораќется. Пользуясь заминкой, Лиду подхватываю и из последних сил наверх вытаскиваю, - и тут за спиной словно бомба взорвалась: гул раздался, вспышка по глазам резанула и стена вместе с земќлей в проем рухнули, полностью его закупорив. Счастливая, что живы остались, отволокла Лиду в сторону, в сознание привела, а потом на себе домой несла: вместо сокровища, сном обещанного.
Утром мама от Лиды все узнала. В постель ее уложила - ноќгу лечить, а меня побила сильно и отругала. Плакала я, но скорее от обиды, а не от боли, потому что уже тогда понимала, что мама всегда так ко мне относиться будет, - и только через тридцать лет в последнем, предсмертном письме из Ашхабада, где мама наќдорвалась, Лидиных детей выращивая, попросила у меня мама прощения: за то, что никогда не любила. Но я ее так и не простила.
УПЫРЬ
Усаживайтесь, мои милые, усаживайтесь: Миша и Санечка здесь, Илоночка и Дина вот сюда, а Полечка и Родик ко мне поближе. Ну что, все довольны? Как хорошо, когда в старосќти тебя хоть кто-нибудь навещает! По-настоящему живут только молодые, старики лишь доживают. И горько бывает, когда никто, кроме одиночества, в гости не ходит. Вспоминаешь, кому добро делала, кому здоровье и силы отдавала: где они? Может, это неќблагодарность, а возможно, просто короткая память, потому что и я в молодости лишь о себе думала и на стариков, как на помеќху, смотрела.
Ох, отвлеклась! Знаю, зачем пришли: о нечистой силе послуќшать. Да, детки, кроме меня, никто вам о ней не расскажет: сейќчас все наукой объяснять привыкли. Это меня мама на жизненќных примерах всему научила: идем, а она объясняет, что, когда ракита ветви над рекой свесит, значит русалка там сидит и лучше туда не подходить. Учила перекрестков дорог остерегаться: бесы там часто невидимый хоровод водят, и если пыль столбом крутитќся, значит, ведьмину свадьбу справляют. Рассказывала мама, что одќнажды в такой столб пыли ее сосед нож бросил и тот сразу кровью покрылся, а сосед через месяц умер. Когда я маленькая была, мы на Украине жили и там тогда волки попадались, - так мама объќясняла, что при встрече с волком нужно смотреть на его задние лапы: если они коленями вперед, как у человека, значит, это обоќротень и от него ничем, кроме заклинаний, не спасешься. Еще женщин с замотанной щекой остерегаться советовала: так иногда ведьмы ходят, чтобы лицо свое скрыть, - и надо стараться, чтоќбы такая женщина тебе дорогу не пересекла, иначе неприятносќтей не оберешься. Я однажды маминому совету не вняла, так на следующий день упала и ногу сломала.
Мама Лиза очень упырей боялась и много о них говорила. Коќгда кто-нибудь из соседей или знакомых умирал, мы всегда за гробом с покойником присматривали: если через гроб черная кошка перепрыгнет, то он обязательно в упыря превратится и на кладбище его лучше не провожать, а то он с ответным визитом придет. Конечно, если догадаются осиновый кол в гроб или в могилу забить, тогда покойник из могилы не вылезет, по это редко кто делает, обычно родственники не позволяют, а потом сами же от упыря и страдают. Упырям, чтобы на земле продолжать хоќдить, необходимо человеческую кровь пить, от нее у них сила появляќется, - вот и стараются после смерти к родственникам и друќзьям в доверие входить и до их горла добраться.
Одну такую историю я от бывшего одноклассника Васи Миќрошниченко знаю. Я только восемь классов закончила, дальше меня мама в школу не пустила, домашним хозяйством заниматься заќставила. Я и в кино в первый раз в семнадцать лет пошла, а до этого ничего, кроме ухода за скотом и кухни, не знала. У Васи иначе сложилось: он среднюю школу закончил, потом в армию уеќхал. Жил он вместе с бабушкой: родители его во время "ежовщины" исчезли - они крупные посты в Москве занимали, - а Ваќся как раз у бабушки в Крыму отдыхал, о нем забыли.
Васина бабушка ворожеей слыла, - к ней однажды моя мама за помощью обращалась, чтобы отца у Элины отнять. Врачей тогќда почти не было, у знахарей и ворожей лечились, поэтому у Пелагеи Максимовны - так Васину бабушку звали - посетители ежеќдневно толпились, и каждый подарок приносил, так что Вася в достатке жил, не жаловался.
Еще в школе Вася с Ниной Петровой подружился. И на вечеќра, и в кино - везде они вместе ходили. Нинины родители этой дружбе не радовались - они в райисполкоме служили, и для их репутации знакомство с неблагополучной семьей ни к чему быќло, - так что Нина или к Васе в гости приходила, или они на Дорткуле в лесу встречались. Там у них даже место свое имелось: пень возле старой сосны.
Вася на севере в армии служил, на подводной лодке. Нина ему письма писала, он отвечал ей, и так у них дело к свадьбе шло. А потом Васе сообщили, что его бабушка умирает и Васю видеть хочет; начальство его отпустило, и успел он Пелагею Максимовќну живой застать. Побеседовали, попрощались; Пелагея Максиќмовна завещала своему внуку крест заговоренный - "оберег" от злых сил - и скончалась. Похоронили ее, и Вася вновь в армию уехал. А перед отъездом весь вечер с Ниной Петровой у старой сосны сидел, в любви объяснялся. И договорились они, что через год, в вечер праздника Ивана Купала - 23 июня - вновь у стаќрой сосны встретятся: Вася как раз демобилизоваться должен.
В молодости время быстро летит; это в старости оно ковыляет и каждая минута - как капля воды в пустыне: вот-вот кончится, последней окажется. Через год распрощался Василий со своим флотским экипажем и домой направился. Последний месяц писем от Нины он почему-то не получал: тревожился очень, на свидание опоздать боялся, но все сложилось удачно и вечером двадцать третьего июня автобус привез Васю в Карасувбазар. Забежав в опустевший после бабушкиной смерти дом, оставил чемодан, поќужинал и на Дорткуль отправился. Нашел старую сосну, сел на пенок и ждет. Темнеть начинает, волнуется Вася: неужели не явится? Когда слышит: сучья затрещали, а потом и Нина между соснами показалась - красивая, в белом платье, коса на голове кругом уложена. Вася навстречу поднялся, обнял ее, целует. "Ой, Нина! - говорит. - Какая ты холодная, и лицо белое. Замерзќла?". "Да, немножко", - Нина улыбается. Сели они рядом, разќговаривают, новостями делятся. Вася о будущей свадьбе заговоќрил, Нина со всем соглашается: "Ты - мужчина, как скажешь, так и будет". Вася вспомнил, что у него кулек с вишнями есть: купил, когда на свидание шел. Угостил Нину; сидят, косточки сплевывают. Вдруг Нина говорит: "Вася, совсем я замерзла: моќжно, тебе на колени сяду и обниму?" - и на Васины колени усаќживается. Растерялся Вася от неожиданности: никогда Нина таќкой смелой не была, - И по неловкости кулек с вишнями на Нинино платье уронил, все выпачкал: "Ох, что наделал!" - испуќгался. Нина вишни сбросила: "Не волнуйся!". Обняла Васю за шею и губами тянется, но что-то ее словно оттолкнуло. "Что у тебя на шее висит?" - спрашивает. "Бабушкин подарок, - Вася объясняет. - "Оберег" от злых сил, по се словам, только я ни в какие силы не верю: ни в божественные, ни в нечистые". "Праќвильно! - поддакивает Нина. - Давай его снимем: атеисту с крестом ходить некрасиво". "Конечно!" - соглашается Вася и начинает крест снимать. Уже совсем снял, а потом вздохнул и обќратно повесил: "Не могу: бабушке обещал даже спать с ним - все-таки это ее предсмертная воля". "Ну и дурак! - Нина разъяќрилась. - Сними крест или я уйду". Вскочила и так зло на Ваќсю глазами сверкнула, что тому не по себе стало. "Нина, не серќдись! - просит. - У тебя даже глаза красные стали. Ты что, простудилась?" "Да, простудилась! - Нина отвечает и руками к нему тянется. - Сейчас сама крест сниму".
Вася в сторону отшатнулся, смотрит на Нинины глаза, а они все краснее и краснее. Темно вокруг, луна сквозь облака просвеќчивает. Глянул на часы: время к полночи близится.
"Еще часик побеседуем - и пойдем, - упрашивает Нина. - Ты что, не рад меня видеть?"
"Рад, конечно", - Вася отвечает, а самому муторно на душе, беспокойно. Уселись рядом на траву, и кажется Васе, что от Ниќны прямо-таки ледяным холодом веет. Наступила полночь, и все в лесу словно преобразилось: потемќнело, жутким стало. Нина захохотала вдруг, на ноги поднялась;
Вася тоже вскочил, смотрит на Нинино лицо, а на нем глаза, как два красных факела, сверкают. И тут Нина что-то выкрикивать начала - страшное, непонятное, - потом руки подняла и попыќталась Васю обхватить. Испугался он, оттолкнул Нину, да так сильно, что та упала, но даже не ойкнула, встала на ноги и опять к Васе направилась, и все время какие-то заклинания произносит. Схватил Вася Нину за руки - вновь ее оттолкнуть, а Нинины руки как железные стали, ничего им сделать не может и чувствуќет, как они к его горлу подбираются. Закричал он от ужаса, отќпрыгнул и бежать бросился. Мчится он по лесу и кажется, что деревья ему ветками дорогу преграждают. Оглянулся: Нина сзаќди настигает, за одежду схватить старается; Вася еще быстрее помчался. Выскочил из леса на шоссе и через мост к своему дому несется. Вскочил в сени, дверь на засов закрыл и слышит, как Нина открыть их пытается. В комнату бросился: вспомнил, что форточка настежь, - а с той стороны Нина уже стоит, норовит через форточку окно отпереть, - и рука у нее все длиннее и длинќнее становится. Ахнул Вася, схватил икону и по Нининой руке ударил; зашипела она, словно ее обожгли, и руку одернула: Ваќся форточку сразу и закрыл. Нина перед окном маячит, кулаком грозит и опять заклинания произносит. Потемнело все, как перед грозой, и через забор черная собака перепрыгнула, передними лаќпами на подоконник оперлась и хохочет, а Нина в двери бьется и начинает их выламывать. У Васи от страха волосы на голове зашевелились; схватил он бабушкину тетрадь с заговорами и стал их вслух читать: Нина и черный пес взвыли и от дома отпряќнули. Нина на запад обернулась, начала звать кого-то, - и возќле нее огромная жаба появилась. Прыгнула жаба на стену дома и та дрогнула, затрещала, вот-вот развалится. Жаба отскочила, к новому прыжку готовится; Вася глаза закрыл, смерти ждет и вдруг слышит: петухи запели. Открыл глаза: Нина и нечистая сиќла обратно через забор перепрыгивают.
Вася до утра не заснул, боялся очень. А когда солнце взошло, пошел к соседям разговаривать и узнал, что Нина Петрова за неќделю до Васиного возвращения неожиданно умерла и на кладбище похоронена. Вася рассказал, что с ним приключилось: удивиќлись все, к священнику Васю повели, а тот предложил на кладбиќще сходить. Пришли толпой, Нинину могилу откопали, гроб отќкрыли и ахнула: Нина как живая лежит, а платье все вишнями перепачкано. Тогда кто-то из самых смелых голову ей топором отрубил - и алая кровь потекла из раны. Тут уж ни у кого сомнений не осталось: проткнули сердце упыря осиновым колом и в землю зарыли.
Нинины родители хотели на Васю в суд подать - за оскверќнение могилы, но не решились: да и Вася вскоре продал дом и уехал. Я на поезд его провожала, нравился он мне, но сердцу не прикажешь и, кроме как друга, ничего он во мне не увидел. Тогќда-то и рассказал Вася эту историю, хотя я и раньше кое-что слышала.
Вот, детки, какие чудеса на свете случаются. Из земли мы выќшли и вновь в нее уйдем, и многое нас с ней связывает, в том чиќсле и непонятное.
ДОМОВОЙ
Я, Полечка, не согласна. Войну каждый по своему видел, не всем она горе несла: многие из тех, кто продукты распределял, большие богатства нажили. И Родиона зря обидела. То, что ты старшая, обязывает к уступкам. Меня этому, как и многому другому, война научила.
Немцы в Карасувбазар 31 октября вошли, через пять месяцев после начала войны. Зима в тот год была ранняя и суровая, немецкие мотоциклы в сугробах застревали, солдаты толкали их, чертыхаясь, а Лида и я в окна подсматривали и смеялись. Прямо смешинка привязалась. Мама Лиза увидела, заругалась: "Дылды здоровенные: одной - четырнадцать, другой - пятнадцать, а ум, как у малолетних. Отойдите от окон!" С неохотой, но послушались, и только потом поняли, как мама Лиза права: в дальнем доме по этой же улице солдат, увидев смеявшегося через окно мальчишку, из автомата его расстрелял.
Немцы ввели комендантский час, с обысками приходили, оружие и продовольствие искали. Мама Лиза на чердаке и в огороде тайники для продуктов сделала, переживали, как бы не нашли, но Бог миловал, а у соседей полкабанчика копченного забрали и хозяина в наказание в тюрьму бросили.
У нас дом большой был, с двумя комнатами, кухней и коридором, поэтому нам сразу постояльца вселили: сначала немец Ганс жил, а ближе к лету, когда Ганса на фронт отправили, румын Пешта его комнату занял. Ганс вредный был, орал на нас, если его белье постирать не успели или пыль в комнате находил, и только в последний вечер шнапса напился, фотографии своих детей показывал и плакал, что убьют. А Пешта смеялся постоянно и что-то на румынском рассказывал. Когда его на машине привезли, он глаза на нас выпучил и орет счастливо: "Баби! Три!" К маме Лизе подскочил, обнять хотел, а потом нос сморщил и пятится: "Не баби, а швинки!". Еще бы: мама Лиза, как только немцы в город вошли, сама не мылась и нам мыться и чистить зубы запретила. Лида долго злилась, пока с ее подружкой Валей несчастье не случилось.
Зима прошла быстро: мы ее в доме провели, потому как одежда подходящая и обувь отсутствовали, и когда начиналась бомбежка, в галошах к подвалу на огороде бежали.
От бомб много домов пострадало, а наш не затронуло. Мама Лиза объясняла, что у нас домовой сильный, не позволяет свое жилье и домочадцев обижать. "А мы ему помогать должны - говорила мама Лиза. - Чем лучше к дому относится будем, тем благодарнее он окажется." В доме ни одной трещины не было, мама Лиза постоянно его выбеливала, а когда в сентябре соседнее здание бомба развалила, заставила меня щепки и мусор, взрывом заброшенные, с крыши убрать, - я вся передрожала, боясь свалится, особенно когда веником каменного петуха обмахивала, - его отец перед смертью из гранита вытесал и на коньке крыши прикрепил.
Мама Лиза для домового всегда молоко в блюдце под кровать ставила, а когда еды не оказалось, воду в миску наливала. Словно о ребенке заботилась.
Я о домовом вспоминала, когда он начинал в игры со мною играть: то тапочки спрячет, и я в Лидиной тумбочке их нахожу, то подножку сделает и радуется, наверное, если носом о пол шмякаюсь. А как-то, когда в постели лежала, цветы на подушку бросил. Мама Лиза удивилась: "Явно к тебе неравнодушен, - на Лиду только изредка внимание обращает". Конечно: Лида обид не прощала и когда однажды на ровном месте споткнулась и головой ударилась, то домового почем зря чихвостила. А я к неприятностям с улыбкой относилась и Лиде объясняю, что домовому скучно, пусть развлекается.
От домового много пользы было. Если он по чердаку топал и черепицей на крыше гремел, мама Лиза знала, что неприятности ожидаются и готовилась их встретить. Когда двадцать второго июня немцы Севастополь бомбили, то в таких местах, как Карасувбазар, только к обеду узнали, что война началась. А мама Лиза, услышав ночью, как домовой тревожится, еще утром со мной и Лидой на все наши деньги соль, спички, мыло, подсолнечное масло и консервы в магазине купила и тайники для них приготовила, - догадывалась, что к вечеру магазинные полки опустеют и магазины закроются. А весной следующего года мы к Марии Уманской в гости собрались, с днем рождения поздравить, но послушали, как черепица громыхает, и дома остались, а вечером выяснилось, что эсэсовская "душегубка" по улицам ездила и всех, кто на евреев похож или не понравился, с собой забирала.
Город в оккупацию притихший был; каждая семья радовалась, когда сутки без беды прожить удалось. Те, кто немцам пошли служить, увереннее себя чувствовали, но мама Лиза таких презирала: "Оккупант - всегда враг, даже когда добрым прикидывается. А помогающие врагу свою родину топтать без души остаются".
Немцы старались население разобщить: доносы поощряли, деньги за них платили. Когда Николая Спаи вешали, на площадь всех согнали." Кого пугать?! - злилась мама Лиза. - Храброго смертью не испугаешь, а трус еще вчера перепуган". Мама Лиза сильно в тот день расстроилась: Николая Константиновича, работавшего до войны председателем горисполкома, она за честность уважала.
Несколько сот человек убили, но предателей в городе от этого не прибавилось. Помню, Колю Бойко на улице встретила - он классом старше меня учился. Многие знали, что он в партизанском отряде связным был, и от меня он ничего не скрывал, гранату показывал и объяснял, как немцев легко дурить. Ах, Коля, Колюшка! Ни он, ни я не знали тогда, что вскоре, случайно схваченный полицейскими, он этой гранатой себя подорвет.
Весной стали молодежь на работу в Германию сманивать. В клуб всех собрали, фильм показали, обещали большие деньги и поездки по Европе. Даже я заинтересовалась, пока мама Лиза подзатыльник не дала: "Сыр в мышеловке тоже на вид приятен!". А Витя Реутов и еще несколько ребят из школы решили ехать. Я их вместе с родителями к автобусу проводила: Витя на гитаре играл - лучший гитарист школы был, - остальные ему подпевали. В следующий раз я Витю после войны увидела: с искалеченной рукой, больного, измученного, - он один из ребят выжил.
Новых добровольцев не оказалось и начали другое придумывать, чтобы в Германию отправить. На медкомиссию вызывали, и кого врач здоровым признал, в автобус заталкивали. Спасибо врачу Ломакину: у меня от грязи кожа красными пятнами покрылась, так Николай Федорович немецкому врачу доказал, что у меня заразное чесоточное заболевание, и мне справку дали, что по состоянию здоровья работать в Германии не могу. Я теперь, когда немцы облаву на молодежь устраивали, дома оставалась, а Лиде по-прежнему приходилось по кустам и на речке прятаться.
В сентябре объявили, что школа открывается. Лида учиться любила, сразу туда заторопилась. Рассказывала потом, что директором - пучеглазый немец, а учителя те же, довоенные. Восемь дней в школу ходила, а на девятый рыскает утром по комнатам, портфель не может найти. "Ты спрятала! - на меня кричит. - Я вечером его приготовила и на тумбочку положила". Одноклассник Лидин, Женя Фоминых, зашел: "Директор велел обязательно на уроках присутствовать: списки сегодня составлять будут, на паек записывать". Побежала и я во все углы заглядывать: нет портфеля, словно испарился. Лида упала на кровать и ревет:
- За что такое невезение?! Не пойду в школу, пока портфель не отыщется.
- Тогда школа и без меня обойдется - решил Женя. - Погода жаркая: пошли на речку купаться!
Лида согласилась, а я отказалась - красные пятна на теле берегла. Занялась постирушкой и уборкой: мама Лиза с рассвета до темна в саду работала, фрукты для немцев собирала, и домашние хлопоты мне достались. Квартиранта у нас пока не было: Пешта неделю назад в Керчь переехал, швейную машинку тайком прихватив. Мама Лиза даже заплакала, когда узнала: очень эта машинка нас выручала.
Выполола я сорняки в огороде, двор метлой вымела и комнатами занялась. Мою полы - и под кроватью, куда дважды заглядывала, на Лидкин портфель наталкиваюсь. "Ну, домовой, - говорю сердито, - Лидка всего тебя изругает. Она теперь без записи на паек осталась".
В это время калитка открывается и тетя Клава, Женькина мать, во двор забегает.
- Где Женька? - спрашивает.
А сама взволнованная, дышит тяжело.
- На речке - отвечаю. - С Лидой туда пошел.
- Слава Богу! - тетя Клава восклицает и на скамейку обессилено падает. - Мне только что соседка, Вера Ивановна - она в школе учительницей работает, - рассказала: во время второго урока подъехали к школе автобусы, немцы с автоматами школу окружили, всех старшеклассников в автобусы загнали и в Симферополь повезли, в Германию на поезде отправлять. Как только они уехали, учителя с остальными учениками по домам разбежались. Школа, считай, закрылась.
Посидела, отдышалась и к калитке пошла:
- Нужно ребят предупредить, пусть спрячутся: вдруг домой придут искать!
А я вышла на середину комнаты и кланяюсь:
- Спасибо тебе, домовой: если б не затея с портфелем, ехала бы сейчас моя сестричка в неволю.
Засунула я Лидин портфель в шкаф и обедом занялась: сорвала в огороде щавель, выкопала несколько картошек, растопила во дворе печь и борщ варить поставила. Благодаря травам, овощам и фруктам летом мы немножко отъедались, зато зимой от голода пухли.
Вдруг слышу: автоматная очередь вдалеке раздалась, потом еще одна. Испугалась: так просто никто стрелять не будет. Выглянула на улицу: никого - все по домам попрятались. Смотрю: в той стороне улицы, что к речке ведет, Лидка показалась. Бежит изо всех сил и в руках что-то несет. Я калитку нараспашку и жду. Лидка во двор забежала, пот градом, и автомат за приклад держит. В комнату шмыгнула, автомат под мамину кровать спрятала и на стул села, отдышаться не может.
- Откуда у тебя? - кричу. - Ты зачем в дом принесла? Сумасшедшая!
Лидка рукой махнула: помолчи, мол, дай дух перевести, потом, минут через десять, рассказывает.
- Мы на берегу загорали, когда эсэсовские солдаты купаться пришли. Оружие и обмундирование у кустов сложили и даже часового не выставили. Я Женьку подначиваю: "Слабо автомат украсть?!" Я в шутку сказала, а он всерьез обиделся. Велел мне одеться и у дороги ждать, а сам к оружию полез. Прибегает вскоре с автоматом:
- И внимания никто не обратил! - хвастает. - Пойдем, в огороде закопаем.
Прошли несколько улиц и на полицейский патруль наткнулись. Женька через забор прыгнул, я - за ним, а следом полицейские. Пробежали метров пятьдесят, полицейские стрелять начали. Женька мне автомат сунул: "Я их отвлеку, а ты убегай". Я напрямик через огороды помчалась, а Женька остался.
Вдали вновь послышалась стрельба. Лида, вскочив, забегала по комнате:
- Хоть бы с Женькой все благополучно было!
- Ты уверена, что никто тебя не узнал? - спрашиваю.
Лида глаза опустила:
- Один из полицейских - Нузет Басыров: тот, что возле твоей подружки Айше живет. Я слышала, как он меня по имени звал.
- Что ж ты молчала! - вскакиваю. - Быстро меняемся платьями. Если что, на себя все возьму.
Пока Лида переодевалась в другое платье, я в комнату заскочила и автомат из-под маминой кровати к себе под матрац переложила. Его бы, конечно, на мусорную свалку выбросить, но куда днем понесешь?!
Загнала Лидку на чердак, надеваю ее платье и тут полицейские во двор вваливаются.
- Сестра где? - Басыров спрашивает.
- Ушла куда-то, - отвечаю.
- Давно?
- Да.
- Автомат у нее не видела?
- Нет. Зачем ей?!
- Понятно! - говорит Басыров. И, обращаясь к своим, велел: "Начинайте искать - вначале огород и пристройки, потом дом".
Лопату взял и смотрит: землю ею копали?
Полицейские разбрелись: кто в огород, кто в сарай, а один на чердак полез. Слышу вскоре Лидкин визг: с чердака ее стаскивают.
- Куда автомат дела? - Басыров спрашивает.
Лидка молчит. Тогда Басыров размахивается и по лицу ее бьет.
- Не тронь сестру! - кричу и Басырова за руку хватаю. А он руку вырвал и меня толкнул, - так сильно, что на полу оказалась.
Басыров размахивается - снова Лидку бить, - и тогда она говорит:
- Он под кроватью.
- Показывай.
Заходят в дом, я встаю и за ними плетусь. Бок болит - о камень ударилась, но терплю, не плачу. И у Лидки щека красная, губы распухли, а в глазах - ни слезинки.
Лида на коленки возле маминой кровати встала и рукой шарит, автомат ищет.
- Куда он делся? - удивляется и на меня смотрит.
Я шаг вперед делаю:
- Сестра себя оговаривает. Это я автомат принесла и под матрац положила.
Поднимаю матрац, а там пусто. Под кровать заглядываю: ничего!
- Не понимаю - к Басырову обращаюсь. - Тут он лежал.
Посмотрел на меня Басыров с прищуром и головой кивнул: