Посвящается Бортницкому Д. В., Крыловой А.Л. и Александре.
Серое плачущее небо отражалось в мокром асфальте и с высоты тринадцатого этажа казалось, словно Белорусский вокзал покрыт первым снегом. Вдалеке шла стройка очередного небоскреба: он был похож на новую попытку в вечном стремлении человека встать рядом с богом. Новая Вавилонская башня нависала над домами и трассами, уходила вверх сужающейся стрелой, начинающей царапать и без того раненые тучи. Небоскреб просвечивал насквозь пустыми окнами, как изрешеченный пулями памятник между двух миров - канувшего и ныне умирающего. Смотреть на этого гиганта с ровными рядами дырок по бокам было жутковато. Справа виднелись четыре жилых дома, похожих на трубы разных цветов - сиреневый, желтый, розовый и зеленый. Когда я смотрела на них слишком долго, то мне начинало казаться, будто мое зрение подводит меня, и я переводила взгляд на уходящие вдаль пути Белорусского вокзала.
Мы сидели за столом и смотрели в окно, а под нами что-то неизменно двигалось, посверкивало, глухо шумело и дождь бил в окна, не унимаясь ни на минуту, выл ветром.
Вера провела рукой по моей голове и в пальцах ее осталось несколько моих темных волос. Пока Вера рассматривала свою ладонь, на которой лежало мое ДНК, я отпихнула ее руку и встала, чтобы поставить чайник.
- Скоро не будет видно линии горизонта, правда? - попыталась поддержать она беседу. Я молчала.
- Я говорю - совсем застроили все. Скоро люди в этом городе будут жить друг у друга на головах.
- Ты, может быть, и будешь жить у кого-то на голове, но я этого уже не увижу, - ответила я и разбавила заварку кипятком. Запахло химическим чаем с медом.
- Шутки твои!.. Ты не в себе сегодня, срываешь на мне свое настроение. Ты всегда превращалась в зануду в дождливую погоду.
- На меня не влияет погода, на меня действует время. Его отсутствие.
- Хватит.
Она встала и принялась картинно мерить шагами пять метров кухонного пространства, я же присела на краешек стула и провожала взглядом очередной поезд дальнего следования, бесшумно движущийся сквозь пелену падающей с небес воды. Злилась на Веру за ее картинность.
- Когда моему сыну было пять лет, у него появился странный привкус во рту. Стоило ему не почистить зубы и его дыхание становилось неприятным. Тогда я подумала, что он начинает умирать.
Я устало спрятала лицо в руки и спокойным голосом сказала:
- Вера, у тебя никогда не было сына.
- Нет, был! - возразила она. - Посмотри на мои растяжки! Как же они появились по-твоему? - и она задрала кофту и стала тыкать в свой живот, указывая на рубец от аппендицита.
Я опять промолчала. Где-то в глубине дома зазвонил телефон, но никто из нас даже не шелохнулся. Телефон продолжал трезвонить, а я думала о том, сколько же лет Вера жила в своем мире, своей параллельной реальности, и никто об этом не догадывался. Оба мира удивительным образом проникали друг в друга, невидимо переплелись гранями и почти не противоречили между собой. Я посмотрела на Веру. Глубоко посаженные глаза, волосы собранные в большой конский хвост, непрапорционально тонкие руки, крупное тело. Юбка в цветочек - она купила ее на каком-то южном рынке в ранней молодости за десять рублей и носила теперь не снимая. Вере было тридцать девять лет.
- Прости меня, Вера, - сказала я голосом, не окрашенным интонацией.
Она посмотрела на меня тоскливыми глазами, думая, что показывает мне свою грусть. Я же увидела в них лишь пропасть.
Однажды я бросила Веру.
Когда поезд замедлил ход, я была уже почти сутки как смертельно пьяна. Видимо, эта станция, называемая вокзалом, строилась в произвольной интерпретации. Утренний морозный воздух было больно вдыхать, нервы шалили. Я поправила на плече небольшую спортивную сумку и остановив первую попавшуюся бабулю из местных попыталась расспросить про дорогу.
- Ой, да что ты, милая, я в том районе была году в сорок первом, когда замуж за своего Мишеньку выходила, земля ему пухом, далеко это, уж и не вспомню как добраться.
"С ума сойти", - подумалось мне, - я тут за тысячу километров от родной ванной и кухни, сердце сейчас выйдет через горло - так жестоко влияет на него ощущение чужой территории, а бабуля, наверное, за пределы родного двора выходила году в семидесятом паспорт поменять.
Оставалось только поблагодарить старуху и отчалить в неизвестном направлении. Было раннее, по моим меркам, утро. Над Волгой стоял густой туман и холод по-хозяйски, смело пробирался под куртку.
Проходя по набережной, я сняла с плеча сумку, бросила под ноги, собираясь опереться на каменные перила. Передо мной вдаль уходил синий подол воды, надо мной все еще был серый воротник неба. Я достала из пачки зубами сигарету, закурила. Ветер трепал лежащие как попало с поезда волосы.
- Кто ж тогда знал, что мегапланета имени меня, которая работает как часы, станет абсолютным хламом после его ухода?
Лиза поставила передо мной горячую кружку чая.
- Как тебе город?
- Ну, как город в тумане он смотрится неплохо, осталось оценить здешние просторы при свете дня.
- Тебе понравится.
- Мне уже нравится.
- Он больше не звонил?
- Нет. Он гордый.
- А ты?
- Я теперь тоже. Гордая, - я некрасиво скривила лицо и отпила из дымящейся кружки, немного обожглась. - Я, видишь ли, Лиз, имидж меняю. Пока получается. Тебе нравится мой новый имидж гордой, но несчастной женщины? А?
- Пока не знаю... Посмотреть бы на этот имидж... без тумана, на живую. Позвони ему?
- Нет.
- Твое дело. Вечером по кабакам пройдемся, а то подобные разговоры на трезвую голову мной воспринимаются с трудом.
- Я больше не пью, Лиз, сколько можно...
- Знаешь что, подруга? Говно твой имидж! В ванну быстро и собираться. На все про все час.
Сели и начали смотреть друг на друга, как на допросе. Он, видимо, лелеял надежду, что допрашивающим будет он, но промахнулся - на лице не читалось ни слова из тех, что она ему шептала по ночам, обнимая сильную шею обеими руками как девочка, боявшаяся, что ее оставят и забудут здесь совсем одну до тех пор, пока ей не придется вырасти. Его немного передернуло, а времени переигрывать не было - оставляем как есть. Без пяти минут брошенная девочка затушила сигарету в ямочку на яблоке и тут же достала вторую. Метаться было ему не к лицу, он смотрел на нее с хитрецой, в свей манере.
- Ну, здравствуй.
- Еще раз здравствуй, забыл что ли? Здоровались уже. Зачем вернулся?
- Я не вернулся, я пришел.
- Зачем пришел?
- Увидеться. Поговорить.
- Говори.
- Что же ты так? Мы же друзья как-никак.
- Интересное кино... - она сделала глубокую затяжку и дым вышел через ноздри. Он не любил эту ее манеру. Он вообще многое в ней не любил.
- Как семья? - спросила она.
- Все хорошо.
- Как назвали?
- У тебя лицо совсем бледное. Ты больна?
- Да, немного.
- Назвали Каземиром.
- Почему Каземиром?
- Своим детям я даю только запоминающиеся редкие имена. Ты ведь знаешь.
В ее глазах все еще ничего не читалось. Он начал нервничать.
- Тебе пора, мне кажется, - выручила она. Мне не интересно как зовут не моего ребенка, а тебе не интересна я. Иди.
Он встал и ушел, не обернувшись. Она от второй прикурила третью.
- Нормально, все хорошо. Правда хорошо. Только по вечерам тихо слишком, непривычно, не могу долго заснуть.
- Почему?
- Ты на машинке ночами стучишь, я привыкла под стук засыпать. А теперь - тихо.
Я улыбнулась при слове "машинка".
- Ты не забыла получить пенсию, Вер?
- Нет, Ольга Петровна сама приносила, третьего дня. Когда ты приедешь?
- Я не знаю, Вера. Мне хорошо здесь. Гуляю по городу, которого нет.
- Ты видела там Степку?
- Кто такой Степка?
- Не помню. Кажется, муж соседки Марины, с третьего этажа.
- На третьем нет никакой Марины, Вер. Там дворничиха живет, а три квартиры салон красоты снимает.
- Да? Кто же тогда Степан...
- Вер, мне пора. Я скоро перезвоню. Вечерами включай телевизор, попытайся уснуть.
- У нас все будет хорошо. Все закончится хорошо. Когда ты приедешь?
Каждый раз глядя на Лизу я с веселым упорством начинала искать в ее внешности недостатки. И не находила их. Лиза была изумительно красива. Когда она была пьяна - она становилась еще красивей.
Лиза уходила рано, приходила после шести веселая. От Лизы тепло пахло коньяком. Находила она меня то спящей перед полуразбитым телевизором, который мы нашли в соседнем районе ночью, возвращаясь с очередной гулянки, то за ноутбуком с липкой от пива клавиатурой, остервенело что-то печатающей, то сидящей на городском телефоне и разговаривающей непонятно с кем, льющей слезы. Лиза выгуливала меня, а я рыбой, выброшенной на берег, вдыхала воздух красной земли, жабры плавно замещая на легкие. Училась дышать.
Однажды мне надоело сидеть дома и я пришла в институт к Лизе, молча сидела у стены, смотрела на плавно ложащийся на землю снег и не могла вспомнить когда я приехала в этот город.
Пальцы Лизы легко ударяли по клавишам компьютера. Лиза работающая была мне незнакома, поэтому я предпочитала смотреть на более знакомое явление - падающий снег.
- Мне пора домой, наверное? Как думаешь?
- Ты меня спрашиваешь?
- Да.
- Решай сама.
- Ты хочешь, чтобы я осталась?
- Не знаю. Тебя там ждут.
Это был благородный ответ. Если бы она сказала - "уже" не знаю - было бы больно. Вечером я купила билет домой. Когда я заехала в ее квартиру за вещами, то нашла записку.
"Когда ты вошла в мой дом, то с тобой вместе пришли смерть и сумасшествие. В твоих глазах я вижу разум, и тем сложнее понять мне, что за компанию ты водишь с собой. Прости меня. Я в нашем баре, хочешь - приходи".
Я наспех побросала вещи в сумку. Билет был взят в самый притык.
Нашла на столе ручку и подписала внизу Лизиной записки:
"Мы ушли".
"Приемным покоем" такие места при всем желании назвать было сложно. Я вышла из больницы и побрела по направлению к парку. Болела спина и почему-то левое плечо. Я гадала - обманули ли врачи. Если обманули надеждой - то зачем. Видимо, шла я так медленно, что молодая мамаша с детской коляской обогнала меня и деловито посеменила дальше по снегу. В голове крутилось "Каземир", но к чему относится это имя или название - я уже не помнила. Вспомнилась Вера с ее хрупкими для широкого тела руками. Руками, в которых не хватило сил для моего спасения.