Когда я родилась, он уже в школу ходил. Ну, конечно, любимая сестрёнка, ухаживал за мной охотно, словно нянька - это мне рассказывали. И назвали-то меня в тон ему, Антону, - Антониной, в детстве, конечно, Антошка, как у Зои Воскресенской. Ля-ля, ля-ля, моя ты хорошенькая, и всё такое прочее.

Когда я начала себя помнить, отношения уже не были столь идиллическими. Чем его разозлить я всегда находила. Потребовалось меня наказывать. А как? Шлёпать, давать подзатыльники и применять прочие мальчишеские методы (как его самого, кстати, прорабатывали) родители Антону строго запретили. Да и у самого бы рука не поднялась - всё-таки сколько он меня нянчил. Поступал тогда так. Ложился на диван, клал меня рядом, его руки шли сверху и крепко защипляли нос и зажимали рот. То есть носик и ротик, конечно.

Я мигом пугалась, начинала дёргаться, гукать горлом, хвататься за душащие руки - нет, столько лет разницы, да ещё мальчик он, а я... Страх той закупорки помню по сей день. Антон давал убедиться, что я целиком в его власти, и спрашивал издевательски-ласково:

- Всё поняла? Больше не будешь?

Я, как могла, кивала и получала возможность вдохнуть. Ух, как сладко было! Может, и не в свежем воздухе дело, а в том, что страх уходил. Но наказание работало получше шлепков - страшно, но не больно и быстро забываемо.

Приёма против "лома" у меня некоторое время не было.

Но вот однажды утром я проснулась, глубоко повдыхала, потянулась всем телом, ну, детские "потягушеньки" обычные, с шумом выдохнула, и вдруг с удивлением заметила, что вдыхать не очень-то и хочется. Чувство какой-то блаженности, покоя полного, может, даже, слияния с миром. Очень приятно, но я обратила внимание, что вдыхать не хотелось довольно долго - по детским меркам, без часов. Почему же при Антоновом зажатии я сразу же начинаю биться-задыхаться? Нельзя ли поступать иначе, перехитрив брата, что ли?

Но надо проверить. Я поиграла с куклами в "мертвяков", задерживая дыхание, и поняла, что какое-то время выдержать могу. Что ж, стоит попробовать. Хватит ему меня пугать, пора и мне - его!

И в следующий раз, когда брат поволок меня на диван, я постаралась, не умирая раньше времени, сохранить хладнокровие и сделать загодя ряд глубоких вдохов. До закупорки успела вдохнуть наполовину - чтоб и воздух был, и грудь не распирало. Сделала вид, что пытаюсь оторвать от себя его руки, быстро "сдалась" и обмякла, расслабилась, раскинулась на кровати. Страшок некоторый был, конечно, вдруг он настойчивость и недоверие проявит, но было и желание сделать всё, чтобы не по-его вышло. Да при расслаблении и воздуха надольше хватит.

Не все, думаю, могут понять, как страстно "Давиду" хотелось победить "Голиафа". Это был мой единственный шанс, я ведь во всём-всём брату уступала, раньше и в мыслях не было, что можно померяться силами. Ну, тут, скорее, меряемся нервами.

И знаете, сошло! Правда, на грани возможностей, хорошо, что с куклами тренировалась. По жмущим ладоням я поняла, что брат забеспокоился. Сильный зажим сменился слабым, но я подавила желание "прорваться". Потом Антон начал отжимать и снова зажимать мой носик, словно провоцируя. Я очень горда тем, что не поддалась, выдюжила, хотя уже и страшок в душу заполз. Но сыграла для своих лет хорошо - закрытые глаза, раскинутые руки, обмякшее тело.

Антон отпустил меня, пересел так, чтобы видеть моё лицо, а я за это время успела тихо выдохнуть и чуток вдохнуть. Стал звать меня ласково, даже Антошечкой, подлиза, назвал:

- Антошечка, очнись, дорогая, что с тобой?

Я продолжала играть дохлую. Он похлопал меня по щекам, но голова неживулей моталась из стороны в сторону, глаза и не думали открываться. Брат спасовал, испугался не на шутку ("отольются кошке мышкины слёзки!") и куда-то побежал.

Я хорошенько продышалась и готова была "умирать" и дальше. Но он принёс пузырёк с нашатырным спиртом и ватку, а этот чёртов спирт жжёт почему-то нос, когда и не дышишь. Против этого "лома" приёма не было, я даже вздрогнула. Но постаралась спасти, что можно. Зачихала, закашляла, сделала испуганные глаза и спросила:

- Ты чего хулиганишь?! - И с рёвом на кухню: - Ма-а-ама, он мне нос жжёт!

Хорошо, что химию они ещё не начинали изучать, и моё подозрительно быстрое воскрешение удалось списать на чудодейственные свойства эн-аш-четыре-о-аш.

После этого брат перестал меня закупоривать, а просто стал сообщать о моих шалостях родителям, а те уж сами. Не знаю, выгадала ли я от этого, но через некоторое время, это уже мне ближе к школе, а ему - к её окончанию, мне стало не хватать сильных рук, которые неизвестно когда отпустят. И я пошла на хитрость. Высматривала, когда он шалел от учебников и искал только лишь повод оторваться от них. Подходила с невинными глазами:

- Тошка, меня куклы обижают!

Когда-то он при таком обращении требовал, чтобы я называла его, такого большого и старшего, полностью Антоном, но я при родителях начала величать его Антоном Сергеевичем. Скоро Тошка сдался и махнул рукой, зови, мол, как хочешь, только не при друзьях. Они бы засмеяли, им-то младшие братья-сёстры уважение оказывают.

Ещё одна маленькая победа "Давида".

Так вот, брат рад оторваться:

- Это как ещё?

- Переигрывают меня. Понимаешь, мы играем в нарошечных мертвяков, ну, понарошку, и они не дышат дольше меня.

Улыбка.

- Я ведь совсем не умею задерживать дыхание. Помнишь, тогда аж в обморок упала...

Он не любит это вспоминать, хмуро кивает, глядя в сторону.

- Так вот, будь братом, помоги потренироваться.

"Будь братом" я говорила вместо "будь добр", "будь любезен". Интуитивно осознавала, что тем самым исподволь внушаю ему, что брат должен быть добрым и любезным.

- Их ты всё равно не опередишь... - кукол, то есть. Но возвращаться к опостылевшим учебникам не хочется. - А как ты хочешь тренироваться?

Это практически согласие. Я излагаю замысел. Мы ложимся так же, как тогда, на диван, он одной рукой зажимает мне нос, другой пускает секундомер и зашлёпывает рот. Жмёт не сильно, наказующе, а просто плотно. На мои дрыганья внимания не обращает. Отпустит только тогда, когда я обеими руками коснусь его рук, и не просто коснусь, а постараюсь оторвать. Тогда же он остановит и секундомер. Ещё, конечно, если я обмякну, так сказать, в аварийном порядке. Но нашатырь поднесёт только в самом крайнем случае, неважный это аромат.

Антон согласился, что ему будет полезно время от времени отрываться от учебников и забавляться с сестричкой. Тем более, ей скоро (не так уж, но допустим) идти в школу, в первый класс, где порой перед учителем ходят "не дыша".

Любит он меня школой пугать, преувеличивать, но сейчас это мне на руку.

Брат настоял, чтобы я перед тренировкой ходила в туалет, мало ли что, и мы начали.

Поначалу мне пришлось притворяться, чтобы Тошка не догадался, что в тот раз я его провела. После зажима считала про себя до трёх и начинала "задыхаться". Недолго, почти сразу пыталась раздвинуть его руки. Он отпускал, и я нарочито активно отдышивалась.

Я подумывала о том, чтобы продлить фазу "задыхания", но ведь как именно люди по-настоящему задыхаются, я не знала. Когда он в прошлом меня зажимал, во мне ведь бурлил страх, а не недостаток кислорода. Сама я пробовала себя зажимать, но быстро отпускала руки, не доводя до худого. В принципе, это тоже из-за страха, несильного, но всё же. "Человек должен дышать постоянно" - сопровождало меня с первого в моей жизни вдоха. Потому и понадобились сильные мужские руки - с гарантией против пережима.

Поэтому я стала постепенно удлинять период тихого терпежа, а задышливость скомкивала и сразу сдавалась. Это ощущалось, как повторение пройденного, которое, как известно, мать ученья. Когда знаешь, что и не столько можешь, страха нет, зато приходит подтверждение того, что и вправду можешь, не разучилась. И можно постепенно идти вперёд.

Считала про себя, с каждым разом всё дольше и дольше, а потом сравнивала "свои" секунды с секундомерными. Даже отважилась предложить: купорь меня, невзирая ни на что, столько же, сколько в прошлый раз, а потом уже следи за моими руками. Антон, посомневавшись, соглашался, но не всякий раз. А тогда только, когда у меня результаты улучшаются несущественно - или вообще на месте стоят.

Мы меняли позы. То лежали рядом на спине, то он становился на колени, как бы делая мне искусственное дыхание, только наоборот ("искусственное задыхание"). Главное, найти то положение, из которого мне не вырваться. Я даже подумывала о том, что... ну, немножко привязывать, что ли, меня - на будущее, когда и вправду невмоготу станет. Но не решалась сказать.

А то какое-нибудь наказание придумает для привязанной.

Тренировались мы часто, и в секрете удержать не удалось. Однажды в комнату зашёл папа и остолбенел:

- Ты же её в обморок тогда уронил!

Брат у меня сообразительный, сразу сориентировался:

- Поэтому и надо ей закалять лёгкие, причём в детстве, потом поздно будет. Читал, папа, в "Неделе", раздел "Для дома, для семьи" - дыхательная гимнастика по Бутейко. Есть ещё тренажёры Фролова. Может, купите нам, а то ладонями и вправду как-то грубо.

Кстати, руки он перед тренировкой мыл, и ногти я его приучила стричь коротко, по-пианистски.

- Нет, сынок. Эспандер ручной мы тебе купили, что-то ещё подождёт.

Эх ты! А я и не знала... Выходит, я спровоцировала его тренировать руки, чтобы легче справляться со мной. И это когда я ещё не начала задыхаться в полную силу! И у него от меня бывают секреты - причём напрямую меня касающиеся.

- Ты уж поаккуратнее с девочкой. Может, она сама себе зажимать может?

Я тут же сказала, что у меня для этого недостаточно воли. И потом, я ведь видела, как родители заставляют порой братишку садиться за уроки, где же его воля? А ведь учиться физически легче, чем выносить перекрытие кислорода.

Папа говорит:

- И вправду, доченька, тренируйся, пригодится. Когда я учился в школе, у нас бытовало такое поверие. Бывает так, что учительница берёт ручку и не знает, что тебе поставить, колеблется. Так вот, если ты на всё это время затаишь целиком дыхание, она наверняка поставит тебе отметку повыше. Так что готовься к школе. Хотя лучше всего отвечать на твёрдую отметку. Любую, но твёрдую.

В общем, обошлось. Нам разрешили продолжать, но "полегоньку". Слово это можно понимать по-разному. Я для себя решила так: пока не замычу, причём отчаянно, пока подавляю издавание звуков, это и будет "полегоньку". И ещё мы отказались от безусловного повторения предыдущего результата. Я поняла, что время выдержки зависит от разных обстоятельств, не всегда понятно каких, может, от еды или даже настроения. Правда, до сих пор повторять удавалось, но с разной степенью напряга.

Брат тоже, небось, заметил - я ведь по-разному отдышиваюсь. Тут не притворишься.

И вот наступило время, когда притворство исчерпало себя, повторение пройденного завершилось. Я вышла на свои старые рубежи, но теперь стала более уверенной в себе, уверенной в брате - что он честно исполняет наш уговор, и окрепшей. Да и разрешение родителей чего-то да стоит, теперь я не боюсь вдруг замычать, а то бы всё в конспиративной натужной тишине проделывать приходилось.

Но сердце немножечко замирает. Впереди неизвестное. Как я поведу себя, задохнувшись по-настоящему? И как вообще надо себя вести? Я ведь представляла уже, что "дикое", неконтролируемое поведение - не всегда самое лучшее... Зачастую надо знать, как себя вести, даже если это трудно, требует напряга - но тогда будет лучше для меня, да и для всех. По-моему, внедрение в ребёнка такого знания и называется воспитанием.

Но одно дело - правила вежливости в спокойной обстановке, и совсем другое - поведение в крайних, трудных условиях. У меня перед глазами был уже пример - плавание. Не умеющий плавать человек, попадая резко в воду, растрачивает быстро силы на "дикое" барахтанье и идёт ко дну. А, зная, как надо двигаться, с тем же запасом сил, можно прекрасно плыть, нырять и наслаждаться купанием. Надо только уметь, научиться.

Так и тут. Скорее всего, моё поведение при задыхании ничем не будет отличаться от того, под действием страха: хаотические движения, стремление вырваться, оторвать руки от лица во что бы то ни стало. Это один механизм, "дикий", и всё равно, спускает ли "курок" ранний необоснованный страх или поздняя кислородная недостаточность. Главное, что разум не контролирует, и всё идёт вразнос.

Очень похоже на барахтанье утопающего в воде. Но ведь у того есть способ (и не один даже) успешных действий. Может, и при закупорке он тоже есть, позволяет продержаться подольше без героических усилий, а я и не знаю! Буду, как дура, "утопать"...

Конечно, в том возрасте я не так развёрнуто и не в таких выражениях думала, это сейчас пытаюсь передать. Тогда всё было смутно, но было ведь! Не было бы - нечего и сейчас разворачивать, расшифровывать.

Плаванию учат, а вот задержкам дыхания... Мне это казалось каким-то запретным. Нет, хорошо, что папа разрешил, но уже соседям не расскажешь, не одобрят. Так что школа по этому делу вряд ли где есть. Про фридайвинг тогда у нас и слыхом не слыхивали.

Что ж, для начала придётся "дико" себя вести, а там посмотрим. Перед утопающим у меня есть важное преимущество - всегда могу закончить и "вынырнуть". Спасение задыхающихся - дело рук самих задыхающихся. Вынырнуть и проанализировать "заход". Может, мелькнёт какая подсказка, что может облегчить и продлить.

Так что буду только бороться с собственными руками. Я решила так: как только почую беспокойство, одну руку сразу положу на братнину, а вторую вытяну как можно прямее и буду бороться со стремлением её согнуть и тоже коснуться руки Антона. В остальном же тело пусть ведёт себя, как хочет, всё внимание на второй руке, борьбе только с ней. А чтобы тело не очень уж без присмотра нахулиганило, пусть брат привяжет мои ножки к своим, скажем, шарфами. А когда родителей нет дома - то и ремешком.

Да, небольшая поправка. Пока всё спокойно, буду лежать расслабленно, в том числе руки. Когда почую беспокойство, схвачусь одной за другую, борясь со стремлением поднести к лицу. Когда эту борьбу проиграю, поднесу одну руку, а вторую, как и хотела, выпрямлю, и далее - "по тексту".

Денёк пропустила, собираясь с духом. А потом говорю: давай!

И мы погнали. Всё теперь пошло по-настоящему, не надо думать, где останавливаться. Я поняла, где меня подстерегает страх, и научилась с ним справляться более-менее, но организм-то - дошкольницы, и методики никакой, так что за пределы минуты мне никогда не удавалось выйти. Но в моём возрасте и это долго.

Всё происходило всегда одинаково. Секунд сорок-сорок пять я сдерживала себя, а потом неудержимо тянуло дышать. В животе начинало дёргаться, грудная клетка подключалась, то ли вдох пытаются "пробить", то ли выдох - а закупорено же. Нечем дышать. И меня начинало колотить, биться я начинала, словно в судорогах. Свободную руку тянула, как могла, и она металась, как перепёлка у гнезда, к которому подходит охотник - то туда, то сюда. Конечно, непроизвольно я пыталась и вырваться из закупора, но брат держал крепко и никогда потом не упрекал. А кончалось всё быстро, рука - р-раз! - и Антону сигнал. Мгновенно он меня отпускает, я "профыркиваюсь", а он с секундомером возится.

Когда я боюсь, он ласково шепчет:

- Спокойно, спокойно... - погладил бы, да руки заняты.

Я заметила, что под треники и даже под семейные трусы он старается пододевать плавки. Тогда не понимала, зачем, может, из солидарности, чтоб хотя бы низ был закупорен. Но после тренировок он выглядел взъерошенным, раскрасневшимся, возбуждённым и часто сразу шёл в туалет. Я гордилась: вот как трудно меня удерживать, его утомляю, а сразу не сдаюсь. На равных из сил выбиваемся.

Это меня так радовало, "на равных", маловато было равного при нашей-то разнице в возрасте.

Но длилось всё это недолго. Быстро настала пора брату готовиться к выпускным школьным экзаменам, я ему во всём помогала, чем могла, но от учебников даже для передышки отрывать не смела. Потом, после выпуска, снова подготовка - к экзаменам в институт. Уехал Анион в город - поступать, мы все за него переживали, а мне ещё и в школу готовиться. Потом радость - поступил он. В юридический. Дома побыл мало, а тут и первое, блин, сентября.

В общем, за всеми этими событиями моя "недышь" как-то забылась, как неважная детская забава. Худосочная минута не располагала к тому, чтобы о ней помнить. И только когда прошёл "медовый месяц" моего первоклассничества, я стала изредка вспоминать наши с Антоном занятия. Мне даже в какой-то мере не хватало сильных мужских рук, не только закупоривающих, а вообще - направляющих, что ли, в жизни, подсаживающих, вызволяющих. Папа, конечно, в случае чего поможет, но это не то. Да и не попросишь его тебя позажимать.

И вот настало следующее лето. Я - на каникулы, а брат почему-то не едет, у него какая-то "сессия". Пассия, что ли? Приехал только в начале июля, когда я уже месяц поотдыхала и сильно по нему соскучилась. А он, оказывается, ненадолго домой, можно сказать, "заехал", потом - в стройотряд, и ещё "сплавляться". Это они с друзьями на байдарках вниз по речке плывут. Совсем взрослый стал, приключенистый, даже бородку отпустил. Колется - жуть!

И разговоры с отцом ужасно мужественные стали. Они даже пиво пили - отдельно от нас с мамой. Мы все вместе поедим, мама подаёт пиво, немного, если честно, и уходит. А я и сама понимаю, что мне тут делать нечего - за столом. Можно играть неподалёку, слушать разговор, не подслушивая, а просто не имея права в него вступать. Радоваться за повзрослевшего брата и немного опасаться - не потерян ли общий язык, интересно ли ему хоть чуть-чуть со мной?

Расскажу о кое-чём услышанном.

- Куришь? - спрашивает папа, доставая всегдашний свой "Беломор".

- Нет, - отвечает брат.

- Да? А вообще у вас там курят студенты?

- Курят, и очень дымно.

- А что же ты в это время делаешь? Уходишь из компании?

- Нет, если компания хорошая, то я стою вместе с ними. И тренирую задержку дыхания. - Тут он посмотрел на меня и вроде бы даже подмигнул, заметив, что я всё слышу. - Креплюсь, креплюсь, а потом вышагиваю из табачного дыма и отдышиваюсь. Потом опять. Вижу по глазам - меня уважают за волю, но вслух не говорят. Но кое-кто уже бросил курить.

В другой раз я услышала про этого бросившего кое-что ещё.

- Он хочет меня догнать по задержке дыхания, а воли не хватает. Ему даже выполнить норматив по противогазу не удаётся. Вот Вадик и выпросил себе списанного "старичка" и чего придумал. Садится на кровать, отвинчивает шланг, затыкает пробкой, а та верёвочкой привязана к гвоздику. Надевает шлем-маску, а руки сзади суёт в самозатягивающуюся петлю, чтоб не подвели. И кукует до полного отрубания. В глазах темнеет, торс падает на кровать, верёвочка выдёргивает пробку - и можно дышать.

- У нас когда-то так зубы дёргали, - говорит папа. - Привяжут загвоздёванной верёвочкой, а потом головёшку в лицо. Старый дедовский способ.

Посмеялись.

А ещё один разговор был у них из той же оперы, но я и представить не могла, как он отразится на моей судьбе.

Папа, похоже, перебрал пива и стал расположен к задиристости.

- Значит, на "пятёрки" сессию сдал? На одну пятую, считай, выучился? Ну, и что же ты теперь умеешь? Коровники строить в своём стройотряде, на речках вёслами махать? Разве ж этому вас там на лекциях учат?

Антон пытался что-то объяснить, да куда там!

- Нет, ты мне скажи, не увиливая, где твоё учение можно применить? Да не в теории, что ты ко мне со своей теорией, а вообще. Ну, в хозяйстве, - он сделал рукой широкий круговой жест, захвативший и меня, но я не придала этому значения. - Вот скажи прямо, приехал ты, и что можешь теперь нам подсказать, чему нас научить? Можешь?

- Да, - отвечает брат. - Могу.

- Вот и скажи конкретно. Что ты можешь тут у нас применить?

Похоже, "неоконченный юрист" брякнул своё "да" с кондачка, не подумав. Сразу не ответил, задумался. Потом встал и начал задумчиво ходить кругами, поглядывая, в том числе, и на меня. Если б я могла, я б ему подсказала, честное слово! В школе не подсказывала, а тут совсем другое дело.

Да разве ж знаю я, чему их там в институте учат!

Неловкую паузу прервал мамин голос:

- Антошка! Это ты тут намусорила?! Иди сюда, ну, я тебе покажу!

Не успела я двинуться с места, как брат обрадовался:

- Вот оно! Мусор и наказание... Не ходи, Тошка, я тебя выгорожу. Посиди с нами. - Он взял меня за плечи и подтолкнул к столу. На ухо шепнул: - Выручила ты меня своей шалостью. Посиди, потом уйдёшь, когда мать остынет.

Сел рядом со мной и басовито начал говорить:

- Батя, ты спрашиваешь, что из мной изученного можно применить в нашем хозяйстве. Изволь, скажу. Наберись терпения и постарайся не перебивать. Пиво больше не пьём, за столом у нас женщина. И самим ум трезвый нужен.

Я не сразу поняла, что речь идёт обо мне. Но запах пива даже приятен своей необычностью.

- Как ведётся уголовное дело? - начал студент-юрист. - Преступника разыскивает и задерживает угрозыск, улики собирает и документирует следователь, составляя обвинительное заключение. Прокурор это заключение проверяет и утверждает, передаёт дело в суд, где поддерживает обвинение. Адвокат ему оппонирует, а судья разбирается в деле, устанавливает виновность и выносит приговор, который затем исполняют тюремщики. Понятно в общих чертах? Тогда скажи, зачем надо так много людей? Почему у нас не самосуд, не суд Линча?

- Дармоедов много, - буркнул отец, явно раздосадованный, что со стола убрали пиво.

- Э-э, не скажи. Я ведь тоже на кого-то из них учусь, не решил пока, на кого именно, кем в итоге стану. Дело не в стремлении трудоустроить побольше людей, а в необходимости устранять личные факторы, мешающие объективности и государственному подходу. Вот, смотри. Представь, что сыщик долго гнался за преступником, да ещё уворачиваясь от пуль и ножа. Поймал, обезоружил, с трудом удерживается от того, чтобы не дать в морду. Как ты думаешь, сможет он выдержанно допросить и составить объективный протокол?

- Не думаю, - отвечает отец.

- Правильно, вряд ли, не роботы-автоматы в угрозыске работают. Поэтому этим пусть занимается другой дармоед... то есть, человек - следователь, свободный от погонь и риска для жизни. Но и у того могут оказаться, так сказать, личные счёты. Ведь бороться со следствием преступник может и на допросах, находясь в тюрьме - менять показания, молчать, вилять и оскорблять. Даже у терпеливого следователя может истощиться терпение, и может прийти мысль: а не "впаять" ли тебе, братец, лишний годик-два, за то, что ты меня тут изводишь, изматываешь?

- А это нельзя?

- Если мы признаём за обвиняемым право на защиту "мирными" средствами, то нельзя. Наказывать можно только за предшествующее преступление. Можно только смягчить наказание за помощь следствию, за раскаяние.

- И что же?

- Обвинительное заключение проверяет прокурор, который не имел сам дела с заключённым, не страдал от его выкрутас. Лишнее вычёркивает, редактирует. И передаёт в суд.

- Ещё одна контора...

- Да, но безусловно нужная. Я только об одном скажу. При вынесении приговора надо учитывать личность заключённого, сколько ему отмерить, чтоб исправился. Прокурор этого не знает, а следователь обычно имеет дело только с тёмной стороной человека. Кто-то должен рассказать и о светлых сторонах, для полноты картины необходимо. Случайно ли человек оступился или как-то иначе? Примерный ли он семьянин, хороший ли производственник? Другими словами, могут ли хорошие качества личности "вытащить" плохое свойство, проявившееся в преступлении, из "болота". Так что адвокат, если не жулик, то "следователь по добрым делам и радужным перспективам".

- Эти адвокаты... - проворчал отец. Умеет он одним тоном дать понять, какого низкого мнения он о произносимом, какое презрение к ним испытывает.

- Да, ты прав, батя, бывают и уничтожители улик, и подкупатели свидетелей, и "обходчики" закона... Но мы о самом принципе правосудия гуторим. А на его вершине - судья, который лично не знает подсудимого, не гнался за ним, не преодолевал его упорство на допросах, который из всех задействованных в деле людей может максимально объективно воспринять картину преступления и назначить наказание. Судья донельзя освобождён от трудностей, связанных с добыванием информации, на блюдечке получает, ему легче всех быть беспристрастным, спокойным, справедливым.

Я слушала брата, раскрыв рот. До этого времени я как-то не задумывалась о правосудии - я имею в виду "большое" правосудие, а не семейное, не подзатыльники и постановку в угол. Когда в разговорах взрослых мелькало слово "суд", оно всегда интонировалось негативно, да и контекст был плохим. "Подал в суд" звучало как "совершил очень нехороший поступок". Дети тонко чувствуют интонации взрослых, а как же - им надо постигать науку жить в обществе, а не всегда можно задать вопрос о непонятном, приходится догадываться.

И вот - совершенно с другой стороны освещается понятие суда. Конечно, интересно. Когда брат год назад поступал в юридический, я думала, он хочет стать лихим и бесстрашным сыщиком, и совершенно не связывала эту роль с каким-то там судом, о котором взрослые говорят нехотя и как бы сквозь зубы, по необходимости. Поймал злодея, надел наручники, посадил в машину - и на этом большинство фильмов о сыщиках заканчивается.

Да что там, меня-то за шалости наказывали по горячим следам, а как же иначе? А у взрослых, оказывается, вон что!

- На бумаге гладко, - ворчит отец.

- В принципе, - поправляет Антон.

- Ну, хорошо, пусть будет в принципе. Тебе виднее, ты у нас учёный. А как это применить на деле, у нас? Мы по судам не больно ходоки.

- Расскажу, как это применяется у нас на факультете. Мы, студенты-юристы, тоже не сутяги, но и не безгрешны. Оставляем порой там и сям мусор, - брат подмигнул мне, я виновато улыбнулась, - и вот раньше нас преподы (ну, это мы так преподавателей зовём) ругали, прямо как застанут за свинячением. Без рук, зато громко и порой обидно. А потом, уже при мне, придумали, чем это заменить в пользу раздельного правосудия.

- И чем же? - спрашивает отец. - К декану что ли, отводили?

- Будет тебе декан такими мелочами заниматься! К тому же он - начальство, если апеллируешь к нему, значит, расписываешься в том, что сам не можешь справиться, а это для препода позор. Нет, посылают, посылают... но не к декану.

Знаешь, у нас при кафедре физкультуры есть секция подводного ныряния - "дайвинга", как его кличут по-английски. Не знаю, есть ли у них средства выезжать на водоёмы, но в бассейне они тренируются. И у них постоянно недобор. Не хотят студенты обучаться нырянию почему-то. Девушки говорят, у нас такие красивые купальники, что же мы будем их под водой прятать? Но, скорее всего, залезать на глубину попросту страшновато.

Поэтому поступили так. Попадается студент первый раз - его добровольно-принудительно записывают в эту секцию. Проштрафился во второй раз и дальше - препод звонит тренеру и объясняет, что да как. И тренер, узнавший со слуха, но не видевший безобразий, не возмущавшийся ими, назначает наказание. Тем более что тренеру виднее, чем преподам, характер студента: трус он или смел, трудолюбив или ленив, какая у него воля и что на него может подействовать.

Наказание почти как в армии - "три наряда вне очереди", только у нас - нырки, причём затяжные. На пределе дыхания, а тренер этот предел хорошо знает, сам его тебе натренировал.

- Вот уж, должно быть, пускают пузыри ребятушки!

- Да, всё-то и дело в пузырях. После какого-то времени воздух в лёгких ныряльщика превращается в газовый мусор, который в обычных условиях, на воздухе, человек стремится поскорее выдохнуть. Под водой это желание ещё острее, водяной столб сдавливает грудную клетку. Избавиться от тяготы просто выдохнув-выбулькнув в воду - всё равно, что оставить мусор прямо, где ел, не заморачиваясь поиском урны. Самый простой выход. И только "выйдя", понимаешь, что он, на самом деле, сложный.

Ведь при выдохе резко снижается плавучесть, и если ты уже знаешь, сколько времени займёт выбраться на поверхность с полными лёгкими, то, рассчитывая на это время, поимеешь после выдоха сюрприз - и это в ситуации, когда каждая секунда на счету. Кроме того, если ты поддался желанию сделать выдох, не стал сдерживаться волевым усилием, то и вдох сразу после выдоха вряд ли пресечёшь. Как говорится, "зубами не удержал - губами вряд ли удержишь". Сдавшись и неконтролируемо выбулькивая, через три секунды не соберёшься!

Запас газа в лёгких - это твой неприкосновенный запас времени. Расходуй его, только когда уверен на все сто, что за эти две-три секунды сможешь выбраться на поверхность с упавшей плавучестью. Терпи, не сдавайся.

Ну, конечно, мы им утонуть не даём, страхуем незаметно, вытаскиваем, но страху они натерпливаются. И урок получают. Выходит на собственной шкуре, что хоть в лёгких и "мусор", но избавляться от него себе дороже, надо "донести" до воздуха, там и выдохнуть. Или хотя бы на полуметровой безопасной глубине. Но не где угодно.

- Остроумно, - говорит отец. - Но я одного не понял. "Мусор" в лёгких, хоть и "мусор", но чем-то помогает ныряльщику. А чем едоку помогает мусор от еды, что он должен с ним возиться? Я, например, опрятен с детства, но если у человека этого нет, то он так и будет.

- Польза есть, - возражает брат. - Посредством этого мусора человек может выразить своё отношение к другим людям. Уважает он их или готов подсунуть под нос свои объедки. Просто на воздухе всё это на уровне вежливости, не угрожающей жизни, а под водой всё совсем иначе.

- М-да, неплохо придумано. Изобретательно, можно сказать. - Брат скромно потупился, и я поняла, что без него не обошлось. - И как, работает?

- Приезжай ко мне в гости, поищи мусор в общаге. Есть, но мало. Новичкам умышленно ничего не говорят, а то секция пустовать будет.

- Ну, хорошо, я признаю, что у себя вы всё это очень хорошо организовали. А в семейных-то условиях как это применить?

- Очень даже просто. Вот как вы с мамой наказывали меня и Антошку? Кто увидит шалости, безобразия, тот и берётся за ремень.

- Что такое, я её никогда не порол!

- Это фигурально выражаясь, "браться за ремень". Но по попе шлёпали, подзатыльники давали, без сладкого оставляли. И с ремнём, и без ремня чувство возмущения - плохой советчик. Плохо, очень плохо, когда сыщик, следователь, прокурор, судья и палач совмещаются в одном лице. Перебор получается.

- В смысле лиц?

- В смысле объёма наказания.

- Что же, нам тут разводить целую эту... как её... юстицию, что ли?

- Зачем же разводить? Мы у себя на факультете обходимся связкой препод-тренер, декан раз только мелькнул, когда договаривались. Вот и вы с мамой так. Скажем, провинюсь я перед тобой, ты в гневе, так отложи ремень и отправь меня для наказания к матери. А она обнаружит пустую конфетницу перед приходом гостей, пусть посылает к тебе. Ты сладкое не любишь и более объективно сможешь оценить моральный ущерб и "отвесить" наказание.

- Э-э, опоздал сынок. Теперь тебя уже не накажешь...

- Да, меня нет, но Антошка-то у вас остаётся, и ей ещё девять лет до института в семье жить. Мне не повезло, так хоть её пощадите, не наказывайте в гневе, с горячих следов и взвинченных нервов.

Мне эта его мысль очень даже понравилась. Очень меня давил гнев в глазах родителей, страх крутил в бараний рог, даже описывалась чуть-чуть иногда, когда очень уж не везло. Наказывать без гнева, объективно (я тогда не очень понимала это слово) - это дело!

Мелькнула даже мысль - не нахулиганить ли нарочно, чтобы посмотреть, как это выйдет. Но я решила отложить шалость до отъезда брата, может, он ещё чего вспомнит такое ужасно юридическое, что попе ещё легче будет. Способствующее смягчению наказания.

Но родители хотели использовать подросшего (уже бородатого!) сына не как источник мудрых мыслей за пивом, а как просто рабочую силу. Едешь строить коровники другим - поработай сперва в собственной семье, и так всего на несколько дней заехал.

На следующий день пиво уже не подавали, а отец с братом, оба голые по пояс, вкалывали на сельском нашем дворе. Антон вскорости заблестел кожей и скинул штаны, папа недовольно покосился на его модные плавки, но сказать против было нечего, разве что ноги, мол, испачкаешь. А мама обеспечивала им "фронт работ", я же помогала ей готовить еду.

И среди кипучего этого труда незамеченной прошла кадушка.

Стояла она посередине сада, близ яблони. Сама старая, а вода в ней ещё старее - подёрнутая тиной, попахивающая. Мне кадка казалась очень высокой, в неё с головой уйдёшь, если залезешь, и дурной запах шёл сверху вниз. А тем, кто выше меня, он должен был снизу вверх и в нос бить.

Несколько раз я слышала, что кадушкой надо бы заняться, да руки не доходят. И вот, наконец, дошли. Папа с братом опрокинули ёмкость, вылили тинистую воду, потом начали кадку драить, а то заросла, вишь, грязью. Начистили - почти как новенькая стала, хоть мойся в ней, хоть суп вари. Снова поставили на дно, и Антон начал вёдрами носить в неё воду, а папа занялся чем-то другим.

Несколько раз мы с братом попадались навстречу друг другу, и он всякий раз мне подмигивал. Я понимала, что при тяжкой нагрузке разговаривать трудно, вот он и сигналит немо. Сама говорила: "Бог в помощь!" Но как потом пошли дела, придало этому подмигиванию особый смысл.

Бочка наполнилась свежей водой, которая стала быстро прогреваться под лучами июльского солнца.

Через два дня брат уехал, пообещав непременно заехать в самом конце августа. Надо запастись кое-чем в родительском доме перед учебным голом. А я начала готовиться к раздельному наказанию. С чего бы начать?

Знаю, с чего!

У меня была тайна. Маленькая первоклашкина тайна, казавшаяся ей (то есть мне) большой и страшной. Я утаили от родителей диктант, за который получила даже не отметку, а форменный разнос. Грозные слова красовались в тетрадке после злополучных прописей: "Обратите внимание на свою дочь! У неё нездоровый образ мыслей. Если она сейчас уже думает о таких вещах, то что с ней станет к подростковому возрасту?!"

А всего-то я не восприняла со слуха слово "растение" и написала: "раздение". Когда слишком чётко диктуют, глухие согласные слышатся звонкими. Кто его знает, может, есть и такое слово? Ну, и вывела. А это сочли прорывом из подсознания навязчивых мыслей раздеваться. Нездоровых мыслей, с точки зрения учителей.

Диктант я переписала, но старый родителям не показала. Обманула их и учителей. Плохо, но... Покажи - и придётся долго-долго объяснять, чего у меня и в мыслях не было при написании рокового слова. А не покажи - и всё упроститься. Зачем же показывать?

Другие дело, страдай я манией раздевания в действительности. Тогда не показать - значит, обмануть. И самой потерять шанс на исправление.

И вот сейчас мне показалось лучше не совершать новой шалости, а признаться в старых грехах. Всё-таки и время прошло, и грех - не грех, а недопонимание. Только в том грех, что утаила. Но ведь и наказана уже - страхом разоблачения. Зайди к нам учительница домой или всплыви злополучное "раздение" на родительском собрании - и выволочка неизбежна.

Поскольку подпись я подделала под разносом папину, то и признаваться пошла к нему.

Сперва порыв гнева заставил забыть о решении практиковать раздельные наказания. Я схлопотала по мягкому месту, прежде чем успела напомнить о нашей новой семейной юстиции. С видимым неудовольствием была направлена к маме "отсиживать". Лишилась на два дня прогулок.

Что ж, могло быть и хуже. Даже и было бы, наказывай они меня по-старому. Да здравствует брат-юрист! Виват, семейная юстиция!

Второй раз я напроказила при папе гораздо меньше и заслужила устное замечание. На моё напоминание, куда меня следует направить для определения наказания, он ответил загадочными словами:

- Инцидент исчерпан.

Я аж поёжилась. Не означает ли это:

- В другой раз схлопочешь вдвое!

Научил его брат выражаться... Раньше ведь не слыхивала такого.

Я хотела испытать проказы при маме, но, как на грех, папа купил в сельмаге новый ремень для брюк. Не собирается ли он им "черпать инциденты"? Я на время попритихла.

И вот наступил день, когда я крупно прокололась.

Всё очень просто - мне поручили посолить щи. А надо сказать, что у нас, по сельскому обычаю, всё держат в банках не из-под того, и хорошо ещё, если соскрябана кое-как родная этикетка. А то и одно за другое принять немудрено. Перепутать. Что я и сделала, поскольку на той банке этикетки не было никакой. Кристаллики прозрачные - наверное, соль.

В общем, что это был сахар, я поняла слишком поздно - когда уже всё нападало и растворилось. И слишком рано - чтобы догадаться и принять решение помалкивать, неизвестно на что надеясь. Если б я проглотила первую ложку одновременно с мамой и в тот же момент, что и она, почуяла неладно, то взглядами мы бы обменялись озадаченными. А тут - она посмотрела и сразу поняла, что я знала и молчала в тряпочку.

- Посмотрим, что отец скажет.

Пришёл папа, ему сразу же на пороге поднесли ложку пробы. Проглотил, поморщился, провёл ладонью по усам:

- И не такое едали, - пробурчал миролюбиво.

- Да, но Антошка знала и молчала, пока я сама не попробовала.

- Это плохо.

- Очень плохо. Накажи её, отец.

- Ладно, вечером отшлёпаю.

- Нет, накажи сейчас, пока тёпленькая, а я пока сготовлю чего-нибудь на скорую руку.

Отец посмотрел на меня долгим взглядом, под которым я съёжилась.

- Ладно. Сходи в туалет, надень купальник, и я тебя жду.

Сердце моё так и ёкнуло. В туалет меня посылали перед болезненными наказаниями, опасаясь, что не выдержу и описаюсь. Купальник тоже не очень радовал - он тоненький, тело практически беззащитно. И куда это с папой идти? Что он со мной будет делать?

Под ложечкой засосало, как всегда, когда предстояло что-то неизвестное. Я выполнила указания, и папа повёл меня в сад. Странное чувство я испытала, идя среди хорошо знакомых деревьев и вообще вещей: что-то будет сейчас использовано, чтобы причинить мне боль? Ну, дискомфорт, неприятные ощущения.

И почему это взрослые считают, что наказания полезны?

Подходим к той самой кадушке. Вода в ней уже успела прогреться. Папа велит мне вышагнуть из тапочек, и не успеваю я этого сделать, как у меня захватывает дух - я подхвачена под локти и поднята высоко в воздух. И тут же прохладная вода притворяется холодной, обволакивая и морозя тело - я опущена в кадушку, одна голова, почитай, снаружи.

- За то, дочка, что ты догадалась, но смолчала, проявила трусость и малодушие, я приговариваю тебя к трём ныркам по четверти минуты каждая.

Я сперва не поняла, слегка оглушённая внезапным омокрением. Пришлось приговор повторить - понятными словами. Мне предстояло трижды погрузить голову в кадушечную воду и каждый раз продержаться без дыхания пятнадцать секунд. Это и есть наказание.

- На первый раз ныряй сама, когда надышишься, становись на коленки, топить тебя не буду. Но и всплыть не дам, пока не оттикают все секундочки до последней, - подносит мне к глазам свои наручные часы. - Уж не обессудь, если хлебнёшь водички, я щи хуже хлебал. Поняла?

Киваю. Поняла, конечно же. И кто придумал такую пытку, и наполнил бочку водой, поняла смысл тех мне подмигиваний. Может, даже, и время экзекуций он подсказал. Немного это - четверть оборота секундной стрелки, я и до минуты держась, но - добровольно, в любую секунду имея возможность прекратить. Принудительно же - о-о, каким долгим показался срок! Ведь в любую секунду может кольнуть страх, а меня не пустят вынырнуть!

Пока надышивалась, вспомнила, что брат говорил что-то о наказании подводным плаванием, но вот каков их смысл, почему они воспитывают - уже времени не оставалось припоминать, надо было нырять.

Когда голова оказалась под водой, меня обуял ужас. Мысль о том, что тебе не дадут всплыть, пусть и на протяжении довольно короткого времени, была невыносимой. К тому же я не смогла погрузиться правильно - глаза не закрыла, нос пальцами не защемила, гортань надгортанником не перекрыла, а вдобавок стукнулась коленкой о какой-то внизу выступ. Зарезало в глазах, вода ринулась в нос, захлюпала в носоглотке, я начала её вытеснять-выдувать, да весь воздух и выдула. Открыла, забывшись, рот, так что и из него пришлось воду вытеснять, а воздуху и не хватило - закрыла рот, спохватившись, а в нём ещё вода стоит.

Отец потом говорил, что вся кадка пузырями пошла, взбурлила, он аж испугался.

К счастью, мне чем-то защемило ступню. Больно, но я вынуждена была наклониться и пошарить руками вслепую. Конкретное дело утихомирило страх, и сдутые лёгкие не помешали мне вызволять саму себя. А когда освободила ступняшку и поднялась - оказалось, что срок удушья истёк.

Ну и видок был у меня, когда с зажмуренными глазами и слипшимися волосами я выплёвывала изо рта воду!

- С почином, дочка! - сказал отец и объяснил, что глаза надо закрывать, а нос - зажимать пальцами. А что не надо бухаться на обе коленки, а надо тихонько опускаться по одной, я и сама догадалась.

Отдышалась, повторили. На этот раз дела под водой мне не нашлось, и я просто считала про себя. Один раз страшок всё-таки кольнул, если б не зажимала нос, я бы булькнула, не сдержалась. Отдышаться после выныривания всё-таки потребовалось.

К третьему разу я уже вспомнила, что пятнадцать секунд на суше для меня - ерунда, нечего и страшиться. Выполнила "задышку" почти образцово, словно тренировалась. И была вынута из бочки под мышки.

- Наказание окончено, - объявил отец. - Ты держалась доблестно, дочка.

На обратном пути он объяснил смысл этой экзекуции. Когда я поняла, что напортачила с сахаром, кольнул страх, и я выбрала самое простое решение - промолчать, хотя лучше было бы сразу признаться, найти в себя для этого силы, тогда замену обеду удалось бы найти быстрее. Вот и под водой приходит страх задохнуться, самое простое решение - немедленно вынырнуть - отец мне подавляет, и ничего не остаётся, как собраться с силами и перетерпеть ещё секунд десять, после чего выныриваешь легко.

Вот если бы "на суше" призналась - тоже было бы подобие радостного всплытия. С чистой совестью.

Навстречу уже спешит мама:

- Утопишь ты мне дочку, старый хрыч! - кричит, волнуется.

Успокаиваю, ничего со мной не случилось. Господи, да я бы все сладкие щи схлебала, только бы не видеть маму такой расстроенной!

Идём обедать, новое сварено на скорую руку. Да, чувствую, хорошее мне новое наказание придумали брат с отцом, слегка дрожу аж. Почему-то первое погружение с его страхом помнится лучше, чем остальные, "технические". Но, уже отдохнув после обеда, начала подумывать: а не так страшен чёрт, как его малюют. Я сначала ведь чуть не описалась, когда поняла, что наказание будет неизвестным. И вот - жить можно, и попа не болит. Мало того, я даже собой немножко довольна: смогла выдюжить и притерпеться. И даже... я была бы не совсем против, если бы это повторилось.

И кожей прямо почуяла: это вот сейчас "не совсем против", а если мне сильно захочется напроказить, то, верно, буду и вовсе не против, если придётся так вот расплачиваться. Особенно если потренироваться на "задушках", как я их про себя назвала.

Ну, я не стала торчать у настенных наших часов - это подозрительно, а просто зажимала себе нос рукой, вспоминала те ощущении, когда меня закупоривал брат. и держалась, сколько могла, иной раз до красноты щёк и задышливости.

Второе наказание последовало буквально через день. Ей-ей, не нарочно. Я отпросилась погулять с мальчиком... да-да, и в моём возрасте девочки гуляют с мальчиками, не так, конечно, как взрослые девушки с парнями. Но, например, сходить на детское кино можно. Или порассказывать друг дружке про свою жизнь, поняв, кто кому какие уроки поможет подтянуть. Во всяком случае, взрослые не падают в обморок, если отпрашиваешься погулять и говоришь открыто, с кем.

Мне дали наручные часы, чтобы следить за временем и вернуться не позже назначенного и показанного на циферблате часа. А я их потеряла. И домой опоздала потому, что искала их - в траве. Мальчик мой сначала искал их вместе со мной, мы забавно сталкивались лбами и наступали друг дружке на ладони. Потом его позвали родители, и он ушёл, простившись шёпотом. А я продолжала ползать по траве и искать - без часов домой лучше не возвращаться.

Не знаю, где как ещё, но у нас на селе считается большим позором потерять, и если кто другой это найдёт. Над растеряхами и растеряшами смеются, и хотя они имеют полное право забрать найденное обратно, во избежание позора этого не делают, не признаются даже. При сельсовете есть бюро находок, с витриной, так пока все только сдают, никто не приходит забирать.

Зато это бюро регулярно обчищают по ночам - таким вот затейливым способом вещи возвращаются к своим хозяевам. Да там и замок-то - одно название. Может, и нарочно так сделали.

Для меня нестерпимой была мысль, что папины часы могут попасть в эту витрину, и я искала до потери чувства времени. Нашла, в конце-то концов, но ко времени не управилась и опоздала.

Встретила меня с суровым лицом мама, она и отправила к отцу - вернуть часы и получить наказание. А я по дороге в туалет зашла и купальник надела, так что была уже готовенькой.

- А-а, готова уже! Ну что ж, пойдём.

Посадив меня в бочку, папа спросил:

- Ну что, пятнадцать секунд?

- Двадцать, папа, - неожиданно для себя выпалила я.

Он внимательно поглядел на меня и догадливо спросил:

- Настолько ценишь часы? Или, может, кавалера своего?

Я замялась.

- Значит, мальчика. Ну что ж, двадцать - так двадцать.

Я поспешила сама нырнуть - так запылали щёки. Из-за недостаточного вдоха треть минуты далась мне потруднее, чем обычно, - но далась. А когда я выровняла дыхание и приготовилась погрузиться снова, то оказалось, что наказание однократное.

- Вот если бы ты не нашла мои часы... - пробормотал отец, словно оправдываясь. Не оправдал ожиданий.

На этот раз мама больше беспокоилась о том, не холодно ли мне гулять в саду в мокром купальнике, на вечер глядя. Я и сама чуяла, что приятнее было бы нырять в одних трусиках... а лучше бы и без них, вода скатилась бы с меня, как с гуся... гусыни... Вот, вспомнилось, как меня в младенчестве ставили в таз и обливали из кувшина, приговаривая:

- Как с гуся вода!

Быстро я бы высохла и шла бы по саду к дому, к одежде со всей приятностью. Да вот большая я уже девочка и не положено мне так вот голышничать. Купальник, да ещё сплошной, покрывающий грудку, словно у взрослой женщины, и декольте не устроишь, так что как у маечки верх.

А ночью я вдруг проснулась и расплакалась. Он ведь ушёл, лишь позвали домашние. И зачем простился шёпотом? А если бы он меня от хулиганов защищал, а его позвали - что, оставил бы меня им? Обедать ему пора? Ну и мальчик! Не поторопилась ли я с ним?

Плач не удалось утаить от мамы, тонко она меня чувствует.

- Что с тобой, дочка?

Сказать правду я не решилась и соврала, что тяжело перенесла наказание. Вода, мол, щиплет глаза, а с закрытыми нырять боюсь, не видя куда. Вот и перетерпела, а сейчас во сне вспомнилось и сдавило грудь.

Мама ласково погладила меня и говорит:

- Погоди-ка, чего принесу.

Я думала, она принесёт конфету, или, может, ложку мёда, если не найдёт в темноте ничего кондитерского - однажды пронесла через весь дом и сунула мне в рот, когда я открыла его, чтобы спросить, что это ты, мама, мне принесла такое. Но тут вижу - несёт какую-то коробку. Открыла я её и удивилась.

Оказывается, любезный мой братец, выбирая перед поездкой домой гостинцы, купил мне подводную маску и резиновую шапочку впридачу. Зная, сколько я могу не дышать, он справедливо рассудил, что рано или поздно меня с этим умением потянет под воду. Но не решил тогда, как дарить - сразу или нет, и по какому поводу. Может, не стоит малышке форсировать подводное дело, вещь довольно-таки суровую, и подстраховать меня будет некому ведь - он уедет скоро.

Но когда они с отцом выдумали мне кадушечное наказание, Антон решил оставить невручённый гостинец матери, чтобы она отдала его мне, если я вдруг стану тяжело переносить принудительное ныряние. Вот случай и представился.

Маска эта была не простая, а жесткая и с наушничками, сидящими на резинке, опоясывающей голову, а внутри этих наушничков были резиновые мягкие фитюльки, затыкающие ушные отверстия. Сперва я даже немножко испугалась, почуяв, как что-то лезет мне прямо в уши, примеряла-то в ночной полутьме, всего не видела. Но так плотно мне эта маска голову обняла и закупорила, что я аж забыла, что могу дышать через рот, и поспешила снять. Лишь при втором надёве помедлила, открыв рот. Ну почему, почему Антон не дал себя вот за это расцеловать?

И тут же пришла потаённая мысль, сами догадываетесь, какая. Можно ли тренироваться одной? Ответ неутешительный: нет, вряд ли. Больно уж высока кадушка... или я мала возле неё ростом. Просто так залезть не получится, разве что с яблоневой ветки вниз головой. Придётся что-то подтаскивать, чтоб на это взбираться, а это подозрительно и может выдать.

А как из кадушки выбираться? Конечно, в воде тело легче весит, но стоит его из воды начать выдёргивать, как тяжесть снова даёт себя знать, и ты не удерживаешься и плюхаешься в ту же воду. Силовым способом подтянуться за край бочки у меня кишка слаба, а для гимнастических махов бочка слишком узка. В общем, попадёшь - не выберешься.

Остаётся одно - грешить на глазах матери и смиренно идти к отцу, надевши (или не снимая вообще, что ли) купальник и сходивши в туалет. Глаза вниз - чтоб пляшущие в них чертенята не были видны.

Так я опробовала маску. Да, вода как бы отодвинулась немного от головы, но добавилось какое-то чувство неводной закупоренности, которое не пропадает, если голову из воды высунуть. Погружаться в маске мне было, если можно так парадоксально выразиться, душно, и, по правде, время наказания должно было исчисляться от надевания маски до снимания.

Потом, в реке, в просторной воде, я изменила своё мнение о маске, то есть ощущения изменились, а пока пользовалась ею не всегда. Другое дело - резиновая шапочка. Когда я погружалась с распущенными волосами, они начинали плавать сверху и застилать свет, мне даже казалось, что бочку накрыли крышкой, страшновато становилось. Шапочка же воду осветляла, и в полдень совсем хорошо было.

Но в маске или без неё, а надо было спешить. Кадушка могла наказывать меня весь июль, ну, может, ещё в августе недельку, а потом вода в ней начнёт охлаждаться, особенно по ночам. Нет, я бы это выдержала, собственно, только холод меня и наказывал бы, а не закупорка, но родители бы на это не пошли. Я уже слышала кое-какие разговоры о смене способа наказания.

Но слишком часто проказить будет подозрительно, и я заикнулась о "зачётной книжке". Брат говорил, что у каждого студента есть такая, правда, я не поняла, для чего, но слово понравилось. Вот и мне пусть папа заведёт блокнотик и на каждой страничке пометит, сколько я под водой просидела впрок. А в холодное время года мама пусть из этой книжки листочки вырывает, поймав меня на шалостях. И больше ничего.

На меня посмотрели, как на полоумную, отказ был полный. Зато папа объяснил мне смысл наказания терпением, когда в очередной раз провождал меня, мокрую и счастливую... то есть наказанную, от кадушки домой (не дают впрок, буду шалить своевременно):

- Вот ты поступила плохо, хотя имела все возможности поступить хорошо. Почему же? Потому что не потрудилась, во-первых, подумать, как повести себя хорошо, а во-вторых, напрячься, чтобы так себя повести. А поступила первым попавшимся образом, как полегче то есть, а это очень часто означает плохое поведение.

А под водой у тебя выбора нет. Под водой нельзя поступать наилегчайшим образом, то есть дышать носом и ртом, словно на суше - воды нахлебаешься. Там тебе волей-неволей придётся терпеть и сносить, а заодно и думать, как это облегчить: не двигаться, не бояться, не дёргаться, расслабиться, считать удары сердца и тому подобное. Так что вырабатывается терпение и воля. Ну, а если чувства отрицательные какие зашкалят - на то оно и наказание, дочка, но это в конечном итоге пойдёт на пользу.

А когда наведываться к кадушке приходилось второй раз на дню, ворчал:

- Что-то ты, дочка, разнырялась сегодня. Поразнообразила бы, что ли, немного. Надумаешь проказить - зови меня, я полюбуюсь и отправлю тебя к маме, а уж она накажет тебя по-свойски, по-женски, по-матерински. Лады?

Мне было не по себе обманывать такого славного папку, признаваться в том, что шалости нарочитые - ради купанья только. Наконец я не выдержала и в очередной раз, к отцову удивлению, явилась перед ним не в купальнике.

- Не переоделась? - спросил он.

- Сейчас, папа. Ты уже окончательно решил, что накажешь сейчас меня по-мокрому?

- Да, как всегда. А что такое?

- Папа, можно я тебе правду скажу? - И, не медля, чтобы не потерять решительности, выпаливаю: - Задушка-кадушка, то есть ныряние в бочке, для меня никакое не наказание, а почти что совсем наоборот!

- Что значит - наоборот? - нахмурились брови.

- Тренировка.

Он внимательно посмотрел мне в глаза и вдруг пожал руку - по-мужски.

- Подросла ты, дочка. За откровенность хвалю. Давай тогда так. Контролировать тебя я не буду, хоть в кадке ныряй, хоть на суше нос себе зажимай, и наказание отмеряй себе сама. Такое отмеряй, какое совесть подскажет, и чтобы она тебя потом не мучила. Поняла?

- Не совсем, папа, но постараюсь понять. А сегодня-то как?

- Пойдём, поныряем напоследок. Я засеку время, сколько ты выдержишь, а в остальном уж сама. И число раз тоже. Сама командуй - вытаскивай, мол, папка, очистила я себе совесть, выполоскала.

Время на папиных часах вышло хорошее, "высекла" я сама себя от души, чуть водички под конец не хлебнула, а потом еле отдышалась-отплевалась. Вот как бывает, когда сама захочешь.

Раз папа сам предлагает, поделилась я с ним планами ныряния одной. Он сказал: если я дам слово не насиловать себя так, как вот только что, а тренироваться потихоньку-полегоньку, то он сделает лесенку снаружи - покрепче, и лесенку спустим внутрь - полегче. Только тогда мне придётся сидеть под водой, просунув частью голову между ступеньками этой лестницы - тесно в бочке-то.

- Согласна! Даю слово, даю!

Так что продвигалась я вперёд на суше, а в воде лишь закрепляла успехи. Натренировалась до двух минут, но после них у меня начинало что-то дёргаться в животе - словно лёгкие пыталось отворить. Я пугалась и начинала дышать. А в воде так и вообще дело до этого не доводила. Знания у меня по анатомии были тогда поверхностные.

Когда приехал брат, в конце августа, вода в кадушке уже охладилась, и я недели две уже в неё не лазила, но обливалась водой из шланга в укромном месте - обнажённой, как и хотела. Обливалась и одновременно задерживала дыхание, на лице - маска. Закалилась настолько, что смогла устроить перед Антоном показательное выступление. Выложилась так, что дёрганий этак десять в животе вытерпела. Нет, скорее всё-таки девять - до "девятого вала".

Достижения мои он оценил, а по поводу дёрганий в животе просветил:

- Это диафрагма сокращается. Есть такая мышечная перегородка между грудной клеткой и брюшной полостью, она помогает дышать, сжиматься и разжиматься лёгким. Обычно ходит туда-сюда непроизвольно, сама собой, можно и волевым образом ускорить, а если задержать дыхание, то пойдут сигналы из мозга его возобновить. Вот в животе и ощущаются дёрганья.

- А это не опасно?

- Не очень. Если в тебе есть силы противостоять - выдерживай. Но старайся помягче всё-таки, стремись эти спазмы отвращать - сглатывай или надувай мелким толчком живот. И сдаться спазмам не зазорно - особенно в твоём возрасте. Опытные ныряльщики - и то спешат всплыть, когда забушует у них живот. Не выдержи хоть одно сокращение, раскроешься воде - и всё, утонешь.

Вернулись мы в дом, а переоделась я ещё у кадушки, чтоб родители не ругали, что морожу себя. И вот, когда мы остались одни, брат вдруг сказал немного гнусавым голосом, имитируя маленького ребёнка:

- Давай играть в душилки!

Это он меня передразнивал - дошкольную. Ну, я быстро сообразила и "поволокла" его на диван - как он меня раньше. Он расстегнул ремень, чтоб не сжимал, а я разрешила ему снять всё, кроме трусов, и только после этого зажала нос и рот - как он мне когда-то.

Перед этим успели перекинуться шутливыми словами:

Я: Я не дам тебе вдохнуть!

ОН: Обойдусь уж как-нибудь!

И минуты через две я воочию увидела, как мужчины борются с этими самыми спазмами.

Сначала Антон лежал тихо и вроде бы как даже расслаблялся. Потом ему стало становиться всё труднее и труднее сохранять спокойствие, и вот он как бы поёжился, сглотнул - полегчало, и опять расслабился. Но через некоторое время припёрло снова. Пока он сам пытался как-то подвигаться, дёрнуться, я это чуяла. Реагировал на те неприятные ощущения, которые я и по себе знала, но за собой со стороны никогда не наблюдала.

А вот живот дёрнулся уже сам. Антон немного напрягался, пытаясь это сдерживать, но пришлось сдаться - но не до вдоха, просто позволить произойти сокращению. Полежал чуточки, и вот чувствую - опять на него накатывает. Опять дёрнулся живот. И пошло-поехало!

Я с тревогой наблюдала то, до чего сама никогда не доходила (моё "рекордное" время, конечно, уже осталось позади, брат меня и по спокойному терпению обогнал). Отчётливо было видно, что живот дёргается сам, а хозяин изо всех сил пытается оттянуть этот толчок, или, раз допустил, сдержать напор, не дать расширить грудную клетку и совершиться вдоху - то есть, сперва выходу, конечно. Но сопротивляться надо в любом случае.

Главное, чем дальше, тем чаще его дёргает. Не успеет Антон оправиться после очередного толчка, чуток расслабнуться - следующий накатывает. Он, похоже, и махнул рукой на перерывы и стал напрягаться постоянно.

Я и не обратила внимание на то, что слабее всё стало. Пугала частота и непрерывность, к тому же брат стал как бы посасывать воздух их моих ладошек, видать, припёрло. Я и ослабила нажим, а потом и вовсе отвела ладошки на миллиметр. Так Антон поднял свои руки, которые до того у него лежали расслабленно, и снова прижал мои ладошки к своему лицу.

И почти сразу же принялся совершать животом дыхательные движения. Сперва слабые, как бы ёкая и стараясь сдержать спазмы, но потом стал как бы их опережать, "топить", "растворять" в регулярных качаниях, приливах и отливах. Мало-помалу раскачался, и как же у него заходило тело!

Живот вдавливается, словно до позвоночника, зато вздымается грудная клетка. Потом она опадает, а живот надувается, и всё это с силой, можно даже сказать, с отчаянием. В горле немножко аж заклокотало, словно безвоздушно восклицал он: "Хэк! Хэк!"

И вдруг брат отнял свои ладони от моих, легонько толкнул мои себе на лицо, и тут же его руки бессильно упали вдоль туловища. Я поняла его сигнал, как если бы он высказал его словами:

- Мне и так трудно, а ты ещё заставляешь делать работу за себя. Это твоя часть - зажимать мне нос и рот, вот и зажимай, будь добра. Жми-жми, прошу тебя. Мне ты этим только поможешь, не дашь сорваться раньше времени и прахом пустить предыдущий терпёж. А я уж просигналю, когда меня раскупоривать.

Ну, я и постаралась. Воздух действительно пытался уже прорываться, одних Антоновых сил его стопорить не хватало, ну, я и налегла.

Но - странное дело! - если раньше мне временами казалось, что я душу брата, то сейчас пришла спокойная уверенность, что я ему помогаю. Помогаю выстоять в борьбе с собственными слабостями.

Ведь если пренебречь, что тело закупорено, то резкие регулярные напряги мужского тела я видела много раз раньше, когда Антон занимался по утрам силовой гимнастикой, особенно когда подолгу отрабатывал отдельные элементы. Что-то не даётся - и он со здоровой злостью "зацикливается", долбит и долбит, и не перестанет ведь, пока не получится, пусть даже и уйдут на это все его силы. Вот и сейчас похоже.

Или вот ещё с чем можно сравнить. Бывало, разозлю я чем-нибудь его, аж кулаки сжимаются и проучить меня хочется. Нет, смотрю, он тяжело дышит, краснеет, пыхтит сжимает-разжимает кулаки, желваки по скулам так и ходят. И через минуту уже спокоен, как и полагается будущему юристу. Переборол свою злость, самого себя переборол, значит. Только эта борьба малозаметна снаружи, а если бы залезть вовнутрь, то, может, и увидела бы то, что наблюдаю сейчас воочию - то есть очень похожее. Перебарывание самого себя.

Помогаю, чем могу, крепко зажимаю рот и нос, чувствую, как воздух норовит прорваться.

Какие же неиссякаемые запасы сил заложены в мужском организме! - об этом думается. Братнино тело начинает слегка биться, выгибаться - это остальные мышцы пытаются хоть чем-то помочь. Так он может "скакать" долго... Но вот с каким-то тумканьем начинают раздуваться залпом щёки - не выдерживает надгортанник, как он мне потом объяснил. Это такой внутренний "выдох" - в рот, а потом следует "вдох" - изо рта обратно.

Чутьём понимаю, что в дело введён последний резерв. Надо ждать сигнала о конце - или самой догадываться. Сила биений иссякает, всё меньше ходит в себя-из себя живот, всё глуше "тумканье" при выдохе в рот и всё труднее, чую руками, "вдохнуть"-заглотить этот воздух обратно. Я уж стараюсь низами ладоней давить на щёки и помогать - словно массаж какой делаю.

Но вот наступает полное изнеможение. После "тумканья" брат успевает перекрывать гортань, не пускать остальное, но сейчас вот щёки "пошли" и "пошли", похоже, перекрывать воздух никто и не собирается. И мне, пожалуй, уже не стоит. Снимаю ладошки с лица, чую, как они затекли в напряжении, и слышу, как воздух с каким-то шипением вытекает через открывшийся рот и, вероятно, нос. Тело брата обмякает...

Бросаю взгляд на часы. Вот это да - почти пять минут! Вдвое дольше, чем мои самые смелые мечты. Вот что значит очень старший брат!

Перевожу взгляд с часов на него, он уже опомнился и жадно дышит, пытается сесть, потом снова на часы. Да возможно ли столько выдержать-то? Может, я чего не так засекла? Да нет, всё верно - хотя и очень удивительно. Да и вид у Антона счастливый, как раз на ошеломляющий рекорд тянет.

Да, пять минут, которые выставляешь сам себе, - это не то, что пять баллов, которые тебе ставит учитель.

Ну, я начала целовать и поздравлять, а он говорит:

- Я в секции не самый долгий, есть и шестиминутники. А в воде время вдвое подсекается, если не больше. Вода, заливающая лицо, - это не твои ласковые ладошки, выбулькнешь - и, поди, сдержи вдох, пока выбираешься к поверхности. Да и плавучесть с пузырями вверх улетела.

Потом стал меня благодарить:

- Давно я так от души не покупорился, а всё ты! Понимаешь, я обычно занимаюсь в маске, нос в ней в отдельной камере, ну, ты знаешь, так что сжимать приходится только губы. И знаешь, часто очень сдаюсь, не допев, то есть, не выложившись до конца. Наверное, потому что не чую рядом с собой близкого человека, который поможет и зажаться, и разжаться, и оклематься, и собой порадоваться. Хвала тебе, младшая моя сестра! - и поднял вверх на руках, я аж вздрогнула.

А одеваясь, серьёзно сказал:

- Об одном прошу тебя, Тошка, с одним условием дарю маску: не гонись за временем, за рекордами. Ты ещё младшенькая, тебе предстоит скачок в развитии, и вообще, не стоит девочке навязывать самой себе мужскую модель развития, мужскую модель успеха. Сколько у нас в вузе таких парнеподобных девиц - врагу не пожелаешь, то есть врагине, а уж тем более - сестре. Так что тренируйся умеренно, старайся испытывать приятное от чувства слегка задыхающегося тела, а не от вида стрелок на часах. Ну, появится желание поперебарывать себя - ладно уж, но не часто. А в основном задерживай не до посинения, а чтоб одышки, как вот я тут пыхтел, не было. - Поднял майку и поиграл шутовски верхом живота над ремнём.

- Кадушку выливать? - спросил папа за ужином.

Брат посмотрел на меня.

- Нет! - почти вскричала я. - Я буду закаляться. Только можно, если совсем-совсем одна, ну, чтобы без всего можно было? В мокром купальнике осенью скорее простудишься.

- Осенью? - забеспокоилась мама.

- Ну, сколько выдержу. А взамен обязуюсь не болеть и чтобы на родительских собраниях вы обо мне худого не слышали.

Отец прижал руку матери к столу:

- Пускай Антон с Антошкой сами решают, как ей жить. Похоже, у них полное взаимопонимание. Так не выливать, говорите, кадушку?

На другой день мы с братом отрабатывали осенний вариант моих приключений в кадушке-задушке. Главное - чтобы я могла выбраться оттуда, даже если сильно продрогну или судорога сведёт мышцу, чтобы кадушка не превращалась в ловушку. Конечно, я была в купальнике, но могла бы и без, брат настоял.

Ну, Антон и рассказал мне, как они с отцом подготовили операцию "Кадушка".

- Теперь меня так уже не понаказываешь, - вздохнула я, встав из-под воды. - Разве что совсем утопить.

- А зачем тебя наказывать? Терпеливости ты уже набралась, сидя под водой, мгновенным соблазнам теперь поддаваться не будешь. Значит, всё дело в том, чтобы знать, как себя хорошо вести, а за исполнением дело не станет. И ты знаешь?

- Ну, почти, - замялась я. - Не всё.

- Перечислить непонятные ситуации можешь?

- Могу. Конечно, могу.

- Тогда вылезай, и займёмся обучением. Поучу тебя так, как у нас заочников учат - летом за месяц проходят весь учебный год. Только вытрись сперва и оденься. Я теперь тебе на время не брат, а доцент.

А раз "доцент", то и вопрос задать можно каверзный. И такой во мне созрел к середине где-то обучения. Я подняла руку, как в классе, и спросила:

- Скажи, Антон, вот почему так бывает? Я многие свои наказания помню, ну, и события этих дней. Порой запоминается даже день недели, а то и число месяца, если наказывали крепко или проступок был особенный. Неважные вспоминания, иной раз попу почесать хочется, но всё же воспоминания. А вот если весь день хорошо себя вела, то и вспомнить нечего, день выпадает из памяти. Сегодня я ещё кое-как помню, что было вчера, а вот припомнить события позавчера нужно уже голову ломать, и завтра я это позавчера уже забуду, словно его и не было. Вот уже год в школе отучилась, раньше казалось, что каждый денёк школьный в памяти отложится, а что сейчас? Ну, первая линейка, первая отметка, первый кувырок на матах помнятся, это конечно, а всё больше как меня ругали и двойки ставили. Только ты нашим не говори, я не всё им показывала.

И что же - пройдут десять лет школы - и чем запомнятся? Получается, что я, хорошо себя ведя, в том числе и по твоим советам, избегая наказаний, своими руками, сама веду дело к тому, чтобы очередной день проскользнул мимо меня почти что незамеченным, ничем не тронув и не отложившись в памяти. Почти что самолично вычёркиваю его из своей жизни, что жила - что не жила, а ровно приснился приятный, но незапоминающийся сон. И помню только дни с наказаниями - благодаря наказаниям и помню. Может, поэтому меня так и тянет иногда напроказить - чтобы шлепки или "задушка" в кадушке запечатлели это время в памяти, а то она пустует.

Значит, надо время от времени шалить? Зачем же ты меня сейчас обучаешь? Чтобы я прожила незаметно десять школьных лет и кроме первой линейки, последнего звонка и выпускного бала и вспомнить-то нечего было. А?

"Доцент" отвечает:

- Но ведь совсем бесследно дни не проходят. Вот, за этот год ты научилась читать, писать и считать, пусть и незаметно для себя, день за днём. И эти умения останутся с тобой на всю жизнь. А сколько ты ещё "заумеешь" за следующие девять лет? А то, что ты вела себя хорошо, то это необходимое условие освоения знаний. Представь себе, что ты каждый будний день в школе бузила. Представила? И сейчас у тебя знаний-умений никаких, но и дни проказ далеко не все запомнила, ибо стали они рутиной, да и голова не слоновья.

- Да, я это понимаю, - говорю. - Но и помнить, вспоминать кое-что хотелось бы. А то жизнь зря проходит, и неинтересно.

Брат рассмеялся:

- Совсем взрослая ты у нас стала. Но ведь все дни в жизни не запомнишь, это только Шерешевский всё запоминал (читала "Маленькую книжку о большой памяти"? Ну, прочитаешь в своё время). Представляешь, какая это скука - перебирать дни один за другим и всё про всё помнить! Словно архивариус возится с бумагами. Если хочешь что-то получше запомнить, веди дневник.

- Да мне хоть бы не все дни, хоть один из десятка. Нет, это много. Ну, чтоб за год неделя или две запомнились, я бы их денёчек за денёчком перебирала и радовалась, что не зря живу.

- Ну, тогда обратись к опыту старухи Шапокляк. Помнишь, она считала, что прославиться можно только плохими, злыми делами? А прославляет то, что запоминается. Ну, а Чебурашка, крокодил Гена и их друзья наглядно показали, что по-настоящему прославляют только деяния добрые. И Шапокляк это признала-таки. Так что не зацикливайся на шалостях-шапоклялостях и наказаниях.

- А как же?

- Ну, как. Вот ты свою первую отметку помнишь?

- Ещё бы!

- А первую пятёрку?

- Конечно!

- А первый случай, когда тебя твой собственный ответ на уроке удовлетворил - а не похвала учительницы за просто вызубренное?

- Это позже было. Весной.

- Вот видишь. Запоминается то, что окрашено эмоциями, и не обязательно отрицательными. Отрицательную эмоцию как раз легче всего заслужить, поступи не как надо - и получай замечание или выговор, а то ещё и по попке. Вот день и запомнился. А толку? Станешь припоминать - и вся жизнь покажется тебе чередой сплошных проступков и наказаний. Что неправильно жила, покажется. Это сейчас тебе нужны признаки взрослости, и в их числе ощущение того, что долго уже прожила на свете. А чуток повзрослеешь... знаешь, грудь у девочек лет в десять-одиннадцать начинает расти, к пятнадцати ты уже невеста. Ясно самой себе, что взрослая уже, незачем припоминать чёрные дни только ради их количества, да и несерьёзно полногрудой невесте воскрешать в памяти отшлёпанную детскую попочку. Переключайся-ка ты на положительные эмоции.

- Я согласна, но как? Первую пятёрку не повторишь ведь...

- Первую - да, но кроме отметок, много чего другого в жизни может быть первым. Надо только подумать. Скажем, первый раз, когда ты подготовила ответ не по одному учебнику, первый раз, когда не подсказала ответ подружке, первый раз, когда помогла мальчику справиться с задачей. И всё в таком духе. Кстати, если это "первое" захочется потом повторить, то есть ты что-то сделала и увидела, что это хорошо, и окружающие подтверждают, значит, ты на правильном пути, и повторение хорошего поможет крепче запомнить начавший его "первый раз". Запомнившиеся дни станут ярче, полновеснее, их припоминание вызовет в душе прилив хороших, добрых чувств. "Вот что я могу и делаю!" - скажешь ты сама себе. А память о детских наказаниях выбросишь из головы, как ненужный хлам.

- Кадушку-то твою не забуду.

- И не забывай. Но не как орудие наказания, а как веху, с которой началась твоя новая жизнь. Или нет ещё?

- Что ты говоришь?! Конечно же, началась! Ну, с вопросами покончили, учи меня дальше.