Однажды преподаватель гуманитарных дисциплин сказал нам, что многое из глубины весов до нас не дошло, потому что современники считали эти явления само собой разумеющимися, вечными, что и записывать не стоит. Ну, и не записывали, а потом это постепенно сходило со сцены, так что при всём желании записывать уже было нечего. История теряла краски, обедневала, становилась менее понятной для потомков. Одни даты и зазубриваем, чего уж.
Меня, Киру, это удивило, и я подумала про свою деревенскую жизнь. Тоже ведь пройдёт без следа, деревни ведь имеют тенденцию рассасываться по городам и кладбищам, и не поймёт моя внучка, как жила в своё время её бабушка. Если, конечно, проявит интерес.
Я стала думать, не записать ли кое-что, потому, кстати, и на призыв тёти Болеси откликнулась — строчить о чём хочешь. За всеми приключениями авось и вырисуется общая картина сельской нашей жизнюхи, даже если в рассказах я о ней не напрямую пишу, а вспоминая в городской обстановке при удобном случае.
Особое внимание: кончено, надо уделить неписаным деревенским законам, вперёд их пустить — именно потому что они неписаные, в смысле — пока никем не записанные. Наверняка с каждым таким законом связана какая-то история, в которой он проявился, надо только вспомнить.
Хорошо мне запомнилась история с "Дубравой", а связана она с мотоциклетным законом.
У нас в деревне мотоцикл служил предметом престижа, и многие парни его имели. А кто не имел — хотел иметь. Автомобили дороговаты и малодоступны. А на мотоцикле можно катать девушек, выпендриваться перед ними, а то и увозить в уединённые места, чтоб никто не узнал, что между ней и тобой произошло.
Так вот, может, из-за этой увозимости и баловства, но сажать на мотоцикл полагалось только совершеннолетних девушек, причём к паспортному возрасту это отношения не имело. У парней, как я понимаю, был какой-то свой тайный совет, на котором принимали решение — ту или иную молоденькую особу женского пола с завтрашнего дня считать вполне созревшей, совершеннолетней девушкой. Или просто — девушкой, раньше-то она девочкой-подростком была. То есть она понимает, что к чему в отношениях между мужчиной и женщиной, научилась разбираться в парнях, может дать от ворот поворот, а не просто послушно выполнять приказания. Можно начать за ней ухаживать, а поскольку ухаживания без выпендража не бывает, а выпендривались у нас с помощью мотоцикла, это означало — можно сажать на мотоцикл.
Прямо как княжича какого в древности на коня сажали.
Новоиспечённые девушки с восторгом принимали свой новый статус, это уже считалось "девка на выданье". Соответственно, девочек-подростков и просто девочек к мотоциклам не подпускали. Да они и не стремились. Им что оставалось — велосипед, свой или за спиной мальчишки. Ещё, бывало, посадит папа крошку-дочку на мото впереди себя и прокатит, но это не всерьёз, это только подчёркивает её статус ребёнка.
Нет, по-настоящему надо, подобрав до неприличия платье, садиться на мотоцикл сзади, крепко вцепиться в тело парня, на голове шлем, в сердце — замирание. И мчаться, мчаться — так или иначе, но навстречу судьбе. Своей.
Прикидываешь, можно ли по всей жизни пройти или вот так, с ветерком, промчаться с этим вот мужчиной. Держаться за него, вверять ему свою судьбу и всё такое прочее. Дорога и мотоцикл — это метафора.
Будучи девочкой, гоняла я на велике, как с трёхколёсного на "двояк" перескочила, и не заметила. А чуть подросла, можно, пожалуй, назвать меня подростком, и велик не то чтобы надоел, но захотелось большего. Перед глазами взрослые девицы с важным видом несутся на мотоциклах, вцепившись в мотоциклистов — даже тихие и скромные преображаются. А я была такая бойкая и шалопаистая, так мне сам бог велел перескочить с двухколёсного велика на мото — даже, может быть, на место у руля!
Никто не приглашает, хоть плачь. Неписаный, но строгий закон.
А уж просить папу купить мото мне — это совсем мир перевернётся.
В мотоцикле меня привлекали скорость, лихость, я ещё не понимала, что многие девушки не ценят ни того, ни другого, а только принимают в такой форме ухаживания. Для флирта я была, конечно, мала, но искренне не понимала, почему мне нельзя поноситься с ветерком. Непонятно было, обидно даже. Стала искать выход.
Мотоциклы были только в личной собственности, но в колхозном гараже был мотороллер с прицепом. Как только груза мало, чтоб гонять грузовик, грузили на этот прицеп. Ну, я и подружилась с водителем. Звали его дядя Демьян, но трёх "дэ" многовато детскому рту, и я, как и вся малышня, говорили что-то вроде "дяДемьян". Иногда слышалось "дяденька Ян", если пофантазировать. Он не обижался.
Было этому Демьяну лет, наверное, под сорок. Во всяком случае, мне он казался почти стариком, не моложе моего отца. Дядя, и никак иначе. Ни о каком ухаживании, конечно, и речи быть не могло, репутация у него была хорошая, к тому же отличный механик, рабочая косточка. Я со своей бойкостью ему, похоже, нравилась, родители мои его уважали и даже, чего греха таить, обращались в частном порядке, когда надо было что-то куда-то отвести. Почему бы и не показать девочку иногда?
К сожалению, это "иногда" случалось очень уж иногда. У парней мото свои, а у дяДемьяна — колхозный. Я в школе — он работает. Пришла домой, пообедала, выйду прогуляться — а у мотороллера и день рабочий кончился, ставь в гараж, с этим строго. Я не очень тогда понимала, что мотороллер — этой такая штука, которая и в личном хозяйстве очень даже пригодится, и подкалымить. Поэтому учёт вёлся строго и режим работы был жёсткий, лишнего не покатаешься. Даже несмотря на репутацию водителя.
Только в каникулы и удавалось мне покататься с дяДемьяном. Сначала сердечко замирало, но скоро обвыклась я. Не совсем это то. Вечно мы петляли по деревенским улочкам на малой скорости, дребезжа нагруженным прицепом. Я научилась чувствовать его инерцию, как он просто вцепляется в мотороллер и мешает ему и скорость развивать, и манёвренность проявлять. На мотоцикле, ясно дело, легче и быстрее, не сравнить.
ДядЕмьян понимал моё разочарование, говорил, что вот если б по шоссе поехать, меж деревнями, то вышло бы не тише мотоциклетки с гружёной коляской. Но такие переезды поручались ему нечасто, а когда и выпадал счастливый случай, родители мои категорически были против.
Не то чтобы они ожидали чего-то дурного с его стороны, нет. Скорее, странно это прозвучит, с моей. Сиденье у мотороллера широкое, для девочки — широченное, сначала надо научиться "шпагат" делать, а уж потом садиться так вот враскоряк. Добро бы стрелой летели, а то тащится, как клячи. Меня тянуло похулиганить, благо скорость позволяла. Я могла и вскочить на малом ходу на сиденье ногами, погарцевать чтоб. ДяДемьян чувствовал, ручки-то мои, ладошки, с его боков на плечи перекочёвывали. Остановится, обернётся, а у меня и шлем мотоциклетный на шее болтается на манер капюшона. А что я могу сделать, коли голова много меньше шлема и утопает в нём? Ветром сдуло, говорю, подбородком хорошо застёжку удержала.
Ну, он жаловаться моим родителям, повлияли чтоб, а как они повлияют? Тем более, не представляя, какая это мУка — тащиться черепахой. Такой уж характер у дочки, темперамент. Только и запрещали ездить за селом. Там дорога ровнее, скорость выше, цена моего легкомысленного хулиганства, если свалюсь, трагичнее.
Заколдованный круг получился: хулиганила я потому что не было скорости, а на скорости мне не давали ездить, потому что я хулиганила. Как тут быть?
И однажды круг этот распался. Счастливый случай подвернулся. Как сейчас помню, летние стояли каникулы, наверное, середина или конец июня, вечера уже тёплые, но нет ещё июльской жары. Близился закат. Я поужинала — в смысле, с семьёй поужинала, оделась в синенькое (надо же, помню!) платьице и пошла погулять. Отец сразу после ужина футбол начал смотреть, а когда он в телевизор уткнётся, у матери нет других дел, как только семечки ему жарить.
Я вовсе не рассчитывала встретить на улице мотороллер — так поздно его не выпускали из гаража. Если б рассчитывала — надела б шорты и плотную майку, кеды. И, само собой разумеется, я точно знала, что на мотоцикл меня никто не посадит. Одежда была сугубо пешепрогулочной — платье на трусики, босоножки.
И всё же мотороллер повстречался. Он тащил тяжело нагруженный продуктами прицеп, и дяДемьян обрадовался, увидев меня.
— Привет, лихачка! — крикнул он, тормозя. Я вежливо ответила. — Вишь, приходится сверхурочно. За село еду. Хочешь прокатиться?
Я раздумывала недолго.
— Правда?
— Ещё бы мне врать! Вон, видишь, как нагружен.
— А куда?
— В лагерь "Дубрава", километров десять. Мы их продуктами снабжаем, грузовик возит. Ну, а сейчас вот их директор нашему председателю аккурат перед футболом позвонил, в панике — у них там продукты кончились. Кто-то напился вдрызг и не заказал вовремя. Ежели не отвезти сейчас, спать лягут без кефира, а завтракать и вовсе нечем будет. Вот, сорвали с футбола. А завтра грузовик пойдёт. Ну так как, едешь?
Вот он, счастливый случай! Можно разорвать заколдованный круг. Не надо только мешкать, а то он, чего доброго, вспомнит, что у родителей отпроситься надобно.
Меня смущало только одно. Оглянулась — улица пуста. Конечно, футбол.
— Поехали, дяДемьян, только…
— Что?
— Вы уж, пожалуйста, не оглядывайтесь. Мне ведь платье до пояса завернуть придётся.
— Ах ты, стыдоба какая, — заворчал дяДемьян. — Усядешься, опусти, сколь сможешь, чтоб не позорить себя меня перед людьми. И мне спокойнее — с такими ногами не вскочишь ты на сиденье. Ну что, лады?
— Лады, — и я начала готовиться.
— И за шлемом смотри, чтоб не сдуло ветром, — ворчал водитель. — Возьми там, в прицепе, в углу. Не смотри, мол, на неё! Будто я девок не видел в самом разном. Дочь уже взрослая, сколько раз маленькую переодевал, когда жена на ферме задерживалась. И жена, кстати… Ну ладно, не смотрю, не смотрю.
В раннем детстве, когда меня учили стыдиться, выходило бы вроде так, что мальчики не должны знать, как устроены девочки, а девочки, с свою очередь, не моги смотреть на голых мальчиков. Не знай, в общем, что там у кого под одеждой, потому её и не снимай. А поскольку взрослые тоже ходят одетые и друг перед дружкой вроде догола не раздеваются, то анатомическое невежество переносилось в моей голове и на них.
С возрастом я начала понимать, что на самом-то деле все всё знают, но почему-то этого не выдают. Почему-то нельзя смотреть на конкретного голого человека, даже зная по другим, как он там выглядит.
Странно. Почему обнажённые девочки, скажем, в бане, могут глядеть друг на друга? Я так понимала, что потому что каждая знает по себе, как выглядит соседка, и ничего нового обозрение не добавляет. Но если девочка знает по брату, как выглядит голый мальчик, то почему ей и дальше нельзя на голышей смотреть? Просто скажи, что ты уже видела таких, и перед тобой можно не заморачиваться одеждой.
Девочка, конечно, может и соврать — ради любопытства. Но дяДемьян ведь не врёт, дочь у него есть, старшеклассница, и жена, хотя вряд ли он жену видел голой в моём возрасте. И всё же я стыдилась, краснела, заворачивая подол, а потом задирая ноги, чтобы усесться. Ведь мой нижний мыс был в опасной близости от мужчины, мужского зада. Придётся руками на его бока не только держаться, но и дистанцию удерживать.
Чего не сделаешь ради "прокатиться с ветерком"!
Ну, гружёный прицеп ветру не товарищ, но дорога ровная, хорошо просматриваемая, можно и разогнуться. А обратно поедем порожняком, ещё лучше. Без прицепа было бы совсем хорошо, да колхоз не разрешит.
Мы неслись в эту "Дубраву", и я вдруг подумала, что в ту сторону никто из нашей деревенской молодёжи не выбирался. Вокруг были сёла, другие пионерлагеря, даже и на большем расстоянии, и довсюду простирался интерес наших мальчишек, да и многих девчонок. И пешком ходили в походы, и на велосипедах ездили, ну, о мотоциклах я уже говорила. А вот в "Дубраву" — ну никак, и даже упоминали редко. Почему — я не знала.
Подъезжаем. Уже виден контрольно-пропускной пункт. И тут, не доезжая, наш мотороллер останавливается, дяДемьян слезает с сиденья, легко, у него же ноги впереди, и оборачивается ко мне.
— Слезай, Кирюх, — говорит. — Приехали. Нельзя тебе дальше.
Я чуть отошла от быстрой езды, смотрю — а платье по-прежнему завёрнуто до пояса, и с его синевой резко контрастируют белые девичьи трусы. Блин, одного бы цвета — и как купальник с юбочкой для художественной гимнастики. А то видно, что бельё.
Скорей-скорей слезаю и оправляюсь, понимающе говорю:
— Конечно, нехорошо так.
— Да не в этом дело, — отвечает. — Просто тут особый режим, въезд по спецпропускам, — достаёт и показывает. — тебя просто не пустят.
— Как — особый режим? — И вдруг вижу на пропуске буквы "МВД". — Это же пионерский лагерь!
— Пионерский-то пионерский, да там есть специальный штрафной отряд. Собирают туда тех, кто болтается между детской комнатой милиции и колонией для несовершеннолетних. Нечто типа условного осуждения, проверки. Кто проведёт всё лето без единого замечания, того реабилитируют, кто засветится — того сажают по-настоящему. А режим тут зоновый, ну, тюремный, строгий. Поэтому, кстати, вокруг хулиганья нет, всё оно внутри заперто. Ты погуляй тут пока, вон, закат какой красивый, а я заеду, разгружусь быстренько — и обратно. Солнце зайдёт, но совсем темно не станет. Родители не хватятся? Ты их предупредила?
Вовремя спросил! Видел же, что ни у кого я не отпрашивалась, так сразу и села ему за спину, даже за шортами домой не сбегала. ДядЕмьян, верно, это сообразил, на ответе настаивать не стал и поехал к КПП.
Обижаться не приходилось. Чего я не видала в любом лагере? Всё равно пришлось бы ждать где-то , пока разгрузят прицеп, так почему не здесь? Кстати, стало ясно, почему наши обходят эту "Дубраву" стороной и не говорят, почему. Кому охота признаваться, что побаиваешься молодых хулиганов!
ДяДемьян был прав — вечер хорош! По одну сторону от дорого — лагерь с его хулиганами и КПП, по другую — редкий лесок, выходящий прямо к речке, и с той стороны к земле опускается красное закатное солнце. Тепло ветерок подует — и снова тихо. Мирный вечер.
Я побрела в этот лесок. Пройду к речке, сяду, обхватив колени руками, типично девичья поза, и помечтаю, любуясь на закат. Услышу уж мотороллер, когда он выедет из ворот, тут тихо так. Да и дяДемьян без меня не уедет, посигналит, если забудусь или задремлю.
Оказывается, на выходе из леска к речке было вкопано несколько скамеек, чтоб разным глупышкам на траву не садиться, хотя сейчас не та пора, чтоб что-то застудить. Но на скамейке как-то культурнее.
Пока я шла, мотор роллера всё ещё тарахтел, видать, крепко проверяли документы у водителя. Но вот треск усилился и затем ослаб, как-то очень по-тюремному громыхнули ворота и всё стихло. Ухо оценило тишину, и я услышала женские рыдания.
Рыдающая явно сидела на скамейке, скрытая за деревьями, пришлось пройти, поискать её. Пока искала, думала, что это какие-то особые рыдания. Некоторые девчонки-плаксы как заревут, даже в истерике забиться могут, но быстро выдыхаются. И хотела бы продолжить — да силёнки иссякли уже, шмыгай носом и утихомиривайся.
А здесь звучали какие-то размеренные и неутихающие рыдания, издаёт их, казалось, зрелая женщина со сложными переживаниями, недоступными девочкам вроде меня. Кто-то сильно её обидел, раскочегарил на плач, и вот теперь она сильно, можно сказать, по-актрисьи профессионально, рыдает, ни на кого не оглядываясь, ни от кого не скрываясь, не стремясь ни приглушить голос, ни добавить в него нарочитости.
Вроде бы отдельные рыдания должны быть похожи друг на друга, но нет. Каждое, если вслушаться, индивидуально. Женщина словно рассказывает особыми словами-всхлипами о своих несчастьях, не повторяясь и не иссякая. И ещё долго может, настолько всё размеренно и экономно по силам.
Если это взрослая женщина, то девчушке типа меня тут делать нечего. Может, вожатая или воспитательница из этого лагеря. Хотя, может, удастся чем помочь, а не я, то дяДемьяна позову. Если обидчик — мужчина, то будь он хоть боксёром, а дяДемьян ему морду начистит, это он умеет.
Чтобы не пугать плачущую внезапным появлением, я направилась к ближайшей свободной скамейке, вышла перед их рядом, соориентировалась по звукам и не спеша, покашливая, направилась к фигуре в белом платье, скорчившейся на скамейке поодаль. Это она издавала рыдания и, похоже, кончать собиралась не скоро.
С первого же взгляда мне стало ясно, что это не такая уж взрослая женщина, как можно было представить по плачу. "Конский хвост" и неуверенная девичья поза — вот что бросились в глаза. Не тётенька, девушка. Но, несомненно, старше меня, их таких, что у нас на селе уже "берут на мото", и бюст, вон, уже какой. Правда, плач означал слабость, и сейчас я чувствовала себя сильнее её, пусть и была младше. Я спокойна — мне и помогать обиженной.
Поспешила подойти.
На подходе оказалось, что на девушке не платье, а цельный купальник, ноги обнажённые, красивые, только согнуты не так. Наверное, она из этого лагеря. Может, воспитательница юная, обиженная бандитками? Бывают же такие молоденькие, как у нас в школе учительницы-практикантки. Или это одна из… Да нет, ну никак на бандитку не тянет. Скорее уж на жертву. И сидит одна, без конвоя. Но очень молоденькая. Кто же она?
Я сбросила скорость, медленно подошла, раздумывая, что делать, и надеясь, что она как-то на меня отреагирует. Нет, не до меня ей. Вот отняла руки от залитого слезами лица, наскоро высморкнулась в носовой платочек и продолжила свою "песню".
Пока я в нерешительности стояла, невольно рассмотрела , что купальник не совсем обычный. Даже у нас не селе носят сейчас эластичные, без заметных швов. Этот же, похоже, не тянулся, грудь оформлена швами чуть ли не джинсовыми, коробкой какой-то оформлен бюст её, швы и по бокам лампасами сползают. Талии нет, мешковато, и вправду материя не растягивается, иначе как ты заставишь девушку скрывать свою красоту? А нижние кромки идут не по паховым складкам, пониже, что-то чувствуется шортовые.
Я вспомнила, где видела такие купальники — в старых фильмах. Чуть не начало прошлого века, довоенный стиль. Но и бабушки у нас, кто ещё купается, оставили старомодность в прошлом, понарядились в купальники посовременнее, кто фигурой не очень сдал, те аж бикини напяливают, правда, с большими предметами. Так что в натуре в первый раз такое увидела.
Но и в этой старомодности есть свой смысл, потом поняла я. Этот купальник — своего рода "амфибийный", только если настоящие амфибии вылезали при эволюции из воды на сушу, то женщины, наоборот, преобразовывали сухопутные костюмы, приспосабливая под купание. Если надо и купаться, и чувствовать себя своей среди людей в сухих платьях, то такой купальник вполне сойдёт за блузку с шортиками, только подпоясайся. Тогда, если продолжать аналогию, более поздние, эластичные, облегающие и лишнего не закрывающие купальники, сугубо для воды, можно уподобить рептилиям, змеям там или ящерицам в облегающих шкурах. И женщины, и рептилии их время от времени сбрасывают.
Ну, всё это в голову мне позже пришло, может, даже тогда, когда рассказ писала. А тогда стою и вижу, что плачет передо мной девушка в старомодном облачении. Как-то не можется над ней посмеяться, даже улыбнуться.
Пытаюсь заговорить:
— Что случилось?
Реакции никакой, рёв только сильнее.
— Успокойся, ну, успокойся, пожалуйста.
Само собой вырвалось "ты". Да и как иначе? Если на "вы", то и подходить к такой не имею права, тем более, успокаивать.
И так, и сяк — не получается словами. Подсаживаюсь на скамейку, видит же она меня, ну, знает, даже если слезы глаза застят, что тут кто-то есть и не след реветь, будто в одиночестве. Хоть как-то отреагировать должна же. Нет, никак.
Придвигаюсь, всё ближе и ближе. Почти вплотную уже сижу, и ничего, она только попыталась отсесть. Руки сами собой потянулись обнять, мы же девушки, в конце концов, должны друг дружке помогать. Даже поцеловать готова незнакомку, лишь бы успокоить.
— Ну, перестань же. Я рядом. Что у тебя стряслось?
Какие-то взрослые слова вылетают. А голос у меня отнюдь не взрослый. Впрочем, рыдания всё заглушают.
Обнимаю её, вроде поменьше её грудь трястись стала. И глаза невольно смотрят на руку, которой со спины обнимаю. Большой задний вырез, без него и эластик-купов не бывает, а уж старомодных и подавно. Эх, да на ней лифчик! Видна из-под выреза поперечная планка с застёжкой, не вполне всё свежее, бельевое какое-то.
Машинально перевожу взгляд на живот, бёдра — похоже, и трусики пододеты. Не очень понятная девушка. Зачем в таком виде гулять?
Но гадать некогда, надо успокаивать. Стискиваю её руками, похлопываю, немножко еложу, разнообразю действия, а то она не успокаивается. И вдруг что-то корябает мне предплечье, как раз где нежная кожа.
— Эх, что это там у тебя?
Отпускаю обнимающие руки и ловлю пальцами какую-то блестящую висюльку, репей: что ли, маячащую где-то у дна заднего выреза. Её ведь тоже может это штука корябнуть.
И тут произошло невероятное.
Рыдания мгновенно стихли. Девушка, до того мягкая и податливая (парня бы на моё место!), вдруг мгновенно затвердела, собралась. Обернулась, своими безвольными ещё секунду назад руками цепко схватила меня за плечи и так вжала, что я ойкнула.
— Отпусти! — прозвучал жёсткий, почти без слёз голос. — Разожми сейчас же ладони! — Подразумевая — а то хуже будет, сожму ещё сильнее, до крови, до болевого шока.
Ничего не понимая, я расслабила ладони, и она тут же оттолкнула мои руки, отпустила.
— Не смей шарить сзади! Поняла?!
Я растерянно кивнула. Вот откуда пришло мгновенное успокоение! Знать бы заранее, сразу же нажала бы заветную "кнопочку". Правда, ноют плечи, от таких стискиваний и синяки могут пойти, дура она, что ли, или это у неё там девственность? Успокоила, в общем, но дорогой ценой.
Девушка глубоко, прерывисто вздохнула и обессиленно откинулась на спинку скамейки. Только подрагивания груди напоминали о недавних рыданиях. Похоже, они её порядком вымотали.
Вот она высморкалась, взглянула на меня и виновато улыбнулась.
— Я тебе бо-бо сделала? Извини. Покажи руки.
Крепко потёрла мне плечи, помассировала.
— Да нет, ничего, — говорю, — но я не поняла, что я такого сделала, что ты так вскинулась. Это из-за той висюльки, да? Объясни, ну.
Она поколебалась. Заметно.
— А ты кто?
— Я — Кира Затонова из соседней деревни. А ты оттуда? — Тычу рукой в сторону лагеря.
— Оттуда, да. — Глубокий вздох. — Лажно, посмотри, только руками не трогай, хорошо?
И повернулась спиной.
Смотрю, и что же я вижу? Задний вырез очень длинный, через всю спину, не совсем до талии, но всё же. Низ таким "клювиком", и через этот "клювик" сделано несколько стежков толстой ниткой, суровой её у нас зовут, а концы нитки проходят через…
Не верю своим глазам — пломба! Свинцовый комочек, типа того, которым у нас дома электросчётчик опломбирован. Только побольше, и по кругу мелкими буковками: "Дубрава". А в середине какой-то номер и глубокий вдав, видно, щипцами специальными.
— Пломба? — говорю изумлённо.
— Пломба, — подтверждает.
— Но… что это значит?
— Это значит, что я опломбирована.
— Опломбирована?
— Ну да, на ночь. Оттого и ревела. Ещё бы посыроватить…
Она как-то набычилась, но возобновлять рёв не стала. Ещё раз высморкалась, как бы чтобы не мешало разговаривать.
— Ничего не понимаю, — признаюсь откровенно. — Ты что, из штрафного отряда. — Девушка кивнула. — А почему здесь, что за пломба, почему реветь из-за неё надо?
— Я всё тебе расскажу. Не обижайся, но ты чуть меня не погубила. Сорви пломбу, и я — конченый человек.
И полилась исповедь девушки девушке (это я сама себя в равный ей ранг возвела, без мотоцикла, на время).
В лагере действительно был штрафной отряд, даже два — Эмма (так её звали) состояла в женском. Лето представляло собой испытательный срок, выдержишь — останешься ещё на некоторое время под надзором детской комнаты милиции, сорвёшься — твоему досье дадут законный ход, вплоть до суда и колонии. Режим был строгий, но выносимый — для тех, кто не успел ещё привыкнуть к благам цивилизации типа мобил, плееров, низких джинсов и крошечных топиков. За вопиющие нарушения сажали в штрафной изолятор, но не зверствовали особо.
Но были ещё нарушения не вопиющие, бытовые, так сказать. Всех не перенакажешь, поэтому в конце дня, на вечерней поверке выбирали самую проштрафившуюся девицу. Но перед этим строй минут пять-семь стоял смирно и тихо, слушая, что творится за высоким забором, отгораживающим женский отряд от мужского. Там тоже шла поверка, выбирали самого виноватого и секли его перед строем. Свист розог, вопли или сдержанные стоны, бездушный размеренный отсчёт ударов — всё это вгоняло девушек в страх, каждой думалось — а что, сели и меня вот так же? Тем более, ещё не знали, кто сегодня на заклание.
И вот, когда все уже "дозрели", начальница объявляет фамилию несчастной. Та должны чётким шагом (на девушках короткие, но не мини, юбки цвета хаки, тёмно-зелёные рубашки) подойти к начальнице и отрапортовать:
— Гражданка начальник! Штрафница женского отряда такая-то готова понести заслуженное наказание!
После этого раздевалась до белья. Бикини, кстати, не полагалось, нужно было именно бельишко, лучше не совсем свежее, чтоб стыднее было. Раздевшись, поворачивалась лицом к строю и сгорала со стыда, когда секретарша перечисляла её грехи. Потом начальница говорила:
— Заслуженная порка заменяется такой-то индивидуальным телесным заключением сроком на одну ночь.
Приносили вот этот старомодный купальник, обряжали в него, делали несколько стежков суровой ниткой и начальница собственноручно опломбировывала — не сымешь незаметно теперь. "Белая ворона" возвращалась в трой, поверка продолжалась.
Смысл наказания был в том, что теперь до утра в туалет не сходишь. Может, специально, но на ужин всегда давали жидкие блюда — молочные супы, кисели, жидкие каши, плюс большой стакан молока или сока какого. Впрочем, ненаказанные, которые могли беспрепятственно вскакивать по малой нужде, считали, что ужин хорош, достаточно лёгкий, сну помогает.
А вот мочевой пузырь сну мешал. Конечно, все дружно ходили в туалет перед ужином, но после такого ужина и перед сном туда тоже наведывались. Наказанная же всю ночь ворочалась, не высыпалась, разве что забудется тяжёлым сном часа на два. Утром — умывание (проклятый звук льющейся воды!) и утренняя поверка. Первым делом вызывали "белую ворону":
— Гражданка начальник! Штрафница женского отряда такая-то наложенное взыскание в виде ночного телесного заключения отбыла полностью!
Начальница проверяла пломбу, снимала её, узница выбиралась из своей "тюремки". Все получали возможность наблюдать сухие трусы и выпученный живот. Небольшое нравоучение — и тебе возвращают одежду и, хуже того, велят одеться на месте. Морщась, натягиваешь юбку на страждущий животик, кто-то ждёт аж, то ты тут и сдашь, перед всеми. Фиг вам! Возвращаешься в строй сухой. Конец поверки тянется ну очень долго. Наконец звучит команда "Вольно!" и все стараются не смотреть, как ты летишь в "Ж".
В принципе, если не пить ничего сверх ужинного, то вытерпеть можно, не описавшись. Просто лишаешься сна, в том и суть наказания. Предполагается, что бессонной ночью ты перебираешь свои дневные прегрешения и может даже раскаиваешься.
— Тебя отпустили или сама сбежала? — спросила я.
— Отпустили. Кто "телесно заключённый", тому свобода, куда ходить и даже где спать, только являйся на поверку с целой пломбой. Я-то думаю, что нас отпускают не без задней мысли, что где-нибудь мы эту пломбочку нарушим, тогда нас сразу в город — и в детскую комнату, грехи былые припоминать. Я потому так и испугалась, когда ты мне туда полезла, потому и схватила за руки. Ты не обижаешься?
— Нет, что ты! А как же спать будешь?
— М-да. На спине никто из наказанный не спит, боится за пломбу. На животе — но на сердце будет давить, потом, груди. Сооружу из подушек и одеял, мне одолжат сердобольные, такую ложбинку, чтоб спать строго на боку.
— А я сразу не поняла, почему на тебе лифчик и почему он из-под купальника виден, некрасиво же. Значит, у всех на глазах тебя облачают, понятненько.
— Да, и ещё для того чтобы мы поменьше пачкали тюремный купальник, он же один на всех, как и карцер. Если не выдержишь и в трусы чуть пульнёшь, то он всё равно может не пострадать. Потому нас и распломбировывают перед строем, чтоб на трусики посмотрели. Ничего не скроешь.
— А почему же наказывают именно так? Почему не карцер, не наряды вне очереди?
Я не рассчитывала получить ответ — откуда ей знать? Но оказалось, что в её домике одну девчонку так уже наказывали, и когда вожатая пришла перед отбоем пожелать спокойной ночи, то задержалась у её кровати. Та возьми и спроси:
— Эльза Францевна, почему нас так наказывают?
— А то что, хочешь розог? — усмехнулась какая-то из соседок.
— Нет, я о смысле наказания. Я вот всю ночь буду вертеться, ворочаться, и хочу знать, кому от этого будет лучше.
Вожатая спросила:
— А за что тебя наказали?
— Да Крыську я за обедом обругала. Хочу есть, понимаешь… понимаете, а она там на кухне копается с тарелками. Принесла наконец — а не мне ставит. Ну, я её и того.
— Хорошо ругнула! — послышались возмущённые голоса. — Да ты же её матом обложила, аж стены покраснели.
— Ну и что, что матом? Здесь же все свои, к тому же не ангелы. А чего она есть не даёт?
— Тише, тише, — засуетилась вожатая. — После драки кулаками не машут, да и спать плохо будете. Давай лучше спокойно разберём ситуацию.
Тебе захотелось есь. Никто в праве на пищу не отказывает, скоро принесут. У тебя два выбора: либо просто потерпеть и подождать, как остальные, либо вскочить и перейти к активным действиям, словно хищница. То, что ты выбрала второе, показывает, что ты не умеешь терпеть.
— А чего это я терпеть ещё должна? Жрать же охота!
— Не тебе одной. Но если бы все выбрали твой путь, вскочили, стали ругаться, стучать ложками, вырывать из рук дежурной тарелки с супом, устроили драку, перевернули столы, то сорвали бы обед. Вы же знаете, в таких случаях есть никому не дают. Один дерись, а другой его унимай, а не таись по углам, аки страус в песке. Поэтому все, представляя эту картину, предпочли подождать и потерпеть. Все, кроме тебя. Почему же другие должны терпеть, а ты нет? Им, может, не меньше кушать хотелось.
— Это их дело. Хотят слюни глотать — пусть глотают. А я хочу глотать суп!
— Они, положим, тоже не против супа. Но посмотри, чего ты добилась своей нетерпеливой прямолинейностью. Тебя же накормили в последнюю очередь.
Но и после того, как ты вскочила, было две возможности. Вежливо попросить — и так, как ты "попросила". Тоже сквозит отсутствие терпения.
— Вот ещё! Очень мне надо терпеть. Зачем?
— Если бы ты тогда сдержалась, получила бы еду на двадцать минут раньше — вот зачем.
— Да кто ж знал!
— Многие знают, что чем терпеливее человек, тем шире у него возможности. Если ты не выдерживаешь больших нагрузок, то не сможешь пойти в дальний поход, повидать далёкие красивые места. Если ты не можешь хранить тайны, так и тянет проговориться и сдержать себя не можешь, никто не будет с тобой откровенничать, много интересного не узнаешь. Девочки, помогайте мне, приводите примеры.
Примеры посыпались, как из мешка. Многие попали на учёт в милицию именно из-за несдержанности, эгоистического принципа "здесь и теперь", и только сейчас, похоже, это стало до них доходить.
Девица сидела насупившись, признавать чужую правоту не хотела. Использовала последний шанс:
— Ну хорошо, а как наказание-то может помочь? Просто возмездие за причинённый ущерб? А если я помирюсь с Клавкой, тогда что же?
— Помириться, конечно, надо. Но стоит ли ей тебя прощать, если ты не изменишься, если чуть что — и ты её снова ласковым матом? Может, даже, и непроизвольно, но разве от этого легче?
Вот и приходится наказывать. Парней, как вы знаете и каждый вечер слышите, порют. Главное, они знают, что вы слушаете их "концерты". Вот розга врезается в тело, причиняет боль. Есть два выхода: лёгкие — крикнуть недуром, и потруднее — вспомнить, что за забором девушки, перед ними неудобно, закусить губу, сдержаться.
Таким образом, искусственно подключается более сильный мотив к сдерживанию, раз собственная воля слаба. И тренируется выдержка. Если в следующий раз парня пороть без слушательниц, тренировка позволит ему выдюжить, не вопить. Овладел, значит, способом собирать волю в кулак, и в других ситуациях может воспользоваться.
— Но мы же слышали, как они вопят!
— Верно, вопят. Значит, воля ослаблена донельзя, раз даже перед девушками не стыдно. Поэтому применяются сильные средства. Удары усиливаются, порка продолжается в экстриме.
Розга наносит удар, от которого боль нестерпима. Выбора практически нет: или вытерпеть, или умереть. Но умереть не так-то просто. Ты обратила внимание на громкое тиканье часов при порке? Это динамик старается. Наказуемый слышит, как бегут секунды, боль утихает, и оказывается, что он её, хошь-не хошь, вытерпел. Ещё несколько ударов для закрепления, там физрук порет, он умеет больно. Больно, но полезно. Потом послабее бьют, и тут получивший опыт обнаруживает, что может уже сдержаться, не кричать, ведь за забором девушки. А только что не мог.
Так что это ещё вопрос — чистое наказание, или обучение, тренировка.
Ну, вас-то пороть нельзя, но принцип тот же. Хочется по-маленькому, а нельзя. Стыд на весь лагерь, если описаешься. Подключён сильный мотив, он тебя тренирует, учит сдерживаться. Потом сама обнаружишь, что можешь держать себя в руках и в других ситуациях, то есть вести себя прилично.
Сейчас тебе кажется, что тебя наказали несправедливо. В дальнейшем твоя точка зрения изменится, если только ты не станешь закоренелой хулиганкой. Ощутишь, как расширяются твои возможности, научишься дружить, не ругаясь по пустякам, с улыбкой будешь вспоминать, какой глупой когда-то была, несдержанной. Глупой и слабой. С помощью собственного же пузыря из тебя это изжили. Да и без туалета долго обходиться — умение полезное.
Не знаю, вняла ли та девчонка-матерщинница этим уговорам, явно не призналась, но на утренней линейке стояла в одном белье без особого смущения, наоборот, будто гордясь, показывая, что вытерпела столько, сколько другие и не могут. И после поверки не бегом в уборную полетела, а пошла неспешным гордым шагом.
Конечно, Эмма рассказывала мне всё это не так складно, многое я сама додумала и доформулировала, тогда же схватила в общем. И спросила:
— Постой, но если ты знаешь, что это не просто месть, почему же ты тогда так горько плакала?
— Это я на мелодрамах так научилась. У нас тут кино показывают, в женском отряде — почти одни мелодрамы, ну, и плачут девчонки. Меня однажды так затрясло — еле успокоили. И вот сейчас вышла я на прогулку и подумала: а что если припомнить эти сцены и порыдать подольше, всё вода из организма выйдет, всё полегче ночью будет. Иначе-то никак. Если повезёт, я завтра после утренней линейки не сразу в туалет пойду, а погуляю до завтрака, пусть за мной девчонки понаблюдают, подивятся.
— Но это же нечестно! Они-то воду не выплакивали.
— Не скажи. Случись им понести наказание, они вспомнят, что кто-то выдюжил аж до завтрака, и это им поможет, даже если они не полакали. А я, зная, что они не выплакивались: ещё выше подниму для себя планку. Нет, нарываться на наказание не буду, но никто не мешает потерпеть в течение дня добровольно. Так даже труднее, когда в любой момент можешь прекратить.
Ты меня испугала, щупая пломбу, у меня и слёз теперь ни в одном глазу. А надо бы пореветь. Слушь, ты не можешь меня как-то огорчить или хотя бы по щекам похлопать?
А я как раз не знала, как оттренировать пощёчины. Подходит пора девичества, известно, что в ответ на мужские непристойности девушки должны давать пощёчины, но как им научиться? Хуже всего промахнуться или шлепок выйдет тихим, поощряющим, а то ещё заедешь ногтем в глаз. Эмма подвернулась как нельзя кстати. Я ей так щёки начистила — до красноты, но дальше лёгких всхлипываний дело не пошло.
Загудел сигнал мотороллера — меня зовут. Я встала.
— Ну, ущипни меня напоследок, что ли. Побольней ущипни, — попросила Эмма.
Но я обратила внимание, что подмышки у неё голые, и расщекотала. Внезапно, быстро и до истерического смеха. Должны выступить слёзы, вот сейчас. Дала напоследок по попе и убежала.
ДяДемьян был встревожен.
— Тут какая-то матерщинница шляется, сказали. Это не она там хохочет? Зря я тебя оставил тут одну, надо бы охранника попросить приглядеть.
— Ну, на меня она не материлась, — отвечаю. — Обычная девушка. А ты не перепутал, дяДемьян? Матерщинница — это другая, она в другой день должна была гулять.
— Да они тут все мужицкими словечками сорят на ходу. Зачем их только выпускают? Пороть надо, как сидорову козу, вот что я тебе скажу.
— Зачем пороть?
— Чтоб уму-разуму научить, известно зачем. Испокон веков пороли, зря перестали. Ну, поедем. Порожняком я побыстрее.
Всю обратную дорогу я наслаждалась не только ветерком (весьма относительным), но и своим превосходством над дяДемьяном. Как же — я-то знала, зачем именно порют парней и заставляют терпеть девушек.