Аннотация: Каждую ночь из тёмных вод на охоту выходят ОНИ, и пища их - человеческие умы и желания.
Крокодилы
Серый цвет угнетал. Он был... никаким.
И он - всюду.
Комната была маленькой. Маленькой, тесной и донельзя неуютной. Грязные давящие стены, захватанные, выкрашенные в этот непонятный и столь раздражающий серый цвет. Низкий потолок с отчётливыми трещинами пожелтевшей штукатурки. Небольшая перегородка, отделяющая туалет и умывальник. Узкая неудобная кровать со скрипучими пружинами и тонким матрацем из поролона. Чистые, но старые подушка, простынь и одеяло. Рядом с кроватью - тумбочка. Почти пустая... уже очень давно. Больше в этой маленькой комнате не было ничего. Совершенно непримечательная комната. Точнее говоря, палата. Палата старой-старой больницы на окраине большого города... Только окно... одно-единственное окно делало помещение пригодным для жизни; оно давало глоток солнечных лучей в этом серой обители.
Глоток ветра свободы.
Из окна можно было увидеть город. Восхитительный чистый город. Свежий незамутнённый воздух, казалось, можно было потрогать руками... при этом он оставался лёгким и эфирным, он не сдавливал грудь жарой летними вечерами. Он был неотделимой частью этого города. Так же, как и узкие улочки с вечно неспешно прогуливающимися по ним людьми и суетящейся детворой. Как невысокие здания из оранжево-красного кирпича. Как аккуратные террасы. Как сады, разбитые почти в каждом дворе, почти на каждой улице... Он был зелёным, этот город. Настолько зелёным, что глаза слепило. Он был прекрасен... Словно рай на земле. Прекрасный. Идеальный. Словно иллюстрация из детской книжки.
Словно картинка, вырванная из наивной сказки.
Вот каким он был. Прекрасным и глупым.
Спокойствие и умиротворённость правили этим городом. Даже ветер... был необычайно тих и появлялся лишь изредка. И то, ненадолго. Он был стар, этот город. Стар и полон жизни, размеренной и постоянной. Она не бурлила здесь. Она плыла, оставаясь неизменной веками.
Город умирал.
Внизу медленной тёмной змеёй проползал городской канал водохранилища. Зачем он был нужен? Лишь для украшения. И это было так. Его воды казались приятно прохладными и успокаивающими. Днём вода его приобретала лёгкий золотистый оттенок купающегося в небе солнца. И тогда канал напитывался свежим теплом. А ночью, когда на его поверхности появлялось бледное отражение луны, он приобретал тон холодной черноты, не пугающей, но приятной. Вот только каждый день, на закате, тёмные воды вспенивались и становились багровыми. Будто из глубин канала выныривали крокодилы и начинали свой жуткий пир, и рвали на части всех, кто оказывался рядом с водой... Алое солнце отражалось в алой воде. Было тревожно: а вдруг когда-нибудь и ты окажешься неподалёку от воды, когда крокодилы выйдут на охоту? А вдруг они проснуться раньше? Раньше, чем небо начнёт темнеть...
Это же крокодилы....
Поэтому я не люблю этот канал. Поэтому, касаясь этих холодных прутьев на окне, предпочитаю смотреть вдаль, на город, умирающий незаметно для его обитателей. Так было не страшно.
И всё-таки только это окно, пусть и с решёткой из железных прутьев, было тем, что давало сил открыть глаза, взглянуть в следующее утро, прожить ещё день, ещё час, ещё миг... Всего лишь маленькое окошко в грязной серой стене... В нём была надежда.
Надежда на невозможное будущее.
Птица в клетке? Нет.
Человек, запертый в четырёх стенах.
Вырвусь ли я? Когда-нибудь? Прошло столько времени... я не знаю. А они мне не верят. Кто сумасшедший? Кто? Я?
Или этот город?
Где-то внизу, в кровавой воде, проснулись они. Стало тревожно.
Крокодилы вышли на охоту.
* * *
-Доброе утро. Оно сегодня замечательное, не правда ли? - этот молодой мужской голос звучит как всегда бодро. Каждое утро изо дня в день...
Недовольно кошусь на вошедшего. Равнодушно отворачиваюсь. Одно время его это возмущало. Но так было только первых... несколько раз. Потом он то ли смирился с моей неприветливостью, то ли что-то ещё... что-то в виде письменного распоряжения главного врача. А более вразумительного ответа он не заслужил, как я думаю. Нет у меня привычки отвечать на неискреннее приветствие. А то, что оно идёт не от сердца, было очевидно. Работа у врача такая: здоровается он со всеми пациентами одинаково.
Он среднего роста, немного полноват. У него загорелое лицо с живыми чертами. По-настоящему живыми. Здесь это редкость. Куда чаще можно встретить холодную расчётливую заботу, чем этот искренний интерес. Немного неуклюж, совершенно неопытен. Будто только-только закончил обучение. Но старателен до раздражения. А ещё... он явно мне симпатизирует, несмотря на это дежурное ежедневное приветствие и чересчур старательное выполнение указаний старших товарищей. То одежду принесёт, то вкусностей каких-нибудь. Редко, конечно. Но и этого ведь нельзя... Что сказать - дурак. Однако добрый.
Вот он какой, мой доктор.
Доктор Маршеллов.
Он что-то говорит. Про завтрак, про таблетки, про погоду. Интересуется, как я себя чувствую. Киваю, показывая, что вполне нормально. Подобные вопросы он задаёт мне каждый день, но ответить мне ему нечего: у абсолютно здорового человека нет жалоб на самочувствие. Но я же в больнице живу. Здесь у всех проблемы.
-...Завтра день свободы. Пойдёшь?
Качаю головой. Что мне там надо, на улице-то? Мне и здесь, в этой маленькой узкой комнате, вполне неплохо. Только тесно, одиноко и... страшно.
-И всё-таки... Там интересное что-то будет. Горожане зоопарк всю неделю строили. Впервые за последние лет десять. Да и сама ярмарка обещается быть покрупнее предыдущих. Может, всё-таки сходишь? Пройдёшься по улице хотя бы. Ты же взаперти уже столько лет...
-Не имею такого желания.
-Ну, ты подумай ещё. До завтра ещё много времени.
Кошусь на него, скептически искривившись. Его предположение казалось мне достаточно чудным. День свободы это, конечно, хорошо. Однако не было у меня желания выходить куда-либо. Даже шевелиться лишний раз не хотелось. Меня одолевала настоящая выматывающая депрессия, серая, как эти стены вокруг. Может, мне бы и стало лучше там, на улице...
Но выйти на улицу значит признать свою болезнь, выдуманную ими.
Маршеллов вздыхает. Каждые полгода происходило одно и тоже. Он сообщал мне о грядущей прогулке и выслушивал отказ. А затем, после дня свободы, заходил ко мне и приносил что-нибудь. Сладкое что-нибудь. Что-нибудь из одежды. Правда, в большинстве случаев он же уносил принесённое с собой. Редко, когда мне приходилось принимать подарки. Очень хотелось, конечно, чтобы и это "редко" было ещё реже. Но некоторые вещи были нужны, а ко мне никто не приходил. Даже дети не навещали.
Словно меня и не было...
Отворачиваюсь. Говорить, что любое сказанное им мне кажется лишённым смысла изначально, ещё до того, как звуки вырвутся на свободу, не хотелось. Поэтому я молчу. Доктор качает головой. Набирает в грудь воздуха, чтобы сказать что-то, только озвучить очередную странную мысль не успевает.
Пронзительно скрипит дверь. Вот не понимаю, как Маршеллов исхитряется входить бесшумно, хоть и все нянечки, и все другие доктора сообщают о своём приходе раньше, чем успевают открыть рот. Входит одна из нейтрально-добрых медсестёр с неизменной лёгкой улыбкой и скудным завтраком. Симпатичная. С большими глазами приятного карего оттенка и чудными ямочками на щеках.
-Доброе утро. Оно сегодня замечательное, не правда ли? - слово в слово повторяет приветствие доктора. Их что, специально обучили так говорить?
Так же не дождавшись от меня ответа, осторожно ставит завтрак на тумбочку и отзывает "на минутку" доктора. Я не слышу, что она ему шепчет в дальнем углу комнаты, но зато точно это знаю. Сейчас мужчина повернётся ко мне, улыбнётся и извинится. После отдаст сестре лекарства, ещё раз извинится, скажет, что другие пациенты требуют его внимания, и уйдёт.
Уйдёт, чтобы прибежать через пару часов под предлогом проверки моего самочувствия.
И действительно. Улыбается. Извиняется. Медсестра протягивает руку, в которую ложится аккуратная баночка с мелкими белыми таблетками. Вообще-то лекарства и должны приносить медсёстры. Но обязанность приносить мне таблетки взял на себя Маршеллов. Очередная блажь, видимо. Улыбается. Говорит виноватым голосом:
-Извини уж. Я один, а пациентов много. И им тоже хочется меня увидеть, ничего не попишешь. Я ещё зайду, не скучай. И подумай насчёт завтрашнего дня. Приятного аппетита.
Хлопает дверь. Слышен топот ног Маршеллова, до которого, наконец, дошло, что у меня он задержался на целый час, чего быть не должно. А медсестра здесь. Осматривает комнату на предмет поломок и опасных вещей беглым и цепким взглядом, пытаясь делать это как можно незаметнее. Но я вижу. Как тут не увидеть? Они так делают каждую неделю. Чтобы больные не навредили ни себе, ни другим больным, ни врачам. Пациенты же здесь разные.
Есть тихие и общительные. Тихие и депрессивные. Милые и забавные. Наивные и глупые. Дети в душе, дети в мыслях, дети телом... Есть злые. Агрессивные. Буйные. Есть импульсивные. Эти самые непредсказуемые. Говорят, есть даже и симулянты, вычисленные и нет.
А ещё есть такие, как я, чьё пребывание здесь - ошибка. Ошибка не доказанная, но вполне реальная. Реальная и обидная. Таких путают или с тихо-депрессивными, или с буйными. В равной степени частоты.
С соответствующими для нас последствиями.
Поспешно заталкиваю в себя особенно невкусный сегодня завтрак. Отставляю тарелку. Тянусь за стаканом одной рукой, другой - за таблетками. Глотаю противную тёплую воду, запивая лекарство. Не выпить его невозможно: сестра бдительно следит за каждым моим движением. Убедившись, что всё, как положено, она задаёт несколько дежурных вопросов, на которые я нехотя выдавливаю из себя ответ. Поняв, что со мной всё без каких-либо изменений, она кивает и уходит, оставляя меня наедине со своими мыслями.
А они как всегда беспокойны и неясны.
Я лежу на кровати, глядя в потолок пустым, ничего не выражающим взглядом. Лежу недолго. Резко вскакиваю, откидываю в сторону одеяло. Потихоньку становилось душно... Надо было умыться. Вода из умывальника текла совсем тонкой струйкой, но зато была умеренно тёплой. Я не вытираюсь. Капли быстро скользят по коже, оставляя мокрые неприятные следы. Но я не вытираюсь. Почему?
Наверное, из-за моего непонятного упрямства.
Оно появилось у меня совсем недавно. Где-то недели две назад. А, может, и месяц. В прочем, с такой же вероятностью срок этот мог оказаться и полугодием, и годом... В больнице моё время остановилось. Точнее, стёрлось его восприятие.
Было знание, что я здесь уже двадцать лет. Или около того. А вот когда что происходило... оно оставалось для меня загадкой. Иногда, конечно, воспоминания выстраивались в какую-то последовательность, но в большинстве случаев события дней сливались в одно.
Подхожу к окну. Взгляд невольно скользнул вниз. Тёмный змеиный канал притягивал его, как положительный заряд - отрицательный... Практически сразу же стало дурно. Страх высоты был со мной не всегда. Он возник внезапно и с тех пор преследовал меня. Не смотреть вниз! Простая и избитая фраза, постоянно выскальзывающая из сознания в нужный - или ненужный - момент. Всегда приходится заставлять себя переводить взгляд куда-нибудь вдаль и бдительно следить за собой, чтобы не дай бог не посмотреть в пока тихую воду. Потому что внизу было тревожно. А на такой далёкий город, казалось, можно было смотреть бесконечно.
Просто стоять вот так, как стою сейчас я, и смотреть, и мечтать о чём-то таинственном и туманном. Стоять и ждать... неизвестно, кого...
Неизвестно, зачем.
Вот только каждый день после нескольких часов такого безмолвного и недвижимого ожидания я вижу только постоянно бодрого, назойливо болтливого Маршеллова. Он зашёл тихо. Как всегда. Как всегда прошёл через комнату ко мне, что-то весело рассказывая. Я недовольно на него кошусь и возвращаюсь в кровать. На душе было отчего-то тоскливо. Возможно даже, что сегодня я даже поговорю с этим надоедой. Хотелось мне поговорить, а собеседников у меня немного.
Фактически, только этот докторишка. Не с этими пустыми стенами мне разговаривать, в самом деле?
-...Вот так вот всё и было. Может, ты тоже хочешь перевестись в общую палату? Обещаю, соседи будут очень хорошими, обижать тебя не будут.
Я не знаю, что он там говорил до этого. Тем не менее выдавливаю:
-Нет.
-Но почему? - его голос такой удивлённый и непонимающий... Как будто издевается. Или он на самом деле не понимает? - В компании веселее.
-Нет.
Маршеллов хмурится и замолкает. Он уже давно привык к моему равнодушию, но иногда и его это задевало. Спрашивается, зачем он вообще приходит ко мне? Почему не оставит в покое? Ведь именно так и происходят наши разговоры: он говорит, я молчу, а потом и он замолкает, опять на что-то обидевшись. Сидит беззвучно он, обычно, долго. Однако в этот раз не выдерживает гораздо раньше и уже через пару минут неожиданно выдаёт:
-У тебя что-то болит?
-Нет.
-Тебя что-то беспокоит? Или пугает?
-Только крокодилы внизу... - едва-едва слышно шепчу я в ответ, легко и странно усмехаясь. - Только они...
-Что? - растерянно переспрашивает доктор. Слух у него не очень, и ни для кого это не секрет.
-Ничего.
-И всё-таки? Скажи, я помогу тебе.
-Можно меня переселить в другую комнату?
-Ну, я поговорю с главным врачом... Тебя что-то волнует здесь?
-Нет. Эта мне надоела, - я пожимаю плечами и скучным взглядом осматриваю неприятную обстановку. Изо дня в день только эти стены...
-Так, может, тебе стоит выйти завтра? День свободы всё-таки.
-Нет.
-Прошло уже пятнадцать лет с прошлого выхода.
-И что?
-Прогулка, даже небольшая, тебя развлечёт. Я уверен, - ну, надо же! Спорит с пациентом. Немного нетипично для него. Обычно он более спокоен.
Обычно он пытается убедить своим жизнерадостным и позитивным настроем, а не словами. Похоже, это место начало выпивать силы и из него. Жаль. В этой больнице уже достаточно пустых и заботливых взглядов, холодных и внимательных лиц...
-Сомневаюсь.
-Раньше ты...
-Раньше было раньше.
-А что изменилось?
-Ничего.
-Тогда почему? Тебе станет лучше.
-Нет.
-Но раньше ведь становилось. После улицы всё твоё восприятие мира вокруг менялось. Даже глаза смотрели по-другому... иначе...
-Раньше было раньше, - безразлично повторяю я и перевожу взгляд на потолок. Хочется спать...
-Но ведь... ничего не изменилось.
-Да. Ничего не изменилось. И это грустно.
-Почему?
-Потому что должно было измениться. Меня здесь держат... напрасно. У меня нет проблем с головой.
-Тебе полегчает, - мягко настаивает он, не пытаясь спорить, что было опасно, как он помнил.
В первые месяцы моя реакция на заявления о моей болезни было необычайно острой... Следы от верёвок и уколов уже прошли, но воспоминания остались. Много глупостей тогда было совершено... теперь я понимаю это. Из-за них моё положение только ухудшилось.
-Я не псих.
-Нет, конечно, нет, - опять эта его улыбочка! Не люблю я её. И в глазах столько жалости...
Словно перед ним калека.
-Не надо так на меня смотреть.
-Конечно... И всё-таки стоит... Неужели тебе не хочется выйти из этих стен и пройтись широким шагом, вдохнуть чистого воздуха? Как раньше.
-Раньше было раньше.
-А что теперь? Что мешает?
-Теперь всё по-другому.
-Ничего же не изменилось.
Он, наверное, всё-таки издевается. За что ещё можно считать это его напоминание?
-Ничего не изменилось, но всё по-другому.
-Как это? - не понимает... это же очень-очень просто... - Вот, например?
"Например".
Например?
Хотя... он же глупый. Что я от него жду, чего желаю? Придётся объяснять.
-Одиночество всегда было моим страхом. А теперь - что? Я... Только я. Никого больше.
-Есть я, - Маршеллов ободряюще усмехается, будто это действительно могло помочь хоть кому-то.
-А вы - что? Вы только доктор. Кто вы мне? Просто чужой человек...
Он молчит. Долго. Его глаза смотрят с укором и обидой. Я понимаю, отчего. Кому же понравится такое отношение? Это было предсказуемо. Однако меня не заботит его душевное спокойствие. И если бы этот Маршеллов волновался о нём, то никогда бы не стал доктором Маршелловым.
Наконец он заставил себя задать вопрос. Не знаю, зачем. Наверное, чтобы окончательно убедиться. Или попробовать заставить меня усомниться в своём решении?
Не знаю. Он порой становился настолько въедливо заботлив, что вгонял в ступор.
-Значит, не хочешь?
В ответ я только молчу. В чём смысл раз за разом повторять одно и то же? И так ведь понятно, как я считаю. Ведь всё так просто... А моё решение не изменится.
-Главный врач сказал, что, если твоя депрессия не закончится, он временно отстранит меня от твоего лечения. И серьёзно займётся твоей проблемой. Лично.
-У меня нет проблем.
-Ты не выходишь из комнаты уже пятнадцать лет. Это...
-Мне не интересны ни ярмарка, ни день свободы.
-Нет. Ты не выходишь из комнаты вообще никогда. Ни к другим больным в гости, ни в столовую, ни в сад, ни даже просто в коридор. Тебе не станет лучше, если ты будешь и дальше избегать общества. Оно тебе необходимо куда больше, чем все эти лекарства, которыми тебя так охотно пичкают.
Я отворачиваюсь. Странно, но я не помню момента, когда мой взгляд, бесцельно бродивший по неровному потолку, переместился на его лицо, такое живое и эмоциональное. Наверное, для больницы я - проблема. С их точки зрения мне лучше не становилось.
Только хуже.
А как можно вылечить то, чего нет? Кто бы ни лечил... это невозможно.
-Хорошо. Уже поздно... я пойду. Завтра осмотра не будет... а послезавтра... - он поднимается и тяжело идёт к двери. Выдыхает: - Я попрошу главного врача, чтобы он осмотрел тебя. Может, у него что-то удастся...
Я продолжаю лежать беззвучно. Маршеллов неуверенно топчется на месте и уходит. Громко хлопает дверь.
Хоть приходит он бесшумно, уходит он со звучными звуками...
На улице начало темнеть. Мне даже стало неудобно, что Маршеллов ушёл. Теперь мне стало не хватать его бессмысленных слов, ничего не значащих фраз. Они заполняли царившую здесь пустоту. А теперь она начала выпивать из меня силы. Ничего так не выматывало меня за день, как эти тихие моменты, наступающие в конце каждого дня. Эти проклятые моменты... Моменты, предвещающие их пробуждение. Оно неминуемо. И кто-то сегодня вновь пострадает от них. И будут звучать отчаянные голоса, предсмертные крики, глухие болезненные хрипы в надвигающейся ночи... Медленно... медленно приближается ночь, приносящая с собой темноту, холод и страх. Удушающий. Неживой. Ничем не обоснованный...
Ужас.
А пока была лишь пустая тишина и мучительное ожидание. Их. Этого красного солнца. Этих кровавых всплесков воды. Этого тёмного глубокого неба, полного криков несчастных.
Я стараюсь заснуть. Во сне ничего не страшно, и это правда. Сколько людей умерло так? Но и тогда сознание человека беззащитно.
Ведь когда человек засыпает, просыпаются они. И они много опаснее тех, что беснуются снаружи.
Это будет ужасная ночь. Нет. Она уже есть.
Я слышу эти громкие всплески воды. Я слышу утробное рычание. Я слышу неприятные звуки ломающихся костей, рвущейся кожи. Я слышу стоны тех, кто попал к крокодилам.
Я слышу их последние вздохи.
Этот сценарий мне известен даже слишком хорошо. И он, к сожалению, не менялся годами. Первое время мне было неприятно. Это была... брезгливость. Стыд. Кто-то умирает, я - живу. Я и крокодилы. Эти проклятые жестокие крокодилы... Так было раньше. Так было до этого места. Так и должно было быть.
А сейчас из всех моих эмоций... только страх.
Это ужасная ночь. Моё сознание опустело. Есть я и они. Мира вокруг - нет...
Сон наступил неожиданно.
* * *
Это утро было необычно шумным. И оно же было вполне предсказуемым. Это утро... этот день...
День свободы, как его называли некоторые из больных... кто ещё мог соображать... Теперь он зовётся так всеми в этой больнице.
Обычная иллюзия.
Неразумный самообман.
Завтра всё будет, как всегда. Снова всё пойдёт по привычному расписанию. А пока... Ранний подъём, ранний завтрак. Долгожданная горячая вода и нормальная ванная - правда, под присмотром нянечки с жёсткими чертами лица тюремного надсмотрщика. И, конечно же, увеличенная доза обычных лекарств с дополнительными успокоительными. Никого не интересует, что я не буду выходить. По правилам положено, чтобы препарат был выдан всем, и всё тут. Уж не знаю, как себя чувствуют после этого мои собратья по несчастью, но мне... противно. Свобода под контролем?
Великолепная глупость.
Я никуда не пойду. Голова тупо гудит, мыслей практически нет. Кусаю себя за палец - боли нет. Вернее, она такая слабая... будто не моя. Кажется даже, что и глаза мои едва двигаются. Все реакции организма заторможены. При этом я точно знаю: заснуть не удастся. До самого позднего вечера, когда принесут лёгкое снотворное. А до этого момента я буду бесцельно ходить по комнате, бездумно смотреть в окно, безрезультатно пытаться уснуть. Через несколько часов придёт Маршеллов. Потом, вдоволь выговорив свою детскую обиду, уйдёт. И день кончится. Невероятно долгий.
Немыслимо моментальный.
День как жизнь.
Я, раздражённо морщась, подхожу к окну. Берусь за прохладные металлические прутья решётки. Было ли когда-нибудь у меня желание, чтобы они исчезли? Не знаю. Они холодные, я - нет... это радовало.
Где-то вдалеке виднелся город, молодой уже столько времени. С улицы доносились радостные возгласы, шум начинающейся - или уже вовсю разгулявшейся? - ярмарки. Я помню, как проходит такое мероприятие. Весело и шумно. Когда-то мои картины были там, радовали больных. Когда-то... так давно. Каким был мой характер тогда? Мой мир? Я уже и не знаю. Во что верить? На самом ли деле правда - правда?.. Однако он был не самым добрым, это точно. Должна же быть причина, почему мои картины показались людям противоестественными, почему я сейчас нахожусь здесь, а не радую невинными рисуночками окружающих. Должна быть причина, но я её не вижу. Всё зря.
Да?.. Верно ли я мыслю? Как считаете вы, притаившиеся в самой тёмной стороне нас?..
Пожирающие нас изнутри. Убивающие беззвучно и оглушительно, варварски и незаметно.
В дни свободы мне особенно грустно. Эта необычная тяжесть, непривычная мне... И я думаю о прошлой жизни. Не о том, что творится сейчас... Всё изменилось. Ничего не поменялось. Я снова стою перед этим окном, смотрю вниз, на нелепо счастливых жителей, на неэмоционально радостных больных... на город, умирающий на моих глазах... на спокойную воду с кровожадными тварями... Мои мысли подобны каменным блокам. Двигаются медленно... Во мне нет почти никакого интереса к происходящему. Это уже не депрессия.
Это безразличие.
Равнодушие.
Время летит невероятно быстро. Голоса снующих внизу становятся всё тише. Значит, скоро конец. Наверняка уже все пациенты внутри больницы. Скоро придёт Маршеллов... Отворачиваюсь от окна и иду в постель заплетающимся слабым шагом. Лениво веду плечом. Безучастно окидываю взглядом давным-давно остывший ужин на тумбочке. Я часто пропускаю все приёмы пищи, кроме завтрака. Иногда даже не замечаю, как еду приносят и уносят. Проголодаюсь - поем. Но не сейчас.
Кутаюсь в одеяло. Возникло осознание, что целый день был проведён мной возле окна в одной и той же позе. Тело было словно одеревеневшим. Пальцы гнулись неохотно. Ноги неприятно покалывало. Не хотелось и представлять, какими были бы мои ощущения без дурманящего мозг и ослабляющего восприятие действительности препарата. Наверное, это было больно. Не знаю. Вот завтра я точно не встану. Или сделаю это с большим трудом... Такое бывало не раз. Вот который год...
Скрипит дверь. Входит нянечка. Что-то говорит. Я демонстративно смотрю сквозь неё пустым взглядом и отворачиваюсь, не пытаясь и понять её вопроса. Не слушая... И вопрос ли это был? Она недовольно поджимает губы и достаёт откуда-то из кармана халатика баночку с таблетками. Ага, а вот и то, что мне нужно. Снотворное. Сейчас выпью и через некоторое время провалюсь в спокойный сон без страшных видений и мук. Это и горячая вода было тем, что делало день свободы долгожданным и желанным даже для меня. Вода в стакане неприятная, тёплая и со вкусом кипячения. Но просто так проглотить не удастся: женщина бдительно следит, чтобы стакан вернулся к ней пустым. Может, это и не вода вовсе?
Или это уже паранойя?
Несколькими нетерпеливыми большими глотками опустошаю стакан. Небрежно отдаю его медсестре. Та окидывает меня сухим недобрым взглядом, говорит что-то про спокойную ночь, собирает посуду от ужина и уходит. Хлопает дверь... Я блаженно вытягиваюсь. Снотворное скоро подействует...
Интересно, а почему они дверь закрывают именно хлопком? Неужели аккуратно это сделать невозможно? У Маршеллова же это как-то выходит. Кстати, насчёт него...
На кровать опустилось что-то тяжёлое. Он всё-таки пришёл. Именно тогда, когда у меня возникла уверенность, что он не придёт. Забавно. Слышу шуршание пакета. Глухое и невнятное, как сквозь сон. Да и почему "как"? Снотворное уже начало действовать. Незаметно и неуловимо, словно приближающаяся ночь. Как этот доктор, что всегда приходит беззвучно. Иногда даже появлялось сомнение: а он вообще существует?.. Но это чувство вскорости исчезало. Доказательства его реальности отыскивались быстро.
-Добрый вечер. Не спишь? - Маршеллов осторожно, боясь потревожить, касается моего плеча. Я лениво дёргаю щекой и слегка приоткрываю закрытые глаза. - Нет ещё... Вот и закончился день. Интересно было. Тебе стоило сходить. Такого давненько не было. Не жалеешь?
-Нет.
-Вот как?.. Сестра сказала, что ты...
-Я не хочу есть. Завтрака вполне... достаточно.
Мой язык двигается медленно. Слова вырываются раньше, чем я обдумываю их. Будто опьянение... Маршеллов - хоть я на него не смотрю, но чувствую это ясно - неодобрительно нахмурился. Однако не спорит. Наверное, понимает, что меня сейчас на нормальный диалог не вытащить. Вероятность этого меньше, чем обычно. Особая разговорчивость явно не черта моего характера, а тут я ещё и почти сплю.
-Я принес тебе яблок... - робко начинает он, но даже в своём сонном состоянии я остаюсь собой и резко перебиваю его:
-Не возьму.
-Я оставлю, - привычно настаивает он.
-Значит, испортятся.
Мне всё равно. Я скоро усну... Доктор хмурится. Он что-то хочет сказать, но почему-то колеблется. Ему, кажется, неловко... Мнётся нерешительно, словно нашкодивший ребёнок перед строгой мамой... Но он всё-таки говорит, вдоволь намучавшись.
Или он понял, что, если не скажет, то я этого и не узнаю ни от кого?..
-Завтра с утра придёт главврач. Я попросил, чтобы он занялся тобой, и он согласился, хоть и планировал твой осмотр где-то через месяц.
Кошусь на него недовольно. Новость с моей точки зрения была не очень радостной. Всё-таки мне плохо верилось, что он на самом деле придёт... Работы в больнице хватает и без меня.
Главного врача забыть было невозможно. Он был пожилым сильным мужчиной с быстрыми резкими движениями. Его голос был сухим и подчёркнуто-вежливым, негромким и вкрадчивым. Его глаза смотрели всегда испытывающе и внимательно, странно и будто искоса. И он был неприятен мне. Слишком въедливый, слишком... профессиональный...
Нечеловечный?
Нет. Чересчур человечный. Понимающий.
-Я не хотел вмешивать его, но я боюсь... тебе не становится лучше...
Он говорит быстро, заикаясь. Нет, эти двое таки не ладят друг с другом... Я почти физически ощущаю его чувство вины, его неловкость... Правда, уже сквозь тёмную пелену дремоты...
И всё-таки моё завтра будет другим. Что скажете, крокодилы?.. А, вы же не можете говорить. Ваши рты не для этого...
* * *
Голова болела. Это привычно, но неприятно. Это скоро пройдёт. Всегда так после чудовищной смеси из успокоительного и снотворного... после дня свободы. Будто расплата за несколько часов блаженного отдыха, за пару мелких глотков свежего воздуха и покоя. А вот тело, что было удивительно, - нет, не страдало. Да, было неприятное чувство забитости. Но шевелиться можно было.
Утро было кошмарным. Хотелось чего-нибудь необычного, выбивающегося из привычного уклада жизни, нарушающего привычное бесцельное течение моего дня. Настолько сильным было это желание, что приход главного врача ожидался с тревожным нетерпением. Где-то в глубине души появилась надежда, что этот неглупый человек поймёт... осознает ошибку...
Свобода? Она была чем-то призрачным, нереальным. Будто не из этого - не из моего - мира. Свобода!..
Всего лишь свобода.
Я вздыхаю. Горьким взглядом смотрю в потолок, открыв столь тяжёлые сейчас веки. Ненормальная после долгого сна усталость придавливала к кровати, полностью убивая во мне желание двигаться. Удушливое волнение, накатившее было на меня, отошло на задний план, сменившись чувством беспокойства. Всё-таки не по душе был мне этот визит. Слишком напряжённо я чувствую себя рядом с этим пожилым доктором. Слишком... уязвимо.
С ним хотелось говорить.
Это пугало.
Он был приятен, даже мил. Вежлив. Корректен. Тактичен. Мне всегда нравились такие люди. С ними было легко. И именно эти люди заперли меня здесь. Мило улыбавшиеся мне в лицо. Вежливо произносившие слова похвалы и поддержки. Корректно указывающие на мои вольные или невольные ошибки.
Тактично отвернувшиеся, когда санитары из психиатрической больницы приехали ко мне в дом.
Или лицемерно?
Я не знаю, кто из них оказался вызвавшим их... Я не знаю, что ими двигало. Может, они в самом деле считали меня ненормальным человеком. Может, они испугались моей нелогичной настойчивости. Может, не захотели понять мои эмоции. Может, не пожелали смотреть на реальный мир... На то, что изображалось мной на картинах. Тёплым чёрным и холодным розовым. Приятным бежевым и отталкивающим серым. Ослепляющим жёлтым и дурманящим фиолетовым. Бледным оранжевым и яркой лазурью. Грязным белым и чистейшим красным... И ненавистным зелёным... грязным и скалящимся сотнями, тысячами, миллионами острых-преострых зубов...
Мне хотелось рисовать, но здесь этого мне не позволяли. Почему-то считали, что это мне навредит. Я не знаю. Не понимаю. Отказываюсь верить...
Как мне может помочь заключение в четырёх стенах и поглощение убивающих мой рассудок препаратов? Смешно... до грустного смешно. Эти врачи хоть раз задумывались о том, что они делают? Сколько людей содержалось здесь из-за их ошибки? А сколько ещё попадёт сюда и пропадёт здесь? Сомневаюсь, что их ошибки когда-нибудь прекратятся. Ведь в этом несовершенном мире живут не только крокодилы... но и простые, совершенно обыкновенные люди - добрые и заботливые. Слишком заботливые. Они ведь существуют, да? Где-нибудь, правда? Самые обычные, ничем не обозлённые, люди.
Но этих тварей куда больше. И у них такие острые зубы...
Снова слышится противный визг дверных петель. И почему их не могут хотя бы смазать? Входит полная некрасивая медсестра с таким же неизменным, как этот тоскливый скрип, подносом с завтраком и таблетками. Её тон, которым она здоровается со мной, раздражённый: видимо, успела с кем-то поругаться с утра пораньше. Поэтому я приветственно киваю ей. Зачем портить ей настроение ещё больше? Тут уж не до моих принципов. Может, слегка оправившись от своих проблем, она не столь тщательно будет следить за мной, и я успею спрятать таблетки куда-нибудь. И тогда хотя бы день я смогу провести с чистой, не задурманенной головой и свежими мыслями. Впервые за последние три месяца... особенно сильно этого хотелось после вчерашнего наркотика.
Я знаю, что надо делать. Женщина, всё ещё погружённая в свои мысли, но уже не оказывающая тихому пациенту должного внимания, задумчиво смотрит в окно, терпеливо дожидаясь, когда я позавтракаю и "съем" таблетки. Ещё одна особенность таких дней.
После вчерашних увеселительных мероприятий многие пациенты становятся буйными и слабоуправляемыми, поэтому пару дней за ними наблюдают куда тщательней, чем обычно. Однако, несмотря на повышенный контроль, неприятности случаются. А в этом месте часто одни неприятности влекут за собой другие. Народ здесь такой.
Нервный...
Пользуясь удачным моментом, несуетливо засовываю таблетки под подушку. На самом деле, особого наказания в случае, если меня за этим делом поймают, не последует. Можно будет оправдаться и не поднимать шумиху. Но перед самым приходом главного врача не очень хотелось влипать в неприятности. Нянечка даже не заметила моих движений. Она была полностью поглощена своими заботами.
Я, довольно усмехаясь, принимаюсь за еду. Она была такой же, как и всегда. Пресной и безвкусной. Однако голод был сильнее, чем чувство отвращения. Завтрак был съеден в мгновение ока. Деликатным покашливанием показываю, что посуду уже можно забирать. Женщина слегка вздрагивает и поспешно забирает поднос. Рассеянно интересуется моим самочувствием. Выслушивает насмешливо-учтивый ответ, кивает, не заметив издёвки, и уходит. Я хмыкаю. Её я, очевидно, сегодня больше не увижу.
Встаю. Умываюсь, отмечая с удивлением, что горячую воду ещё не вернули в её прежнее и обычное - отсутствующее - состояние. Это хорошая новость. Гораздо приятнее умываться не прохладной, а тёплой водой.
Привычно пройдя мимо полотенца, больше похожего на бесформенную тряпку, подхожу к окну. Поёживаюсь: из щелей дуло. Вчера и до этого заметно не было. Значит, уже осень... настоящая, холодная осень. А ведь деревья зелёные.
Медленно, с чувством потягиваюсь. Будто совершая какой-то ритуал, вглядываюсь в самые глубины канала... и, сглатывая от неприятного ощущения, перевожу взор на город. И замираю.
Замираю, погружаясь в свои беспорядочные и бессмысленные мысли.
Главный врач пришёл только через два часа после ухода медсестры. Он зашёл, коротко и деловито постучавшись в дверь. Звук, такой резкий и громкий в тихой комнате, заставил меня вздрогнуть и отвернуться от окна, бросить быстрый, немного испуганный взгляд в сторону источника звука. Я вздыхаю и кидаюсь к постели. Конечно, добраться до неё прежде, чем доктор оказывается в комнате, я не успеваю. Он застаёт меня на полпути. И я рассеянно останавливаюсь посреди комнаты, словно преступник, пойманный во время кражи. Доктор окидывает меня своим цепким взглядом и, нейтрально поздоровавшись, закрывает дверь с лёгким стуком и пронзительным скрипом. Морщится от далеко не музыкальных звуков, но ничего по этому поводу не говорит, только озабоченно хмурится. Ага. Значит, с петлями на днях разберутся.
Он по-рабочему собран и сосредоточен. Казалось, что всё его внимание обращено на меня. Мятый, но чистый белый халат расстёгнут, под ним видны поношенные чёрные брюки и рубашка с расстёгнутым воротом. Ему жарко. Он едва слышно отдувается... Потёртый небольшой блокнотик с торчащими из него листами бумаги сжимает сильная рука... кожа обветрена, ногти коротко обстрижены. Почему-то именно эта рука... эта старенькая записная книжка... эта серебристая блестящая ручка... особенно привлекали моё внимание. Почему? Почему именно они?
От них зависели мои последующие дни здесь. Моё спокойствие. Моё личное пространство. Моё здоровье.
-Добрый день. Есть время? Хотелось бы с тобой поговорить. Не против?
Я "отмираю" и сажусь на кровать. Жестом приглашаю врача сделать то же самое, чем он тут же не преминул воспользоваться. Укрываюсь. Всё-таки стояние перед сквозящим окном порядочно заморозило меня. Было зябко. Доктор, не мешая и не торопя, молча наблюдал, как я устраиваюсь удобнее, как поворачиваюсь к нему. На его лице серьёзное выражение. Он словно настраивает своей неспешностью на долгий и серьёзный разговор.
Словно даёт знать, как важны для него мои слова.
-Я вас слушаю.
-Скажу прямо. Тебе не становится лучше. Только хуже.
-У меня нет проблем с психикой.
-Ты не разговариваешь с людьми. У тебя ярко выраженная апатия. Ты не выходишь из комнаты. Тебе ничего не надо. Ты плохо спишь, а во сне часто кричишь и буйствуешь... это только малая часть. Признай: проблемы есть.
Я поджимаю губы и отвожу глаза в сторону. Сказать в ответ было нечего. Всё названное на самом деле имело место быть. И не было ни слова о том, из-за чего меня сюда засадили. Все эти якобы симптомы проявились именно здесь, в больнице.
Однако подобные явления появлялись и у обычных людей.
А ничего более серьёзного им не озвучено... отчего же? Боится, что и взбешусь? Неожиданно как-то... непрофессионально.
-Так?.. не против разговора?
-Нет.
-Хорошо. Твой лечащий врач Маршеллов?
-Да.
-Он немного рассказал о тебе.
Я едва слышно фыркаю. Представляю, чего этот ребёнок во взрослом теле наплёл.
Главный врач внимательно следит за каждым моим движением. И он, похоже, не был особо удивлён моей достаточно невежливой реакцией... хотя что взять с психа?
-Ты часто стоишь возле окна. Там есть что-то, что беспокоит тебя? Он говорил, что тебе хотелось переселиться в другую комнату...
-Да. Эта мне надоела.
-А более серьёзная причина есть?
-Нет...
-Могу переселить тебя в совместную палату, - предлагает доктор, открывая свой блокнот.
Серебристая ручка мягко скользит по бумаге, выводя какие-то слова. Не знаю, что из нашего разговора стоило заметок, но он их делал, быстро и растянуто записывая свои мысли. Я напрягаюсь. Мне никогда не нравилась подобная манера разговора.
Это больше походило на допрос.
На его, как ему, наверное, казалось, щедрое предложение я отрицательно качаю головой. Только соседей мне и не хватало!.. Лучше уж так... как стало привычно за столько лет.
-Нет так нет, - коротко пожимает плечами и с почти неслышимым вздохом произносит: - Как я уже говорил, ты плохо спишь... и почти не ешь. Тебе что-то мешает?