Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Великий Ловчий: Окончание

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   46. О царе Фоанте и судьбе его царства и дома я поведаю, коли боги дозволят, в будущей книге, ибо эта история увела бы меня далеко от начатого описания юных дней Митрадата. Возвращение молодого царя на отеческий трон приготавливалось в строгой тайне и с неусыпнейшим тщанием. Помогала сему, сколь ни странно сказать, и царица, перенесшая двор из прибрежной Синопы в середину страны, в недостроенный город близ Стифанийского озера, нареченный Лаодикеей. По весне Лаодика отправлялась туда, оставляя Синопу без должной охраны.
  
   47. Во главе заговорщиков оказалось немало богатых и знатных людей, среди коих отцы совоспитанников Митрадата и стратег Диофант, сын Асклепиодора, муж отважный и жаждавший славы. Их трудами царь Митрадат был доставлен из Пантикапея столь внезапно и тайно, что, доколе корабль не вошел в синопейскую гавань, никто из людей Лаодики даже не заподозрил о заговоре. Диофант отправился в порт словно бы для встречи приятеля, но, увидев на сходнях высокого, величавого и богато одетого юношу, возгласил, обращаясь к народу: "Сограждане! Боги с нами! Возрадуйтесь: вот наш истинный царь - Митрадат Евпатор!" - и несколько посвященных друзей поддержали его дружным криком: "Да властвует нами!". К месту встречи стеклись и осведомленные воины, что приветствовали государя воздетыми к солнцу мечами и громкими клятвами. К Митрадату тотчас устремилась толпа, кричавшая здравицы. Объявив о своем возвращении и принятии полной власти, царь, не встретив сопротивления, овладел синопейским дворцом.
  
   48. Лаодика задумала объявить его самозванцем, захватить и казнить, для чего поспешила в Синопу с младшим сыном своим Митрадатом Хрестом, четырьмя дочерьми и обширною свитой. Царица велела им не узнавать в похитителе трона пропавшего брата - иначе, твердила она, им не жить.
  
   49. Мать и сын повстречались при многих свидетелях на ступенях, ведущих к дворцовому портику. "Узнаешь ли меня, драгоценная матушка?" - молвил он, усмехаясь. Взглядевшись в черты его, Лаодика твердо сказала: "Нет. Ты - не он. Мое чрево тебя не рождало". Митрадат побледнел, но ответил спокойно: "Мы не виделись очень давно. За семь лет я весьма изменился. Не настолько, однако, чтоб ты не узнала очевидных примет. Среди коих - перстень отца". На деснице его заблистало кольцо с изваянием Эвергета. "Перстень мог быть украден", - рекла Лаодика. - "А шрам?" - продолжал Митрадат, приподняв золоченую диадему со лба.
  
   50. "Брат!" - не сдержавшись, вскричала громким криком сестра его, Лаодика Младшая. Вспомнив о наставлениях матери, она тотчас зажала сама себе рот, но запретное слово уж вырвалось. "А ты, что любезного скажешь?" - спросил Митрадат у Хреста. С великим стеснением тот исторг из себя: "Ты похож на пропавшего", - и с тревогой воззрился на мать. Лаодика кивнула согласно: "Пожалуй. Но похожих на свете немало, да и шрамы бывают поддельными. Ты - не он". И кликнула стражу, приказав повязать Митрадата.
  
   51. Митрадатовы телохранители по его мгновенному знаку упредили царицыных стражей и сомкнулись кольцом вкруг самой Лаодики. "Митра Тысячеглазый - тебе судия!" - возгласил Митрадат и простер свои руки над нею. "Пусть решает закон, - продолжал он, - какой кары достойна жена, допустившая гибель супруга и повелителя! Какой участи - мать, искавшая власти через кровь первородного сына! Какой доли царица, растратившая половину цветущего царства на утеху врагам!" - Из толпы раздались громогласные возгласы: "Смерть ей, смерть!"
  
   52. "Брат возлюбленный, пощади нашу мать!" - испугавшись, взмолилась сестра Лаодика Младшая. "Ты слыхала, несчастная?" - обратился Евпатор к царице. - "Мне бы стоило молвить сейчас: коли я тебе больше не сын, то и ты мне не мать - отрекаюсь. Только я так сделать не волен. Будь, о женщина, благодарна богам: я потомок Ахеменидов, которые почитают пусть даже преступных родительниц. Жизни я тебя не лишу, но заставлю оплакивать все твои злодеяния до конца твоих дней! Уведите ее", - приказал он телохранителям.
  
   53. О таких обстоятельствах воцарения Митрадата мне поведал отец по рассказам старых придворных и слуг, сохранивших тот день в своей памяти. Остальное я знаю из обрывочно уцелевших указов царя и чужих описаний. Свергнув мать и отправив ее в заточение, Митрадат, не желая нарушить последнюю волю отца, взял себе в соправители брата Хреста, ибо тот, по младости лет и по мягкости нрава, к злодеяниям матери был непричастен. Но ни истинной властью, ни влиянием в царстве соправитель не обладал. Митрадат разделил с ним лишь пурпур и царские почести, но решал все дела самовластно.
  
  
  
  
  
   Прежде бойкий, румяный, улыбчивый Гай, совоспитанник Митрадата, выходит из царских покоев дрожащий и бледный - и никнет, расплакавшись, на плече Дорилая.
   - Что... сказал? - вопрошают друзья.
   Ничего! Он просто взбесился! Я не мог ничего объяснить - он орал и топал ногами! Братья, будет прощаться: мне - не жить, я... назвал его - кровопийцей.
   - Вот это напрасно, - вздыхает Харет.
   - Погоди, - не теряет присутствия духа Папий, самый старший из их четверки. - Дорилай, почему бы тебе не попробовать? Вы с Евпатором - млечные братья, и он любит тебя больше всех...
   - У Евпатора есть кровный брат, равный саном, - уворачивается Дорилай.
   - Хрест боится его пуще смерти, - возражает Харет. - Чудом сам остался в живых.
   - Почему бы не попытаться? - гнёт своё Дорилай. - Чем нам это может грозить?
   - О, ничем, - улыбается Папий столь мрачно, что Дорилай, покраснев, осекается.
  
  
   Хрест, как они и ждали, изрядно пугается. Долго терзает Гая расспросами об отце, обвиняемого в предательстве. Еще дольше вслух рассуждает, кто бы мог тут помочь: "Сестра Лаодика? Но ей не велено ничего говорить о судах, приговорах и казнях. Брат узнает - сотрет меня в прах. Разве кто-то из старших... Был бы жив Асклепиодор, он сумел бы"...
   - Отчего бы тебе самому не пойти к Митрадату? - напрямик вопрошает Папий. - Вы ведь оба цари...
   - Я... Сегодня никак не получится, - бормочет сбивчиво Хрест. - Вы... случайно застали меня. Я обязан присутствовать на молении в храме Сераписа и на пире жрецов, завтра - тоже до крайности занят...
   - Завтра - поздно! Завтра - казнят! - плачет Гай и стремглав бросается прочь из покоев брата Евпатора.
   Дорилай догоняет его на лестнице:
   - Стой. Есть надежда. Идем к Диофанту.
  
  
  
   Солнце, месяц, крылатый скакун - на печати Понтийского царства. Кто из смертных может похвастаться, что держал сотни жизней - в руках? И что взвешивал души, сердца, кровь и пот - на ладони?.. А ведь эта резная красивая круглая штучка и есть то самое, от чего человека хватают, тащат в застенок, пытают и предают рукам палача.
   Митрадат упивается властью. Ему нравится эта забава: представлять себе, что сидит кто-то дома за трапезой или балуется на постели с женой - а его бытие уже кончено. Так, должно быть, справляют свое ремесло неподкупные Мойры: раз - и всё. Нитка оборвалась.
   Он велел уйти всем помощникам. Даже секретарям. Ему нужно, де, сосредоточиться, чтоб неспешно вчитаться в дела. Поначалу он в самом деле вникал в суть решаемого. То злорадствуя, то брезгливо дивясь: "Неужели? И этот?" - но вскоре у него начала болеть голова. И, желая покончить с огромною кипой указов непременно сегодня, он принялся ставить печать, не читая имен обреченных и вознагражденных - лишь бы оттиск вышел красивым и ровным.
   Он велел никого не впускать.
   Но внезапно дверь раскрывается, и вторгается - как мерещится Митрадату - толпа. Он готов кликнуть стражу, но, увидев лица входящих, лишь встает им навстречу. В одной руке - роковая печать, другая - на рукоятке кинжала.
   Так. Четверка друзей вместе с плачущим Гаем. Филетер, отец Дорилая. Впереди же - ученый стратег Диофант.
   - Что вам? - хмуро речет Митрадат. - Я не звал никого.
   - Сожалею, мой царь, - говорит Филетер, - но боюсь, тебе скоро просто некого будет и звать.
   - Ты... о чем?
   Диофант отстраняет Филетера и объясняет:
   - Царь, ты начал карать самых верных людей. По доносу был схвачен и пытан почтенный Гермай, родитель Гая. Не выдержав мук, Гермай подтвердил, что причастен к отказу царицы от прав на Великую Фригию. Даже если и так, он стократно сие искупил! Я свидетельствую, что Гермай помогал держать твою мать в заблуждении относительно твоего бытия и убежища. Представлял ей подложные письма о том, будто ты замечен на Крите, на Делосе, где угодно - только бы ей не вздумалось слать лазутчиков в Пантикапей. И он был среди тех, кто платил за твое воспитание. Дав казнить его, ты утратишь любовь очень многих друзей.
   Митрадат безошибочно чует: миг решительный. Разумнее уступить, чем упорствовать. Диофантова речь, хоть настойчива, но не дерзка. Можно было бы, правда, придраться к концу и спросить напрямик, глядя в лица - отважится ли кто из этих порвать с Митрадатом? Предпочесть царской дружбе - опалу? Почету - скитания?
   Нет, не стоит судьбу искушать. Потому что потом ничего не поправишь.
   - Я страшно устал, - говорит Митрадат и проводит рукою по лбу, обнажая белеющий шрам.
   Все дивятся, как раньше они не заметили: молодой их владыка воистину мертвенно-сер, а глаза его воспалены от почти беспрерывного бдения.
   - Слишком много сразу свалилось разных тягостных дел, - продолжает он откровенничать. - Не хотел никому доверять, опасаясь обмана. С непривычки, верно, запутался. Не могу объяснить, как случилось то, о чем ты сказал, Диофант. Может быть, я поставил печать по ошибке. Прочитав, например, "Гермолай", а не просто "Гермай". Хорошо, что вы обратили внимание.
   - Хорошо, что нас еще допускают к тебе, - не без горечи говорит Диофант. - Списки оглашены, и не все осужденные обладают такими друзьями.
   - Гай, пойди сюда, поищи в этой груде бумаг, - обращается к сыну Гермая царь, не слушая Диофанта. - Я бы сам поискал, но боюсь промешкаться долго: очень сильно болит голова, буквы прыгают перед глазами...
   Пока Гай, не веря удаче, жадно ищет смертоносный листок, Митрадат, притворяясь совершенно измученным, вновь опускается в кресло и прикрывает руками лицо - но глядит сквозь неплотно сжатые пальцы на стоящих поодаль приятелей. Лишь недавно в их взорах читалась если и не жаркая ненависть, то заведомая неприязнь. А сейчас они облегченно вздыхают и радостно переглядываются. Филетер шепчет на ухо Диофанту: "Молодой еще царь наш, горячий, неопытный, сам не ведает, как поступает"...
   Это я-то - не ведаю?...
   - Царь, нашел, - окликает его трепещущий Гай.
   - Дай сюда.
   Митрадат берет приговор и торжественно раздирает его на клочки. И швыряет на пол. И попирает ногой.
   Он встречается взорами с Гаем. Между ними - прозрачная ледяная стена. Отчужденность. Ты - царь, он - твой раб. Меж рабом и хозяином не бывает дружбы. За милости надо смиренно благодарить.
   Надломленный пережитым кошмаром, Гай собирается рухнуть в ноги царю.
   А вот это сейчас ни к чему.
   Митрадат бросается к другу и порывисто обнимает его.
   "На сегодня довольно", - кивает он прочим. - "Пошли пировать".
  
  
  
   54. По своем воцарении Митрадат отомстил всем, кто некогда покушался на его неокрепшую жизнь. Он обрек заточению, пыткам и казни тех, кто был заподозрен в причастности в убиении его царственного отца; тех, кто рьяно споспешествовал его матери в умалении их государства; тех, кто чем-то его самого оскорбил. "Митрадат ничего не прощает", - говаривал он, утверждая один за другим приговоры и замкнув свое сердце для жалоб. Оказалось, что царь за семь лет не запамятовал ни недоброго дела, ни бранного слова, ни враждебного взгляда, ни даже нечистого помысла. "Боги, лучше бы он умертвил одну женщину, чем столько достопочтенных мужей!" - молвил некто на площади, где был выставлен царский указ - и о том тотчас донесли, и смельчак был казнен как смутьян. И в Синопе, где некогда раздавались лишь славословия Митрадату, водворился ужас и плач.
  
   55. Своих злейших врагов из числа приближенных царицы Митрадат предал смерти не сразу, а лишь после жестоких мучений, дабы выданы были ему имена всех возможных пособников. Из-за этого чуть не погиб и отец одного из друзей Митрадата, Гермай, умышленно очерненный предателем. Своевременно упрежденный, царь осыпал невинного милостями, а наветчик был скоро казнен столь безжалостно, что рука моя не отважится описать эту казнь.
  
  
  
  
  
   "Ты ходил уже к Минотавру?" - "Минотавр уже пробудился?" - "Что делает наш Минотавр?"...
   Так теперь говорят за глаза о нем, Митрадате. Говоря уже не враги - все враги изничтожены! - и не слуги - посмели бы пикнуть! - а те, кто делил с ним опасности и развлечения. Его четверо лучших друзей. Те, кому он дозволил звать его по-свойски "Евпатором". И лишь только в торжественных случаях обращаться к нему как положено: "царь".
   Злую шутку про Минотавра наверняка запустил в оборот легкодумный остряк Дорилай. Убежденный, конечно же, что сие сойдет ему с рук. Или что Митрадат не узнает.
   Узнал. Во дворце донесут в сей же миг. Что ни раб - то доносчик. Все жаждут награды.
   Он не стал никого награждать за такое открытие. И расследовать дело не стал. Мало толку: насмешники скажут, что шпиону послышалось. Спутать нетрудно - Митрадат, Минотавр...
   Боги, это - друзья! Ближе братьев! Те самые, кого он приравнял к своим родственникам и велел это высечь во мраморе и поставить декрет прямо на агоре!
   Кто-то из синопейских архонтов осторожно заметил ему, что обычай предписывает принимать такие решения лишь собранию граждан.
   Он вспылил: "Да плевал я на ваше собрание! Моя царская воля - ваш высший закон! Или кто дерзнет возражать, что свершенное - справедливо и правильно?"...
   Все испуганно стали поддакивать.
   Ох уж эти сладкоречивые, вероломные, своекорыстные эллины. Ведь они - погубили отца. И они же зачем-то спасли Митрадата. Зачем? Не во имя ведь только любви к добродетели? Он давно не дитя, чтобы верить умильным словам. Слишком дорого он обошелся заботливым благотворителям, чтобы тут не крылся расчет. Они явно лелеяли мысль, что беглец под надзором царя Парисада превратится в истого эллина. Будет чтить их богов, соблюдать их законы и думать, как им это нравится. И вести себя, как они скажут. Ибо он им всецело обязан.
   Ну нет. Их заветные упования оправдаются только в одном: Митрадат наградит, кого должно, по-царски. Но советов слушать не станет.
   Вы хотели царя? Вы его получили.
   Да, не агнец. Да - Минотавр!
   Трепещите, потомки афинян.
   Среди вас не найдется героя, что дерзнет обломать мне рога.
  
  
  
  
  
   56. Когда царь Митрадат приметил, однако, что имя его внушает подданным страх, грозящий стать отвращением, он оставил внезапно расправы и предался благодеяниям. Царь устроил неслыханное по пышности приношение жертв богу предков, Ахурамазде, и молебствия в храмах прочих богов, эллинских и азиатских. И подданные убедились, что благодарность царя превосходит его же злопамятность: Митрадат не забыл ни единого доброго слова, ни единой заслуги и ни единого знака приязни. Конюха, что когда-то его остерег тайным возгласом - "Конь необъезжен!" - Митрадат возвысил до звания друга царя. Все сторонники Митрадата, хранившие верность ему, получили чины и награды. Царь призвал к себе трех детей и жену Дорилая Тактика, друга отца своего, который умер в изгнании. После казней начались многодневные празднества, так что люди, напуганные ярым нравом царя, снова стали его восхвалять.
  
  
  
  
  
  
   Кровь и солнце. Пурпур и злато.
   На закате, когда в дремотный покой гинекея проникает янтарное пламя лучей, когда дымное злато струится по лестницам, когда пыльные искры пляшут в столбах лилового воздуха между колонн - Митрадат вступает в запретную для мужчин половину дворца.
   Как давно он тут не был. После смерти отца его не пускали сюда, хотя он был тогда еще мальчиком. Потому он почти что не помнит сестер, кроме той, что была годом старше. И которая его сразу признала по шраму.
   Лаодика. Злосчастное имя. Но сама она - хороша. В этом он теперь разбирается. И умна, невзирая на замкнутое воспитание. И пока что - возможно, покуда юна - чужда лицемерию. В каждом слове и жесте - душа.
   Лицом она несравненно красивее матери. В той есть что-то змеиное, скользкое. Лаодика Младшая сочетает в себе изящество внучки сирийских царей с величавостью Ахеменидов. Кажется, что они с Евпатором - двойня. Аполлон с Артемидой. Те же буйные кудри - темные, но с золотистым отливом, те же брови серпом, те же очи - огромные, краезлатые, лучистые, тот же рот - горделивый, трепещущий и всегда чуть-чуть приоткрытый. То же огненное дыхание. Та же поступь. Будто единое существо божественной красоты раздвоилось, и стало двое: муж и дева, брат и сестра.
   Повелитель и повелительница.
   Кровь и солнце. Вино и огонь.
   - О привет тебе, драгоценная, - говорит Митрадат и неловко целует сестру в раскрытые для ответного приветствия губы.
   - Здравствуй, царь мой и брат, - глаголит она преторжественно, осторожно пытаясь слегка отстраниться от груди его, прожигающей тонкую алую ткань.
   - Я был очень занят делами, - продолжает он, не разжимая своих раскаленных рук, словно спаянных у нее за спиною. - И теперь с запозданием воздаю тебе благодарность.
   - За что, Митрадат?
   - Ты единственная из родни меня сразу признала. Ты одна, и никто другой, удержала меня от расправы над матерью. Ты честна и отважна, сестра моя. И весьма прекрасна собой. У тебя еще нет жениха?
   - Нет, хоть знаю, что были переговоры с Никомедом Вифинским...
   - Стариком?!...Забудь про него. Я готовлю тебе лучший жребий.
   - Какой, можно знать?...
   Митрадат пока не решается, продолжая держать ее в полуобъятиях.
   - Я жалею, что в детстве был так непутев, - шепчет он, - и таскал тебя за косы... Ты простила?
   - О да.
   - Ты жалела, когда я пропал?
   - Даже плакала, брат.
   - Ты... любила меня?
   Лаодика лишь опускает глаза. Вся румяная, словно предгрозовая заря.
   Мгла и молния. Злато и кровь.
   - Я молилась богам за тебя, - признается она.
   - Ты достойна великой награды, - говорит Митрадат, беря ее за руки.
   Всё. Пора.
   - Я решил. Ты будешь - царицей.
   - Какого же... царства? - мертвеет она от прозрения.
   - Понтийского, - шепчет он, весь дрожа и сияя. - Понтийского!
   - Нет! - трепещет она.
   - Да! - выдыхает он ей в лицо и впивается в губы так жадно, что она задыхается.
   - Это не по-людски! Ты мой брат по отцу и по матери! - умоляет она.
   - Значит, будем богами, сестра! - лишь смеется в ответ Митрадат.
  
  
  
  
  
   57. По прошествии краткого времени Митрадат сочетался браком с сестрою своей Лаодикой Младшей, попирая обычаи эллинов, но следуя обыкновению многих царских династий. Ведь на сестрах женились издревле и Ахемениды, предки его по отцу, и Селевкиды, предки по матери, и египетские Птолемеи, подражавшие в том фараонам, чью власть унаследовали. Но, помимо желания поступать по обычаю праотцев, Митрадат мог иметь и другую причину сочетаться браком с сестрой: на примере родителя он узрел, что порою случается, когда царь выбирает жену-чужестранку. И, быть может, питал упование, что супруга-сестра, возлюбив его двоякой любовью, не подвергнет опасности его жизнь, да и не покусится на трон.
  
   58. Между тем мать-царица, чье заточение оказалось вовсе не строгим, ибо с ней оставались служанки и евнухи, продолжала плести свои ковы. Содержимая не в узилище, где томятся преступники, а лишь в крепости, где стоял отряд царских воинов, Лаодика слезами и жалобами привлекла к себе стражу и улестила посулами двух приставленных к ней надсмотрщиков. И у всякого находила она слабину, обещая евнухам золото, честолюбцам - место у трона, а рабам и рабыням - свободу.
  
   59. Исполняя сперва лишь ничтожные просьбы царицы, эти люди потом не смогли отказать ей и в запретных делах. И она через тайных посланников отыскала в Синопе избегших расправы друзей и составила заговор против царя Митрадата. А поелику ни один из прежних придворных не был вхож теперь во дворец, то орудием мщения выбрали Митрадатова младшего брата, царя-соправителя Хреста.
  
   60. С превеликими предосторожностями мать ему написала письмо. Хрест весьма испугался и не стал ничего отвечать, но и брата не известил о послании. Видя, что сын не выдаст ее, Лаодика решила удвоить старания и вплела во второе письмо словеса, от которых и камень заплакал бы. "Я томлюсь в подземелье, - стенала она, - снедь моя черствый хлеб, питье мое - ржавая жижа, мои сотрапезники - вши, мокрицы и черви земные. Скоро, чаю, сама я стану им пищей. Помолись за меня, милый сын, чтоб сие поскорее случилось, ибо муки мои нестерпимы".
  
   61. Хрест не мог хранить безучастность и решился ответить родительнице, вопрошая, не сможет ли он облегчить ее участь, пав в ноги Евпатору. Лаодика того и ждала. "Разве ты не понял, несчастный, что такое твой брат? Я влачу столь ужасную жизнь с его ведома и по его приказанию". Но, писала она, коли Хрест в самом деле желает помочь ей, есть инакие средства, о коих не надобно знать Митрадату. Хрест хотел оборвать переписку, но жалость опять пересилила страх. Он спросил, чем он в силах служить своей матери, ибо сам не мог отгадать.
  
  
  
  
  
  
   Евпатор долго сидит с кривой недоброй улыбкой - и вчитывается в письмо. Матушка все-таки страшно хитра. Как умело она заморочила голову боязливому глупому брату! И насколько уверена в осуществимости заговора, если даже не удосужилась прибегать в послании к тайнописи.
  
   "Я пришлю тебе перстень, а в нем порошок, но не думай дурного, мой милый: то всего лишь сонное зелье. Подмешай украдкой в вино, он заснет и проспит целый день - мне достаточно малого времени, чтобы сесть на корабль и исчезнуть. Догонять меня без его приказания вряд ли кто-то осмелится: я царица, и я не развенчана. Порошок, клянусь Анахитой, безвреден, а когда он очнется, я буду уже далеко"...
  
   Будь братишка немного поопытнее, он бы понял мгновенно: чтоб матушке выбраться из нестрогой тюрьмы, ей не нужно содействия Хреста - предостаточно и пособников из охраны, и ее недобитых сторонников. Да и нужно ли ей это бегство? Ей нужна только власть. Только месть.
   И - коварная месть. Митрадата она устранит через Хреста. Кроме Хреста, нет близ царя никого, кто бы мог подмешать ему зелье. И лишь такой несмышленыш, как Хрест, мог поверить, что яд, заточенный в перстне - безвреден.
   О волчица! О лютая! Я ли - сын тебе, ты ли - мать?!...
   Митрадат хладнокровно пытается расписать себе заговор так, как если бы сам его вымыслил. И приходит к ужасным итогам. Если Хрест отравляет его, а царица скрывается... кстати, куда? К старику Никомеду в Вифинию? Снова в Рим?... Если так, то царем будет Хрест. Он сумеет свалить преступление против брата на мать и останется полноправным монархом.
   Есть другая возможность. Хрест подсыпает яд Митрадату, царь гибнет, но убийцу хватают на месте и в сумятице убивают. Лаодика бежит, но опять возвращается в Понт и при помощи римлян берет себе власть - чтобы после кончины своей завещать это царство не собственным детям, а - Риму! Сыновей у нее не останется, и сама она здесь чужая, ей нечем тут дорожить, и жалеть тоже - некого... О волчица! О лютая тварь! Даже зверь не сожрет тех, кого породит или выкормит...
   Что мне делать с тобой, брат мой Хрест?
   Я не смог умертвить нашу мать. Так решусь ли - на братоубийство? Что мне скажет на это супруга-сестра?...
   Нет. Нельзя ослепляться обидой. О Евпатор, подумай спокойно. Если б Хрест понимал, что царица вручит ему в перстне смертоноснейший яд - он решился бы дать его брату?...
   Вряд ли. Что потребно для этаких дел? Смелость? - Да, несомненно. Хладнокровность? - Куда ж без нее. Застарелая ненависть? - Да, коли ты не наёмный убица. Зависть, ревность, алкание власти... Что еще?...
   Ну, довольно для Хреста. Рассудим теперь по порядку. Хрест не просто несмел: трус изрядный. Хладнокровие?... Ай, не смешите меня. Властолюбие? - Власти он не имел и при матери. И вовеки не будет иметь при его бесхребетности.
   Ненависть?... С братом Хрест не сердечен, но вежлив. Что боится - сам не скрывает. Что не любит - слепой не заметил бы. Но желать ему смерти... За что? Митрадат ничего ведь не отнял у Хреста. Напротив: оказал ему честь. Или тот вдруг решил поквитаться за детские ссоры? Безумие. За неласковое обращение с матушкой? Но она заслужила и худшее. Так - за что?...
   Хрест, похоже, введен в заблуждение. Но не поздно покамест раскрыть глаза слепышу. Побеседовать начистоту. Если хочет, свозить даже к матери - сам пускай убедится, что живет она не в кандалах и ночует не на соломе. Обругать, припугнуть, пристыдить, даже поколотить - но отбить у него навсегда эту тягу к грязным делишкам.
  
  
  
   Спрятав в складках одежд перехваченное послание, Митрадат является к брату. Тот встречает его не просто без радости, но с понурой сердитостью в тоне.
   - Что с тобой? Ты не болен? - пытает его Митрадат.
   - Нет, - надувает Хрест пухловатые губы.
   - Или кем - то обижен?
   Пользуясь уединением, ибо в комнате нет, кроме них, никого, Хрест решается высказать накипевшее:
   - Да, мой брат.
   - Кем же, молви?
   - Тобою.
   - Мною?!...
   - Да. Ведь отец... Он хотел, чтоб мы правили вместе.
   - Так и стало.
   - О нет! Я - ничто для тебя. И весь двор надо мной потешается. Моим именем ты один решаешь дела, о которых я даже не знаю. Моим именем составляешь указы, которые не даешь мне читать. Моим именем обрекаешь на смерть людей, что меня воспитали. Моим именем созываешь советы, на которые мне нету доступа, но зато посылаешь меня ежеденно на пиры и молебны, будто я тебе не соправитель, а...
   -Хватит!! - в гневе орет Митрадат. - Как ты смеешь, отродье ехидны, говорить мне - такое?! Как дерзаешь меня - упрекать?!... Я делю с тобой власть, отдавая тебе всю приятность, всё благо, все почести - сам же, будто вол подъяремный, тружусь день и ночь по колено в грязи и дерьме!... О змеиная неблагодарность! О поганая кровь...
   - Но послушай же...
   - Прочь с моих глаз!
   Хрест глядит на него в изумлении. А потом говорит еле слышно, но твердо:
   - Митрадат. Ты забыл: это я - у себя.
   Евпатор хлопает дверью так, что светильник на тонкой бронзовой ножке шатается, падает, проливает масло и - гаснет.
  
  
  
  
  
   62. По случайности Лаодикин всегдашний посыльный, имевший родню среди слуг соправителя, занемог и отправил с письмом во дворец своего малолетнего сына. Мальчик же заплутал в переходах и вместо царя Митрадата Хреста попал к царю Митрадату Евпатору. Тот подарками, ласками и угощениями выманил у ребенка письмо, обещав передать его брату и велев ничего никому не рассказывать. А родитель обрадовался, когда сын явился с дарами, полагая, что это от Хреста. И с тех пор посылал во дворец лишь дитя, возвращавшееся непременно с деньгами и сладостями. Митрадат же читал все царицыны письма, а затем, подделав печать, незаметно подбрасывал брату.
  
   63. Средидневную трапезу царь делил с супругой-сестрой, вечерами же пировал с соправителем и друзьями. Скучной чинности он на пирах не терпел, поощряя вино и веселье, да и сам не гнушалсь ни Вакхом, ни Музами. И однажды, когда уже многие были пьяны, Хрест послал с соседнего ложа золотую чашу с вином венценосному брату, пожелав ему счастья и здравия. Митрадат, не пригубив вина, омочил в рубиновой влаге кус хлеба и кинул своей верной псице Шпако, лежавшей пред ним на полу. И собака у всех на глазах заскулила, растянулась пластом, закатила глаза и подохла.
  
   64. "Брат, клянусь, я невинен!" - закричал перепуганный Хрест и заплакал, моля и пощаде. "Кто же тогда угостил меня ядом?" - хладнокровно спросил его брат. Хрест молчал, не отваживаясь ни кого-нибудь оболгать, ни назвать имя матери. В то мгновение в залу был впущен гонец, возвестивший царю, что "преступница и сообщники схвачены". Царь лишь мрачно кивнул и промолвил: "Прекрасно. Ступай". - "Прикажи, государь, как нам быть с нею дальше", - попросил посланник. - "Как нравится", - молвил царь. - "Только чтобы я с этого часа ничего о ней не слыхал". Те слова Митрадата повергли гонца и придворных в страх и оторопь: все полагали, что царь, изъясняясь намеками, повелел казнить свою мать.
  
   65. Но стражи, стерегшие узницу, рассудили иначе, постигнув двоякую каверзность Митрадатовых слов. Ведь, расправься они с венценосною пленницей, Митрадат был бы волен разгневаться: "Разве мог я, Ахменид, приказать такое злодейство?" - и обрушить все кары на тех, кто сие совершил. Но, верни они Лаодику на прежнее место, царь узнал бы о том и опять наказал бы виновников. Потому царица осталась жива, но из крепости близ Синопы водворили ее в дальний город Кабейру, в узилище, где держали опаснейших пленников. Там ее поместили в глубокое подземелье, а вход в него заложили камнями, оставив лишь малый проем для подачи пищи и пития. К ней приставлен был раб-охранник, глухой, немой и неграмотный. Проведя в заточении несколько месяцев, Лаодика скончалась. Схоронили ее так же тайно. Митрадату о том опасались сказать, ибо он ничего и не спрашивал.
  
   66. Возвратимся же к гибельному пированию. "Ты изволишь ответить, кто дал тебе яд?" - обратился царь к трепетавшему брату. Тот лишь плакал, а Митрадат продолжал: "Не упорствуй, я знаю! У меня есть все письма, которые слала тебе за моей спиною - она". Хрест вскричал: "Если ты их читал, ты поверишь: там не было яда!" Митрадат же спокойно: "Он был. Но такой, что воздействует медленно, как усыпительное. Я изъял и проверил. И решил заменить на другой, убивающий быстро. Чтоб вышло нагляднее". Он кивнул на собаку и молвил: "Ты уличен. Выбирай, что тебе предпочтительней: отвечать на суде и погибнуть от рук палача - или выпить вот это вино". Хрест стучал зубами от страха, не решаясь уже ни молить Митрадата о милости, ни выбрать способ кончины. И тогда Евпатор сказал, обращаясь как будто к друзьям: "Я, пожалуй, выбрал бы чашу. Подражая, к примеру, Сократу. Или прочим мудрым мужам".
  
   67. Хрест на это едва наклонил покорную голову, и чаша была подана. Но несчастный юноша был не в силах выпить отраву: отвернулся и разрыдался. Все, потупив очи, молчали. Митрадат же молвил презрительно: "Ты не токмо предатель, но вдобавок и трус. Умереть не умеешь - по-царски". После этого Хрест, как дитя, послушно пригубил вино и с последней надеждой воззрился на брата. "Пей, малыш, это вкусно", - изрек Митрадат. Тот склонился и начал глотать, но, испив половину, закашлялся и оторвался. "До дна", - приказал непреклонно Евпатор. Хрест допил и, недолго промучившись, умер - той же смертью, что и собака.
  
  
  
  
  
  
   Мертвецов бояться не надо. И скупиться на почести им не пристало царю. Воздавать усопшему должное не опасно для живых государей. "Беспощаден, но благочестив", - пусть несется о Митрадате хвала пополам со страхом. И ладно.
   Всенародно объявлено: соправитель Хрест, уличенный в заговоре против брата, покончил с собою испитием яда. И оспорить сие невозможно: все видели, все подтвердят. Царь велел схоронить его чинно, по-царски, в семейной гробнице: "Он мне все-таки брат, и он сам себя покарал. Я его не судил, не казнил - да рассудит нас рок и да изрекут ему приговор всемогущие боги на Мосту Воздаяния".
   Так!
   Почему же Евпатору тошно, будто сам налакался отравы? На погребение он не явился. Сказался больным. Пока женщины выли прямо под окнами, он лежал, свернувшись в клубок, точно змей - и затыкал подушками уши. Он молил богов не о милости, не о забвении. Он молил - о слезах. Но глаза были сухи. Зато вместо просимого боги послали жесточайший приступ мигрени.
   Он со стоном ворочается и зовет раба, чтобы тот омочил полотенце и водрузил на пылающий лоб. Холод жжет, боль тупеет, нагретые капли ползут по щекам как жучки со влажными лапками...
   Как противно. И как Митрадат одинок!
   Сестры - там. Среди плакальщиц Хреста. А друзья, даже если они во дворце, перестали являться без зова. Он внушает им страх. Хуже, чем прокаженный. Никогда бы не думал, что вожделенное самовластие так его отдалит ото всех, с кем он рос, с кем дурачился, бражничал, странствовал. Этих истин ему не сумел преподать ни один из знакомых монархов. Ни свихнувшийся Антипатр, ни занудливый Парисад, ни кудесник Фоант.
   Царь - как солнце: кто от трона подальше, тех греет. Кто поближе - испепелит.
   Митрадат ли в том виноват? Да не больше, чем Гелиос - в смерти зарвавшегося Икара. Кто посмеет его обвинять? Уж не те ли, кто втайне радовался, когда он безо всяких душевных терзаний опускал на подсунутые приговоры большую печать? Он не мальчик, он знает, что его покровители мстили его, Митрадата, руками, своим собственным давним врагам! Он расплачивался этой кровью за свое воцарение, раздавая им должности, деньги и домы казненных - о, тогда он был мил и хорош, все хвалили его справедливость... А как только посмел уничтожить, ни с кем не советуясь, своего, не чужого, врага - возопили: "Изверг! Убийца!"...
   Враки! Он защищался. Всё правильно. Трон - не брачное ложе, на нем невозможно наслаждаться двоим. Даже глупый Хрест это понял, согласившись пойти на убийство. Пусть не врет, что не ведал о яде! Не сорви Митрадат этот заговор, брат его опоил бы другою отравой. Не вчера, так сегодня, не сегодня, так завтра.
   Наилучшие люди, собравшись, превращаются в стаю волков. Отрави Евпатора брат, разъяренные сотрапезники растерзали бы Хреста, как вакханки Орфея. А останки скормили бы той же бедной Шпако. Впрочем, псинка не стала бы жрать человечину: тварь была хоть породистая, но не волчьих кровей. Коли есть в ней душа, да приимет ее в свой чертог трижды светлый Ахурамазда, у коего псы - священные звери, ревнители долга и верности. Жаль собаку.
   А брата, Евпатор?
   Да какой он мне, к Ахримановым демонам, брат?! Попытать бы матушку - с кем согрешила, зачиная его. С Протогеном своим, не иначе. На отца он не был похож, и отец его недолюбливал - непонятно за что. Смладу - ябедник, плакса, подлиза, слюнтяй и слабак.
   Истый братоубийца - это чистенький Хрест. Не Евпатор.
   Митрадат понимает теперь, где он сделал ошибку. Ужаснула не кара, ужаснуло то хладнокровие, с коим он обратил против брата - обоюдоострую месть. Ай, не надо было язвить! Насмехаться и ёрничать. Да зарежь он Хреста в безудержном приступе ярости, как разгневанный Александр друга Клита - сейчас бы жалели Евпатора, а не мертвого Хреста.
   Боги, где справедливость?! Если брат в столь юные годы, ничего не смысля в делах, рвался к власти; если он, при всей своей робости, впутался в заговор; если он перед тем, как послать роковую чашу Евпатору, лицемерно желал ему "счастья и здравия" - то в какого бы змея он вырос? И чего было ждать от него - новых козней, новых предательств? Почему Митрадат должен был терпеть во дворце эту дрянь? Только из-за того, что рожден он той же ехидной? Брат по крови!... Отменно придумано. А - по сердцу? А - по душе? Что за бред - полагаться на единокровие! Вся история царских домов вопиет об убийствах, творившихся наиближайшими родственниками! Взять хоть Каппадокию, где нелюдь-царица умертвила - пять сыновей!... Сыновья и отцы, сестры, братья - грызли глотки друг другу за власть!
   Митрадат ударяет тихонько в медный диск у себя в изголовье и велит рабу:
   - Позовите сюда Дорилая.
  
  
  
   Это за морем, в Пантикапее, Дорилай пришел бы незваный и без всяких раздумий крепко обнял Евпатора - и объятия перешли бы в веселую драку, после коей оба сидели бы на полу, отдуваясь, подсчитывая синяки и смеясь.
   Здесь, в Синопе, такое немыслимо. Хорошо еще, что Митрадат, воспылавший вдруг ревностной страстью к стародавним персидским обычаям, не настаивает, чтоб друзья перед ним опускались наземь и падали ниц. Но прислуге это предписано, а просителям - не возбраняется. Царь глядит свысока и решает, кого самолично поднять, кому лишь кивком дозволить расправиться, а кого заставить вылизывать грязь. И, похоже, ему это нравится.
   Любопытно, а если попробовать - что он скажет?
   Войдя к Митрадату с серьезным и даже скорбным лицом, Дорилай, облаченный не в траур, но просто в темнопурпурный плащ и хитон, говорит торжественно-тихо: "Привет тебе, царь мой" - и с почти ненаигранным благоговением преклоняет колено.
   - Ты спятил? - поднимает набрякшие веки Евпатор. - Дурак. И досадный невежа. А ну, прекрати! И нашел же время кривляться.
   - Прости меня, - извиняется Дорилай. - Я не знал, как вести себя нынче. И чем почтить твою боль.
   - Боль моя в самом деле достойна почтения, - усмехается Митрадат. - Голова трещит, будто я рожаю Афину.
   Дорилай мгновенно находится:
   - Верю. Ты и вправду схож с Громовержцем: как и он, женат на сестре.
   - Мне ты льстишь, но дерзишь небожителям, - замечает Евпатор.
   - Про Афину ты первый сказал.
   - Перестань, нечестивец. Присядь вон туда. Или лучше поближе.
   - Зачем ты позвал меня?
   - Просто так. Скверно мне, Дорилай. Всё болит.
   - Может, лучше врача?
   - Не смеши. Мне бы надо - забыться, развеяться...
   - Так хлебни винца - и усни.
   - Не могу. Тошнит. Я подумал: придешь, поболтаем как встарь, перекинемся в кости..
   - Не стоит, Евпатор. Собеседник я нынче неловкий. А игрок - никакой.
   - Ай, да много ли ты проиграешь!
   - А ежели вдруг - много выиграю? Кости - это такая забава, где тобою играет - судьба. Ты, Евпатор, опасный противник, а тем паче сегодня: ты страждешь, скучаешь, у тебя болит голова... Мало ль что за Афина оттуда родится! Как поднимет меч...
   - Дорилай, - со спокойной горечью молвит царь. - Я, пожалуй, ошибся, назначив тебя начальником кинжалоносцев. Кто боится меча, тот не воин. Нужно было бы сделать тебя уж скорее придворным шутом.
   - В твоей власти исправить, - сам дивясь своей дерзости, говорит Дорилай.
   - Так-то так, - ухмыляется Митрадат. - Только шутки твои, не обидься, топорны. А бездарных шутов прогоняют пинком. Рук об них не марают.
   - Конечно. Они же не кровные родственники, - отпускает зачем-то в ответ Дорилай, ужасаясь и зная, что этого царь не простит - но не могучи совладать с дерзким демоном прекословия.
   Митрадат поражен несказанно.
   - Подойди, - говорит он властно и тихо.
   Дорилай, зачарованный, точно мышь созерцанием змея, послушно приближается к ложу царя.
   - На колени, - столь же тихо велит Митрадат.
   Дорилай исполняет его приказание, не гадая о смысле и цели.
   - Не прячь глаза. Смотри на меня.
   Утаить ничего невозможно. На таком расстоянии слышен даже стук двух сердец. И зеница - против зеницы.
   - Ты меня ненавидишь? - почти безучастно пытает его Митрадат.
   Дорилай молчит, но не смеет увиливать взглядом.
   - Говори и не бойся, - настаивает Митрадат. - Ничего я с тобою не сделаю. Богом Меном Фарнаком клянусь. Я хочу просто знать. Ради истины. Ты обязан сказать!
   - Хорошо. С тех пор, как ты царь, - говорит Дорилай, - ты внушаешь нам только ужас. Как тем морякам - ненасытный Владыка Пучины. Никто из друзей не берется загадывать, сколько дней его жизни осталось. И ты еще хочешь, чтоб мы...
   - Отвечай за себя одного! - прерывает его Митрадат. - Отвечай, коли ты в самом деле не трус и не баба!
   - Да, Евпатор. Отвечу. Столько лет я взирал на тебя с обожанием. Так любил, как не любят и брата. И сейчас я охотно умру за тебя, повернись так судьба. Но когда ты с жестокой холодностью измывался над жертвою - Хрестом - я тебя ненавидел. Ненавидя притом - и себя. Стыдно было, что я тебе друг. Мерзко вспомнить, что мы укрывались с тобою одним одеялом и делили последний кусок. Я любил - такое чудовище!
   - Это... всё?
   - Всё, Евпатор.
   - Убирайся!! - ревет Митрадат и, вскочив, вышвыривает Дорилая.
  
  
  
   То ли резко спрыгнул, то ли неловко тряхнул головой - но дыхание на какой-то миг перебилось. Раскаленный молот обиды бухнул прямо по мозгу. В очах потемнело, а из вздутых ноздрей струями хлынула темная, липкая, гадкая, как у дракона, кровь. Пока рабы ошалело метались в поисках лекаря, он лежал, уткнувшись носом в рукав и глотал эту кровь пополам со слезами.
   Кто посмеет сказать, будто царь Митрадат - не страдает? О, страдает, и - как!...
   Окружили. Заохали. Наложили примочки на лоб и на нос, успокоили кровотечение, напоили теплым вином, одурманили разум курениями, убаюкали под тремя пеленами...
   Он проснулся уже на закате от косого луча, больно бившего в глаз. В спальне не было ни единой души. Ему снова стало обидно. Хотя, пробудись он от сострадательных взглядов и вздохов десятка ненужных людей, он бы всех разогнал, не скупясь на брань и угрозы.
   Ничего не поделаешь: тошно.
  
  
  
   "Как и Зевс, женат на сестре"... Острослов окаянный. Но сказано метко. О жена моя Лаодика, о моя дивноокая Гера... К ней, конечно же, к ней!
   Он не спрашивает у нее, как прошло погребение. Лаодика в черном наряде сидит среди младших сестренок и рассказывает им какую-то небыль. Заплаканная, отрешенно-рассеянная.
   Митрадатово появление в гинекее - точно ветер, сдувающий пташек с ветвей. Дети вскакивают и, едва поклонившись ему, убегают. Роксана, Статира и Ниса. Скворчата, галчата, птенцы - с именами персидских цариц. Большеротые, длинноногие...
   "Сестра", - говорит он ей вкрадчиво.
   В голове опять начинает стучать, как в Гефестовой кузнице. Ну и пусть. Всё равно он обнимет ее, чтобы видеть не скорбные складки одежд, а зеницы лучистых очей и благоуханные кудри. А потом склонит к блаженной слепоте поцелуев, увлекая в заветный предел...
   Лишь сестра не отвергнет его. Она любит его - как Исида любила Осириса. Гера - Зевса. Ведь они почти что одно существо. Плоть и дух, единые некогда, раздвоились и снова слились в их священном союзе, достойном богов. Хлеб и влага, вино и огонь. Царь с царицей. Мужчина и женщина.
   - О возлюбленная, - стонет он, ища в ней отклика и прижимая ее к себе поначалу нежно и бережно, а затем всё настойчивее.
   Лаодика ниже брата на целую голову и премного слабей. Смятенно пытаясь избегнуть немыслимых в этот вечер объятий, она, извиваясь как веретеница, утыкается вдруг прямо носом в рукав его многоскладчатой златошвейной рубашки, испачканной побуревшими пятнами. Еле слышимый кисловатый дух свежепролитой крови ударяет ей в ноздри, чуткие к скверне. Вздрогнув, точно пронзенная судорогой, она выскальзывает у него из-под локтя и шатаясь отходит к стене, и сжимает горло рукой - удержать подкатившую рвоту.
   - Что с тобой, моя горлинка? - встревоженно подступается он.
   - Брат! Взгляни на себя! У тебя же... ты весь в крови! - задыхаясь от дурноты, произносит она.
   Митрадат бросается прочь.
  
  
  
   Лаодика плачет всю ночь, не внимая никаким утешениям.
   Память ей возвращает на ум роковые слова. Те и эти. Она вспоминает, как, настаивая на диковинном кровосмесительном браке, Митрадат ей перечислял всех богов и царей, сочетавшихся с сестрами. Среди прочих - и предка Камбиза, признававшего лишь один непреложный закон: "Царь имеет право творить, что угодно". Лаодика сидела тогда, ни жива ни мертва. И сейчас. Она девушка, ее мало учили, но уж эту историю знала даже она. Когда та царица, сестра и супруга Камбиза, опрометчиво пожалела убиенного им врага, царь казнил ее и женился на младшей единокровнице. О судьба, о бессмертные боги - то ли самое ждет Лаодику? И кому, и зачем это нужно, чтобы бедствия этого дома превзошли терзанья Атридов?... Лаодику-мать площадной народ, не стесняясь, зовет "Клитемнестрой". А Евпатор, почти повторив ужасающий подвиг Ореста, вторгся в лоно сестры и принудил покончить с собою несчастного брата... Кто посмеет сказать, что в писаниях древности - небыль? Явь уже превзошла все трагедии...
   Она плачет и ждет Митрадата. А закроет глаза - видит мертвого Хреста. С голубыми щеками и синеющим ртом. Ей мерещится, что сейчас ее уведут и положат - живую - во гроб.
   И она бы не удивилась.
  
  
  
   Сумрак, холодная затхлость и мохнатая пыль. Как давно тут не убирались. Запах, словно в гробнице. Ученый стратег Диофант, похоже, напрочь забыл о своей библиотекарской должности и ни разу, со дня приезда Евпатора, сюда не заглядывал. В нишах стен висит паутина. Изваяния Муз и великих мужей где накрыты чехлами, где нет... Руки чешутся: вызвать и взгреть нерадивца!
   Что за шорох?... Митрадат застывает в проходе. Огонь в светильнике нервно вздрагивает.
   Уф, нашел, чего испугаться. Забыл, что в безлюдных покоях дворца расплодились царицыны кошки. Матушке их подарили когда-то гости из Сирии - звери, якобы, из самого Бубаста египеткого, где их чтят как богов. Истреблять их нельзя под угрозой кары неба за святотатство. В знак особенной милости лишних кошек дарили придворным. Но плодились твари египетские чересчур изобильно. Разбрелись по дворцу, одичали. Старый Асклепиодор запустил их в библиотеку, чтоб ловили мышей. Парисад засмеялся, узнав про такое чудачество: "Чем вам плохи обычные ласки? Вы бы тигров еще завели. Или змей".
   Тигровидная огнеглазая хищница восседает на пути у царя. Даже ухом себе не ведет, когда он, испытуя, заносит ногу над чуть подрагивающим хвостом. Каждый волос на рыжеватом поджаром теле зверюги излучает презрение. Митрадату становится не по себе: и забавно, и страшновато. Что она там делает? Отступив в темноту, он затаивается. Кончик хвоста как будто слегка отбивает мгновения: одно, другое... Бросок! И - сердитый, надсадный, отчаянный писк. Зубы душат горло добычи.
   Боги, вот так охотник! Хвостатый Ловчий! Мышиный Рок!
   Не кощунствуй, Евпатор.
   А что тут такого? Кто их знает, мышей, сей подпольный скрытный народец. Вдруг они в самом деле мыслят Судьбу - Котом Всевидящим, Неумолимым и Непостижным.
   Не кощунствуй, Евпатор, тебе говорят!
   Ладно, ладно, не буду. Но пока между полками бродит такое зверье, никакие мыши не сожрут моих книг. Будь спокоен, Асклепиодор, и вкушай себе тихие сны в Персефонином пасмурном крае, в туманном Элизии...
   Лишь сейчас, повзрослев, Митрадат понимает ценность всех этих свитков. Диофант был прав, заклиная его не терять ничего. Ну, Гомер в синопейском издании - вещь не редкая, хоть и старинная: эти копии можно купить. У любителей книг сохранились. Но трактат царя Аттала о ядах - один за земле. Впрочем, нет, не совсем. Под конец своей бытности в Пантикапее Митрадат сам себе сделал список. Чтоб поменьше трепать драгоценнейший подлинник. Промелькнула однажды и шалая мысль: изготовить еще одну копию и послать в подарок Фоанту - коли тот знает толк в колдовстве, то уж верно и в зельях. Изо всех окрестных царей, с которыми Митрадат свел знакомство воочию, тавр бесспорно был самым умным и интересным. Но, обдумав свой замысел, Митрадат к нему быстро остыл. Да и царь Парисад постарался охладить в нем пыл дружелюбия. В самом деле: негоже набиваться кому-то в приятели. Пусть уж лучше тебе угождают. Взять того же брюзгу Парисада. Ух, как строг и сух был вначале, как мелочно распекал Митрадата за каждую шалость! А какими словами ругался! "Дурак и досадный невежа", ха-ха.. Даже вспомнить нынче приятно. Кто теперь тебя так обзовет? Разве что за глаза, втихомолку, и то побоятся. "Минотавр" - это да. Порицание пополам с уважительным страхом. Под конец, между прочим, и Парисад стал уже кое-что понимать в Митрадате. Лебезил и заискивал, шкурой чуя в воспитаннике круторогую грозную мощь. О, еще бы чуть-чуть... Ай, да ладно.
   Этот мир постарел и обрюзг.
   Нужно влить в него свежую кровь.
   Размечтался, отвлекся... Бери, Евпатор, пример с этой маленькой, но терпеливой и весьма когтистой зверушки. О, мне бы такие зрачки, чтобы видеть в кромешной ночи все пути в лабиринте премудрости!... Где она, та заветная книжица, которую ты никогда не читал по порядку, а всегда - развернув наугад, чтобы палец попал не туда, куда нравится, а куда подскажет Судьба...
   А, нашел. Проклятая темень. Как бы не капнуть на свиток горячим маслом из лампы. Кстати, что за дрянь это масло? Никак не оливковое. Что ли жадничает эконом или слуги воруют? Завтра же выяснить и наказать, кого надо. И велеть, чтобы с этого дня все светильники заправляли свежайшим оливковым маслом. А то можно подумать, будто нет в Понтийском царстве, как на Боспоре, маслин, так что царь принужден нюхать вонь и кашлять от чада.
   Он пристраивается на раскидистом кресле, покрытом чехлом, ставит лампу на столик и, зажмурившись, вертит страницы.
  
   ..."а еще называют его Двуликим, ибо два у Диониса было рождения и обличия. Старший, сын Персефоны от Дия, был рогатый и бородатый. Имя ему Иакхом, а Сабазий. Служили ему испокон веков по ночам, и обряд был тайным и страшным. А другой Дионис, рожденный Семелой, был юн, миловиден и нежен"...
  
   - Всё правильно! - закрывает он книгу. - Всё именно так: два Диониса. Два Митрадата: Евпатор и Хрест. Я ни в чем не виновен, мой брат! Я тебя не убил: я принес тебя в жертву Отцу. Я вернул тебя в землю, в объятия Матери. Так угодно Судьбе. Не ропщи: Дионис бессмертен, я отныне живу за двоих, за тебя и себя - на земле, под отеческим Солнцем, а ты пребываешь во мрачном чертоге адской матери нашей. Владычицы Тьмы... Мы с тобой поделили не царство и трон - а Вселенную!...
  
  
  
   - ...Что за чушь ты несешь, Митрадат? Или впрямь возомнил себя богом?...
   - Ты... кто?
   - Не узнал, дорогой? А ведь я тебе сам когда-то читал эту книгу...
   - Асклепиодор?... Где ты?...
   - Я постоянно с тобой, мальчик мой непутевый.
   - А зачем явился сюда? Тебе что, Диофант не построил гробницу?
   - И какой же ты, милый мой, неотесанный грубиян!
   - Да, "дурак и досадный невежа". Слыхал. Что еще?
   - Между прочим, ты мне задолжал.
   - Ай да ну! Я не ведал, что призраки сребролюбивы! Сколько там тебе причитается? Положить тебе в склеп или лучше отдать Диофанту? Если это не тайна, открой, что ты будешь делать с монетами? Или эти прогулки недешево стоят и Харон не возит без взятки?...
   - Глупый мальчик. Все думают, будто мертвые не стареют. А тебе и живому как было одиннадцать лет, так, поди, и осталось навеки. И дерзишь ты по-детски. Как котенок кусает - им кажется, больно, а тебе лишь смешно. Глупый, глупый... На что мне твое серебро? Ты в долгу совершенно инакого свойства. Ибо ты не изволил ответить мне на письмо...
   - А, всего-то! Труд небольшой. Напишу на досуге. Хоть завтра. И отправлю ответ с первым же негодяем, которого я спроважу к подземным богам.
   - Не кощунствуй, Евпатор! Сие не прощается!...
   - Я серьезно, Асклепиодор. Знаешь, сколько голов полетело по моим приказаниям?
   - А то как же не знать! Только будь ты взаправдашним, взрослым царем, а не вздорным мальчишкой, дорвавшимся до запретной игрушки - до царской печати с крылатым конем - ты не делал бы этаких глупостей!
   - Я карал лишь врагов.
   - Неужели?
   - Ну... и вражьих друзей, и попавших под руку их домочадцев и родственников... Да, ошибки случались, но я их всегда исправлял.
   - Похвально! Можно выведать, как?
   - Кого успевал, того миловал. Как недавно - Гермая. А кому не везло - воздавал их близким. Подарками, почестями, должностями.
   - Опять!... Но, дитя несуразное, ведь ни златом, ни серебром не приклеишь назад ни голову, ни отсеченные члены. И Возчику Душ такие покойники не особенно нравятся. Представляешь себе: вереница калек и уродов: кто с веревкой в зубах, кто лиловый от яда, у кого голова, точно тыква, под мышкой. Руки, ноги теряются, уши кровоточат...
   - Перестань!
   - Что, мой милый, противно? А богам это зреть - каково? Сам Гермес Психопомп недоволен. Тут и так не очень-то весело, но зато хоть благопристойно. Тишина и покой. Асфодели цветут, Лета медленно льет свои воды... А ты? Понимаю, когда ты ставишь печать на десяток-другой приговоров, ты о нас, замогильцах, не думаешь. Наслаждаешься властью...
   - Асклепиодор! О не надо меня укорять! Я несчастнейший из земнородных! Впору волком завыть: все кругом меня ненавидят! Шарахаются, словно от упыря!
   - Кто же, кроме тебя, виноват? Ты хотел, чтобы тебя все боялись. Вот они и боятся. Лишь мертвый и выскажет правду. Я любил тебя и жалел, сироту недоласканного, а теперь, прости, не нарадуюсь, что успел умереть прежде, чем ты вернулся домой. Царедворцем я был не особенно ловким, льстецом - тем паче. И стоял бы теперь в череде искалеченных и обезглавленных у Хароновой переправы.
   - Асклепиодор, не такой же я людоед! Ты не делал мне зла. Помню, как я сбегал ото всех, залезал вон в то кресло, как ты утешал меня, лакомил сладостями...
   - Ну, не плачь... Я шучу: ты хороший и умненький мальчик. Чересчур только бойкий. Прощай же.
   - Куда ты?...
   - Пора, Митрадат. Рассветает.
   - Постой! Ты придешь еще раз?
   - Если так будет нужно.
   - Мне?!
   - Хоть кому. Кстати, должен признаться: нынче я приходил совершенно не ради тебя. И не думал застать тебя здесь.
   - Что же ты здесь все-таки делал?
   - Я?... Да кошек проведывал. Пропитание они сами найдут, но поить их изредка надо. Диофант пропадает в казармах. Слуги бегают по твоим поручениям. Ты с утра и до вечера занят рубкой голов. А уже если поишь, так только ближайших родственников. Ну, когда тебе думать - о кошках?...
  
  
  
   Жуткий морок. Приснилось, конечно. Не могло не присниться, раз его угораздило задремать на том самом кресле, куда мальчиком он забирался с ногами и внимал стариковским беседам.
   Просыпается он оттого, что хвостатая тварь, утробно урча, трется ему хребтом и мордой о длинные ноги. Да! Когда-то к Дионису ластились дикие львы и лесные пантеры. А к царю Митрадату Евпатору - обуянные жаждой дворцовые кошки. Тоже славно. Но как измельчало с тех пор всё кругом: боги, звери и вещие тени!
   "Не кощунствуй, Евпатор, отмстится", - раздается вдруг явственно у него за спиной.
   Опрокинув кресло, он вскакивает. И обыскивает всю обширную комнату.
   Никого. Только статуи Муз под покровами. Словно в саванах. А одно изваяние - без головы. Голова пристроена рядом. Чья она?... Великого Пана?... Нет, если верить табличке - Сократа.
   Почему же перед глазами так явственно - лик и голос Асклепиодора?...
  
  
  
   Солнце хлещет наотмашь.
   Митрадат с наслаждением смыл с себя вчерашнюю кровь, пыль, пот, и едкие слезы, и саднящие язвы обид. Снова свеж и снова здоров. Чистый, благоухающий, облаченный в алое платье, чье пламенное сверкание бросает огненный отблеск на чело, украшенное золотой диадемой - кто скажет, что он не прекрасен? Красивые - дети богов, гласит суеверие. От богов же приемлют с благоговением всё: и добро, и зло. И жестокость.
   "Прочь гони жестокость - и будешь счастлив"... Это кто сочинил? А, безумный царь Антипатр! Странно, почему спустя столько лет это вспомнилось? Любопытно, он жив? А царица? А девочки? Написать туда, что ли?... Не стоит. Ребячество. Разве только поднять архивную пыль и потребовать дани. Митрадату смутно припоминается, что при отце государи Малой Армении платили какую-то дань. А при матери все отбились от рук. Это тоже запишется в длинный перечень злодеяний.
   О, довольно, Евпатор, довольно. Тебе некого больше бояться. А тебя опасается каждый. Нет такого, кто б не дрожал. Поначалу оно забавляет. А потом - и тошно, и скучно. И обмерзлой душе отрадна даже ласка корыстного зверя, хищной твари египетской...
   - Дозволит ли царь предстать перед ним совоспитаннику Дорилаю? - с земным преклонением осведомляется раб.
   - Да. Пускай предстает, - небрежно кивает Евпатор.
   Дорилай, златокудрый красавец с осунувшимся лицом, появляется сильно смущенный, не зная, как ему вести себя с Митрадатом - после вчерашнего.
   - Представать не зело горазд! - изрекает царь, оглядев его свысока. - Срамный отрок! Почто ты боком грядешь, аки рак морской? Да и очи потупил...
   Дорилай кусает губу, чтобы не расхохотаться. Где Евпатор набрался этаких заплесневелостей? Начитался старинных поэтов?
   - Ответствуй, треокаянный! - продолжает греметь Митрадат. - Язык ты, что ли, сглотнул?
   - Угу-гу! - принимает игру Дорилай и пускается изображать ужимки и жесты немого.
   Он показывает - един во всех лицах - и панику до дворце, начавшуюся, когда царь вдруг исчез; и усиленные поиски Митрадата по всему уснувшему городу; и всеобщее облегчение, когда он обнаружился в собственной опочивальне...
   Митрадат хохочет до судорог в челюстях.
   - Прекрати, лицедей! - прерывает он представление. - Или царь твой от смеха умрет, и тебе снесут... эту самую... ха-ха-ха...
   - Ой, Евпатор, помилуй, не надо! - возвращается речь к Дорилаю.
   - А зачем она тебе, в самом деле, нужна, если мыслишь ты тем же, чем...
   - Вкушаю пищу?
   - С-садишься, о снедь шакалов!
   И опять - "ха-ха-ха"...
   - Евпатор. Ты очень зол на меня за вчерашнее? - неожиданно спрашивает Дорилай.
   - Испугался?
   - Да как тебе молвить...
   - Никак. Помолчи. Лучше я расскажу. Или в лицах представлю - а что, я нисколько не худший актер. Вот, послушай...
   - Не надо, прошу тебя.
   - Надо!... Сперва ты вернулся домой и честил меня при своих домочадцах по-черному. Звал обидными прозвищами. А потом ужаснулся: "Ох, что будет со мной!"... Напился крепко - для бодрости. Только страх не прошел. Ты позвал друзей и поведал о нашем с обой разговоре. Рассудительный Папий, конечно, сказал, что мы оба с тобой хороши, но пора научиться быть осторожнее и держать при себе свои помыслы. Гай пустился в раздумье, как можно поправить случившееся. А потом явился Харет и изрек, что "Евпатор действительно болен. У него носом хлынула кровь, и сейчас он спит, изможденный". Вы решили, что, когда я очнусь, дело можно будет замять, окружив меня дружескими заботами. Расписали, кто первый войдет и какую речь поведет о моем драгоценном здоровье. Про тебя же пока что - ни слова... Ведь так?... Ты не столь уж глуп, Дорилай, сколь тебе угодно казаться. Ты понял, что убить я тебя не убью. Потому что ты мне - не опасен. А вот шума будет премного. Но лишить моей дружбы - могу. Это в чем-то хуже расправы. Лавры смелого правдолюбца увядают и сохнут, а золото на одеждах царского друга и родственника не тускнеет, блистая как солнце! Ты решил подхватить на лету хрупкий фиал нашей детской приязни и дружбы - фиал, который ты сам стронул с места и чуть не разбил!... Опомнившись, ты помчался ко мне за прощением, но нигде не нашел. Слуги думали, я ночую с сестрой; а сестрины евнухи уверяли, что я уже вышел; кого ни спроси - "не видали, не знаем"... Тут ты испугался. Ведь ты же начальник охраны. Раздавая проклятия пополам с приказаниями, ты метался по закоулкам дворца. Не нашел. Потом ринулся в город, обследуя все дома почтенных сограждан, храмы, портики; наконец - кабаки и притоны... Нигде ничего. "Не уплыл же он вновь на Боспор", - рассудил ты в полном отчаянии. И поплелся назад, и решил скоротать остаток ночных часов у дверей моей опочивальни. "Да, явился и спит", - сообщили тебе. Ты вздохнул и остался. Потому что, когда я проснусь, ты окажешься первым, кто сможет войти и упасть мне на грудь со слезами искренной радости. А теперь скажи: где напутал я, в чем соврал, Дорилай?
   - Верно до мелочей. Но, Евпатор, всё было - не так. Я действительно рыскал всю ночь и как пес торчал под дверями. Но не страха ради. И даже не ради твоих немалых щедрот. Я опять восчувствовал клятву, связавшую нас в вечер похорон твоего отца. Связавшую нас пятерых, но тебя и меня - прежде прочих. Ибо прочие - только друзья, я же - пусть молочный, не кровный, но брат. Я был первый, кому ты признался, что подозреваешь мать в преступлении. Мы с тобою тогда поклялись: быть всегда как Орест и Пилад. А вчера друг Харет, ничего не знавший про это, вдруг сказал про тебя: "Будем, други, к нему милосердны: наш Орест одержим Эвменидами". Мне как будто ударило в сердце. Я утратил страх за себя. И проникся к тебе прежней жалостью, прежней любовью. Я понял: ты прав, я тебе не судья. Только боги бессмертные судят царей. И взыскуют с них так, как не взыщут со всякого встречного. Да, у нас с тобой разные боги, но у них - единый закон. Стало быть, не мое это дело - читать тебе наставления в нравственности. Мое дело - тебя охранять. И служить тебе до последнего вздоха, Евпатор. Я согласен быть даже шутом, если это утешит тебя.
   - Я сказал и опять повторю: ты бездарный шут, Дорилай.
   - Ты сейчас, однако, смеялся.
   - Ибо много плакал вчера.
   - Я весьма виноват...
   - Не гордись! Были поводы и повесомее. Хотя ты добавил к ним горечи.
   - Я готов искупить свою глупость.
   - И исполнить, что я прикажу?
   - Что угодно, Евпатор.
   - Ловлю тебя на слове.
   Митрадат усмехается. Думает, что бы этакое приказать.
   Разговор происходит в комнате, выходящей на внутреннюю галерею дворца, под которой - внутренний дворик с цветником и фонтаном.
   - Прыгай вниз! - велит Митрадат.
   Дорилай пожимает плечами и со вздохом идет к галерее. Если падать с умом, насмерть не разобьешься - тут не очень-то высоко. Но вот кости переломаешь. Двор мощеный, скамеица мраморная...
   С обреченным спокойствием он заносит ногу над бронзой ограды.
   - Стой! - приказывает Митрадат. - Я раздумал. Ты мне нужен живой.
   Дорилай возвращается и оседает на первый попавшийся стул: все поджилки дрожат. В горле - смех пополам со слезами.
   - Ты действительно прыгнул бы? - любопытствует царь.
   - Сомневаешься?
   - Нет. Козломозглый! Это я пошутил.
   - Я сумел доказать свою преданность?
   - Ты сумел доказать, что "эта самая" у тебя не на месте. По заслугам и честь, Дорилай. Я придумал тебе поручение. До шута ты пока не дорос, так придется назначить тебя на почетную должность... поителя царских кошек. Особенно библиотечных. Звери пить хотят, Дорилай.
   - Ты серьезно, Евпатор? Есть же слуги...
   - А кто говорил, что готов для меня - хоть на смерть? Ведь не тигров поить посылаю. Я сейчас же составлю указ и зачту на ближайшем совете. И оттисну большую печать. Может даже, высеку в камне и поставлю на агоре. Пусть люди читают.
   - Не надо, Евпатор, - взмоляется Дорилай. - Я согласен поить без указа. И без печати. Мне противна излишняя слава. Я возьмусь за дело только ради приязни к тебе. И из жалости к бедным зверушкам.
   - Смотри! Я приду и проверю. И если потом обнаружу по счетам эконома, что киски хлещут то косское, то хиосское - я тебе "эту самую" взгрею...
   - А что они пьют, Митрадат?
   - Молоко, наверное. Впрочем, не ведаю. Ты спроси у Асклепиодора.
   Дорилай глядит на него с таким ужасом и участием, с каким, в самом деле, лишь Пилад мог взирать на Ореста, терзаемого Эриниями.
   - Что уставился? - ухмыляется грубо Евпатор. - Ты ж вчера собирался чуть ли не вдогонку за Хрестом. Вот бы и повидал остальных. Передумал? Ну, правильно. У Харона длинная очередь. Проторчишь там на переправе полвечности. И обол в толпе еще свистнут.
   ..."Не кощунствуй, мой мальчик. А кошек пои водой. Обычной чистой и свежей водой".
   - Обычной чистой и свежей водой их надо поить, - повторяет вслух Митрадат.
  
  
  
   Пора заняться делами. До сих пор они шли самотеком. То судил, то чинил расправы, то праздновал... Управлять нелегко. Он ведь даже не начинал. Парисад учил его обращаться с бумагами, только он успел всё запамятовать. И с какой стороны подступиться? А, пока не забылось: "Позвать сюда негодяя, который ведает маслом в светильниках!"... Прибежал, запыхавшись, и - бух на колени. Как не сделать сердитый вид? Нарывается, шкура шакалья. Что он лепечет? Эконом отпускает хорошее масло лишь для главных светильников в залах и в опочивальне царя и царицы? "Позвать эконома!"... И у этого губы трясутся, а коленки сами собой подгибаются. Что?... Не воруешь? Богами клянешься? А какого же демона скопидомствуешь? Не хватает средств? Почему? Спросить казначея?... Принимаю совет. "Казначея ко мне!" Нет, не надо на четвереньки, ты мне лучше прямо скажи: что творится с казною, милейший? Удалить вот этих свидетелей?... Им не надобно знать?... Что за тайны, но, впрочем, давай посекретничаем. Говори. Как?!... Пуста?!... Почему?!... Да, представь мне отчеты! Немедленно!
   Что за ворох папирусов? Где конец, где начало? Нарочно всё перепутано? Быстро бери и читай. Хотя нет, ты наврёшь. Дай сюда, разберусь как-нибудь, что к чему. Парисад не напрасно со мною старался...
   Так. Расходы двора. Рабы, наёмные слуги, охрана, придворные, жалованье тем и этим, кухня, убранство комнат, благовония, топливо... Художники, драпировщики, мебельщики, музыканты, евнухи, мамки царских сестер, обезьянки, птички, собачки... Чепуха какая! Ну да, все живые, всем надобно есть... Что там дальше? Награды за верность друзьям и сторонникам... Ого-го, ну и сумма!... Жертвы богам и преподношения храмам... Будто я виноват, что у эллинов столько богов - не упомнишь, и каждому надобны статуи, фимиамы, фиалы... Жертва Ахурамазде? А чем бог предков моих хуже той олимпийской оравы?... Угощенье народа по праздникам. Ну и жрут, будто целых семь лет ни разу не кормлены!... Дары певцам и поэтам. Что делать, так принято всюду... Расходы на свадебные торжества. Но ведь это - свадьба царя! Да, пять сотен гостей, да, раздача вина и хлебов, да, весь город три ночи в огнях, да, дары новобрачной... Всё было, и как же иначе... А здесь?... Погребение?... Да неужто я должен был экономить на последних почестях - брату? Ты, червяк, на что намекаешь?...
   Прекрати пресмыкаться, ничтожество. Если честен - не трону. А если нечестен - ничто тебя не спасет. Дай мне свиток с расходами на дворцовые службы. Где это? Вот! "Библиотека". Попался? Деньги хранителю якобы платятся - а за что? За то, чтобы дорогие книги читали - мыши да пауки? Кто мошенничает - Диофант? Или ты?... Что ты мне сочиняешь? Какие видения? Ты еще расскажи, будто платишь - призракам! Чепуха. Никого там нет. Ни единой души. Только статуи. Кстати, кто раскокошил Сократа? Диофант? Удар отрабатывал, что ли? Позвать Диофанта! А ты - уходи, и держи язык за зубами. Но отчеты оставь. Я еще почитаю.
   Кто еще ко мне рвется?... Сестра?...
  
  
  
   Сняла-таки черные перья! Мертвый Хрест от них не воскреснет, а Евпатор возьмет и рассердится! Ищет, дщерь Персефоны, примирения с мужем и братом. Но ведь как хороша. Блистает, как огнистая заря. Златорозовая. Велелепная.
   Лаодика сама целует Митрадата в уста, и сидящий царь благосклонно приемлет ее к себе на колени. Снисходителен, милостив, благ. Словно за ночь его подменили.
   - Здравствуй, сердце мое, и прости, что велел тебе ждать: много дел, и дела неотложные. Я не кончил, сейчас сюда придет Диофант. Если ты просто так - мне приятно. Если с просьбой - скорее рассказывай, чем могу угодить моей горлинке.
   - Я не просто так. И не с просьбой, - загадочно молвит она. - Помнишь, что у нас было вчера?
   - Помню. Ты меня прогнала от ложа, - говорит Митрадат спокойно. - И сказала злые слова.
   - Я не ведала, что говорю! Брат, мне сделалось дурно. Когда ты ушел - меня вырвало...
   - Благодарствуй, сестра. Как приятно такое услышать. В особенности от тебя.
   - Ты не понял! И я тогда - не поняла! Ко мне бросились мои женщины, увели на постель, стали спрашивать, что со мной... Это было не отвращение. И совсем не болезнь. У меня... младенец во чреве. Наш первенец, Митрадат!
   Он встает прямо с ней на руках и кружит ее по комнате. Она пищит и смеется как девочка: "Ай, боюсь, ай, не надо!"...
   Страх и радость: всё это было. Ее легкое тело во властных руках, ее звонкие жалобы, ее кудри на жарких губах... Но откуда, когда?... В незапамятном детстве, о брат. Тебе было лет десять. Ты вбегал, попирая запрет, в гинекей, и гонялся за мною по комнатам, уволакивал, тискал в объятиях, отнимал моих кукол, терзал вышивание... Евнухи догоняли тебя, отнимали добычу, ругали... И кто бы подумал тогда, кем мы станем друг другу сейчас...
  
  
  
   Диофант спешил со всех ног. А его заставили ждать. Из-за двери царской приемной битый час доносились приглушенные звуки сладострастной возни, женский смех с завитушками тихого визга, неразборчивый ласковый рокот...
   Как же он еще молод, наш царь. Двадцать лет! - покровительственно усмехается про себя Диофант. Всё в его голове перемешано: кровь и счастье, деньги и шалости, гнев и милость, война и любовь...
   Наконец, выходит царица. От лица ее пышет огонь, грудь вздымается, очи смеются. Выходит - хмельною вакханкой, ни видя вокруг никого. Так и кажется, приподнимет пурпурный подол - и вприпрыжку помчится по лестнице, возглашая - "Вай, эвоэ!"... Она вздрагивает, когда евнух ее окликает: "Государыня", - и скучнеет лицом, но в вишневых уголках ее уст все равно таится улыбка.
   "Это ты, Диофант", - говорит она. - "Здравствуй. Царь давно тебя ждет".
  
  
  
   - Как дела в моем войске, стратег?
   - Утешительно, мой государь. Стариков я многих уволил, но сделал новый набор молодежи в фалангу. Учения от зари до зари. Я только что с поля, даже грязь не отмыл...
   - Извиняю. А конница?
   - С конницей хуже. Сам знаешь, царь, кто там служит. Надменная знать и богатые граждане. Каждый мнит себя чуть ли не Дарием. Очень трудно добиться порядка. Но добьюсь!
   - Серпоносные колесницы?
   - Только те, что остались с походов твоего отца. Новых нет.
   - Боевые махины?
   - Проверил. Плачевно. Дерево сгнило, тетивы полопались, железные части заржавлены.
   - Прикажи заменить.
   - Приказал бы, но...
   - Что?
   - Царь: спроси своего казначея.
   - А, так ты уже знаешь!
   - О чем?
   - Не прикидывайся недогадливым, о ученейший из стратегов. Я всё время посмеивался над беднягой царем Парисадом - мол, ведет себя не как властитель, а как скупой эконом - а теперь и сам угодил в его положение. Кстати, он прислал мне письмо. Просит денег под щадящий процент. Уверяет, что этим я выручу целое царство и ему не придется вытряхивать медяки из ропщущих подданных, дабы выплатить варварам дань. Он не пишет, какие там варвары. Верно, скифы, о савроматах в последние годы мы там мало слышали. Однако неважно. Денег - нет, Диофант! Никаких!... Я истратил за пару месяцев больше, чем матушка тратила за год, а она была не прижимиста! Я проверил счета - ни подлога, ни воровства, так что некого даже наказывать. Значит, завтра твой царь будет царствовать в долг. И придется повежливее - отказать Парисаду.
   - Напрасно, - говорит Диофант с сожалением. - Вам бы лучше держаться друг друга. Я бы отдал последнее...
   - Нет - ничего! Не дворец же закладывать. Кстати, ты бы не одолжил мне... хоть половину тех денег, которые ты до сих пор получаешь как хранитель библиотеки? Я б за это пыль вытирал, чего ты, между прочим, не делаешь. А?
   - Царь: я брал эти деньги, но тратил их на награды отличившимся на учениях воинам. Это не предусмотрено никакими статьями расходов, но плоды приносит хорошие. А гоплитам я говорю, что их жалует царь.
   - Извернулся, ловкач! Не сержусь. Ибо нынче я милосерден. Хоть душа моя в полной растерянности от убийственного состояния моих денежных дел. Может, ты посоветуешь, как мне быть? Обратиться к ростовщикам? Увеличить налоги? Что лучше? Ты жил здесь всё это время, я - нет. А казна в итоге пуста, словно лоно вдовицы.
   - Царь, дозволь напомнить известное. Находясь в затруднении, царь Аттал много знался с ростовщиками - а потом был вынужден сделать римлян своими наследниками. И теперь нет Пергамского царства - есть провинция Рима Азия. Александр же, когда в Македонии оскудела казна - переплыл Геллеспонт! И уделом царька захолустной страны стало царство великого Дария!
   - Предлагаешь мне двинуться вспять? Царство Дария вкупе с Элладой и захолустной, как ты сказал, Македонией, под пятою у римлян. А они метут очень чисто.
   - Есть другие страны, мой царь.
   - Например?
   - Колхида.
   - Ай, брось! Что там может быть, кроме диких племен? Золотое руно, храм Гекаты, колдуньи, драконы - сказки для малолетних детей.
   - Царь, ты много видел в Диоскуриаде драконов?
   - Ни единого. Но не видел и золотого руна. По сравнению с нашей Синопой - захолустнейший городишко. Даже Пантикапей - не такая глухая дыра. Я не думаю, чтобы воевать за нее было выгодно. И тащиться туда - далеко. Как тебе, Диофант, Пафлагония? Это ближе.
   - И много опаснее.
   - Почему? Покойный царь Пилемен перед смертью сделал наследником моего отца. Я - законный преемник. Все прочие - самозванцы. Имею полное право дать им пинка и вернуть себе власть.
   - Царь мой, ты долго жил на Боспоре и не сведущ в здешних делах, - говорит Диофант наставительно. - Пафлагонских царьков ты, конечно, прогонишь играючи. Даже без колесниц и осадных махин. Но зато наживешь двух жестоких врагов, с коими ты пока что не справишься.
   - Кто они?
   - Никомед, царь Вифинский.
   - Старик. И к тому же - давний друг и соратник отца.
   - Он не менее давний друг и союзник Рима. И сосед пафлагонцев на западе. Ему тоже, я полагаю, приглянулась бы эта страна. Если не для себя, так для сына. Когда ты туда вторгнешься, пафлагонцы позовут Никомеда на помощь. В вашу свару вмешается Рим. И добыча достанется - Риму. Даже если они захотят объявить Пафлагонию независимой, как Великую Фригию.
   - А с Колхидой того же не выйдет?
   - Нет, мой царь. Из твоих ближайших соседей никто на нее не позарится. Антипатра ничто не волнует, кроме... знаешь чего. Царь Тигран - в заложниках в Парфии. Парисад слишком слаб для войны. Да и римлянам до нее нету дела: далеко, самый край Ойкумены. Зато на побережье находятся эллинские города, страдающие от набегов жителей гор и от войн между тамошними вождями. Города - та же Диоскуриада - будут рады тебе как защитнику и избавителю.
   - Убедил. Выбираем Колхиду. Только нужен предлог.
   - Он отыщется.
   - Да, а как мы туда попадем? Морем, как аргонавты?
   - Морем, царь, конечно быстрей. Но у нас слишком мало пригодных судов. Разразись хорошая буря - мы останемся без ничего. Строить флот уже некогда, да и не на что.
   - Значит, сушей? По Малой Армении?
   - Это дружественная страна.
   - Может быть, и ее по пути прихватить? - усмехается Митрадат. - Антипатр еще жив, говоришь?
   - Да, мой царь.
   - Вот и ладно. Повидаемся, поговорим, почему он не платит мне дани. Он еще кое-что обещал, я припомню ему слово в слово...
   - У царя превосходная память.
   - Кстати, чуть не забыл, Диофант! Признавайся: это ты обезглавил Сократа? И бежал, не прикрыв даже тряпкой...
   - Это... да, но...
   - Что там стряслось? Бился с кошками? Или со статуями?
   - Царь мой, не надо над этим шутить. Я сидел там как-то один. Уже вечером. Стало темнеть. Я читал, писал, вспоминал. Вдруг - сквозняк по ногам. Будто кто-то неслышимый - ходит. Обернулся. Привиделось, что - старик в белом саване.
   - На кого он похож?
   - Не заметил. Я сразу вскочил. Налетел на Сократа. Изваяние рухнуло. Когда я обернулся, видения не было. Я собрал обломки и вышел.
   - Вернее, сбежал. Чтобы более не возвращаться туда, о трусливейший из духовидцев.
   - Царь, да ты бы и сам...
   - Я провел там всю ночь.
   Рассказать Диофанту?... Стратег выжидающе смотрит. А вдруг это был - просто сон? Но откуда же голос в ушах: "Не балуйся с этим, Евпатор"...
   - И... отлично проспал до утра в милом обществе Муз и египетских тварей! - завершает, смеясь, Митрадат.
   "Как же он еще юн. Мальчишка. Война для него - лишь игра. Смерти ближних - повод для шалостей".
   Так думает, уходя, Диофант.
  
  
  
  
   Вновь - весна, вновь - сборы и хлопоты.
   Наспех царь собирает сатрапов, стратегов, советников, наспех решает множество неотложнейших дел, наспех ставит печать на кипы важных бумаг... Мысленно он уже в арменийско-колхидском походе. Его боязливо спрашивают, как прикажет он поступить с одной узницей там, в Кабейре. С матушкой?... Да никак. Она жаждет столкнуть его душу в Ахриманову пасть - но не выйдет. Он ее не убьет. Лишь повторит: "Чтобы я о ней больше не слышал". С этим - кончено. И навсегда.
   Что еще? Как быть с городом, Лаодикеей, который она основала у озера Стифане и уже называла своею столицей? А что там успели построить? Дворец, пару храмов, рыночный портик, казарму, селение... Разрушить? Обречь на безлюдие?... Нет, ни то ни другое! Пока обождать, но когда будут деньги - достроить, украсить и даже названия - не изменять. Царь подарит город сестре, когда та родит ему сына. Что вы так удивленно вперились? Знайте все: у царя Митрадата скоро будет наследник!
   Наследник?... О боги, как рано. Митрадат и моргнуть не успел. Но не станет же он в свои двадцать писать завещание. Он еще поживет! Поиграет венцами и царствами! А наследник - пускай себе будет. Но про город в подарок - молчать.
  
  
  
   Перед самым его выступлением вдруг явились послы от граждан свободного города Херсонеса Таврического. И пришлось их принять.
   Презабавно: колченогий калека умоляет о помощи нищего, а тот строит из себя силача-богача.
   Тот калека - херсонеситы, у которых скифы отняли все соседние города, и Прекрасную Гавань, и Керкинитиду, и окрестные мелкие крепости.
   А хвастливый нищий - он, Митрадат. Он пирует с прежним раздольем, но уже на заемные средства. И не может сейчас никому помогать ни войсками, ни серебром. Парисаду - и то отказал, объяснив откровенно причину. Но с посланцами Херсонеса так сделать нельзя. Гордый эллинский город, ворота в Тавриду, готов поклониться ему и наречь, как они говорят - "покровителем". Слово "царь" их смущает. Потому - не "царь", а всего лишь "простат", но для эллинов это немало. Если не придираться к словам, то они - предаются во власть Митрадата.
   Почему бы не стать им "простатом"? Дед Фарнак заключил с Херсонесом договор о дружбе и помощи. И никто его не расторгал.
   Но тогда придется послать туда рать. И отбить весь запад Тавриды у скифов.
   Это выгодно. Победив, Митрадат утвердится в Тавриде. И к нему поплывут корабли с чуть ли не дармовыми хлебами. Получить Херсонес даже выгоднее, чем Боспор. Ведь Боспор - почти Азия, Херсонес же - Европа, рядом - Фракия, до Эллады - рукою подать...
   Да, но скифы! Он видел их на Боспоре. А ведь те слывут еще "мирными". Пашут землю, пасут кобылиц. Только палец им в рот не клади: отмахнут, не успеешь и вскрикнуть. Степняки же, люди Скилура - свирепы и неодолимы.
   Скифы - враг, из опасных опаснейший. Их никто еще не покорил. Даже предок твой Дарий, с превеликим позором покинувший Скифию.
   Чем тут может помочь Митрадат? У него пустая казна. Его войско пока малочисленно. Флота нет, колесницы стары. Из надежных стратегов - один Диофант. И откладывать этот поход в Колхиду нельзя: нету денег на мирную жизнь. Митрадату как воздух надобно несколько быстрых и легких побед - и добычи, добычи, добычи...
   Но не скажешь про всё это херсонеситам.
   А что им сказать?
   Например: я, простат ваш, царь Митрадат, подтверждаю свои обязательства. Но опасность, грозящая городу, не настолько сейчас велика, чтобы безотлагательно слать туда войско. Я отправлю к вам несколько опытных старых военных советников. Те помогут и укрепить оборону, и поднять ратный дух горожан. А уж если дойдет до осады - пришлем и солдат. Непременно пришлем, непременно...
   Вот, что надо ответить послам.
  
  
  
   ... Вешний ветер в весенней степи. О проклятые херсонеситы. Зачем напомнили? Скифы, кони, копья, кентавры... Меднокудрая девочка на спине людозверя. Умчалась, словно приснилась. Была, не была? Кто она - кентаврида, амазонка, скифянка?... Почему прокричала по-эллински - "Чужеземец, прощай"?... Кто ее научил - неужели Фоант? Он единственный - жил у кентавров... Правда, он говорил, это было давно, а она совсем молода, но как знать... И теперь ничего не разведаешь: не писать же Фоанту - об этом, смешно и нелепо...
   Как он много думал о ней на Боспоре и как сокровенно молчал, никому не открыв своей тайны. Друзья засмеяли бы: ну и выискал наш Евпатор предмет для мечтаний - немытая рыжая варварка! И к тому же разбойница: увела скакуна, поживилась твоей драгоценной уздой... Хорошо, не прикончила. И не стыдно, Евпатор, про это рассказывать?
   Стыдно. Тошно. К тому же она уже, верно, стала чьей-то женой. Степняка. Или... тавра?... Забудь. Бесполезно.
   О ветер в весенней степи. Как буйно ты развевал ее рдяные косы. И как далеко разносил - ее смех надо мною, поверженным...
  
  
  
  
   68. То пугая подданных грозностью, то прельщая щедротами, Митрадат утвердил свою власть. Но, коль скоро он был дерзновенен и молод, пробудилась в нем жажда деяний и подвигов, что пристали великим царям. На втором году своего воцарения он отправился с новонабранным войском в Колхиду. Та страна, как ему доносили, истомилась в междоусобицах, от которых страдали и жившие в городах побережья эллины, колхи и прочие. Митрадат объявил, что идет к ним как друг и защитник. А быть может, они его сами призвали к себе, наподобие херсонеситов, притесняемых скифами. Но, уйдя по суше в Колхиду, Митрадат не мог миновать стороною Малой Армении, где еще продолжалось правление царя Антипатра, сына Сисиды.
  
  
  
  
   "Царь Антипатр - царю Митрадату Евпатору.
   Как я должен тебя принимать: как надменного недруга или вновь обретенного друга? Ты явился к нам с войском, незванный, ты идешь в середину страны, устрашая людей и беря у них, что тебе нравится. Не моя удрученность годами и давняя хворость, а тем паче не трусость причиной тому, что я не приказал моим воинам встретить тебя тучей стрел, каменьев и дротиков. Я не сделал того, продолжая считать тебя другом и не веря тем, кто старался внушить мне обратное. Не имея своих сыновей я ведь, помнится, думал после смерти моей завещать тебе царство. Видят боги, я мог быть неловок в речах и повадках, но никогда не желал тебе зла. Почему же ты так меня теперь обижаешь? Почему поступаешь со мною как враг? Если ты не беспамятен, то не делай душе моей больно. Приходи ко мне гостем, как встарь. Как соседи и как знакомцы, мы обсудим былое и будущее. Вероломство мне чуждо.
   Прощай".
  
  
  
   Митрадат лежит на подушках под высоким тутовым деревом, одиноко растущим на холме у петлистой реки. Ветерок отгоняет от царя насекомых. В кроне - птичья возня. На душе - блаженство и благость. И без вакховой влаги он пьян. Пьян от жаркого солнца, от первых побед, от внезапной добычи, свалившейся в жадные руки, словно спелые ягоды желтоватой приторной туты, которые норовят упасть прямо в рот.
   Посчитать бы, сколько мешков серебра и других драгоценностей он уже отправил в Синопу. Не считал: всё никак не приучится измерять долги и доходы. Арменийцы не обеднеют, всё равно эти деньги лежали в сокровищницах без движения. А теперь он расплатится с ростовщиками и избавится хоть от забот.
   Нет, он правильно сделал, настояв на своем! Диофант подчинился приказу неохотно и настороженно. Дескать, как же вторгаться без повода и даже без объявленья войны. А вот так. Мы явились, чтоб стребовать дань. Раз не платят - берем, что угодно. Деньги, крепости, воинов, скот.
   Митрадат превосходно знает, что у него нет ни опыта, ни людей, ни припасов для упорных боев или долгих осад. Значит, нужно действовать хитростью. Для начала застигнуть врасплох. Удивить чем-нибудь - дерзкой выходкой, вкрадчивой лаской, пусканием позлащенной пыли в глаза. Арменийцы - гордый народ, и обид они не прощают. Митрадат поощряет добровольно сдающихся и не очень усердствует там, где рискуют сопротивляться. Впрочем, мало кто здесь собирается погибать за царя Антипатра. Тот и болен, и стар, и давно свихнулся с ума. Митрадат же - юный красавец, воплощенная сила и стать.
   Он не хочет являть себя здесь беспощадным. Напротив, всечасно пленяет сердца. В том ему помогает и память - на диво ухватчивая. Притвориться, будто забыл, он умеет, но забыть - никогда. Если он хоть однажды видел, слышал, читал - сохранится навеки как врезанное. И теперь, входя в те селения, где бывал почти семь лет назад, Митрадат изъяснялся по-здешнему. Он раскатисто произносил эти зубодробительные приветствия, от которых другой человек просто вывихнул бы язык. Трудно было понять, кто сему поражался больше: свои или варвары. Неприязненно хмурясь на бритых воинов Диофанта, арменицы взирали на царя чуть ли не с обожанием. О, еще бы: подобно истому богу, он казался владеющим всякою человеческой речью. И способным на всепонимание. Про него уже сказки слагают. Будто бы его бросила мать, а вскормила здешняя лань, подстреленная Антипатром.
   Подтверждая верность молвы, он ведет себя не как захватчик. А как новый хозяин страны, что владеет ею по праву. Не дает солдатам насильничать или грабить селян. Не вторгается в храмы. Не рушит гробниц в поисках замогильного злата. Лагерь ставить старается так, чтоб не портить ни пастбищ, ни пашни. В покорившихся крепостях забирает казну, заменяет начальников - и закатывает пиры, примиряющие победителей и побеждаемых. А когда устремляется дальше, за ним тянется вслед восхищенная молодежь. Он уже пополнил войска превосходными здешними лучниками. Ай, еще бы! Какому воину не желанно найти применения своей силы и удали, пока юность цветет и надежды играют? У царя Антипатра им пришлось бы киснуть в глухих гарнизонах до старости. Митрадат же возьмет их в Колхиду.
   Но сперва довершит это дело с Малой Арменией. Остается сущий пустяк: захватить Синорегу. И отрезать царю все пути к отступлению. Говорят, что за несколько лет, что они не встречались, Антипатр безнадежно сник душой и совсем лишился здоровья. Ну, тем лучше, не будет цепляться за власть! День пути - и мы у стен Синореги. А пока отдохнем.
   Царский лагерь поставлен в чудесной долине. Неглубокая, но шумливая, каменистая и холодная речка. Низкорослые рощицы по берегам. Гряды скал, точно зубья драконовой пасти. А выше - лиловые горы, покрытые лесом. Виноградники и сады на отрогах, где, невзирая на приход чужеземного войска, копошатся упорные люди, помогая себе однотонными песнями, коим вторит баранье бэканье и пастушьи гнусавые дудки...
   Селение на другом берегу относится к древнему храму Анаит, обнесенному мощной оградой из огромных камней. Храм и сам - как скала, неприступный и мрачный. Подойдя к нему и почуяв решимость защитников, Митрадат вызвал переговорщиков и торжественно объявил, что он чужд святотатству и клянется собственным счастьем не тронуть ни храма, ни богослужителей - а напротив, не прочь помолиться у здешней святыни. "Разве ты нашей веры, пришелец?" - "Я потомок великих царей. Мой отец научил меня чтить Анахиту, плодоносную матерь земли. Анаит, Анахита - одно божество, как Ормузд и Ахурамазда. По вере мы братья, и мы не должны поднимать друг на друга мечи".
   После этакой речи врата отворились. Царь с отборным отрядом охраны вошел и весьма церемонно приветствовал жречество. Кровь была пролита лишь на жертвеннике, где заклали барашка, в желудке коего оказалась вдруг найденной золотая монета. Верно, древняя, ибо никто из теперешних азиатских царей, повинуясь велению Рима, не чеканил из золота денег. И рисунок, и надписи стерлись, но находку сочли добрым знамением. На пиру, что был дан в святилище, Митрадата уже называли "наш царь", поднимали кубки за здравие дома его, восхваляли и благословляли. Но голову сам Митрадат не терял, и охрана его не дремала.
   Он с улыбкой припоминает, как зажглись вчера у сподвижников взоры при входе во храм. Он сперва не понял, в чем дело. Ведь добычи он им не сулил. Подманил к себе Дорилая и тихонько спросил. Тот уставился на него и изрек изумленно: "Евпатор, ты что - не знаешь обычаи жриц?"... Ах, ну да, Анаит - и Деметра, и Афродита. В храме девушек учат любви.
   Митрадат заподозрил подвох и хотел запретить своим воинам посещать священноблудниц. Перережут, как Данаиды, его лучших друзей и соратников. Только Папий, отбросив обычную сдержанность, пылко стал уверять Митрадата, что опасности нет никакой, ибо служат здесь знатные девушки, дорожащие славою храма. "Если б тут кого убивали, паломники обходили бы храм стороной". И тогда Митрадату припомнилось, как, живя у царя Антипатра, друг Папий, повзрослевший ранее прочих, превратился вдруг в богомольца. Митрадат на охоту - он "в храм", Митрадат играет - он "молится"... А друзья шкодливо посмеивались. И молчали. Щадили его непорочность. Он ведь, невзирая на силу и ум, был тогда на сей счет совершеннейшим несмышленышем. А к тому же царь Антипатр его потчевал ядовитыми байками о коварстве и подлости женщин. Митрадат согласно поддакивал, вспоминая прежде всего свою мать. Или каппадокийскую Нису, губительницу пятерых сыновей. Или свирепую Томириду, убийцу великого Кира. Или Семирамиду, сиречь Шуммарамат, устранившую мужа-царя и взалкавшую близости сына. Ай, да что дела земнородных, когда ни один из богов не сумел превзойти жестокостью горних мстительниц - Геру, Кибелу, Иштар, Артемиду... А Горгона? А Мойры? А Гарпии? А Эринии?... Все они женщины, ибо нет на земле и на небе столь бессмысленно злобных мужчин!...
   Как он был тогда простодушен.
   Митрадат закрывает глаза и, блаженно потягиваясь, вспоминает вчерашнее.
   Двор святилища. Плошки с огнем. Ароматы курений. Смуглая большеглазая девочка с косами ниже колен, перевитыми серебристыми лентами, в серебряных серьгах, оттянувших ей полупрозрачные мочки ушей, в чеканных браслетах с каменьями, еле держащихся на тонких запястьях, в кисейном с блестками платье. Подошла и, потупив очи, сказала застенчиво: "Ты пойдешь со мной, государь?"... Так вменял ей обычай. Евпатор придирчиво оглядел ее с головы до ног. Совсем юна. Лет четырнадцати. Может быть, пока и невинна. Грудь едва проступает под платьем. Но губки накрашены. И надуты: откажешь - насмерть обидится. Гордая. Подавай ей для первого раза царя, и не меньше. Вероятно, она тут самая знатная, потому что никто не осмелился подойти к нему прежде нее. Ведь, как слышал Евпатор, священноблудницы разборчивы, выбирают лишь равных себе. Неужели - царевна?... Доведя ее долгим молчанием и пристальным взглядом чуть не до слез, Митрадат согласился: "Пойдем. Но только не я с тобою, малышка, а ты - со мной". И увел ее в лагерь, и отпустил на заре, не узнав ее имя и даже не полюбопытствовав, чья она дочь. Хоть бы и самого Антипатра. Оно ничего не изменит. А обиды тут никакой: он попотчевал девушку сладостями, дал подарок, дал денег для храма, проводил под охраной...
   Двенадцать нимф, двенадцать дев, двенадцать юных царевен... Неужели отец посылал их одну за другой в этот храм, как велели обычаи предков?... Неужели нарочно пускал Митрадата к себе в гинекей, как лисенка в курятник?... Но лисенок был молод и глуп. Он не ведал вкуса курятины. И вместо того, чтобы лакомиться, грыз решетку, скулил и рвался на волю. И вырвался: угодил к брюзге Парисаду. Впрочем, он теперь не жалеет об этом. Он свое наверстал.
   ...О ветер в весенней степи. О ужас и милосердие, о легкие длани на веках, о смех - "Прощай, чужеземец!" - о бред и ночные метания, о сломанный как тростник детский голос, о робость и ярость, о гонки по улицам за случайно мелькнувшей из-под женских одежд рыжиной, за знойным запахом очередной незнакомки, о обжигающее как удар хлыстом - "Мальчик, что тебе?" - и настырно-двусмысленное - "Умираю от жажды!", о прохлада чужих дворов и покой чужих почивален, о тоска и усталость, о рассеянный сон, о охота за новым видением, новым знакомством... Ведь и знаешь - не то и не та, но не можешь не гнаться: ты - Ловчий...
  
  
  
   - Царь! К тебе гонец от царя Антипатра. С посланием.
   - Принесите, прочту.
   Он лениво приподнимается. Глубоко зевнув, властно рушит печать и читает. "Мы обсудим былое и будущее"... Ай, да что обсуждать? Царство было обещано. Этим не шутят. Он и сам намекает, что сие неизбежно. Зачем же оттягивать? В Синореге, конечно, можно долго сидеть. Но какой в этом прок? Митрадат уже овладел большей частью Малой Армении. Овладел почти мирно, без серьезных боев, без потерь, но с приобретениями. В нем увидели здесь не врага, а почти божество.
   Божество?... Митрадат обводит взором свой лагерь, по которому все еще бродят святые распутницы. Дымятся костры, раздаются веселые песни по-эллински и арменийски, щедро льется вино, кто-то плещется в речке...
   Как яростно светит солнце. Отец мой, Ахурамазда. Отец мой, Зевс, повелитель небесного пламени. Ты надо мною - и ты во мне. Ты и я - огонь несгорающий. Остальное - ничто.
   "Божество мое, неужели не видишь, что я люблю тебя сильнее отца?"... "Я не приказал моим воинам встретить тебя тучей стрел"... "Ибо ты прекраснее всех, кого я лицезрел на земле"... "Я не верил тем, кто пытался внушать мне обратное"... "Твои взоры как молнии, а душа твоя - как кипящая благородная влага"... "Я готов отдать тебе мою жизнь, мое царство, моих дочерей"... "Никогда не желал тебе зла. Почему же ты так обижаешь меня?"... "Я не в силах разгневаться, ибо так обходиться с царями и царствами могут только бессмертные"... "Если ты не беспамятен, то не делай душе моей больно, приходи"...
   Вдоновение, точно молния в высококронное древо, ударяет в душу царя.
   Я приду - в своем истом обличии!
  
  
  
  
   69. Говорили, будто царь Митрадат овладел той страной без препон и кровопролития. Местных жителей он уверял, что явился к ним как законный преемник царя Антипатра, а ему самому на письмо, изобиловавшее укорами, отвечал дружелюбно, что направляется с войском в Колхиду, а попутно желает и свидеться с ним. Незванным же Митрадат пришел потому, что привык не считать себя Антипатру чужим. Не встречая сопротивления, Митрадат продвигался вперед, устанавливая свою власть в крепостях и селениях, так что вскорости у Антипатра остался последний оплот - Синорега, город с древними крепкими стенами, подземельями и возвышавшейся надо всем цитаделью.
  
  
  
  
   Засновали. Засуетились. Буйство бьет через край. Никогда Митрадат не видел еще столько ртов, давящихся смехом, столько полных веселия рож. Суровые воины словно преобразились в шкодливых подростков. Даже старшие сбросили, как теснящее платье, степенность. Все ринулись, будто в бой, в виноградники, чащи и рощи. И мечи, и щиты, и шлемы, и копья гоплитов, и кони у всадников - всё стало увито лозой, плющом и цветущими травами. В шлемах плещется пенная влага, а в ней копошатся ужи, тритоны и ящерицы, от вида коих истошно визжат вакханки - священные грешницы. Хохоту вторит гром тимпанов, нестройному пению - столь же нестройные хоры громогласных воинских авлосов, арменийских дудок, пастушьих свирелей и сигнальных рожков, заглушаемые временами конским ржанием и ослиными воплями. Вой восторга: "Вай, эвоэ!"...
   Услыхав о затее царя, друзья чуть ли не заплясали от радости.
   Диофант не плясал. "Царь, одумайся! Что за комедия? Что за детские игры?"... Ах, игры?!... Так вот: Митрадат приказал опоясать стратега гирляндами хмеля - крест-накрест - и заставил сесть на осла, нахлобучив венки из плюща на обоих. А заметив, что ратный наставник озлился, пригрозил, что вольет в него целую амфору молодого вина - "Ради большего сходства с Силеном!" - да еще и привяжет положенный демону хвост.
   "У, чудовище", - пробурчал про себя Диофант, но смирился. Упросив обойтись без хвоста и вина: хоть один человек должен быть трезвомысленным среди стольких безумцев. О царь мой, какой же ты мальчик, война для тебя словно праздник...
   Вот именно. Никакой строгоумный стратег до того не додумался бы. И любой растеряется, встреться он с таким несвычным противником. А тем паче царь Антипатр, свято верящий в то, во что другие не верят, и видящий то, что еще не всякому видимо.
   Он откроет ворота и сдаст Синорегу без боя.
   Не ему, Митрадату. А - богу Дионису.
   В этом нет ничего постыдного.
   Сдаст!...
  
  
  
  
   70. Но, приблизившись к крепости, вздумал царь Митрадат пошутить и велел своим воинам обрядиться сатирами, а сопутствовавшим гетерам - вакханками, и увить оружие ветками, и лозой, и плющом, и цветами, и играть на флейтах, и петь, и стучать в тимпаны. Сам же царь предстал в облачении юного Вакха - в косматой небриде поверх пестроцветного платья, в венке из плюща и с ученой пантерой у ног. То ли царь Антипатр, помрачившийся к старости разумом, его вправду принял за бога, то ли не пожелал воевать - но открыл ему город и вручил себя в его полную власть.
  
  
  
  
   Трубный зык и победный клич, громкий топот и женский визг, смех и вопли - всё вмеремежку. То ли штурм, то ли буйное празднество. Путь расчищен, врата нараспашку - "О Сабазий, гряди!" - и грядет. Бессмертное, шалое, щедрое божество. Никого не карает. Ничего не крушит. Не сечет непокорную плоть ни мечом, ни кинжалом. Да и нет вокруг непокорных. Но жутко прозревшим: в пляшущем, скачущем, резком свете янтарных, пурпурных, лиловых факелов, среди буйной зелени вьющихся листьев и лоз - вдруг мелькает холодная сталь и блистают грозные лезвия. В очертаниях тирсов виднеются острые дротики, под венками - медные шлемы. А хмельной добродушный Силен, бестолково качающий разлохмаченной как кочан головой, въехав в крепость на мирном осле, оборачивается - для трезвых и зрячих - суровым стратегом, отдающим приказ за приказом. "Вы - к воротам, вы - к левой башне, вы - к правой, вы - проверите стены, вы - на площадь, вы - со мной во дворец"...
   Пусть Евпатор дурачится, сколько угодно. Пусть сеет безумие, веселя, вовлекая в разгул и сбивая с толку толпу. Диофант же делает дело. Кутерьма ему только на руку: в шуме и гаме нетрудно обезвредить здешнюю стражу, перекрыть все входы и выходы и следить, чтобы жизнь Митрадата не подверглась опасности. А ведь царь творит невесть что! Будто сам уверовал в собственную неуязвимость. Глаз да глаз за этим мальчишкой.
   Грозный бог, рожденный от грома и молнии.
   Не прогневайся на Митрадата!
  
  
  
   Шум вокруг стоит превеликий. А дворцовый распорядитель стар и сед, и медлителен, и глуховат. Приходится громко кричать, но сам старик отвечает тихо, кратко и со степенной печалью.
   - Где - царь Антипатр?!
   - У себя.
   - Почему не вышел встречать?!
   - Он давно не встает.
   - Сильно болен?!
   - И да, и нет.
   - Как прикажешь понять?!
   Повествует.
   Семь лет назад царь прогневался на государыню и вскричал: "Убью своеручно!" И погнался за нею по комнатам с обнаженным кинжалом. А царица во чреве имела и, измучившись бегом, упала и выкинула. Плод был мальчиком. С горя она умерла. У царя же отнялись ноги. Так с тех пор и лежит. Ниже чресл - аки труп. Потому и не вышел, о сыне. Ты желаешь увидеть его?
   Непременно.
  
  
  
   Царь Антипатр в положенном для приема почетных гостей облачении и в сверкающей позлащенной тиаре лежит среди груды парчовых подушек. Вокруг его ложа стоят те немногие, кто еще ему верен: пожилые друзья, кое-кто из придворных, рабы.
   Шум сюда почти не доносится. Люди словно оцепенели. Будто даже не дышат. Не зал, а гробница. Сколь дико здесь выглядит Митрадатова свита в венках, в козьих шкурах, с рогами и тирсами.
   Антипатр глядит на пришельца печально и пристально.
   Как он мог не узнать! Как он мог не понять! Но укоры теперь бесполезны. Перед ним - победитель. Свершается воля богов. И не так уж они с Антипатром безжалостны: пережить крушение царства как празднество, отречение от венца - как жертву огнеглазому юному Вакху, лицезреть перед смертью столь восхитительное существо - это, право, дается не каждому.
   Он не ропщет. А, подавшись всем телом вперед, говорит с умиленьем и горечью:
   - Ты ли это, мой мальчик?
   - Я тот, кого ты ожидал у источника вечности. Ты сумел разгадать мою суть, мое тайное имя: Дионис.
   - Как ты вырос. И как возмужал. Но мужающий непременно состарится. А стареющий - смертен.
   - Неправда. Есть Дионис-ребенок - Загрей, есть младой - сын Семелы, есть брадатый - Сабазий, но сущность его не имеет конца.
   - Я про это читал, - соглашается царь Антипатр. - Только ты - к моей вящей печали - не он.
   - Кто же, кроме меня?! Всякий смертный таит в себе часть божества, потому что душа - огонь, кровь - великие воды, а тело - земля. Но во мне - особые стати: плоть, и кровь, и душа у меня преисполнены пламенем! Мой небесный отец обозначил мое рожденье кометами и послал мне, взамен погремушки - свою молнию в колыбель, и омыл меня огненной влагой! Сколько раз меня тщились убить и каким подвергали гонениям - всё напрасно! Я жив! Я - Дионис, и горе неверующим...
   - Хорошо, божество мое, - вздыхает царь Антипатр. - Я не стану тебе возражать. Будь бессмертным. Если сумеешь.
   - Дерзкий! Я тебе покажу...
   - Что ты можешь мне сделать, калеке поверженному? - горестно усмехается старый царь. - Умертвить меня тирсом? Это в силах любой. Сжечь дотла мой дворец? Много блеску, но мало геройства. Или ты предпочтешь изумить меня чудом? Каким? Возвратить мне то, что ты отнял? Никогда не вернешь. Даже если очень захочешь. Сам бы Зевс такое не смог.
   - Я в утрате твоей невиновен! Вся вина - на тебе! Ты владел драгоценным сокровищем, а гонялся за призраком! Ты мечтал о нетленности - а убил свое продолжение!
   - Пощади, - прерывает его Антипатр. - Будь хоть чуть со мной милосерден. Если ты действительно - бог.
   - Я пришел, чтоб исполнить желаемое! - исступленно кричит Митрадат. - Я верну тебе - всё! Знай: в источнике этой ночью пенится то, что лишило тебя и ума, и покоя: бессмертие! Я - дарую его! Встань, иди и спеши - до рассвета!
   "О безжалостный душетерзатель", - думают про Митрадата друзья Антипатра. "Сам он, что ли, не в здравом рассудке?" - удивляются Митрадатовы спутники.
   Два царя встречаются взглядами.
   - Как жестоко ты шутишь со мной, божество мое, - говорит Антипатр, подавляя рыдания. - Ты же видишь: я не хожу.
   - Я приказываю! Поднимайся!
   "Что ж, упейся моим унижением", - покоряется Антипатр. Отстранив подоспевших прислужников, накреняет громоздкое тело, с усилием свешивает омертвелые ноги вниз...
   И - встает! И стоит, изумленно шатаясь и хватаясь за воздух руками. И пытается сделать шаг, но, отвыкши от твердости пола, чуть не падает. Митрадатовы стражи отдают ему вместо посоха дротик, увитый плющом.
   Пораженный не меньше других Митрадат успевает приблизиться и поддержать Антипатра под локоть.
   - Я верю: ты - бог! - произносит царь со слезами.
   Объятия.
   Обе свиты, словно придавленные чьей-то властной рукой, оседают на колени. Митрадат, совершенно опешивший, ослабляет хватку перстов. Антипатр - стоит. Да, немного шатается, но - стоит! Митрадат совсем отпускает его. Он - не падает!
   - А теперь - иди! - велит Митрадат.
   - Я иду, божество мое... - говорит Антипатр, низлагая тиару. - Забирай себе царство, будь счастлив...
   Осторожно цепляясь за людей и за стены, Антипатр приближается к двери. Никто его не задерживает. Разве может недавний калека уйти далеко? И - куда?
   В Синореге - празднество Вакха.
   За порогом - кричащая тьма.
  
  
  
   Двенадцать девочек, девушек, нимф... Где они? В гинекее - пыль запустения. Страшный сдавленный запах погибшего в этих стенах тепла и веселья. Тошнотворные призраки некогда сладостных ароматов благовоний, лакомств и пряностей. Ни души.
   Может, царь Антипатр после смерти супруги разослал их по храмам и сделал блудницами? Или выдал все-таки замуж? Не убил же?... Спросить у прислуги? А, сейчас недосуг. Что случилось, то уж случилось...
   Митрадат занят поисками завещания. Сам обыскивает дворец и дотошно пытает приближенных и слуг Антипатра. Те клянутся, что ни о чем подобном не слышали. Как же так? Пожилой, больной, бессыновний... Беспечный безумец?... Или просто боялся, что, избери он преемника среди подданных, тотчас вспыхнет усобица, рознь и резня? Или все эти годы жил мечтой о чуде - пришествия?
   Я - пришел. И беру не чужое, свое. Ибо слово исторгнуто: "Забирай себе царство, будь счастлив". Даже письменно, как в недавнем послании: "Не имея своих сыновей, я думал когда-нибудь завещать тебе власть".
   Остальное нынче не важно.
  
  
  
  
   Истошно, скрипуче и плачески заорал под окошком петух. Неужели светает? Да нет, ночь едва успела опустить на город свой сонный покров. Верно, бедная птица совсем одурела от криков, песен и факелов.
   А вот и второй, надрываясь, закукарекал. И третий откликнулся хриплым воплем, смущающим душу.
   С ума посходили! Тоже вздумали править службу Сабазию? Или просто попутали все времена?
   Да, похоже. К рассвету петухи, надорвавшись, замолкли.
   Но едва гудящие хмелем головы человеков погрузились в тяжкий, грешный, горячечный сон, как случилась иная нелепица: в Синореге завыли собаки. Дурными, отчаянными, стенающими голосами: "Ууу-оой!"... Люди, выругавшись, выбегали во двор и лупили псов чем попало. Тщетно. Вой продолжался и летел изо всех закоулков. На конюшне заржали в испуге и забили копытами лошади. А в окрестных горах и лесах столь же нудно и тягостно выли шакалы.
   А когда совсем рассвело, приключилось и третье чудо.
   Из ближней рощи вдруг вышли двенадцать нимф в венках на распущенных косах - и двенадцать же козлоногих, хвостатых, рогатых, покрытых косматою бурою шерстью, сатиров. Лесные девы пели и плакали. А понурые демоны с мрачным ревом тощили носилки. На них возлежало мертвое тело царя Антипатра. И в груди его трепетала - пронзившая сердце стрела.
   Золотая стрела Артемиды.
  
  
  
   Пока друзья будят и поднимают с постели Евпатора, пока он приказывает отпереть городские ворота - без его приказа нельзя! - и сатиры, и нимфы, оставив скорбную ношу, скрываются в чаще. Больше их здесь никто не увидит. И никто не отыщет того родника в потаенном вертепе.
   Псиный вой прекращается. Петь бы птицам, но птицы молчат: ни единого посвиста. Мертвенная тишина.
   Митрадат приближается к телу, уложенному на носилки из переплетенных ветвей, покрытых охапками трав.
   Возлежащий не дышит. Но как дрожит от незримого колебания воздуха - золотая стрела. Как сияет! Будто не рукотворный металл, а разящая молния.
   Но уста мертвеца улыбаются. А морщины - разгладились. А обрюзглость - пропала. А волосы и борода - снова сделались черными. Точно таким он явился семь лет назад пробудившемуся Митрадату!
   Неужели и впрямь - та вода была... непростая?...
   Митрадат совлекает с себя царский плащ и заботливо накрывает труп Антипатра - от макушки до пят. "Прямо как Александр над поверженным Дарием", - умиляется шепотом Диофант. Но Евпатор не помышлял никому подражать. Он всего лишь не хочет, чтобы все увидели то, что внезапно открылось - ему. Их с покойным общую тайну.
   Он не знал, что будет так потрясен: до священной дрожи в прожилках. И не ведал, что кончится - так. Для него всё было игрой. Да, жестокой, да, дикой, но - выходкой. С лицедейством и шутовством. Он не думал, что Антипатр на своих шатучих ногах в самом деле уйдет из дворца. Полагал, не найдя его в коридорах, что царя подобрал кто-то из приближенных и увел к себе ночевать. Не искал, ибо верил: найдется. Митрадат не желал ему смерти. От царя Антипатра он ждал одного: отречения. И оно совершилось. Раз так, можно было слегка подурачиться. Но безумный царь не позволил ему над собой насмеяться. Всемогущая всеблагая судьба и великие боги явили ему напоследок свое милосердие.
   Из ворот появляются пробужденные люди. Кое-кто - все еще в увядшем венке и в шутейном наряде. Местные женщины начинают положенный плач. Но мужчины угрюмо молчат, окружая носилки.
   - Боги сжалились над страдальцем, - говорит Митрадат. - Перед тем, как уйти, он вручил мне тиару и царство. Возрыдаем над Антипатром - но не станем терзаться отчаянием! Ибо есть у вас - новый царь!
   Как же прыгает сердце в груди, когда слышит в ответ однодушное: "Властвуй!"...
  
  
  
  
  
   71. Удрученный свершившимся, царь Антипатр вскоре умер или, как говорили иные, погиб, убиенный неким мстительным недругом. Митрадат был к сему не причастен, ибо оба монарха питали друг к другу почтение. И, коль скоро другие наследники не дерзали себя объявить, Митрадата признали законным и угодным народу правителем. С той поры изо всех обретенных земель он с особою благосклонностью относился к Малой Армении, и народ платил ему верностью. Я слыхал, будто многие арменийцы уверовали в богоравенство Митрадата. Только здесь никогда не случалось восстаний, роптаний, измен - даже в годы предсмертных гонений, претерпленных Митрадатом от Гнея Помпея. Ныне той страны, как и той, откуда я родом, больше нет. Дейотар, враг царя Митрадата, был последним здешним царем. На моих глазах это царствице оказалось поглощенным ненасытным чудовищем - Римом, и сделалось частью провинции Понт.
  
  
  
  
   Вольный ветер, волнистая влага, соль и солнце, холод глубин, косяки среброспинных рыбешек, обиталище гадов, хранилище переливчатых перлов и покрытого зеленью злата... О великое море, игралище крутолобых дельфинов, колыбель и могила тьмы...
   Митрадат от нечего делать млеет под навесом на палубе. И ничто его не соблазняет, кроме зрелища неба и вод. Ни приятельская болтовня, ни матросские байки, ни опись захваченных во дворце Антипатра сокровищ, копившихся там поколениями, ни Диофантовы рассуждения о политике и о стратегии...
   Закрываешь глаза - и мерещится, будто время хлынуло вспыть. Будто воды тебя возратили в день, уже пережитый тобою. Так и было: нагретая палуба, корабельная флейта, друзья, Диофант в военном плаще, за спиной - приключения в Малой Армении, переход в Трапезунд, впереди - Диоскуриада. А прочее - словно сонная небыль. И тебя ожидает...
   Что? Гибель - в Пантикапее?
   О нет. Ожидает - Колхида. В которую ты придешь не как завоеватель, а лишь как защитник, умиротворитель, дарователь законов и благ. Как могучий Геракл, поспешивший на выручку страждущему среди здешних гор Прометею. А иначе зачем бы судьба привела в Трапезунд умоляющих диоскурийцев? "О спаси нас от развоевавшихся варваров! Их вожди, дерясь меж собою, выжигают наши поля, вырубают сады, разрушают дороги и дамбы, угоняют стада, умыкают детей, нападают на корабли... О приди, а иначе нам гибель!"
   Тот же плач, что у херсонеситов. Сговорились? Вряд ли. Херсонес далеко. Но единственный, кто способен помочь городам побережья - это он, Митрадат. Царь Понтийской Каппадокии и Малой Армении.
   И пришлось, веселясь про себя, укорачивать путь, срочно нанимать корабли, закупать припасы, грузить преумноженное пополнением войско - и плыть на выручку страждущим, вознеся хвалу и молитву близнецам Диоскурам, облегчающим плавание.
   Впереди - Диоскуриада.
   Завиваются кольца судьбы.
  
  
  
  
  
   72. В Колхиде, куда прибыл царь Митрадат, в ту пору единого повелителя не было, а наследственные скипетроносцы во главе враждовавших племен то и дело сражались друг с другом и нападали на обитавших там эллинов. Несогласие их и сгубило. Митрадат, появившись нежданно с обученным войском, в первой схватке разбил одного из правителей-скиптухов, другого пленил, взяв в союзники третьего, вместе с коим пошел войной на четвертого и опять победил. Царь, однако, не мучил пытками пленников, но охотно миловал и нарекал своими друзьями тех, кто клялся ему в вечной верности. Оттого сулившая обернуться жестокой война завершилась неслыханно скоро. Уцелевшие скиптухи согласились на перемирие, а затем и на мир, и во избежание распрей признали царем над собой Митрадата.
  
   73. Он собрал всех вождей близ Диоскуриады, дабы каждый дал ему клятву и обрядом скрепил договор. Кое-кто опасался, что царь затеял коварство и намерен их умертвить, ибо он повелел, чтоб явились и дети, и старцы. Митрадат же, приняв от колхов, соанов и прочих обеты покорности, стал допытываться, не приходится ли кто-нибудь из вождей или знати сродни арменийской царице, жене Антипатра, уроженице этой страны. И один из соанских старейшин вскричал - "Она дочь моя!" - и Митрадат его обнял, промолвив: "А мне она была лучше матери" - и оба восплакали. "Ты отныне не просто наш повелитель, но родич", - произнес торжественно старец и с согласия прочих подарил Митрадату святыню колхидской земли: древний перстень Айэта, сокровище, дорогое не меньше, чем власть.
  
   74. Обещав править милостиво и взяв с новых подданных обещание не чинить вреда городам, Митрадат вошел званым гостем в Диоскуриаду, где его нарекли покровителем города и героем, достойным великих торжеств и благодарственного воздвижения статуи. Покоривший в едином походе две соседних страны, Митрадат позволил войскам отдохнуть, наслаждаясь покоем и славой. Между тем приближалась пора непогоды, и надобно было решать, зимовать ли в Колхиде, продолжить ли победоносный поход, усмирив непокорных пока гениохов, или же возвратиться в отеческий Понт.
  
  
  
  
  
  
   ...Говорят, что прекрасны Афины; говорят, что доселе роскошен, невзирая на римлян, Пергам; говорят, что чудесны Эфес и Милет - ай, да мало ли что говорят!... Только царь Митрадат не припомнит ни края, ни города, что сравнился бы прелестью с завоеванной его дедом Фарнаком благодатной Синопы. Слишком грязен и шумен торговый порт Трапезунд, слишком холодны зимы и слишком мрачны арменийские храмы и крепости, затаившиеся среди гор; слишком скучен и пылен деловитый Пантикапей, слишком душен и гнилостен летом пряный воздух Колхиды. Кручи, дебри, болота, стремнины, ядовитые твари в расселинах, зверовидные варвары в непролазных лесах...
   Край земли.
   Почему бы тут и впрямь не водиться какой-нибудь нечисти - вроде драконов? Вряд ли в древних поверьях нет истины. А драконам здесь есть, что стеречь от пришельцев. Пещеры и клады. Златоносные русла крутящихся по ущелиям рек. Потаенные тропы к укромным святилищам Бога-Всадника и подземельной Гекаты. Заточенных в наскальные башни невест.
   Много разных диковин в Колхиде. Кое-что Митрадат повидал. Но драконов так и не встретил. Хоть и властен над ними. Как клялся старик, нелюдское могущество - в перстне Айэта. И не столько в желтом злате оправы, сколько в камешке, совершенно невзрачном на вид. Ни особого цвета, ни блеска, ни завлекающей взоры прозрачности. Но второго такого уже не найти.
   Это, с трепетом молвили колхи, "Око Дракона". Царь Айэт три дня и три ночи выслеживал редкое чудище. А потом еще столько же времени караулил миг его сна. Дивный камень, по сути, и вовсе не камень, а - третий глаз, сокровенный в драконьем мозгу и дарующий вечную мощь и пророческое ясновидение. Свойства эти останутся в камне, только если исторгнуть его из живого дракона. Но как подойти, когда он всё чует и видит? Царь Айэт победил его хитростью: обратился в орла. Он умел, он был волхв, родитель Медеи. Он следил за ящером сверху - то с неба, то с дерева, то со скалы. И сверху же ринулся, раскроив безжалостным клювом и крючками когтей задубелую кожу и впившись в трепещущий мозг. Вырвал камень - и взмыл в небеса, и унес дорогую добычу к себе в Кутаиду. А дракон его, якобы, издыхая, по-страшному проклял. Оттого-то любимая дочь превзошла его и в искусстве волшбы, и в коварстве, и в лютости: чары перстня не имели власти над ней.
   Такую историю Митрадату поведали колхи. Он сперва только делал вид, будто полон почтительной веры. А ныне, поносив на руке этот перстень, и вправду уверовал. Камень кажется неприглядным лишь для беглого нелюбопытного взора. А на самом деле - живой. Мутный глаз в кровянистых прожилках. Всё время меняющийся. То забьется, как пульс у бойца. То вдруг станет горячим и нагреет оправу. Днем бывает тускл, как бельмо, а в ночной темноте начинает мерцать. В первый раз, увидев сияние, Митрадат не поверил глазам и позвал Дорилая. И что же? Камень тут же померк, охладел и как будто ужался. Сонный друг был не в силах понять, для чего его подняли с ложа. Ну, перстень, ну да, заблестел, отразив огонек ночника, бог с тобою, какие драконы, Евпатор!... Царь оставил у себя Дорилая, чтобы в нужный момент растолкать. Тот мгновенно уснул, а наутро не помнил, почему он здесь оказался. Митрадат же долго трудил в полумраке глаза, созерцая перстень Айэта. Камень так и остался безжизненно темен. И злопамятны же эти твари, драконы...
  
  
  
  
   Вдруг - как с цепи сорвавшийся ливень. Трое суток - грохот и звон проливного дождя. Реки, вздувшись, как брюхатые гады, несут на взмыленных пенных хребтах что попало: деревья, дохлятину, доски, горшки, человечьи останки и всяческий хлам. Там, в горах, смыло несколько деревень, затопило полоски полей, погубило сады, виноградники...
   И по улицам обезлюдевшей Диоскуриады ныне льются ручьи и ползают змеи. Люди же замкнулись в домах. Ни на рынке, ни в лавочках, ни в порту - ни единой души. Какие дела в такую погоду? Сиди у огня, сожалей об утратах, беседуй с близкими и попивай понемногу вино. Просыпаться - и то неохота: день почти неотличен от ночи. Бурно, мокро, темно...
   Митрадату уже надоел этот город, безделье, затяжные пиры и натужно веселые ночи. Он всё чаще хочет домой. Раньше не было этой тоски, ибо не было дома. Теперь же он переделал убранство и расположение комнат в синопейском дворце, обустроив на собственный и свои, и сестрины покои.
   Сестра. Лаодика. Возлюбленная. Он уже стосковался по ней, хоть не брезгует ласками здешних красавиц - и смуглянок с очами как ночь, и белокурых потомиц занесенных в Колхиду ахеян, и гордых высокогрудых соанок. Но никто не сравнится с сестрой ни душой, ни царственной прелестью. Он почти не писал ей все эти месяцы - разве женщина может понять упоение ратными радостями, и зачем тревожить ее, отягченную нежным бременем? Слал подарки, наспех царапал - "Я здоров, береги себя!" - и азартно бросался вперед. Ненасытный и неукротимый.
   А теперь, во время дождя, сочинил вдруг большое послание. Будто бы не одни лишь небесные створы, а и душу царя прорвало излияниями. "Привет тебе, о возлюбленная сестра и супруга, отрада моя и единственное вожделение, свет в миру, украшение царств, покоренных мной ради славы твоей и моей, ради наших детей"...
   Переждать этот дождь - и уехать.
  
  
  
  
   ..."И рек Громовержец: рожденный от чрева Алкмены
   да станет бессмертным героем, царем над царями,
   и да положит начало великому племени персов"...
  
   Митрадат краем уха внимает аэду, выступающему на пиру. Самодельное песнопение, пафос коего ясен даже отроку-виночерпию: Зевс, Геракл - почитающийся прародителем персов - и, конечно же, Прометей. Митрадату уже показали с десяток скал, на которых томился титан и откуда его совлекал сын Алкмены.
   Пышнословная лесть. Но послушать приятно. С пьяных глаз даже верится, будто все - и поющий, и внемлющие - свято верят торжественной песне. Прозревая в тебе, Митрадате Евпаторе, новоявленного Геракла, любимца богов, сына неба. И на статуе, что воздвигнут ему в Диоскуриаде, он будет изваян с геракловой палицей и в геракловом шлеме со львиным клыком на челе.
  
   "Перс по имени, эллин по духу, бог по стати -
   будь славен, наш царь!"...
  
   Рука разомлевшего от похвал Митрадата лениво тянется к позлащенному кубку. Он решает угостить песнопевца вином и с небрежною щедростью подарить ему драгоценную чашу. И уже предвкушает восторг одаряемого, жар завистливых взоров, восхищение подданных, взрывы рукоплесканий...
   Внезапно - из распахнутой двери - дыхание бесноватой стихии и хрип подступившей к порогу беды.
   Незнакомцы входят вдвоем, явно не без труда поборов запреты охранников.
   - Государь, у нас срочное дело к тебе. Мы - послы Херсонеса.
   С промокшего платья струится вода. Волосы тоже смоклись. Небриты, обветрены. Не скажи они свое звание, принял бы за бродяг.
   Старший - темноволосый, плотный, немного приземистый, лет сорока, представляется:
   - Дамаскил, сын Атенея.
   Младший - с виду под тридцать - выше спутника, стройный, светлый и сероглазый, продолжает:
   - И Гераклеодор, сын Аполлония. Вот наши грамоты, подтверждающие полномочия. Мы явились к тебе, государь, чтоб напомнить твое обещание соблюсти договор, оказав нам военную помощь. Мы полгода ждали ее, уповая на милость богов, но больше терпеть невозможно. Скифы уже совершают набеги на ближнюю хору. Скилур угрожает зимою войти в Херсонес и разграбить его, если мы не сдадимся ему добровольно. Если ты не желаешь, о царь, чтобы город достался врагам, вышли войско в Тавриду, не медля ни дня.
   Митрадат созерцает посланников. Нет, в Синопу к нему приезжали другие. Те были постарше, поопытнее и поспокойнее. На сей раз молодые, настырные. Особенно этот. Как его, Гераклеодор. Судя по росту и гордой выправке - воин. Его нетрудно представить себе с мечом и копьем. Неужели у херсонеситов не сыщется пара тысяч таких же, как он? Вот и дали бы им оружие, не мечась через море за помощью.
   - Разве в городе нет ополчения? - любопытствует Митрадат, приближаясь к послам.
   - Есть, о царь, - говорит Дамаскил. - Но при каждом набеге врагов гибнут самые лучшие. Наши силы слабеют, а полчища скифов бесчисленны. Против скифов надобно настоящее войско, ведомое опытным полководцем. Среди нас таких нет. Херсонес ведь город торговый. Мы в отчаянии, государь. Друг мой прав: если ты не поможешь нам, мы погибли.
   Царь не знает, что отвечать. Слишком это внезапно свалилось. Как каменный дождь на беспечную голову.
   - Договоры священны, - произносит уклончиво он. - Но поспешность в серьезных делах неуместна. Ваши речи меня взволновали, однако вы видите: скоро ночь, я пирую с друзьями... Вы мне - тоже друзья и почетные гости. Так смените дорожное платье на праздничное, умаститесь, наденьте венки и идите ко мне пировать. О тревогах, снедающих вас, побеседуем завтра.
   - Царь! - взрывается негодованием тот, чье имя Гераклеодор. - Нам не до венков и нарядов, когда каждый день погибают сограждане! Мы уже потеряли едва ли не месяц, ища тебя по всему побережью Эвксинского Понта! Явились в Синопу - нас послали вслед за тобой в Трапезунд, а оттуда - сюда... Мы боролись с волнами и бурей, мы не спали ночами, не ели, не пили, не жалели себя - да неужто затем, чтобы слушать тут сладкие песни?... Я бы лучше вернулся домой - пусть на верную гибель, но с честью.
   Дамаскил его дергает за одежду, толкает, наступает на ногу - тщетно. Наконец, громко перебивает:
   - Государь, не слушай его! Он совсем обезумел от долгой бессонницы, жестокой качки и неистребимой тревоги! А твои слова превосходны. Большие дела не решаются на хмельную и на усталую голову. Мы с благодарностью примем твой мудрый совет и столь лестное нам приглашение.
   - Между прочим, персы, предки мои, поступали именно так, - усмехается Митрадат. - Заключали все сделки дважды: сперва на пиру, а потом - проспавшись от хмеля. Поверяли решимость рассудком.
   - Так яви нам решимость, достойную предков твоих! - вновь взывает Гераклеодор. - Ты уже обещал, мы - поверили...
   - Я от слов своих не отрекаюсь, - прерывает его Митрадат. - Но... мне нужно подумать и взвесить. Скоро я вернусь в Синопу и...
   - Тогда будет поздно, - вторгается в речь царя неуёмный Гераклеодор. - Счет идет... почти на часы. Если ты проколеблешься месяц - надеяться не на что. Лучше мы уж сразу уедем.
   Экий... бешеный.
   Не умеют они объясняться с царями, эти вольнолюбивые эллины.
   Ничего. Митрадат их научит. Если сможет спасти Херсонес.
   Царь подходит вплотную к молодому послу. Изучающе смотрит в глаза. И приказывает:
   - Ты устал. Иди и поспи. Я отвечу вам на рассвете.
  
  
   ...Дождь уже не хлещет, а сеется. Не гремит - шелестит. Лишь по кровельным водостокам с шумом мчится поток, низвергаясь в переполненный водоем, растекаясь по плитам двора...
   Митрадат выходит на воздух, потому что болит голова и слегка мутит от обжорства. Облегчается прямо в бассейн: воды смоют всю грязь. Ничего. Ветер стих, дождь не холоден, а скорее прохладен. После душного зала - приятно. Митрадат с наслаждением подставляет щекочущим каплям лицо и стоит, поджидая стратега. Диофант остался близ города, в лагере. Значит, есть еще время отдохнуть, протрезветь и подумать.
   На ходу иногда лучше думается.
   Он несколько дней просидел взаперти и успел погрязнуть в уюте. Нужно расшевелиться, взбодриться, вернуть себе вкус к приключениям.
   И немного побыть одному.
   Без советников.
   Ускользнуть ото всех.
   Значит: взять темный кожаный плащ, негасимый фонарь, мускулистого телохранителя - и туда, на соленый простор, где гуляют лишь волны да ветер.
  
  
  
   Город словно бы вымер. Ни собачьего лая, ни любовных песен в ночи, ни бредущих с пирушки гуляк, ни блудниц, ни грабителей, поджидающих в темноте запоздалых прохожих.
   Только рокот прибоя и шум струящихся вод.
   У причала болтается сиротливый корабль херсонесских послов. Есть ли там, интересно, охрана? Если есть, о чем говорят? Это может быть важно. В лицо ведь не скажут всего.
   Приказав кинжалоносцу обернуть фонарик плащом, Митрадат приближается к судну, таясь за будкой таможенника. Тот давно уже спит или нет его: в будке темно.
   Голоса на борту:
   - Мне мерещится, кто-то ходит.
   - Да ну! Кто в такую погоду пойдет? И кому мы нужны в этом городе?
   - Меньше всех, чует сердце мое, Митрадату.
   - Это верно. Хотел бы помочь, уж давно бы помог. А не бегал бы по горам, словно дичь от охотника.
   - Изумляюсь, как наши стратеги уповают - на молокососа! Сколько лет ему - двадцать? Чуть больше?...
   - А я больше дивлюсь на ребячества наших послов. Потеряли полдня, догоняя дикарскую лодку без руля и весла и вытаскивая из нее полоумного варвара с шалой девчонкой... С той поры всё пошло враскосяк: ни удачи, ни отдыха, ни хорошей погоды...
   - Это ты Гераклеодора вини, Дамаскил ни при чем. Он его отговаривал: мол, не наша беда, захотели топиться - пусть топятся.
   - Кажется, тот старик собирался зарезать ее...
   - Потому что издали приняли наш корабль за пиратский.
   - Да, а Гераклеодор: "Дамаскил, там - мой друг! Что случилось, не знаю, но должен вмешаться, иначе - беда"... И - как прыгнет в воду! Не могли же мы - бросить его!
   - Видел я тот безумный прыжок. Только слов его не слыхал. Ха-ха-ха, ну и дружбы у человека из почтенной семьи! Старый варвар с кинжалом, умыкатель невест, что годятся во внучки!
   - Говорят, она убежала с ним - по любви.
   - Ну, тогда, Афродитой клянусь, они спятили все, начиная с Гераклеодора!
   - Нет, он все-таки правильно сделал, что вернул их домой.
   - Да уж, пусть там родня разберется.
   ...Любопытный рассказ. Ай да "бешеный"! Жаль, Митрадату уже не удастся ни дослушать моряцкие сплетни, ни самому вступить в разговор: на причал примчался посланец с возгласом: "Царь! Тебя ищет стратег Диофант!"
   Митрадат возвращается во дворец. И, не сбросив даже плаща, излагает суть дела.
  
  
  
  
   75. Но когда Митрадат находился в Диоскуриаде, там его опять разыскали послы Херсонеса Таврического и просили дать им войско немедленно, или город падет от жестокого натиска скифов. Вдохновленный своими победами в Малой Армении и Колхиде, царь, почти не испытывая колебаний, послал в Тавриду шесть тысяч гоплитов. А начальствовать ими доверил Диофанту, сыну Асклепиодора, имя коего в Херсонесе чтят до сих пор. Не лишу себя радости написать, что одним из посланников города был Гераклеодор, близкий друг моих предков и отец Аполлония, моего покойного тестя. И, когда бы не оба они, то премного короче была бы история моего несчастного рода.
  
  
  
  
   Препирательства, уговоры, досада, азарт.
   Диофант с Митрадатом сегодня как будто сменялись ролями: искушенный стратег рвется в бой, юный царь осторожничает.
   - При удачном исходе, мой царь, ты получишь ключ от Тавриды.
   - Да, но кто поручится за этот исход?
   - Я рискнул бы, Гераклом клянусь!
   - Или ты позабыл, Диофант, что такое Скилуровы скифы? Степняки, что на полном скаку убивают стрелой - зайца в глаз или птицу в полете? Напомню тебе: их никто еще не покорял, ни любезный тебе Александр, ни мой предок Дарий Гистасп.
   - Александр туда не заглядывал, Дария же погубила не ратная сила скифов, а тактика. Я неплохо ее изучил! Грубым натиском их не возьмешь, но холодным расчетом - пожалуй. И - железным порядком, мой царь! Ибо скифы не знают ни строя фалангой, ни военных команд, ни умения подчиняться приказам. А мои подчиненные, коих ты уже испытал, не позорили до сих пор ни тебя, ни меня. Эти люди довольны походом, но мечтают о большем - о славе на все времена!
   - Как и ты, Диофант.
   - Что же в этом дурного, мой царь?
   - То, что войско - мое.
   - Ты желаешь вести его... сам?
   - Не спеши возражать!... Знаю: я еще молод, неопытен; разрабатывал хитрые замыслы, даже брал города - те, что сами сдавались, обольщал племена и вождей, но пока не командовал ни одним настоящим сражением...
   - Дело даже не в опыте, царь мой. Жизнь твоя чересчур драгоценна! Если я погибну в степях - ты отыщешь другого стратега, если ты - конец государству...
   - Так зачем же ты дразнишь меня? То клянешься в грядущей победе, то теперь говоришь, что затея безумно опасная... Ну, пошлю я войско за море, а Скилур изничтожит его - кем я буду? Жалким посмешищем!
   - Царь, разделим надвое жребий! Дай мне только пехоту, остальное оставь при себе. И условимся: если я потерплю поражение, оно будет моим. Скифы могут - побить Диофанта. Но победа, добытая мною, будет безраздельно твоей. Покорить победителей Дария вправе лишь потомок Гистаспа. А властвовать Скифией - лишь наследник великих царей.
   - Ай, какой же ты изворотливый льстец! И откуда взялось, твой отец ведь не был таким.
   - Научился, мой царь, на Боспоре. Пробивался как мог, ведь одних способностей мало, чтоб достичь должностей.
   - Ты командовал конницей, верно?
   - Да. Но везти через море коней невозможно. Лучше там наберу. Только дай мне пехоту!
   - Не всю.
   - Тысяч десять.
   - Как будто не знаешь: у нас нет кораблей, чтобы их переправить. Снаряжение, пропитание, слуги - всё требует места.
   - Ну...самое малое... шесть.
   - Забирай!
   - Ты не будешь о том сожалеть, Митрадат!
   - И зови послов Херсонеса.
  
  
  
   Что-то долго нейдут. Утомленные бурей, тревогой и странствием, они, верно, уснули, насилу добравшись до теплых постелей. И вино, коим царь угощал их, ударило в голову. Им обещан ответ на рассвете, но они не спешат.
   "Этим людям не позавидуешь", - говорит сам себе Митрадат. Город вверился им, но судьба Херсонеса от них не зависит. Всё решать - двум царям, никогда друг друга не видевшим. Кто одержит верх: лютый старец Скилур - или дерзкий юнец Митрадат? Тот и будет владыкою Херсонеса. А может, и Скифии. А потом - чем не шутят боги? - и целой Тавриды.
   А, явились. Небритые, как и вчера, но хотя бы сухие и в чистом.
   - Привет тебе, государь!
   - Как спалось с дороги, почтеннейшие?
   - Царь, мы глаз не сомкнули, - говорит за двоих Дамаскил.
   - Дождик, что ли, мешал?
   - Нет. Отчаяние.
   И вчерашний строптивец Гераклеодор вдруг склоняется перед Евпатором:
   - Царь, я каюсь: терзаемый думой о городе, я несдержанной речью обидел тебя. И готов понести наказание. Если хочешь, возьми мою жизнь. Но спаси Херсонес, умоляю тебя на коленях! Нет той жертвы, которой я не принес бы во имя отечества.
   О, какая гордыня - в свободном смирении "бешеного"! На коленях - и все-таки требует! Митрадат еще не встречал такого ни в ком. Этот светловолосый упрямец задевает его, забавляет и... нравится. Он - как лев: приручить его можно попробовать, но на цепь не посадишь - умрет.
   - Славно! - говорит Митрадат, поднимая Гераклеодора. - Я позволю тебе принести эту жертву, коли будет угодно богам. Но не здесь. А за морем. В сражении.
   И - обоим:
   - Всё решено, дорогие мои. Я даю вам войско. Немедленно.
   - Да живешь ты вечно, о царь!
   - Много дать не могу. Тысяч шесть, но люди отборные. Поведет их мой лучший стратег Диофант, сын Асклепиодора. Он успел послужить на Боспоре и знаком с повадками скифов. Кстати! Почему бы вам, херсонеситам, не попробовать обратиться к царю Парисаду? Я знаю, Боспор - ваш извечный соперник, а царь не особенно щедр, но он сам страдает от варваров - савроматов, скифов, ахейцев... И он, говорю без обмана, неплохой человек!
   - Я бывал на Боспоре не раз, - отвечает Гераклеодор. - Не посланником, а по делам: я купец. С Парисадом я не встречался, но знаю, что сейчас там очень неладно. Азиатский Боспор угрожает отпасть, если царь не смирит савроматов. Сделать это мешает Скилур, наглость коего простирается и на восток, и на запад. Среди скифов Боспора растет непокорство царю Парисаду. Ходят слухи... я не вправе таить столь тревожную новость, о царь... будто скифы - свои и Скилуровы - могут даже вовлечь Парисада в войну с Херсонесом. Он ведь платит Скифии дань, а вернее, не платит, ибо нечем платить - значит, он в должниках у Скилура и обязан ему помогать.
   Этот "бешеный" сведущ в политике - замечает себе Митрадат с удивлением. Много ездил, всё видел и слышал. Приметлив и въедлив. И когда не вспылит, рассуждает тонко и трезво.
   - Парисад - человек невоинственный, - возражает, слегка поразмыслив, Евпатор. - И до крайности осмотрительный. Я ручаюсь, что против меня он не выступит. Ибо я ему был - вроде сына. С Диофантом он тоже знаком, тот служил у него и достиг немалых отличий. Парисад трусоват, но не верю, что он согласился бы променять меня - на какого-то скифа.
   - Знаком ли царю Митрадату некий... Савмак? - любопытствует Гераклеодор.
   - А то как же! Изрядный герой! Совоспитанничек! Сколько раз дрались и мирились! Ну, и как он там, жив-здоров?
   - О верности сплетен судить не берусь, - продолжает Гераклеодор, - но Савмака прочат в наследники.
   - Ай, об этом давно говорили, но царь Парисад не спешит ничего подтверждать!
   - Но и опровергать молву - не спешит. И пожалуй, скорей укрепляет ее своими делами. Савмаку нынче отдана конница, Савмак, я слыхал, собирает налоги в степных поселениях, Савмак представляет царя на празднествах в Фанагории и Горгиппии... Куда ни пойди на Боспоре - всюду будет Савмак! От Нимфея до Танаиса! У всех на устах!
   А вот это серьёзно. И скверно. В Парисадовых письмах об этом - ни слова. Еще бы: разве мог он надеяться, что Евпатор даст ему денег, если на деле у власти - не царь, а Савмак.
   - Как же эллины терпят такое? - возмущается Митрадат. - Скиф, безродный найдёныш, рыжий аки лис полевой...
   Митрадат понимает, что сгоряча несет околесицу. В жилах скифа - царская кровь, пусть и варварская, рыжина не порок, по повадкам и речи Савмак так же мало разнится с эллинами, как и сам Митрадат - а сиротство лишь на руку тем, кто не хочет засилия алчной царской родни...
   - И к тому же, - добавляет Евпатор, - я слыхал, что родитель Савмака был проклят Скилуром. Не пойму, каким способом Парисад собирается угодить степному царю, выбирая в любимцы отверженного!
   - Это было давно, - возражает Гераклеодор. - А Скилур хладнокровен, хитер и расчетлив не менее, чем жесток и свиреп. Ради выгоды он возьмет свое слово назад, ибо проклятый - мертв. А Савмак перед дедом ни в чем не виновен. Его власть над Боспором - Скилуру на пользу.
   Опасная и прегорькая правда. Митрадату даже неловко, что приходится говорить о болезненных для него обстоятельствах с чужаком. До вчерашнего дня - незнакомцем. Человеком к тому же заносчивым и нелюбезным. Но ведь больше и не с кем. Совершая свой победоносный поход, Митрадат не поддерживал никаких сношений с Боспором. А Гераклеодор - очевидно - прекрасно осведомлен. Потому его, вероятно, и избрали послом. Невзирая на невоздержанность.
   - Всё же мне непонятны дела Парисада, - говорит Митрадат. - Его царство стонет от скифов, и своих, и соседних! Зачем же...
   - Правитель одной с ними крови способен их усмирить. Государь, уверяю тебя: на Боспоре царя Парисада еле терпят, хуля его, издеваясь, насмешничая, Савмака же...
   - Любят, что ли?
   - Не то что бы любят, но... уже принимают всерьез.
   Очень плохо и очень тревожно.
   - "Царь Савмак" - не насмешка ли? - фыркает Митрадат с горделивым презрением. - Без гримасы не произнесешь!
   - Но "Спарток" - тоже имя фракийца, не эллина, - отвечает Гераклеодор. - Спартокиды же правили на Боспоре много веков. Парисад, как ты знаешь, последний в династии. Как привыкли когда-то к Спартоку и к череде Парисадов, так привыкнут к Савмаку. Заставит!
   Что ни слово - то лезвием по сердцу.
   Надо что-то делать, Евпатор. Царь Понтийской Каппадокии, царь Малой Армении, царь Колхиды, простат Херсонеса и... царь и архонт Боспора и Феодосии?... Почему бы и нет?...
   - Хорошо, - говорит Митрадат. - Благодарствуй за откровенность, почтенный Гераклеодор. Я приму надлежащие меры.
   - Не сердись на меня, государь.
   - О, за что?... Чтобы льстить, у меня есть придворные.
  
  
  
   Все же царь был слишком взволнован. Это видели все. Надо бы успокоиться. Отпустив послов, Митрадат берет свиток с письмами. Херсонеситы захватили с собой из Синопы гонца, но ни поговорить с ним, ни прочесть эту кипу посланий времени не было. Да и что могло там случиться? Все события - здесь.
   Ого-го!... Из Мазаки, от сестры Лаодики Старшей, царицы Каппадокии. Евпатор был несмышленышем, когда ее выдали замуж, и с тех пор ни разу не виделся с нею. Да, супруга Ариарата Эпифана присылала ему запоздалые поздравления с возвращением на престол и подарки на свадьбу - но без должной сердечности. Будто бы Митрадат ей - чужой.
   Интересно, что ей понадобилось?... О, какие известия!... Цареубийство! Некий Гордий зарезал ее мужа и скрылся! Тиара каппадокийских царей возложена на наследника, Ариарата Филометора, за которого будет править до совершеннолетия Лаодика Старшая, мать! Торжествующая? Неутешная?... Может, Гордий был ее ставленником? Непохоже: "Взываю к тебе, о возлюбленный брат: прикажи изловить и вернуть мне в Мазаку для заслуженной кары убийцу, что посмел бежать в твое царство"... Гордий прячется в Понте? Забавно!... "Иначе позор соучастия в мерзостном деле может также затронуть тебя, чего я бы никак не хотела, памятуя о нашем родстве"... Ай, сестрица, не надо угроз, помни, с кем говоришь! "Соучастие" - кто поверит в сей вздор, если Ариарат Эпифан был убит, когда я находился в Колхиде?...Еще выдумаешь, будто я подарил ему ножик! Неизвестно, что двигало Гордием: может, царь его оскорбил. Азиаты - горячие люди, чуть что - за кинжал. Сам - такой! И способен понять горемыку. Цареубийца? Зорче надо царей охранять. И вообще, кому рок начертал быть убитым, тому тщетно беречься: не железо, так яд...
   Подождем. И не выдадим этого Гордия, даже если разыщем. Он может на что-то сгодиться. Кто ведает, негодяй он или смельчак. И посмотрим, как будет править в Каппадокии сестрица.
   С этим - всё.
   Что там дальше?... Письмо Филетера, отца Дорилая, "друга и родственника царя". После витиеватых приветов и малозначащих сплетен - весомая весть: "В Кабейре скончалась некая узница, и ее схоронили пристойно, но тайно, дабы не огорчать государыню, ожидающую дитя"...
   Это значит: нет у тебя больше матери. И нет вины за тобою, Евпатор. Ты и пальцем не тронул ее. И никто не посмеет тебя упрекать. Даже боги. Пускай, если им так угодно, они оправдают ее на Мосту Воздаяния. А вот ты не простишь. Никогда.
   Сколько яда кипело в душе этой женщины, сколько зла она мне принесла! Да была ли она вправду - матерью мне? Может, я появился, как Тот - из бедра отца-небожителя? А иначе - откуда такая вражда, как к Загрею у мстительной Геры? Чсем я не угодил ей в младенчестве? Я был весел, красив, боевит и смышлен - любоваться бы мной и гордиться! Нет, ласкала плаксивого Хреста, а меня лишь на людях, для виду, привлекала к груди...
   Я был слишком похож на отца.
   И она ненавидела в нем - меня, а его - во мне. Их свели в супружестве римляне, так что вряд ли она выходила за него по любви. А когда он погиб при ее попустительстве, я ей стал - нестерпимым укором.
   Небо ей отомстило, не я! И не мне ее нынче оплакивать. Я наплакался всласть возле гроба отца. А потом рыдал с Дорилаем, когда умерла его мать, что была мне кормилицей.
   Хватит.
   Я сказал же, что ничего не желаю об этом ни слышать, ни знать!
   Сразу пропало желание возвращаться домой. Даже нет особой охоты раскрывать письмо от сестры Лаодики Младшей. Там, наверное, только слезы и жалобы: мол, забыл, не любишь, не пишешь, у тебя там другие услады...
  
   "Спасибо тебе за подарки, возлюбленный брат. Понимаю, писать тебе некогда. Всё равно до меня доносятся вести о твоих блестящих победах. Я стараюсь почаще радоваться, но тоска снедает меня. Просыпаясь и засыпая, я молюсь о твоем возвращении и целую резной аметист с твоим ликом. И смотрю на него целый день, чтобы сын получился живым твоим изваянием. Я уверена, что у нас будет сын, он уже мне приснился. Как я жажду увидеть тебя, о любимый, но боюсь показаться дурной: я ужасно сейчас некрасивая. Ем и сплю. Говорят, мне полезно. Дела поручила советникам. Меня ограждают от нехороших вестей. Но я знаю, возлюбленный брат, что у нашей сестры Лаодики Старшей несчастье. Ее мужа убил некий Гордий. Я слышала, он скрывается в Понте, но без тебя не берусь приказать, чтоб его отыскали и выслали. Так я и написала сестре. Только ты не захочешь ведь покрывать негодяя. Береги себя, о возлюбленный брат. Не смогу пережить, если ты опять пропадешь без следа или хуже - погибнешь. Что мне власть надо всеми тобой покоренными царствами - без тебя! Каждый день я взываю к богам, чтоб вернули тебя невредимым. Напиши мне, каким богам поклоняются колхи, я буду молиться и им. До сих пор удивляюсь, что мой Митрадат - царь Колхиды! Наследник Айэта!"...
  
   Я сам удивлялся, сестра. А сейчас привык. И Колхида уже надоела. Подумаешь, златорунные овны, драконы, орлы, молодые колдуньи, волшебные перстни, дремучие заросли над стремнинами, укрывающими чрева черных пещер, из которых по городу в дождь расползаются влажные змеи... Эка невидаль!
   Жажду новых побед.
   Не желаешь ли, дорогая сестра, стать еще и боспорской царицей?
   Молчу. Боги любят дерзающих, но наказывают болтунов. Рок ревнив и завистлив, но удача щедра на случайные ласки. Победами хвастаться можно, а о замыслах лучше молчать.
   Не понять того велеречивому Диофанту. Никогда не понять.
   Врученные свыше тайны мы будем хранить, как драконы - злато Колхиды. Пусть великие боги считают, будто всё совершается - ими. О, мы будет смиренны. И тихо пойдем по укромной тропе, что ведет нас...
   К бессмертию?
   К власти над миром?
   Тс-с.. Не надо так громко.
   В Тавриду.
  
  
  
  
   76. Отсылая отряд Диофанта в Херсонес, царь задумал с оставшейся у него частью войск, составленных из понтийцев, халибов, арменийцев, соанов и колхов, перейти по кавказскому берегу в Азиатский Боспор. Полагаю, он мыслил сомкнуться со своим стратегом в Тавриде, защитив ему тыл. Или он вознамерился зазимовать у царя Парисада, о коем ходила молва, что тот уже хвор и не в силах отбиваться от варваров. Покорить в едином походе три окрестных страны было лестно любому правителю, а тем паче тому, кто возмыслил себя продолжателем Александровых дел и отмстителем скифам за давнишнее поражение Дария.
  
  
  
  
  
   - Доверяю тебе, Диофант сын Асклепиодора, совершить во спасение Херсонеса Таврического и во славу мою всё, что ты сочтешь достодолжным и достохвальным.
   - Я клянусь тебе, царь мой, что исполню свой долг и вернусь со щитом, украшенным лаврами.
   - Лавры там не растут, как ты знаешь.
   - Ничего, отчеканим из меди. Такие не вянут и получше блестят.
   Они улыбаются, полководец и царь. Собеседуя словно на равных. Диофант получает из рук Митрадата перстень с царским изображением - знак своих полномочий. А из уст царя - поцелуй. Сколь обширны и велики полномочия Диофанта, знают только они, эти двое. Поцелуем скрепляется тайна.
   У царя престранное чувство, будто это мгновение - было. Будто он уже посылал кого-то, куда-то, будто кто-то ему обещал...
   Митрадату не по себе, ибо знает: этого - не было. У него - ледяная, стальная, кристальная память. Он не мог ничего позабыть. Может, снилось когда-то?... А, что теперь вспоминать!
   - О ученейший из стратегов, прощай!
   - Прощай, Митрадат. Да хранят тебя боги!
  
  
  
   Бури быть не должно. Дождь порою еще моросит, но небо уже посветлело: облака идут высоко и сияют жемчужным отливом. Море - в мутных разводах, где желтое, где буроватое, где лиловое. Как сплошной болящий синяк. Но - почти что спокойное. Если выглянет солнце, станет штиль. Попотеть придется гребцам на триерах! Но когда обленившийся ветер проспится, корабли полетят как крылатые. В эту пору ветер обычно дует - туда, и течение вод направляет плывущих - в Тавриду.
   Прорезается первый застенчивый луч. Словно Гелиос улыбается: уж простите, так вышло, замешкался, но сейчас я вас быстро всех обсушу, обогрею, утешу... Давно бы! А то от густой мокроты, пропитавшей платье и плоть, у людей скоро вырастут жабры. Или рыбьи хвосты с плавниками. Без того облачение воинов смахивает на горящую тусклым огнем чешую. А длинная череда погружающихся на суда царских воинов вся колышется и извивается, словно хвост Великого Змея. Властителя Вод. Забыл подсказать Диофанту, чтоб на всякий случай принес этой твари попутную жертву. Ничего, ему херсонеситы подскажут. Мореходы - народ суеверный, они не запамятуют. Интересно, чего и сколько сжирает эта уродина? А деньгами - тоже берет?...
   "Не кощунствуй, Евпатор, не гневай богов"...
   Ладно, ладно, смолкаю.
   Постойте! Я забыл кое-что!... Всё, херсонесский корабль отплывает, их уже не вернуть... Я ведь так в суете этих дней и не выспросил у Гераклеодора, кого он там спас по пути и зачем та диковинная чета собралась то ли резаться, то ли топиться...
   В добрый час. Прощайте, посланники. Коли боги позволят - увидимся, и тогда всё узнаю.
   "Чужеземец, прощай"....
   Что такое? Откуда? Послышалось. Это чайки кричат.
   Отче Зевс, повелитель небесного пламени. Отче светлый, Ахурамазда.
   Помогите царю Митрадату Евпатору.
  
  
  
  
   77. Верно, замыслы молодого царя Митрадата показались богам чересчур дерзновенными, и поход его в Азиатский Боспор по Кавказскому берегу обернулся тогда неудачей. Кровожадные племена, пировавшие человеческим мясом, пираты, болезни, потери людей и коней, ядовитые змеи, кишащие в скалах и зарослях, непролазные дебри перевитых друг с другом дерев, труднопереходимые скалы на побережье, горные кручи и щели - всё сие совокупно заставило Митрадата сдаться на уговоры друзей и вернуться в Диоскуриаду, а оттуда в Синопу, домой, где его ожидала супруга-сестра, разрешившаяся от первого бремени сыном, имя коему было дано в честь отца: Митрадат. Рок как будто поставил в Колхиде царю Митрадату предел, дабы лет его жизни и подвигов, им совершенных, достало и для прочих повествований.
  
  
  
  

"В добрый час.

Совет и народ Херсонеса постановили.

   Диофант, сын Асклепиодора, уроженец Синопы, друг наш и благодетель, облеченный безмерным доверием и уважением царя Митрадата Евпатора, должен быть восхваляем и чтим каждым херсонеситом как содеятель общего блага, ибо именно он, Диофант, постоянно склонял царя к самым славным и самым прекрасным деяниям. Посланный им, чтобы принять на себя войну против скифов, он явился в наш город и отважно переправил войска на противолежащую сторону, отводя от нас неприятеля. Когда скифский царь со своими несметными полчищами вдруг напал на него, он, приняв поневоле сражение, обратил в постыдное бегство скифов, слывших непобедимыми - так что царь Митрадат Евпатор первым смог воздвигнуть трофей в честь победы над ними. Приведя в покорность соседних тавров и заложив в их местности город, названный в честь царя своего Евпаторием, он отправился на Боспор, совершив там в короткое время много великих деяний. Возвратившись в наши края, он совместно с нашими гражданами, молодыми мужами и юношами, предпринял поход в середину скифских земель. И когда ему без боя сдались обе царские крепости, Хабеи и Неаполь, почти все скифы признали власть над собою царя Митрадата Евпатора. За все эти подвиги благодарный народ постановил воздать ему надлежащие почести в городе, свободном с лета сего от владычества варваров.
   Решено в девятнадцатый день месяца Дионисия, при басилевсе Агеле, сыне Лагорина, при главе эсимнетов Мении, сыне Геракла и секретаре Дамаскиле, сыне Атенея".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Великий ловчий 54
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"