Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Владыка Вод: Начало

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История Фоанта - царя вымышленного маленького таврического царства, который пытается создать на варварской почве нечто вроде "просвещенной монархии"

Лариса Кириллина

Д И О Н И С

К н и г а в т о р а я

В Л А Д Ы К А В О Д

В пучине след его горит...

Ломоносов

   1. О том, как при дивных знамениях появился на свет великий царь Митрадат Евпатор Дионис, как был он воспитан, как начал царствовать, как пробудилось в нем желание славы и подвигов, как в едином походе подчинил он себе сопредельные царства Малой Армении и Колхиды, как выслал рать под началом стратега Диофанта, сына Асклепиодорова, дабы спасти от скифов таврический Херсонес - было мною описано в первой книге.
   2. Теперь же хочу поведать о том, что внемлющему покажется не относящимся к сей истории, но без чего я, Дионисий, никак не берусь обойтись при ее составлении: о моей потерянной родине, о стране тавроэллинов, и о предках моих по отцу, законных ее повелителях. Люди эти достойны избегнуть забвения, но судьба величайшего из виданных мной на земле властелинов вознеслась над цветением судеб их как ветвистое высококронное древо, и оплела их корни своими, а когда разразилась всесветная буря, сокрушила их всех, увлекая в обитель теней.
   3. Ведь теперь, спустя два или три поколения, Митрадатово имя многими - кем с почтением, кем с отвращением - поминаемо на земле. Имена же моих прародителей вымываются водами Леты из забывчивой памяти и врагов, и друзей, и соседей. Я, последний побег благородного рода, доселе вию мой иссохший стебель под солнцем, а уже находятся гордецы и невежды, объявляющие страну мою вымыслом, красоту городов ее басней, а деяния мудрых правителей - самохвальным преданием, в коем вздора больше, чем истины.
   4. Довелось мне как-то в Александрии Египетской собеседовать с Проклом Сирийцем, мужем столь же знающим, сколь благонравным. И когда я за чашей вина с сердцем, пьяным от горькой любови, завел похвальную речь о моей потерянной родине, он с улыбкой изрек, будто не было никогда, да и быть не могло той страны - ибо, будь она вправду на свете, куда бы исчезла? Должно быть, продолжил он рассудительно, я введен в заблуждение россказнями мореходов, гораздых на неудобоверные выдумки. А может быть, уцелевшие варвары из рассеянных по всей Азии Митрадатовых войск расписали столь дивными красками некий край, затерянный то ли в Армении, то ли в Колхиде - куда только не заносила судьба многомятежного царя Митрадата Евпатора! Израненным, изнуренным походами, изголодавшимся воинам всякая область, живущая в скромном достатке, покажется преисполненной прелести и благодати, пленительной и восхитительной для неумудренных в изящном варварских душ и очей. "А может быть", - молвил он, гадая бесстрастно, - "то была Коммагена? Царь ее, Антиох, проведенный в триумфе Гнея Помпея, тоже мнил себя равным бессмертным богам, хотя царствице было - не более родинки".
   5. "Нет", - ответствовал я. - "Коммагена, как ведает всякий, далека от морских берегов". - "Тогда где же, друг Дионисий, поместил бы свою Атлантиду?" - снисходительно полюбопытствовал Прокл. - "Почему бы не в Киммерии?" - молвил я с колотящимся сердцем, и лишь рдяный луч заходящего солнца скрыл румянец, окативший вдруг мне лицо. "Невозможно!" - засмеялся ученый знакомец. - "Дикари Тавроскифии не могли ни творить, ни ценить красоту. Из царей той страны всякий вспомнит только Фоанта, который прославлен не мудрым правлением, а закланием на алтаре путеходцев". Я смолчал, не дерзнув возразить.
  
  
  
   Звонкий, знойный, златолучистый день. Средолетье. Дворец растворен в одуряющем мареве. Разморенный наставник задремал, сидя в кресле. Значит, можно удрать! Хорошо бы спуститься к морю, но с Царской горы невозможно уйти незамеченным: дорога одна, и она всегда под охраной. Остановят, вернут, и тебе влетит от родителей. Впрочем, что они тебе сделают? Поругают слегка и оставят без лакомства. Ведь наследника трона никто не осмелится выпороть.
   Какая жара.
   Фоант пробирается в сад и настойчиво ищет, нет ли где потаённой тропинки или скрытого лаза. Тут высокая - не залезешь - стена, там садовничий домик с брехучей собакой, дальше - страшный обрыв... Может быть, за дворцом? Чтобы справиться с жаждой, он срывает еще совершенно незрелое яблоко. Нежная горечь сводит рот - а не то запел бы от беспричинного счастья и предвкушения несомненной удачи...
   Задворки. Ход с кухни. Курятник. Свинарник. Конюшня. Амбар.
   Что это?...
   Жуткий крик. Свистящий удар.
   Крик. Удар. Крик. Удар...
   К столбу возле мусорной ямы прикручено тело. Кожа - клочьями. Мясо с кровью - наружу. Корчи, хрипы, треск и хряск.
   Двое - бьют со всего размаха плетями.
   Подступает рвота. Огрызок катится наземь. Но сильнее ужаса - гнев. Гнев неистовый, неукротимый, недетский. Растолкав столпившихся слуг, ты бросаешься прямо под плеть. Крик дерет тебе горло: "А ну, перестаньте! Приказываю!"...
   Плеть, вздрогнув как издыхающий змей, повисает в карающей пяти. Стоя рядом с привязанной жертвой, ты торжественно изрекаешь: "Запрещаю. И нынче, и впредь".
   И, уже обращаясь к жертве: "За что тебя?"...
   Взгляд. Что страшнее - когда затравленный зверь смотрит как человек - или когда человек в тебя вперяется с отчаянной лютостью недобитого зверя? И - улыбка. О боги, какая улыбка. Ты ее никогда не забудешь, Фоант.
   "Господин", - с наглым подобострастием обращается к мальчику истязатель, тот, что постарше. - "Ты напрасно тратишь слова. Этот скот разумеет лишь плётку. Дикий тавр, чего с него взять!"...
   В сумасшествии гнева ты бросаешься на ненавистное брюхо, молотишь его кулаками, бодаешь, брыкаешь... Со смехом - хватают, удерживают: "Ой, какой ты сегодня сердитый, Фоант! Ой-ой-ой, пощади и помилуй!"...
   Бегом во дворец. К отцу. "Государь почивает, пускать не велел".
   Даже сына?... В ответ ухмыляются и отводят глаза. Ты еще слишком мал и невинен, чтоб понять, почему отец иногда запирается в опочивальне, но - не с матерью. Ибо слышно, как он там с кем-то играет, поёт, разговаривает...
   Стремглав - на женскую половину. К матери. Уж она-то не спит.
   Царица Киннора в самом деле сидит, перенизывая самоцветное ожерелье. Прямая, строгая, стройная, она кажется выше, чем есть. Просто так к ней не всякий приблизится, ибо страшно: до священного брака с царем Никосфеном она была жрицей Госпожи Нашей Девы, Владычицы Всех Смертей и Рождений.
   Столько складок на платье Кинноры, что даже не чувствуешь теплоты ее тела - лишь тугую упругость мышц и твердость костей. Ее влажные руки в холодных перстнях гладят потные волосы мальчика, но грудной ее голос неласков: "Что за выходки, сын мой? Мне всё рассказали, и я недовольна тобой". - "Что он сделал, что с ним - так жестоко?" - "Он - вор. Его дело - выгребать из ямы помои. Он же спрятал в отбросах украденный с кухни бараний бок". - "Наверное, он был голодный. Или дети его". - "Всех голодных ты никогда не накормишь, Фоант. А без строгости править в этой стране невозможно".
   Почему?...
   "Потому что иначе тебя уничтожат".
   Кто?... Если я буду добрым?...
   "Те же горцы. Они ненавидят всех нас".
   Ненавидят? За что?...
  
  
  
   7. Премного тому поколений назад мои дальние предки, сторонники Писистратидов, бежали из объятых усобною смутой Афин и отправились в плавание по Эвксинскому Понту, собираясь найти себе новую родину в хлебородных краях. Устремлялись они на Боспор, полагая, что там еще хватит земли. Но, застигнуты гибельной бурей, оказались близ берегов Киммерии, населенных дикими таврами. Всё гремело во тьме, и не можно было уже различить, где земля, где вода, где скалы, где небо. Корабли накренились, мачты рухнули, весла переломились как щепки, а мореплаватели тщетно силились вычерпать воду, вопия о пощаде к богам. Верно, Зевс услыхал их мольбы и решил даровать им спасение. Низлетевшая молния угодила в один из дубов, росших на высоком холме, а потом загорелись кусты и трава, пламенея как факел в ночи и высвечивая ближний берег. Приободрившись явным знамением, скитальцы решились довериться всеблагой всемогущей судьбе. Два из их кораблей волны выбросили на каменья, один потонул, а один оказался разметанным в щепы, но многие люди сумели спастись, добравшись до берега вплавь и привязав к корабельным обломкам бывших с ними младенцев и женщин.
   8. Отказавшись от сна, они целую ночь разбивали временный лагерь на холме у впадавшего в море ручья. От воспламененного молнией дуба они взяли огня, что хранился с тех пор негасимым в святилище Зевса Спасителя, да и город позднее был назван в честь него Сотер*ей. Пришельцы смогли в свете факелов разгрузить корабли и поспешно поставить заслон из подручных камней и горящих костров вокруг мечта ночлега. Утром же случилось предвиденное: лагерь был окружен многочисленным полчищем тавров, состоявшим из нескольких живших рядом племен. От вторжения их удержало лишь кольцо из пылавших костров: тавры чтили огонь и считали кощунством преступать через чистое пламя.
   9. Тавры, или же горный народ, как они себя называли, соблюдали свирепый обычай приношения в жертву Владычице Всех Смертей и Рождений попадавших к ним чужестранцев и пленников. Почему на сей раз получилось иначе, я могу лишь гадать, ибо не нашел о том ничего в наших летописях. Полагаю, что тавры могли испугаться того же знамения, что спасло моих предков: павший с неба огонь означал покровительство странникам одного из великих богов. А быть может, вожди не смогли сговориться о доле в добыче, или численность оборонявшихся показалась чрезмерно большой. Не снимая осаду с холма, тавры вздумали обратиться к волхвам и к Верховной жрице своей, дабы те изрекли, что им далее делать с пришельцами.
   10. И Верховная жрица рекла, что Богиня жаждет Царя, а волхвы подтвердили решение. Мне доселе неясно, коим способом объяснялись тогда меж собой неприятели. Полагаю, что тавры опять же прибегли к искусству волхвов, обладавших умением бессловесно внушать свои чаяния. Столковавшись с пришельцами, тавры донесли до них волю Владычицы, обещавшей жизнь остальным, если будет пожертвован Царь.
   11. Среди эллинов предводителем был Гекатей, сын Деметрия, юный муж благородных кровей, возводивший свой род к Тесею, человек хладнокровный и храбрый, но жестокий и высокомерный. Собственно, и бежать из Афин им пришлось оттого, что его вкупе с родичами и друзьями обвинили в измене закону: он стремился к единовластию, презирая народоправление. Услыхав о велении Девы, изгнанники устремились к нему, умоляя принять от них столь ему вожделенный венец и священный жертвенный жребий. Гекатей же сказал: "О сограждане, для чего отдавать идолице того, кто вам более прочих полезен? Каждый воин у нас на счету, а тем паче умелый стратег. Разве нет среди нас слабых, раненых и престарелых? Пожелай мой отец умереть, он бы сделал великое дело". И Деметрий, престарелый родитель его, не колеблясь ответил: "Венчайте меня, я готов принести себя в жертву".
   12. Тавры взяли Деметрия, отца Гекатея, и заклали во славу Владычице. Кровь, пролитую на алтаре, объявили отныне священной: род Деметрия и Гекатея обручался Деве-Земле. Оттого власть царя оказалась у нас неоспорным, однако и мало завидным жребием. Ведь устами Верховной жрицы исторглось еще и пророчество: "Каждый Царь да повторит свершенное" - и оно означало для царского рода не заклание ради Богини, как сперва подумалось многим, а смерть отцов по вине сыновей.
   13. Гекатея короновали, и ему покорились не одни лишь его сотоварищи, но и тавры из ближнего племени, полагавшие, что пришелец, угодный Владычице, сильнее их прежних вождей. Чужеземцам дозволено было построить селение, окружив его стенами, и возделать окрестные земли, но суровый запрет налагался на починку их кораблей и сношения с соплеменниками. Постепенно на возвышении появилась и крепость, посреди которой воздвигли святилище Зевсу Сотеру. Позже древний тот храмик был обстроен колоннами, а участок, его окружавший, обнесли высокой стеной, за которой построили также сокровищницу, где хранили казну, оружие, семена, уцелевшие книги и летописи. Там же в первое время вершили суд и учили детей. Царь был главным жрецом, судьей и стратегом, но по всякому важному делу собирал свой народ на совет.
   14. Окруженные диким и недружелюбным народом, поселенцы постановили не смешивать с варварами ни язык, ни кровь, и обычаи. Соблюсти же сие оказалось непросто, а порою и вовсе немыслимо. Среди эллинов были и дети, и женщины, но в крушении гибли слабейшие, а затем начались и болезни, и тяготы, уносившие многих младенцев, так что вскорости молодые мужи оказались в большом перевесе. И собрание постановило разрешить им жениться на девушках из знатнейших таврских родов - дочерях вождей и старейшин. Всякий брак меж таврянкой и эллином должен был одобряться царем, дабы дети считались законными и имели право наследовать. Нет нужды говорить, что рожденные в этих браках дети воспитывались по-эллински; изъясняться по-таврски им запрещалось даже в семье. Зато девушкам-эллинкам никогда не дозволено было становится женами тавров, и хотя иногда при набегах враждебных племен совершались и похищения, те злосчастные пленницы, коли не получалось тотчас же отбить их у варваров, почитались умершими. Все потомки первых пришельцев, не имевшие варварской крови и вступавшие в браки лишь между собой, назывались у нас евпатридами и гордились своим благородством, хотя, честно молвить, не верится, что и в самых знатных семействах не нашлось бы таврского предка.
   15. Узы браков умножили численность тех, кто считал себя эллинами. Сил, однако, недоставало ни для завоеваний далеких земель, ни для войн против ближних соседей. Гекатей был хитер и умен, и участвуя в мелких распрях меж таврами, он сумел прослыть храбрым воином, справедливым судьей и намного расширить границы владений и число своих подданных. Так во власти его оказались три больших плодородных долины и две древние таврские крепости. За свою изворотливость и умение поступаться ничтожным для обретения главного Гекатей получил прозвание Ящерица, и оно пришлось ему сильно по нраву: с той поры изваяние ящерки украшало меч и перстень царя.
   16. Племена и селения тавров признали власть Гекатея, согласившись платить разумные подати - но и царь дал обет никогда не пытаться обратить их в рабов, а считать их свободными подданными, чтить их древних богов и старинные родовые законы. Рабство таврам было неведомо, ибо пленных они приносили в жертву богам и, как слышал я, в древности даже не гнушались и людоедством. А когда становились пленными сами, то скорей умерщвляли себя, чем свыкались с неволей у эллинов. Нравы были у них столь суровы, что смерти они не боялись ничуть, а лишение воли считали нестерпимым позором для всякого воина.
   17. Оттого на земле моих предков ни царь, ни прочие граждане не имели рабов. Мне приятно про это воспомнить, хоть и знаю, что вовсе не ради приятности предки приняли этот закон. Ибо эллинов поначалу было столь мало, что они даровали свободу всем рабам, привезенным с собой, тавров же привести под ярмо оказалось совсем невозможно: их уделом всегда становились бегство, бунт или смерть. Не скажу, что у нас процветало счастливое равенство - такового порядка я, объездивший многие страны, не видал никогда и нигде. И свободный бедняк прокормления ради принужден поливать своим потом чужую лозу и пасти чужие стада; и знатнейший из варваров не имеет ни права, ни голоса в римском либо эллинском городе. Так устроено всюду, и так оно было и на моей потерянной родине. Тавры сами порою шли в услужение лишь за хлеб и за кров, ибо в горных селениях, когда зимы были суровы, не хватало пищи на всех. Человек же, покинувший племя, был изринут из круга сородичей, и не мог даже думать о возвращении, а порою и сам не желал бросить то, что с толиким трудом заимел.
   18. Изо всех знакомых мне стран сходство с нашими установлениями я приметил лишь в Гераклее Понтийской, где эллины жили в столь же давней дружбе-вражде с местным племенем мариандинов. Потому, полагаю, и с гераклеотами мои предки сошлись прежде, нежели с прочими эллинами. А случилось сие при боспорском царе Левконе и при нашем царе Никомахе, когда Левкон вел войну с Феодосией. Гераклея тогда посылала свои корабли к осажденной союзнице, и однажды, пристав по случайности - починить поврежденный руль - к берегу, что казался с моря пустынным, изумленные гераклейцы увидали странный народ, говорящий по-эллински, но имеющий полуварварский облик, чтящий Зевса Спасителя, но одетый в штаны.
   19. До приезда в страну гераклейцев к нам порой попадали терпевшие бедствие путники или жертвы разбойников-тавров, налетавших на лодках-камарах на купеческие корабли. Сих несчастных у нас принимали и обычно давали гражданство тем, кто, свыкнувшись, соглашался остаться и присягнуть на верность царям. Тем же, кто устремлялся на родину, мои предки помочь не могли, ибо путь был один - через горы и степь в Феодосию, но в степи возле наших границ обитало свирепое племя кентавров, перенявшее таврский обычай убивать чужаков. Кораблей у нас не было, лодку же понесло бы течением мимо тех берегов, где разбойничали неподвластные и враждебные нашим правителям дикие тавры. Оттого, должно быть, и сложилась дурная молва о моей затерянной между кровожаждущих варваров родине. Ведь еще при моем прародителе, муже редкостного благородства, люди верили, будто у нас, словно во времена Ифигении, умерщвляют любого пришельца, ибо мало кому удавалось от нас возвратиться назад.
   20. Молвить искренно, страх в чужестранцах был насаждаем и самими царями, опасавшимися, что страну, обретенную ими такими трудами, покорит неожиданный враг. И к тому у них были весомые основания. Царь Левкон, захватив Феодосию и провозгласив боспорских царей ее архонтами, собирался продвинуться в наши края, но понес большие потери и решил не множить невзгод ради выгоды стать властелином отдаленной от Пантикапея и весьма небогатой земли. К боспорянам с тех пор относились у нас недоверчиво и неприязненно и, чего уж ныне таить, иногда и впрямь расправлялись к попавшими к нам любознания ради купцами. Гераклейцев встречали охотнее, но они приплывали нечасто, ибо их кораблям было негде пристать. Проходили порою года, прежде чем возле нашего берега становился на якорь торговый круглобокий корабль, и к нему устремлялись проворные таврские лодки с охранниками, дабы взять и доставить на землю желанных гостей или выпроводить нежеланных. При царе Никосфене, что был мне прадедом, в летнее время воздвигали скромную пристань - мостки, но на зиму их разбирали.
   21. Обо всем, что случалось в миру, мои предки узнавали всегда с запозданием, да и то не из уст самовидцев, а обычно по слухам и свиткам. О расцвете великих Афин при Перикле, о нашествии персов в Элладу, о делах Александра, о войнах за его наследие в Азии и о возвышении Рима говорили нам люди и свитки спустя множество лет, а порою и десятилетий. Дабы истина не становилась туманным преданием, повелители наши приказывали записывать все рассказы и собирали ревнительно все привозимые книги. В храме Зевса, помимо священных для всякого эллина песен Гомера, сохранялись писания многих ученых мужей и поэтов от Гесиода до Еврипида. Но, чем более лет проходило, тем меньше моих соплеменников, продолжавших чтить эти свитки, постигало их содержимое. Да и самый язык начинал казаться мудреным, составленным из неведомых либо редкостных слов. Лишь цари, жрецы и знатнейшие евпатриды продолжали учиться читать и писать по тем книгам. Но приезжим гостям, гераклейцам и феодосийцам, их выговор мнился смешным, ибо был чрезмерно старинным и выспренним. А в уста простых горожан просочилось столь много таврских слов, что эллины не всегда понимали такое наречие. И, должно быть, по справедливости, а не в обиду, наделили гераклеоты моих предков двойственным именем: они звали их "тавроэллинами". Поначалу сие многим мнилось обидным, но с течением лет утвердилось.
   22. Я всегда называл себя эллином, ибо так было проще скрывать ото всех мое происхождение, а наставник мой Пифолай, урожденный афинянин, потрудился усовершенствовать мой язык и познания так, что никто, даже в самих Афинах и в Риме, никогда не прозрел во мне варвара. Но отец мой был сыном тавроэллина и скифянки, а мать - плодом страсти эллинской девушки и потомка персидских царей. Кто я есть - я и сам не сказал бы: всякой крови во мне понемногу, и от каждого я что-нибудь позаимствовал. На словах отрекаясь от предков и зовя себя потерявшимся в бурях войны Пифолаевым сыном, я спасал свою жизнь - чтобы ныне, на старости лет, вспомнить и воскресить для потомков их погибшую славу и честь.
  
  
  
  
  
   Тень от граба - глубокая и прохладная. От фисташки - пестрая и кудрявая. От шиповника - рваная и колючая.
   Царский сын и его млечный брат - оба лет десяти - обо всем позабыли, предавшись игре у округлого прудика в верхнем саду.
   Пруд похож на позеленевшее медное зеркало. Рыбы в нем почти нет, зато уйма лягушек. Верещат вечерами, хоть уши затки. Но сейчас приумолкли. Выставили из воды глазищи. Дивятся на город, построенный мальчиками на берегу. Город из гальки, песка, самоцветов, глины, сучков и травинок; город крохотный, но настоящий на вид - со стенами, воротами, башнями, храмами, портиками, площадями...
   Фоант отмывает руки в пруду и начинает нетерпеливо расхаживать вокруг поглощенного сотворением города Гармонида.
   Ведь они вовсе не собирались заниматься дотошным строительством, а условились соорудить подобие башен и гавани ради игры в войну Гераклеи с Боспором за Феодосию. Учитель их, Эвтидем Гераклейский, вчера им поведал эту историю, и Фоант ею тотчас воспламенился. Ведь это случилось не где-то за тридевять дальних земель - а у самой ближней границы! Эти самые воды кипели от вздыбленных весел военных триер! Это небо - дрожало от криков!... И царскому сыну возжаждалось всё пережить наяву, пусть играючи с верным дружком Гармонидом.
   А тот...
   Лепит, строит, кладет за тростинкой тростинку, и весь вымазан глиной как простолюдин...
   - Не довольно ли, Гармонид? - подступается к другу Фоант. - Для чего ты стараешься, если мы сейчас это разрушим?
   - А зачем?... - уставляется на него Гармонид.
   - Как зачем? Ты забыл? Мы же договорились, сыграем в войну...
   - Посмотри. Вышло очень красиво. Нет, ты встань и чуть-чуть отойди... И представь себя птицей, которая с вышины это видит.
   Фоант придирчиво смотрит на крошечный город.
   О да. Так и хочется сделаться ростом с мизинец, чтобы гордо войти вовнутрь, побродить по приветливым улицам, постоять на округлой площади перед храмом неведомого божества, посидеть под портиком, погостить вон в том доме... нет, во дворце... подремать в том саду из цветов и травинок...
   - Ты прав, - соглашается он. - Это - жаль разрушать. Будем лучше играть в этот город.
   - Ты сперва его назови.
   - Хорошо. Афины!
   - Фоант, они не такие. Я не смог повторить то, что нарисовал Эвтидем на папирусе.
   - Ну, тогда... пусть - Афинеон!
   На вершинах покой. Даже птицы молчат. На маленький храм приземляется желтая бабочка. Мимо стен бегут муравьи.
   Как прекрасно. И как уязвимо.
   - Этот город будет стоять - до ближайшего ливня, - не без горечи говорит Гармонид. - День, другой - и станут руины.
   - Мы построим другой. Настоящий! - обещает Фоант. - Когда буду царем...
   - О, до этого надо дожить!
   ...До чего? До кончины царя Никосфена?... Нет, нет, нет! Это будет, о боги, не скоро, не надо мне вашего города, пусть отец остается со мной много лет...
   Тень от граба - глубокая, плотная. Тень от дуба - будто израненная. А от можжевельника - душная, пряная, тяжкая, как венки с синеватыми ягодами: дар подземным богам...
  
  
  
   23. Я не стану перечислять имена всех царей, управлявших нашей страной, равно как и описывать множество происходивших в стародавнее время событий. Мои предки расширили царство настолько, чтобы жить в нем свободно и сытно, и природа сама отграничила их как от скифов - горами на севере, так и от пребывавших в дикости тавров - полосою безводных земель. Стычки с таврами происходили всякий раз, когда летом созревали хлеба и плоды, и соседние племена промышляли набегами, но долгих войн с беспощадным кровопролитием избегали и те, и другие, достигнув, как кажется, равновесия сил.
   24. Прадед мой был царь Никосфен Филетер, получивший такое прозвание за приветливость и дружелюбие. С юных лет оказавшись у власти, возымел он пристрастие к пиршествам и забавам, предаваясь им много охотнее, чем делам государства, поручив последние родственникам и друзьям, а друзьями ему становились чуть не все его подчиненные, подчиненными же - многие из совсем случайных знакомцев. Никосфен был женат первым браком на девушке из семьи евпатридов, подарившей ему двух дочерей и умершей после рождения сына. Мальчик был наречен Деметрием; имя это было в царском роду нередким в память о богочестном отце изворотливого Гекатея. Но младенец прожил лишь несколько месяцев, и пришлось безутешному, как казалось тогда, Никосфену, приносить поминальную жертву Владычице Всех Смертей и Рождений на Священной горе.
   25. В незапамятные времена там стоял только грубый алтарь из зеленого местного камня и пещерное капище тавров, окруженное частоколом с насаженными черепами врагов. Но когда Госпожу Нашу Деву стали чтить и пришельцы, то щедротами многих царей там воздвиглось большое святилище с храмом, домом жриц, помещениями для служительниц и воспитанниц, приютом для богомольцев, лечебницей, тайником и сокровищницей. И обычаи храма со временем сильно переменились, смягчившись и сблизившись с эллинскими. Чужестранцам уже не грозило быть закланными на том алтаре, ибо вход в ограду святилища был для них заповедан. Все местные жители были вправе входить и молиться Богине, но лишь до наступления тьмы. Ночью там оставались одни только женщины. Стерегли их не люди, а страшные хищники - уцелевшие в том священном лесу львинотелые грифы, или кратко - грифоны, которых кормили мясом жертв и которые почитались как стражи Владычицы.
   26. Девы-жрицы служили Богине, покуда доставало их сил, ибо служба была не из легких. Кроме ежеденных обрядов, они упражняли тело и душу, владея оружием вряд ли хуже многих мужчин и учась подчиняться Верховной. Всякой жрице предписывалось стать искусной и в священнодействиях, и в песнопениях, и в охоте, и в беге, и в составлении зелий, и в исцелении ран, и в лечении многих болезней. Каждый год они вновь приносили обет, подтверждая, что служат по собственной воле и свободны от всяких страстей. Кто не мог за себя поручиться или в ком примечали смятение, отпускался к родным. Жрицы Девы, покинув святилище, становились супругами либо таврских вождей, либо самых видных из граждан, ибо верность их всякому долгу искупала наружную строгость.
   27. Лишь Верховная жрица, прошедшая три испытания - мне неведомо точно, какие, ибо в это я как мужчина не мог быть никем посвящен - приносила великий обет в знак слияния с волей Богини. Тот обет обрекал ее девственности до скончания лет, но, когда угасал в ней пророческий пыл, она переходила в чертог Матерей и, оставив преемнице жреческий жезл, опекала воспитанниц. Нелегко мне о том говорить, но, коль внемлющий спросит, отвечу: жрицу, презревшую клятву, ожидала ужасная смерть. Младших жриц, словно римских весталок, замуровывали в подземелье, но Верховная подлежала растерзанию на алтаре.
   28. Той порой, о которой я повествую, Верховной жрицей была Киннора, дочь начальника эллинской крепости и таврянки из рода вождей. Скорбный царь Никосфен совершал поминальный молебен в Святилище Девы и внезапно пленился Киннорой - юной, статной, в белых одеждах, в диадеме, с серебряным жезлом во властной деснице. Его сердце наполнилось страстным восторгом, когда он увидал, как грифоны, внушавшие ужас любому, покорно берут у нее из перстов кровавое мясо принесенной в жертву коровы. С того дня царь не спал и не ел, предаваясь несбыточному вожделению.
   29. Только ясная воля Владычицы, явленная в благосклонном знамении, могла избавить Верховную жрицу от долга служения. И на памяти предков такое случалось лишь дважды, когда, еще до пришествия эллинов, в крае начался гибельный мор, а потом смертоносная междоусобица, и Верховная жрица вступала по соизволению Девы в священнодейственный брак, дабы дать народу героя. Но еще не бывало, чтоб Верховная становилась супругой кого-либо из пришельцев. Цари же доселе не заключали законных браков с таврянками, хоть порою имели наложницами дочерей союзных вождей. Дети этих наложниц обычно записывались в полноправные граждане, но никак не могли притязать на венец.
   30. Брак с Киннорой казался царю ни с какой стороны не возможным. От отчаяния Никосфен заболел и возжаждал собственной смерти. И тогда двоюродный дядя его, Агесандр, жрец Зевса Спасителя, хитроумно измыслил спасительный ход. Смерть царя при отсутствии сына и малолетстве его дочерей, - рассудил он, - для страны несомненное бедствие, ибо тотчас же вспыхнет спор о престолонаследии, чреватый междоусобицей или даже войной среди эллинов. Посему, рек царю и другим жрецам Агесандр, жрица вправе вступить с Никосфеном в спасительный брак, коли будет на то изволение Девы.
   31. Поначалу Киннора о том не хотела и слышать. Но Богиня послала гадателям необманное чудо: на небе вдруг стали видны две Луны, из которых одна скоро начала меркнуть, пока не пропала совсем. И объявлено было, что Госпожа Наша Дева отпускает Верховную Жрицу, уготовив ей славный удел. А чтоб гордые евпатриды не усомнились в праве смуглой таврянки на трон, Агесандр не без помощи таврских волхвов убедил их, что предки Кинноры по матери возводили свой род к самому владыке Фоанту, приютившему некогда по велению Девы злосчастную Ифигению.
   32. Никогда еще ни один из правителей нашей земли не справлял столь торжественной свадьбы. Невесту, одетую в пурпур и золото, несли на увитых цветами носилках под пение гимнов Владычице со Священной горы в Сотерию, и народ вдоль дороги встречал ее земным преклонением. А жених, облаченный в царское платье и жреческий сребропенный хитон, дожидался у храма Зевса Спасителя. При восшествии в храм невесты он сам опустился перед дней на колена и спросил о согласии на священнодейственный брак. Получив таковое, он начал обряд, совершив приношение жертв и убедившись по знамениям в благосклонности неба. Затем Никосфен принародно увенчал Киннору короной и объявил законной царицей - объявил до того, как увел ее в брачный чертог.
   33. Когда минул положенный срок, у Кинноры родился младенец, которому дали гордое имя Фоант в честь его баснословного предка. До того все правители наши звались Гекатеями, или Деметриями, или, как Фоантов отец, Никосфенами; был один Аристон и один Александр - эти оба ничем не прославлены. То ли имя для сына избрала царица Киннора, а супруг не нашел возражений; то ли вместе они так решили; то ли вновь подсказал их советчик и друг Агесандр, полагавший, возможно, что древнее имя, как щит, оградит полукровку-наследника от надменности евпатридов и исконной враждебности варваров - я могу о том лишь гадать. Но скажу наперед: сего имени он оказался достоин, хоть ни нравом, ни воспитанием, ни деяниями он нимало не походил на того, другого Фоанта.
   34. Но едва успел осчастливленный царь Никосфен принести благодарные жертвы богам и осыпать царицу дарами, как лишился обеих своих дочерей. Они умерли, заразившись одной и той же болезнью. Друзья, утешая царя, толковали о неумолимости рока, молва же, как водится, называла виновницей всемогущую мачеху девочек. Не берусь судить опрометчиво, очерняя память прабабки, ибо я не вижу причин, чем могли помешать ей царевны. Разве что, обегая в детских играх своих весь дворец, они видели либо слышали нечто запретное. Я бы рад скорее считать, что предание это - лишь сплетня врагов, и что гибель детей была волею неба. Но царицу Киннору смертельно боялись с тех пор даже те, с кем она была милостива. Никосфен же, как видели многие, к ней тогда охладел. Заключенный меж ними союз был священным и не подлежал расторжению, но, коль скоро желанный наследник появился на свет, возрастая здоровым и крепким, царь с царицей теперь почивали раздельно. И Киннора, похоже, о том не жалела, не питая к сменявшим друг друга наложницам мужа ни обиды, ни ревности.
  
  
  
   Из-под ног вылетают бурые, обросшие щетками белых кристалликов, камни. Руки хватко цепляются на сухие корни деревьев, карабкающихся по круче.
   Фоант не знает, зачем отец повел его этой тропой: рядом есть другая, попроще. Но трудный подъем веселит послушное тело. Приятно всё: и биение крови в висках, и быстро стынущий пот, и царапанье острых камней о закаленную смуглую кожу.
   Свита будет ждать их внизу, на поляне. Никосфен объявил, что желает проверить службу дозорных и совершить приношение Солнцу-Отцу на возвышающемся наверху алтаре. А к тому же он хочет побыть без свидетелей с сыном, с которым почти год не видался.
   Упрямый как истинный тавр, Фоант настоял, чтобы царь позволил ему пройти военную службу наравне с другими эфебами. "Я не вправе буду приказывать, если не научусь подчиняться", - говорил он родителям. - "И друзья перестанут меня уважать, уклонись я от общего жребия". Никосфен не хотел его отпускать на границу, где единственный сын мог погибнуть в столкновении с дикими таврами. Но Киннора, подумав немного и, быть может, прибегнув к гаданиям, разрешила: "Пускай отправляется" - и надела ему на грудь охранительный амулет. "С этим знаком", - сказала она, - "ты неприкосновенен для всякого, кто страшится мщения Девы".
   Так Фоант провел полный срок в приграничной крепости возле дальнего городка Мегастелы. К счастью, год оказался для всех благодатным, и дикие тавры не очень свирепствовали, нападая на виноградники или угоняя стада. Достаточно было выпустить несколько стрел и погромче заулюлюкать, чтоб они разбежались. Громких подвигов совершать не пришлось. В остальном же служба Фоанту нравилась. Помыкать царским сыном начальники не дерзали, зато рядом были друзья - млечный брат Гармонид, Агесандр, сын жреца Агесандра, и Эвклид, сын учителя Эвтидема из Гераклеи. Вдалеке от родительских глаз они предавались веселым забавам. Так что время прошло без особых забот и утрат.
   Фоант возмужал. Сильно вырос, раздался в плечах, нарастил себе твердые мускулы. На щеках начала пробиваться бородка - черная, как у настоящего тавра.
   А отец постарел. И открытие это обоим не радостно. Что же сделаешь, родителей годы не красят! Пока Фоант был ребенком и отроком, время текло словно медленный мед, незаметно и сладостно. Никосфен постоянно что-нибудь праздновал, замечая движение месяцев лишь по смене цветов на застольных венках. Иногда и печать на бумаги ставил, возлежа за столом и облокотившись на крутое бедро флейтистки или танцовщицы. Вокруг него их всегда было много. Царица Киннора вела презрительный счет его увлечениям, но вмешивалась лишь тогда, когда чуяла нечто серьезное. Так она изгнала из придворного круга Каллигону, мать Гармонида, и Филотиму, жену своего родного брата Сострата. Однако то были женщины из хороших семей. А плясуний, певиц и служанок она не считала соперницами, обращая на них внимания вряд ли больше, чем на докучливых мух, припадавших к царскому кушанью. Когда совсем обнаглеют - "Кыш!" - а так... пускай себе лакомятся, копошась на объедках. По малейшему знаку недовольства царицы Никосфен со вздохами и подношениями удалял от себя одну гетеру, чтобы тотчас найти ей замену. Но всё чаще после обильных пиров с возлияниями и безудержных развлечений с красавицами ему делалось плохо. Так плохо, что знать про это не должен был - из боязни позорной огласки - никто. Кроме старого дядьки-слуги - и ее, царицы Кинноры. Искушенной целительницы. Она появлялась на зов, по-прежнему строгая, стройная, величавая и неприступная, как служительница алтаря. Запирала все двери. Бранясь полушепотом, щупала тонкими жесткими пальцами - как бездыханную жертву - болящее тело. Бранясь, разминала, как мягкую глину, комочки мерцающей боли. Бранясь, приносила какие-то травы, разжигала огонь на треножнике, составляла снадобье. Брань сменялась заклятиями, изрекаемыми по-таврски. Никосфен их не понимал. Но верил в их силу и благодетельность. Ибо руки, что подавали фиал и поддерживали его голову - "Пей!" - были благоуханней, заботливей и прохладней, чем руки матери. Выпив, он целовал эти руки, и плакал, и клялся, что больше ни с кем, ни за что, никогда... В эти ночи Киннора сидела у ложа, не гнушаясь подавать ему таз для блевания, вытирать липкий пот со лба и опять поить из пропахшей травами чаши. Никосфен выздоравливал. И... опять принимался за прежнее. Пиры, дифирамбы, смех легкомысленных дев, вдохновенные речи поэтов, игры, музыка, пляски и ласки... И - надменное, недреманное око Кинноры. Кинноры - Верховной жрицы, кормившей когда-то кровавым мясом грифонов на Священной горе. Царицы Кинноры, родившей ему любимого сына Фоанта. Единственного уцелевшего из его четверых детей...
   Он ведет его на гору, именуемую Сторожевой. Вершина - нагая, открытая ветру и солнцу. На пике - алтарь, а чуть дальше - помещение для несущих здесь службу стражей. В случае появления недруга ночью им предписано зажигать сигнальный огонь, подавая условные знаки, а днем - делать то же самое начищенными до яркого блеска щитами. Подниматься сюда, кроме воинов, вправе только сам царь или царский посланник.
   Когда-то и Никосфен в первый раз восходил по тропе меж камней, ведомый отцом, справедливым и добрым Деметрием. Тот взбирался мучительно-медленно, задыхаясь и утирая краем гиматия пот. "Может быть, возвратимся?" - предложил тогда Никосфен. День был ветреный, хмурый, осенний, над горою неслись облака, на вершине у стражей сдувало плащи... "Я боюсь, что весною мне будет такое совсем не по силам", - улыбнулся сыну Деметрий. Видно, он уже чуял предел. И достиг его много скорей, чем надеялся. Наверху его сильно продуло, и домой его привезли воспаленно горячим и бредящим. На шестые сутки он умер. Виноват ли в том Никосфен? Да и мог ли он что-то сделать? Неужели и так - исподволь - непременно должно было сбыться проклятие Девы, довлеющее всем царям со времен хитреца Гекатея?...
   Всё почти как тогда. Только день нынче жаркий и солнечный. Никосфен бредет еле-еле, отдуваясь при каждом десятке шагов и всей тяжестью налегая на посох. А Фоант уже там, на вершине. Стоит себе, упоенно подставив лицо восточному свежему ветру, от которого резко хлопает серыми крыльями его воинский плащ.
   Успокоив сердцебиение, юноша созерцает картину, исполненную несказанной печали и прелести.
   Голубые вершины окружающих гор; мрачная синева пограничных хребтов с непролазными чащами; холмы, покрытые тусклой зеленью и серебром; виноградники на отрогах; сады в ложбинах; золотистые злаки на узких полях; там и там - небольшие стада серых коз и белесых овец; пересохшее русло реки; два пруда и игрушечная плотина; тощий дым очагов над селениями; стены города из неотесанных глыб; хрупкий абрис далекого храма - о страна, которую можно, стоя на высокой вершине, охватить единственным взором! Мыслимо ли - страна столь малая, что можно было бы вырезать всю ее на дымчато-голубом халцедоне - и носить при себе, и держать на ладони, любуясь ее долинами, бухтами и городами?...
   Это всё, для чего ты рожден?... Боги, это навряд ли больше того городишки из гальки, глины и тростника, который они воздвигали в саду с Гармонидом...
   Потрясенный, Фоант закрывает глаза, собеседуя мысленно - сам с собой, с богами и - с собственным Роком.
   Подошедший отец кладет ему на плечо свою руку. И отдышисто спрашивает:
   - Что? Красиво?
   - О да, - отвечает, вздрогнув, Фоант.
   - Вот страна, над которой ты будешь царствовать, сын мой.
  
  
  
   35. Царь Фоант получил благородное и заботливое воспитание. Он был прям душой, крепок телом, приятен лицом, хоть не славился красотой, даже будучи отроком - тавры, нужно признаться, не самый пригожий народ, и едва ли найдешь среди них Аполлона или Адониса. Зато ум его был превосходен и остр. При дворе царя Никосфена обретался грамматик по имени Эвтидем Гераклеец, занесенный в наши края любознанием, но обласканный государем и охотно принявший гражданство для себя и для сына Эвклида. Эвтидем был главным наставником царского сына и его ближайших друзей, обучая их правильной эллинской речи, искусству письма и словесности, и внушая основы понятий о законах и философии. Остальные науки мальчики постигали в гимнасии при святилище Зевса Спасителя. Совоспитанниками Фоанта были, кроме Эвтидемова сына Эвклида, Агесандр, сын жреца Агесандра, и млечный брат Гармонид.
   35. Гармонидово имя я, думаю, даже ныне многим известно. Ведь при жизни он был знаменитейшим из рожденных Тавридой ваятелей. Из творений его уцелело, по несчастью, немногое. У меня сохранился перстень с геммой из огнистого сердолика, сделанный им на старости лет как печать для Фоанта. Остальное погибло, сгорело в пожарах, разбито, украдено, продано или, как надгробные стелы, зарастает травой и лишайниками. Покидая поспешно отечество, я не смог спасти ничего, даже медно-бронзовой статуи Эос, украшавшей покои бабушки. И не знаю, что сделало то погибельное землетрясение, превратившее половину Боспора в руины, с нашим храмом Афины Таврической, где стояла чудесная и непостижная Дева с грифонами. Ее точное повторение отослали когда-то в Синопу как дар царю Митрадату, но куда оно делось, не ведаю: я уже ничего не застал. Может статься, оно украшает теперь какую-то римскую виллу.
  
  
  
  
   Даже когда на душе тяжело - под звездами сразу легчает. Что за звонкая, знойная, чародейная ночь. Кажется, будто звезды поют с вышины голосами цикад. Все кусты и деревья на Царской горе - в цикадах и звездах. Воздух хочется смаковать, как драгоценную влагу с далекого острова Коса. Ради них, четырех неразлучных доныне юнцов, распечатали привезенную гераклейцами амфору. Ибо повод весом: завтра утром корабль отчалит, увозя двоих из четверки.
   Уезжают - осиротевший Эвклид с Гармонидом.
   Остаются - Фоант с Агесандром.
   В прощальную ночь после общего пирования они разделились попарно, крест-накрест, ибо так уж сложились привязанности: Агесандр и Эвклид, Гармонид и Фоант.
   Фоант с Гармонидом сходят после пиршества в сад и усаживаются прямо в теплую траву. Глаза устремляются поневоле - в высокое небо, с которого, мнится, тронь перстом - и посыплются яркие звезды.
   - Гармонид. Ты твердо решил?
   - Да, Фоант.
   - А сказал мне только сегодня. Перед самым прощанием.
   - Не хотел огорчать заранее. Ты и так похудел от тоски.
   Это верно. Не прошло еще месяца, как скончался их Эвтидем, о котором все ученики горько плакали. Человеком он был столь веселым и славным, что лучшего наставника невозможно было желать... если б только не тяга к неумеренным возлияниям. И виновен в том не один Эвтидем - просто царь его звал всякий раз на пиры, и следил, чтобы чаша не пустовала... И теперь его сын повезет в Гераклею урну с прахом отца. Эвтидем захотел, чтоб его схоронили на родине, в отеческом склепе. Им пришлось долго ждать, пока в Сотерии не бросил якорь гераклейский корабль, направлявшийся из Феодосии за море с полным грузом боспорских товаров. Опасаясь пиратов, купцы не отважились на ночь глядя идти вдоль дикого берега и решили заночевать.
   И вот тут Гармонид объявил, что назавтра уедет с Эвклидом, дабы учиться за морем ваянию.
   Услыхав про такую причуду, добрый царь Никосфен только ахнул: "Но, мой мальчик, ты из хорошей семьи! Что ты будешь возиться в грязи, как гончар или каменщик!"... - "Царь, я беден и должен содержать родителей в старости". - "Мы найдем тебе подходящую должность"... - "Не надо". - "Почему, Гармонид?" - "Я обижу великих богов, ведь они, наделив меня даром, пожелали поделиться со мною амброзией"... - "Ха-ха-ха, это славно, позови тогда и меня!"...
   Он сумел даже переупрямить родителей, которые долго ругались, но все-таки дали денег на первое время.
   - Гармонид. Может, все же останешься?
   - Нет, Фоант.
   - Почему?
   - Ты сам понимаешь. Тот, кто ест чужой хлеб, теряет свободу. Ребенок, слуга или женщина за пропитание платят покорностью. Я - ни то, ни другое, ни третье. Ни с царем Никосфеном, ни даже с тобой.
   - Ты мой друг и почти что мой брат. Разве братьям зазорно делиться кровом, солью и хлебом?
   - Когда можешь воздать за равное равным - почему бы и нет.
   - Гармонид, мне достаточно дружбы.
   - Дружба - это союз между равными. Если я соглашусь на придворную должность, Фоант, то я буду тебе подчинен. А я слишком люблю - и тебя и... свободу.
   - Значит, верно обмолвился как-то раз Эвтидем, мир душе его: "У царей не бывает друзей"...
   - Милый мой, у великих ваятелей - тоже.
   - Ха! Откуда ты знаешь, что станешь - великим?
   - Иначе не стоило и начинать.
   - Хорошо, но зачем уезжать?
   - Ах, Фоант, кто бы мне говорил! Я же знаю, тебе самому не хватает наук, что внушал Эвтидем, тебе подавай сокровенное знание...
   - Перестань!
   Фоант озирается, как бы кто не услышал.
   Про такое нельзя говорить. Но пришлось посвятить Гармонида в строжайшую тайну. Ибо царскому сыну нужен был - ради приличия - хоть какой-нибудь спутник для прогулок в горах. Брать с собою слугу или стража Фоант опасался: расскажут родителям. Пусть отец и мать продолжают считать, будто он скрывает от них приключения с женщинами. В его возрасте это естественно, и Фоант не выглядит скромником.
   Только ходит он не к любовницам.
   А - в пещеру к волхву. Гармонид провожает его до деревни Козий Ключ и сидит у источника, ожидая, пока он вернется.
   Он попал туда в первый раз, повинуясь соблазну узнать, это правда ли, что без ведома вещего старца ни один человек не войдет в его капище и не выйдет оттуда живым. Даже самый отчаянный тавр-зверобой, даже алчный пират, даже наихрабрейший из воинов своей волей не сунется за частокол, огражденный окружием заговоренных камней и незримой стеной чародейства. Кто наткнется на обиталище колдуна по неведению - а такое бывает с детьми - будет просто исторгнут назад и расплатится многими днями дурноты и мозгокружения. Кто решится проникнуть вовнутрь, прибегая к оружию, превратится в бесчувственный камень из тех, что сложились в ограду. Ведуны никому не подвластны и никого на земле не боятся: ни царя, ни вождя, ни Верховной жрицы, ни хищного зверя. А вот их опасаются все. Ибо если ведун передал через тайных слуг человеку во цвете здоровья - "Ты умрешь!" - тот умрет в тот же день. А прикажет лежащему в смертной болезни - "Живи!" - тот очнется и исцелится. К волхвам обращаются лишь по самому важному делу, когда нужен мудрый совет. Они могут своим чародейством даровать победу над недругом, вызвать дождь или пламя, избавить скотину от бешенства. Великие боги лишили волхвов одного только дара: рождать. Сотворение плоти и крови запретила им, верно, Владычица Дева. И волхвы обитают в уединении, не имея жен и детей. Иногда они сами себе выбирают преемников, обучая их тайне всеведения.
   Никогда не бывало такого, чтоб приобщиться к той тайне вздумал царский наследник. Да узнай про это отец, он бы речи лишился от страха! Даже мать пресекла бы такое немедленно. Ей, как бывшей жрице, известно, чем чреваты такие занятия для души и для тела: для Всеведущего нет дороги назад.
   Сколь ни странно, но волхв сам вышел Фоанту навстречу. "Ты куда?" - спросил он сурово. "Отче мудрый, к тебе", - отвечал по-таврски царевич. Старец выстрелил острым взглядом в висевший у него на груди амулет со священными знаками Девы. "Да, ты вправе", - молвил волхв словно нехотя... И с тех пор наставлял его в том, что смертному знать не совсем уж запретно.
   - Но, Фоант, скажи, - тихо шепчет ему Гармонид, - для чего тебе - это? Ты не сможешь стать настоящим волхвом, ты наследник престола, и ты - видят боги! - не тот человек, чтобы смладу замкнуться в пещере!...
   - Старцу это известно. Он сказал, что готовит меня только к малому посвящению. Я умею и знаю не больше, чем любой деревенский колдун. Это вовсе не то, для чего я стремился туда, но уж лучше частица Всеведения, чем невежество...
   - Не пойму. Для чего тебе эта дикарская магия, ты же эллин!
   - Я тавр - в той же мере. Как и все мы.
   - Ты просто гордец.
   - А ты, Гармонид? Не затем же ты хочешь отдаться в ученье к ремесленнику, чтобы делать горшки и свистульки? Нет, ты будешь тереть ему краски, вымешивать глину, обтесывать камни - чтобы стать властелином над всякой материей! Придавать скудельному праху - черты божества! Создавать бессмертных - по собственной воле и прихоти!... Даже я бы не покусился на это. И кто из нас - больший гордец?
   - Мы, пожалуй, стоим друг друга. Но давай пока помолчим. Рок завистлив, а боги бывают насмешливы. Будем верить, они нас не слышат.
   - Что они могут слышать в этом звоне цикад, Гармонид!
   - Не скажи! А вдруг среди них притаился вещий Тифон, осчастливленный ветреной Эос?...
   - Ну и счастье, ха-ха... Не желал бы я приглянуться богине, если б мне уготовано было превратиться навеки в кузнечика!... Лучше смерть, чем такое бессмертие!
   - Не шути, он припомнит, - улыбаясь, грозит Гармонид.
   - И укусит, что ли?...
   Смех смывает горечь с души. Им не хочется больше ни спорить, ни говорить. Разве что...
   - Фоант, - окликает его Гармонид. - С кем теперь ты будешь ходить в свое капище? Неужели один?
   - Я не знаю. На тебя я мог положиться, но всякий другой, боюсь, может выдать. Если б ты не покинул меня!
   - Я вернусь. А пока что - возьми.
   На ладонь Фоанта ложится кольцо. Странно легкое, гладкое, теплое. Не металл и не камень. А черное дерево.
   - Сам точил, - говорит Гармонид. - Для тебя. Это будет приятно носить.
   Свет взошедшей Луны озаряет сияющий золотой огонек в середине.
   - Звезда или солнце?
   - Солнце, Фоант. Рассветет - сам увидишь.
  
  
  
   36. Когда умер учитель юношей, его сын Эвклид уехал домой в Гераклею Понтийскую, взяв с собой Гармонида, дабы тот овладел искусством ваяния у хорошего мастера, ибо в наших краях таковых пока не водилось. Сам Эвклид по прошествии малого времени посетил Херсонес, где женился на девушке из почтенной семьи. Брак его оказался бесплодным, да и умер Эвклид молодым, лет чуть более тридцати. Но племянник супруги его, упомянутый в прежней книге моей Гераклеодор сын Аполлония, еще будучи маленьким мальчиком, стал любимцем бездетной четы. Оттого, когда этот Гераклеодор к нам явился, он был принят Фоантом сердечно и милостиво. Но рассказ о том впереди.
   37. В ранней юности душу Фоанта одолело пристрастие к подзапретной и темной премудрости таврских волхвов, укромные обиталища коих обходили, не дерзая без зова приблизиться, даже их соплеменники. При Фоанте был данный матерью амулет со священным знаком Владычицы, оттого, как мне мыслится, он не верил, будто кудесники причинят ему вред. Дивно было, однако, что некий ведун не только пустил в свое капище любопытного царского сына, но и согласился его научить тайнам власти над душами всех существ и веществ. Ибо наши волхвы в самом деле умели исцелять и губить, превращаться и превращать, кого вздумают, то в зверей, то в камней, то в деревья, собеседовать с духами мертвых и угадывать волю бессмертных. Редко кто из наших царей прибегал к волхвам для совета, и заведомо ни один не пытался приобщиться к такому учению, да и сами волхвы вряд ли стали бы привечать у себя кого-то из эллинов.
   38. Полноты чародейского знания царь Фоант никогда не достиг, ибо престолонаследник не был вправе принять окончательное посвящение и удалиться, растрогнув все связи и отринув все блага, в лесную пещеру. Равно как воспрещалось ему открывать окружающим что-либо из поверенных тайн. Соблюдая священную клятву, Фоант до скончания лет избегал даже упоминать о тех юношеских занятиях. Но глухая молва разлетелась по Таврии, и Фоанта начали звать за глаза Чародеем, Волхвом, Колдуном.
   39. Говорят, что, наслушавшись сплетен прислуги, много лет спустя сын его Деметрий спросил, правда ли, что отец всемогущ и умеет творить над собою и прочими вещи, уму не постижные. И лишь ради любимого сына царь с улыбкой проделал то, что сам назвал ребяческими безделицами. В ладонях его возрождался увядший цветок, от его дуновения над очагом появлялось горящее пламя, а кинжальный порез, нанесенный себе самому, заживал от нескольких заклинаний, не оставив малейшего шрама. Положив на темя Деметрия палец, он заставил его погрузиться в сон наяву, и во время оного мальчик слышал голоса незнакомых людей - а потом, пробудившись, по воле отца говорил на чужих языках, сам ни слова ни понимая. Но другим подобных чудес царь Фоант, сколь мне ведомо, не показывал - не желая, верно, и вправду прослыть колдуном, не имея на то ни права, ни основания.
   40. Он был вскорости вынужден прекратить хождение в горы, ибо кто-то донес царю и царице, что сын их знается с таврами, а в селениях той порой становилось небезопасно: исчезали бесследно то сборщики дани с охраной, то скупщики воска, орехов и кож, то охотники, то одинокие путеходцы. И родители взяли с него обещание, что он не покинет города, не спросив их согласия и не взяв с собой телохранителей. Некое время он снимал с души тоску и досаду пирами, на коих возлежал близ отца, и судами, на коих сиживал рядом. Царь хотел его сделать стратегом-советником - так у нас звался начальник над всеми войсками - но Фоант отказался, предпочтя удалиться в святилище Зевса и узнать там всё нужное для того, чтоб принять сан Верховножреца.
   41. Ведь при первых царях моей родины венценосец, вступая на трон, становился и законотворцем, и военачальником, и блюстителем священнодействий. Но однажды случилось, что правнук царя Гекатея Ящерицы, другой Гекатей, породил троих сыновей, и велел, чтобы не было распри, разделить между ними все должности. С той поры повелось, что верховная власть в государстве оставалась уделом царя, но стратегом-советником назначался кто-то из родственников, чаще брат или дядя, но бывало, что тесть или зять. Объявлять же войну, заключать или распоряжаться войсками по собственному разумению мог лишь один государь. То же самое было с саном Верховножреца: обладал им сам царь, совершавший в дни великих торжеств все молебны, но при каждодневном служении должность ту исполнял назначаемый волей царя человек. Обычно то был также родич царского дома, непременно из евпатридов, муж заведомо благочестный и в почтенных летах, способный хранить чистоту и духа и тела перед приношением жертв. При царе Никосфене таким человеком был двоюродный дядя его Агесандр, помогший царю получить в супруги Киннору. Агесандров же сын, носивший такое же имя, воспитывался с Фоантом. Впрочем, я о том уже говорил.
  
  
  
   ..."О Владычица Госпожа Наша Дева,
   всякой твари мирной и хищной праматерь и сотворительница,
   всех смертей и рождений дарительница"...
  
   Фоанту перед завтрашней церемонией больше пристало бы возносить моления Зевсу. Но на ум приходят лишь таврские славословия Деве, которую эллины называют по-всякому - Артемида, Геката, Селена, Кора... Имен тебе множество, сущность одна: богиня великая, страшная.
   Как ты смотришь на бдящего в этой ночи. Всеведущая Миродержица. Полнолуние - завтра. И завтра же - весеннее равноденствие. Два праздника сразу: Владычицы Девы и Солнца-Отца.
   И завтра Фоант обретет вожделенный плащ и жезл Верховножреца.
   Но - кощунственно молвить - он уже охладел к затее со жречеством. Да, наследнику полагается твердо знать весь чин церемоний, ибо несколько раз в году ему нужно будет служить божеству без посредников.
   Только вот... после тех запретных радений в пещере он, похоже, и впрямь превратился отчасти в волхва. Боги тавров - нелюдимые и кровожаждущие - вдруг стали внушать ему больше благоговейного трепета, нежели боги эллинов, несомненно, прекрасные, но... какие-то невсамделишные. И сейчас вместо Зевса он посылает моления - Деве. Госпоже Всех Смертей и Рождений.
   Смертей?...
   Ты о чем, Фоант?...
   Ни о чем. Просто так именуют Владычицу. Иногда говорят не "Смертей", а "Корней". Корни тоже причастны земле.
   Он ворочается в постели.
   Надо гнать эти мысли и думать о чем-то отрадном.
   О чем? О завтрашнем празднестве? О твоем посвящении и о скором браке с Аретой, дочерью Агесандра?...
   О Владычица, неужели нельзя отыграть всё назад?... Лучше б я согласился на должность стратега и теперь разъезжал по заставам, отбивая вылазки варваров...
   Но, Фоант, ты не мальчик. Тебе двадцать пять. И родители дали тебе нагуляться. Ты не любишь Арету, но должен признать: Агесандр сделал вашему дому немало добра, да и сын его для тебя словно брат. Этот брак на пользу и царскому роду, и всему государству. Девушка - безупречного происхождения, недурна собой, молода, домовита, разумна и ласкова.
   Да. Вот именно. Ни огня, ни тайны, ни нежной застенчивости - лишь одна добродетель. Скучна и хозяйственна. Взглянешь - сразу поймешь, какой она будет на старости лет.
   А чего ты хотел? Легкомысленную чаровницу из тех, что поют на пирах для отца? Или жрицу Владычицы, что бестрепетно рассекает чрево жертвы на алтаре и кидает мясо грифонам?... Фоант почитает и любит мать, царицу Киннору, но себе бы такой жены не желал. Жрицы Девы уж слишком суровы. И к тому же ему, полукровке, зазорно брать в супруги таврянку, это будет скандал, ведь и так на его пристрастия и манеры косятся. Что это, дескать, за эллинский царь, который не гнушается говорить прилюдно по-варварски, исполнять их обряды и носить на груди амулет, огражденный заклятием.
   Арета - дочь евпатрида, благородство ее неоспорно. И к тому же ты сам согласился, тебе ничего не приказывали. Никосфен даже не преминул спросить: "Может быть, у тебя на примете другая избранница?" - "Нет, - ответил Фоант, - Но"... - "Значит, ты обручишься с Аретой". - "Она мне... не нравится. Я ее не смогу полюбить". - "Бог с тобою, сын мой, о чем ты, какая любовь?... Я про это не спрашиваю. Ты же взрослый, сам понимаешь: женись, народи сыновей, а потом люби, кого хочешь, это не возбраняется"...
   Он не в силах вспомнить о том разговоре с отцом без досады и боли.
   Пока ты только наследник - никто с тобой не считается. Ты всегда что-то должен другим. Родителям. Роду. Престолу. Евпатридам. Жрецу Агесандру.
   А - народу? А - государству?...
   Никосфен почти не покидает дворца. И заведомо не блуждает один по горам. И не знает, какова там, в селениях тавров, нищета, озлобление и отчаяние. Говорить с ним об этом - напрасное дело. Отмахнется и скажет: "Так было всегда. Тавры нас ненавидят, я знаю, но вожди верны своим клятвам".
   Доколе достанет терпения? У вождей? У племен?
   Наконец - у меня?!...
   О Владычица Дева, прости меня, только ты, всемогущая, сможешь понять, сколь мучительно и унизительно жить в ожидании смерти отца и не знать, куда себя деть, чем заняться, всеми нервами ощущая, как в чашу времени падают горькими каплями - пустоцветные, праздные годы, а земля окрест вопиет, изнуренная муками недородов, разбойств и взаимных терзательств...
   Назревает - Хаос.
   И Фоант, наученный вещим старцем предвидению, ничего не успеет поправить. Его царство падет в непросветную тьму. И неведомо, сколько веков истечет, пока в этой несчастной земле воссияет "меж богами прекраснейший - Эрос"...
   Этот стих Гесиода он недавно обдумывал, сидя в библиотеке святилища. Ибо вдруг усмотрел совершенно инакие смыслы в поэме, затверженной с детства. Он постиг, что глубинная истина неделима, и что дикие тавры сами додумались до того же, что и ученый поэт Гесиод: Тьма - начало всего, а потом - разделение первосущности на стихии: Влагу, Воздух и Тверь... Но вот Эрос?... У тавров в их языке нет такого слова - "Любовь". Брак, соитие, почитание предков и старших, привязанность братьев, верность соклятвенников... Всё не то. И нет у них бога, который бы правил любовным слиянием тел, сердец и стремлений. Владычица Дева заботится только о том, чтобы длилась жизнь на земле. Чтобы в срок нарождались и люди, и звери, и птицы, и злаки, и побеги деревьев. О любви к ней взывать бесполезно.
   Он не вытерпел и поделился раздумьями с другом - Агесандром, Агесандровым сыном. А тот рассмеялся в ответ: "Сколько ж лет, Фоант, до тебя доходила сия немудреная истина! Тавры - дикий, тупой и жестокий народ"... Царский сын оскорбился: "Ты думай, при ком говоришь! Моя мать"... Агесандр поспешил извиниться: "О да, не все одинаковы, среди эллинов тоже встречаются негодяи, а твоя почтенная мать, царица Киннора, достойна того, чтобы ей поклонялись, но она, согласись, порою бывает излишне строга"... - "Ты не знаешь тавров, я - знаю! - продолжал кипятиться Фоант. - Они, может быть, впрямь диковаты, но честны и верны!" - "Ты не шутишь, мой друг? - изумился тому Агесандр. - Неужели честность велит им нападать из засад на торговцев, убивать пастухов, угонять стада, вопреки закону - пиратствовать, похищать даже царских посланников?"... - "Это всё из отчаяния, Агесандр. Ибо мы уподобились наглым гостям, что ограбили, выгнали из дому и отправили жить в жалкий хлев - приютивших их в бурю хозяев". - "Фоант, ты забыл, что хозяева собирались сперва перерезать глотки гостям! Не вмешайся Спаситель, низринувший с неба молнию, мы бы нынче не разговаривали! И спустя столько времени тавры продолжают мечтать об изгнании тех, кто спас их от звероподобия, научил полезным занятиям, подчинил разумным законам"... - "Мы лишили исконный народ этих мест и земли, и свободы, и прав". - "А на что им земля, если тавры не умеют с ней обращаться? И права у них писаны - каменным топором. А свободы они никогда и не знали. Неспроста очень многие предпочли послушание нашим царям, а не ихним вождям, что чрезмерно легки на расправу". - "Агесандр, если б ты пошел со мной в горы"... - "Я еще не свихнулся, Фоант!" - "Но меня же не трогали". - "Ха! Посмели бы тронуть сына Верховной жрицы свирепейшей из богинь! Но царица сама содрогнулась, когда я ей"... - "Так это ты, Агесандр, меня предал?!" - "Не предал, Фоант. Но не мог не сказать твоей матери, что ты бродишь один: это слишком опасно"...
   Фоант чуть не бросился на него с кулаками.
   Помешал Гармонид.
   Он стоял у порога в столбе весеннего солнца. И они поначалу не узнали его. Возмужавший, по-нездешнему стриженый, в длинном темнозеленом хитоне с серебристой каймой...
   Гармонид раскрыл им объятия, и они прекратили раздор. Он не вытерпел больше трех лет на чужбине. "Эвклид подружился с одним херсонесским купцом, уехал к нему погостить - и застрял там, возможно, уже навсегда. Он женился на родственнице своего приятеля, обзавелся там домом и оставил меня одного в Гераклее. Вышло так, что повздорил с наставником. Он меня оскорбил, я его сгоряча долбанул тесалом - я камень обтесывал... Разумеется, он меня выгнал и подал жалобу в суд. И сидел бы я до сих пор в гераклейской тюрьме, не возьми меня на поруки узнавший об этом Эвклид - он приехал, внес деньги, и добился, чтоб меня выпустили. А тем временем одну из моих работ увидал заезжий ваятель - Никий, он из Пергама. Стал расспрашивать, кто я, где родился... Словом, я уже так стосковался по дому, что сумел его соблазнить поглядеть на наши края и, быть может, на время остаться. В Азии слишком много своих мастеров, а у нас тут всякому рады. Он сейчас у царя Никосфена, они разговаривают. А я сразу - сюда".
   Фоант улыбнулся: "Прекрасно. Но нельзя же, чуть что не по нраву - тесалом. Как необученный вежеству тавр".
   Гармонид помрачнел. "Это самое мне и сказали", - молвил он. - "И я понял, друзья, что для тех, кто за морем, мы все - просто варвары. Больше я никуда не поеду. Лучше пусть они устремляются косяками сюда, чтоб увидеть мои знаменитые статуи". - "Да, а Фоант с удовольствием приготовит для чужеземцев алтарь", - пошутил Агесандр.
   Они посмеялись.
   Невозможно уснуть. И не надо. Верно, боги того не желают. Им надо, чтобы Фоант перед посвящением изжил все волнения, страхи, обиды и воспоминания.
   Значит, лучше встать, одеться и выйти.
  
  
   Как холодно. Но уже не темно. Светает. Петухи распевают, чайки истошно кричат, лают псы, у ворот сменяется стража. Слуги храма подметают двор, готовят в пиршественной зале ложа и вешают шитый занавес...
   "Я недолго, не надо со мной", - говорит Фоант увязавшимся было охранникам. Для него открывают ворота святилища. Дрожа от промозглого ветра, он сходит на агору. По левую руку гимнасий, где сегодня не будет занятий, а будут лишь праздничные состязания. По правую - торжище, лавки и склады. А перед Фоантом - старинный дворец. Невзирая на яркую роспись багрецом, лазурью и охрой, дом первых царей скорее похож на огромный сарай. Мрачноватый, приземистый, с плоскою кровлей, по углам которой нелепо свисают совсем не идущие к этому зданию модные водостоки в виде ощеренных львов и горгон. В этом нижнем дворце цари давно не живут, лишь устраивают пиры, принимают вождей и прилюдно разбирают судебные споры.
   У дворца уже расположилась пронырливая беднота. Многие, вероятно, тут и заночевали. Ведь нынче будет дармовая раздача: каждому по медовой лепешке и плошке с вином.
   Неужели они, эти люди, кичливо зовущие себя полноправными гражданами, неспособны сами добыть себе пропитание? Добывают, конечно. Но как! Делать что-то своими руками им возбраняет, якобы, честь. Потому - вечно требуют милостыни у царя и назойливо прихлебательствуют. Ведь у каждого из влиятельных в Сотерии людей есть десяток-другой добровольных доносчиков, поспешающих каждое утро явиться к нему на глаза и шепнуть, где, когда, что и с кем приключилось, куда кто пошел и поехал, о чем толковали, за сколько купили и продали, кто с кем спал...
   Когда у Фоанта впервые объявились его собственные осведомители, он хотел их сразу прогнать. Не из скупости, из омерзения. Но поддался соблазну послушать их болтовню, пересыпанную прибаутками и солеными шуточками. Среди этих бездельников попадаются даровитые люди. Безотказная память на лица и речи, зловредная меткость словес, вездесущие ноги...
   Теперь он в подробностях знает, как чиновники за спиной Никосфена разграбляют казну. Как подделывают для царя и счета, и отчеты. Знает, сколько нужно дать мзды надзирателю-агораному, дабы тот закрывал глаза на обман и обвес при сделками с таврами-горцами. Знает, что почтенный гимнасиарх Аристей содержит притон, где для нужного гостя найдутся и девицы, и юные мальчики - из семейств безнадежных его должников. О, да мало ли что он - знает! Ничего он не может поделать, покуда не царь. А отцу говорить бесполезно: тот поручит проверку друзьям, и они ему скажут - наследник введен в заблуждение сплетниками, и его подозрения лишь оскорбляют достойных людей...
   В это утро Фоант отвергает все попытки завязать разговор. И, брезгливо отринув просителей, устремляется в сторону моря. Нынче, в день своего посвящения, он желает быть чистым от скверны. Ему нужно вдохнуть незапятнанного человечьими сварами воздуха.
   Удивленная стража выпускает его из калитки, поскольку ворота откроются только с первым лучом.
   Почему-то он думал, что в эту рань берег будет безлюдным. Но нет: у кромки воды кто-то уже копошится. Приглядевшись, Фоант понимает: дети. Таврские дети. Лачуги и хижины приютились за городскою стеной. Гончары, рыбаки, водоносы, носильщики. Глина, камень, солома, смрад отбросов, дым из дверей - окон нет, топят плавником и кизяком... На кучах мусора промышляют голодные тощие козы. Зато жирные наглые чайки, ничуть не боясь, отнимают добычу у псов.
   Завидев Фоанта, детишки бросаются прочь. Лохматые, в грязных обносках. Отбежав на порядочное расстояние, разглядывают его - исподлобья, искоса, избегая встречаться с ним взглядом. Увидев, что он не гонит их и не пытается бросить в их сторону камень, возвращаются и вновь берутся за прерванный промысел.
   Теперь Фоант понимает, чем они занимаются. Девочки собирают в корзины сухие щепки, сучки, почерневшие водоросли - всё, что может гореть в очаге. А мальчишки на мелководье ловят разную мелочь - крабов, креветок, мидий, рачков, морских собачек, бычков - всё, что может быть съедено. Детские ножки бесстрашно ступают по ледяной весенней воде, и лишь только когда уж совсем невтерпеж, выбегают на стылые камни - погреться. А ведь камни холодны так, что Фоант, обутый в кожаные сапоги с шерстяною подкладкой, чувствует, постояв немного на месте, что у него смерзаются пальцы. Озноб начинает его пробирать через длинный плащ на куньем меху - а детишки почти что раздеты. На ком-то короткий хитон, на ком-то куртка прямо на голое тело. Одежонки нарочно подобраны коротко, дабы не замочить, не то они превратятся на этом ветру в заскорузлый вздыбленный панцирь...
   Девчушка лет десяти-двенадцати шаг за шагом подходит к Фоанту. Сперва она делает вид, будто поглощена собиранием плавника и совсем не видит его. Но полоска гальки меж ними уже обобрана дочиста. И вдруг, осмелев и решившись, она оставляет корзину у камня и идет прямиком - на него.
   И встает, и стоит, и с невинной жадностью смотрит.
   "Несчастная, - ужасается втайне Фоант. - До чего же уродлива!"... Хоть таврянки вообще не красавицы, эта девочка просто на редкость собою дурна. Большеротая, узколобая, сильно скуластая, голенастая, длиннорукая и нескладная, с жесткими и торчащими в разные стороны черными космами. Под носом - мутная капля. Так и хочется вытереть. А она лишь шмыгает носом, когда капля сползает к губе. И - облизывает...
   Фоант переводит взгляд ей на ноги. Одета, наверное, в братние кожаные штаны, подвернутые до колен. Ступни распухли от холода, пальцы серы от пыли. Царапины, ссадины, корочка спекшейся крови на щиколотке...
   "Ты - кто?" - внезапно выпаливает она на ломаном эллинском неожиданно низким и зычным голосом. Этот голос столь же резок и скован, как и весь ее облик.
   "Я жрец", - отвечает он кратко, не желая назвать своего слишком громкого имени. Если это дитя не узнало престолонаследника, пусть и дальше не знает. Хорошо, амулет со знаками Девы под плащом, закутавшим грудь и горло.
   Но как она смотрит! Глаза у нее, между прочим, остры и умны. Только ей на чужом языке, вероятно, внятны лишь несколько самых расхожих речений, с коими эллины обращаются к слугам-таврам: "ты кто?", "стань сюда", "принеси", "возьми"... Слово "жрец" ей вряд ли знакомо. Тавров не допускают в святилище Зевса Спасителя. А жрецы никогда не разгуливают так просто по берегу, населенному бедняками предместий. Особенно в эту рань.
   О, как смотрит!... Чего она ждет? Что он скажет ей несколько ласковых слов? Но Фоант скорее сквозь землю провалится, чем сознается ей, что говорит отлично по-таврски.
   О боги, как быть, невозможно же больше - стоять, созерцая друг друга! И еще невозможнее - повернуться и молча уйти за ворота. Сам себе потом это бегство припомнишь.
   Надо что-нибудь ей подарить. Только нечего. Покидая святилище, он не взял ни горстки монеток, ни ореха, ни яблока, чтоб дорогою сгрызть.
   Кольцо. Ободок из черного дерева. Там, где положено находиться камню, тончайшим резцом и стальною иглой вырезано лучезарное солнце, залитое каплей настоящего золота.
   Почему-то заведомо зная, что Гармонид простит его, Фоант без раздумий снимает с пальца памятный дар и протягивает мокроносой и босоногой девчушке. Думал, будет ей велико - перстень рассчитан на руку мужчины. Как же!... Еле-еле натискивает на короткий и разбухший от холода средний палец.
   "Солнце-Отец!" - суеверно шепчет она по-таврски, восхищенно гладя кольцо.
   "Солнце-Отец!" - раздается вдруг отовсюду, и Фоант даже вздрагивает, хоть и знает: это таврский приветственный клич, возглашаемый на восходе.
   - Таора-а-а!! - доносится дружный оклик остальной детворы.
   Не сказав Фоанту ни слова в благодарность и на прощание, она опрометью устремляется прочь, подхватив на бегу корзинку. И на бегу же - он видит - снимает кольцо и сует за щеку. Чтоб не отняли старшие.
   О Зевс, повелитель небесного пламени, царь над богами и бог всех владык на земле!... О страна, красотой сновидению равная, а вблизи - нищетою кричащая! О вершина могущества, с коей не разглядеть ни серых от холода детских ног, ни распухших пальцев, ни капли под носом!...
   О разве мыслимо, чтоб в моем царстве - творилось такое?!...
  
  
   Голова тяжела. И душа стеснена.
   Снова ложе, и снова - бессонница, хоть Фоант устал так, что думал, заснет, не добравшись до собственной комнаты. Пир в святилище он дотерпел до конца, хотя трудная ночь, потрясения утра, напряжение церемонии, выход к народу, обильная трапеза и молодое вино разморили его до полнейшей рассеянности. Отец его понял и не очень настаивал, когда он отказался продолжить празднество в верхнем дворце. О, напротив, царь Никосфен весь сиял от довольства, а у матери даже блеснули слезы гордости: вот, глядите - мой сын! Фоант не запнулся в молитвословиях, не замешкался при заклании жертвенного бычка, не замялся при истолковании знамений... Все сочли, что Фоанту идет верховное жречество: "Агесандр староват, суховат и творит обряд без души, по привычке, а этот - трепещет от вдохновения, любо смотреть"... "Жаль, - вздыхали другие, - что наследник в святилище вряд ли задержится, он еще молодой и горячий, разве сможет он долго блюсти свою святость"...
   Я вообще бы ушел хоть сейчас. Прямо ночью.
   Только святость тут ни при чем.
   Боги, как и кому - рассказать?!...
   Может быть, самому Агесандру? Он умный старик, он, быть может, поймет. И подаст разумный совет.
   Фоант заходит к нему с поклоном и витиеватым приветствием. Агесандр с улыбкой - навстречу: "Как приятно, Фоант, что ты не зазнался и остался таким же почтительным, но теперь здесь главенствуешь - ты. Ты Верховный жрец, а не я".
   - Я не должен был принимать этот сан, - говорит покаянно Фоант. - А приняв, совершил святотатство.
   - Не пойму, что ты хочешь сказать.
   - У меня... душа нечиста.
   - Из-за женщины, что ли? - подмигивает Агесандр. - Зевс, надеюсь, это простит.
   - Нет. Другое. Похуже.
   - Скажи, что я брежу, Фоант, но неужто ты утром... кого-то убил?
   - Не шути надо мною, отец мой. Я сегодня творил то, во что... сам не верил. Мою отрешенность - невидящий взор и дрожание голоса - все сочли вдохновенной, но, признаюсь тебе, я не чувствовал ничего, кроме муки, стыда и смятения.
   - Не пойму, что с тобою случилось, Фоант. Ты ведь много раз помогал мне в принесении жертв и всегда держался достойно. Вероятно, ты просто изнервничался. Церемония слишком ответственная, если б что-то случилось нежданное, все сочли бы такое нехорошим знамением...
   - Агесандр. Я не верю.
   - Во что?
   - Страшно вымолвить: в олимпийских богов.
   - Любопытные речи для Верховножреца. А в каких же ты веришь? Если веришь вообще.
   - Постараюсь тебе объяснить. Боги, если они подобны душою и обликом смертным - не всеведущи, не всемогущи и не способны помочь в наших бедах. Стало быть, наши жертвы бессмысленны. Если же допустить, что великие боги ни в чем не похожи на нас, то тем паче: им нет до нас дела. Значит, нет и смысла в служении. Все обряды, курения, гимны, мольбы - бесполезны.
   Агесандр почему-то молчит. Он сидит перед Фоантом по-прежнему чинно, подперев серебристый подбородок сухощавой рукой. Но глаза его, днем светлосерые, сейчас едва не черны. И от этого непроницаемы. В них сияет тусклый огонь, но неясно - то отсвет жаровни или молнии скрытого гнева. Будет - гром?...
   Наклонившись поближе к Фоанту, он вдруг спрашивает, как вначале - любезно-насмешливо:
   - А уверен ли ты, что мольбы наши правильны?... Что мы знаем, чего мы хотим?... Вот мудрейший из смертных, Сократ, он взывал к богам лишь о "благе", оставляя на волю бессмертных решать, в чем оно каждый раз заключается... Боги - глухи к молящим? О да, если просишь о недозволенном, или если уста говорят об одном, а душа вопиет о противном! Кто в разладе с собою самим - тот плохой собеседник богам. Чем такое может закончиться, пусть расскажет царица Киннора - она была истинной жрицей.
   Теперь Фоант рад бы сам завершить разговор. Но нельзя. Это значит, признать поражение.
   - Не хотелось бы думать, Фоант, - говорит Агесандр еще тише, - будто нынче, взывая о Диевой благосклонности к царскому дому и молясь за долгие лета царя Никосфена, ты не был искренен ни с собою, ни с Громовержцем.
   Тишина.
   - Мне угоднее верить, - продолжает со странной улыбкой старик, - что ты просто был занят мыслями о... каком-нибудь девичьем личике...
   - Не без этого, - склонен смущенно согласиться Фоант.
   - Я ведь вижу: на тебе больше нет твоего любимого перстня. А вчера он был. Ты его не терял, потому что иначе поднял бы на ноги всё святилище. У тебя его не украли: за такую поделку вряд ли много дадут, а носить открыто - опасно. И Арете ты кольца не дарил. Она бы тотчас похвасталась.
   - Я... вернул его Гармониду.
   - Не лги. Я тебе не отец и пока что не тесть. Укорять тебя за легкомыслие мне совсем не пристало. Но, как знающий жизнь человек, полагаю: сумасбродствовать лучше в молодости. Потому что вмененные тебе небом безумства ты потом всё равно совершишь. Только то, что простительно юноше, совершенно негоже для старца. И что допустимо для престолонаследника, невозможно для властелина.
   - А - для бога богов? - усмехается нервно Фоант. - Агесандр, ты спросил, есть ли боги, в которых я верю. Я отвечу тебе: уж скорее я буду верить в Великого Змея, Владычицу Деву и Солнца-Отца, чем в постыдные превращения Зевса - в аспида, в лебедя или в быка - ради жалкой цели соблазна то собственной дочери, то чужой супруги, то украденной у родителей девушки...
   - Не кощунствуй, Фоант! Отзовется бедою.
   - О да! На милости наши боги не очень щедры, зато несчастья мы получаем от них в изобилии! И без всяких молитв!
   - Фоант, прекрати. Помни: ты не ровня бессмертным. И восстав против Дия, не сделаешь блага ни себе, ни другим. Ибо жертвы нужны не богам - тут я даже готов согласиться - а жертвующим. Это люди нуждаются в храмах, святилищах, гимнах, жрецах. О мятежный мой сыне, поверь: проще жить убежденным, что служишь великим богам, чем - толпе. Так для сердца спокойнее и утешительнее.
   - Агесандр! - Фоант поражается до нелепости странной догадке. - Ты... тоже?...
   - Если думаешь, что я уподоблюсь тебе в хвастовстве надменным нечестием, ты не так умен, как я мнил. Нет, Фоант. Красноречие - дар, а молчание - доблесть.
   - Молчание часто служит покровом для лжи.
   - Или тайны.
   - Тайн нет. Есть лишь скрытые истины.
   - До чего же ты самонадеян!... Но вот тебе, Фоант, последнее поучение. Существует - тайна тайн, сила сил, истина истин. Разгадать ее иногда удается, а противиться ей - никогда. Никому. От начала начал. И покорствовать этой силе не постыдно даже богам. Для смиренных и мудрых она - всеблагая. Для отчаявшихся - всемогущая. Имя этой силе...
   - Судьба. Я знаю.
   - Откуда?
   - Слышал. Читал. Толковал с друзьями.
   - Тогда ничего ты не знаешь, Фоант. Ибо ведает - лишь испытавший. Пока твой парус наполнен ветром, а кормило согласно с течением, ты не чувствуешь силы стремнины и несешься вперед без оглядки. Но едва лишь захочешь пойти поперек или двинуться вспять - ты увидишь, как рушится мачта, рвется парус, ломаются весла, сквозь пробоины хлещет вода... Ты узнаешь, что такое судьба, какова ее власть! Не желал бы я тебе пережить такое, Фоант, но боюсь, с твоим нравом оно неизбежно.
   - А ты, Агесандр?... Ты - изведал?
   - Дорогой мой, моя снисходительность не беспредельна. Я был должен прогнать тебя посохом за твои безумные речи. А я слушал и отвечал. Чтобы ты не пошел изливать эти бредни какому-нибудь параситу, который назавтра всё выболтает. Давай же условимся: разойдемся по спальням и будем молчать. Сделаем оба вид, что нам это просто приснилось.
   - Учитель, последнее. Вправе ли я оставаться в святилище?
   - Не пытай меня больше, Фоант. Будет так, как захочет судьба.
  
  
   Утром для пробуждения Верховножреца приходят не мальчики-служки, а зачем-то сам Агесандр, сопровождаемый сыном и целою свитой. Спальня Фоанта не вмещает их всех, ибо в древнем святилище тесно. И люди толпятся в дверях, приглушенно гудя и шурша одеяниями. У вошедших в руках - сосуды с водою и благовонным маслом, чаши с хлебом, плошки с огнем, кадильницы, ветви можжевельника и сосны. Но ни дым, ни смолистый запах, ни звон металла, ни гул голосов не подъемлют голову спящего.
   Агесандр подходит к высокому ложу и, вздохнув и помедлив, отгибает край одеяла. Темные волосы на затылке спутаны так, что ясно: долго не мог заснуть, сам с собой говорил, вертелся и маялся...
   Бедный. Он не ведает, что его ждет.
   Агесандр осторожно проводит рукой по его голове и слегка сжимает плечо.
   Верховный жрец просыпается. Открывает глаза, поворачивается к Агесандру и садится на ложе, ничего не в силах понять. Для чего пришел Агесандр? И зачем привел с собой сына? И к чему такая толпа? Если ради приветствия - почему взирают так хмуро и одеты в мрачное платье? Если вздумали низложить его - для чего благовония, хлеб, огонь и вода?...
   Агесандр торжественно отступает назад и, склонив седую голову, произносит каким-то надтреснутым голосом:
   - Господин наш и царь. Милосердно прими наши первые знаки почтения и сострадания. Твой добрейший отец нынче ночью...
   - Убит?! - страшно вскрикивает Фоант.
   - Скончался, - поправляет его Агесандр. - У себя во дворце. На пиру. С ним случился удар. Он промучился очень недолго.
   О Владычица всех корней... всех смертей...
   Не о том я молил... нет, не надо было...
   Свершилось.
  
  
  
   42. В тот же день, как Фоанта провозгласили Верховным жрецом и он совершил свое первое жертвенное приношение, царь Никосфен устроил, помимо святилищной трапезы, пир для близких друзей во дворце на Царской горе. Фоант туда не пошел, ибо слишком устал и жаждал отдохновения, а царица Киннора проводила ту ночь великого празднества вешнего полнолуния в храме Девы. И случилось так, что, когда царь и гости насытились, а слуги убрали столы, появились, как водится, лицедеи, певцы и плясицы. Среди них была девушка, еле расцветшая, но собою толико прекрасная, что все видевшие изумились. Светлоликая и бледнокудрая, одета она была в темнобагровый хитон, что казалось неслыханной дерзостью, ибо цвет походил на пурпуровый. Никосфену, однако, она приглянулась, и он подозвал ее и спросил: "Что ты хочешь в награду за пляску?" - "Этот кубок из скифского золота", - отвечала она. - "Я согласен, коли сможешь его осушить!" - засмеялся хмельной повелитель.
   43. Плясунья не захотела терять столь роскошный подарок и выпила кубок, полный вином, из рук царя Никосфена - не заметив, быть может, что вино, как то было в привычках царя, не разбавлено. Верно, буйный Дионис похитил рассудок у обоих, у царя и девицы. "А что бы ты пожелала в награду за ласки?" - спросил Никосфен, схватив ее руку с кубком, который она уже собиралась забрать. "Я вернула бы кубок тебе, лишь бы ты отпустил меня, царь", - отвернувшись, сказала она. "Чем же я не любезен тебе?" - оскорбился владыка, никогда не встречавший отказа у женщин ее ремесла. "Твоей старостью", - бросила злая юница ему, но, заметив негодование Никосфена и многих друзей государя, тотчас смягчила грубость нарочитым почтением: "Я хотела сказать, о царь, что седины твои мне внушают не страсть, а смиренное благоговение, не давая мне возлюбить тебя, как обычного смертного".
   44. "Седины?!" - вскричал Никосфен, уязвленный более прежнего. - "Где, негодная, ты узрела седины?" - "На челе твоем, государь", - указала девица на прядь, что торчала из-под венка. Царь обыкновенно умел укрывать ту прядь то под пышным венком на пиру, то под золотой диадемой, хотя многие полагали, что напрасно он так поступал, ибо она его красила. "Одна только прядка седая!" - воскликнул царь, срывая венок с головы. - "Погляди: остальные черны!" - "О да, но один предатель губит целое войско", - не сдавалась упрямица. - "Что ж, предателей надо казнить! Так покончим с ней - пусть не смеет смущать красавиц!" - и, сказав таковые слова, вынул царь Никосфен небольшой, но наточенный остро кинжал - и вложил его в руку девицы.
   45. Только шуткой всё это было, только игрой, лицедейством, застольной забавой, хоть и мало приличествующей пожилому царю и, конечно, сверх меры дерзостной для любой, сколь угодно красивой, танцорки. Однако оба они, да и прочие, кто им внимал, находились под чарами полунощных богов и лукавого Вакха. Всем угодно было узнать, чем закончится сей поединок. Потому никто не явил здравомыслия, не вмешался и не отнял у девы кинжал.
   46. Поспешу упредить подозрения: царской крови строптивица не пролила. Она просто отрезала прядь с головы царя Никосфена. Ничего иного не сделала: лишь под корень отрезала серебристую прядь. Но безумный ужас вдруг обуял пировавших. Смолкли речи, стихли бубен, кифара и флейта, погасли улыбки на пьяных устах - и сделалось в зале, как в гробнице, мрачно и тихо, так что слышимым стало шелестение ветра тяжелыми занавесами. И сама девица стояла перед царем неподвижно, лишь ее багровый хитон колыхался, как колыхалось в светильниках пламя.
   47. "Хвала тебе, о божественная!" - прервал безмолвие царь. - "Ты вернула мне молодость. Но теперь ведь ты не отринешь меня?" Лишь молчание было ответом. "Я люблю неуступчивых!" - горячился царь пуще прежнего. - "И бываю неслыханно щедр! Попроси чего хочешь - получишь!" Сотрапезники Никосфена возроптали, боясь, что плясунья потребует неимоверного, но она проронила: "О царь, подари мне ту прядь, которую я отрезала". - "Всего-то?" - рассмеялся царь. - "Забирай! И присядь на краешек ложа, и обвей мне шею руками, и шепни, как тебя называть". А она, отступив чуть подале, рекла: "Есть черта, за которой не различают имен. Называй меня просто - Дева".
   48. Пировавшие словно окаменели. Из рук их выпали кубки. Царь же, словно не замечая того, произнес с вожделением: "Боги! Как давно не имел я в объятиях - дев!" - и, шатаясь, встал, простирая к ней длани. Однако она, улыбнувшись презрительно, отскочила. Царь рванулся за ней - она ринулась прочь. Догоняя красавицу, он внезапно упал плашмя на узорчатый каменный пол, и когда подоспели друзья, увидали они, что лицо его налилось лиловою кровью, и свет разума смеркся во взорах, и лишь тяжкие хрипы исторгались из посиневших беспомощных уст. Отыскали придворного лекаря, но ни кровопускания, ни примочки со льдом, ни травные снадобья не спасли царя Никосфена. И когда побледнела на небе луна, он скончался, не промолвив больше ни слова, на руках у друзей, ибо не было подле него в смертный час ни супруги, ни сына.
   49. А плясунья исчезла, словно земля ее поглотила, и с той ночи никто ее больше не видел. Потому суеверные люди пустили молву, будто это сама Владычица Дева, Госпожа Всех Смертей и Рождений, явилась на пир, дабы срезать, по обыкновению, прядь волос с головы новой жертвы Аиду. Но другие, не веруя в чудо богоявления, говорили, что девица была из приезжих гетер, ибо за день до пира к нам прибыл корабль из Гераклеи, на котором, кстати, вернулся из путешествия в Азию Фоантов друг Гармонид. И что, ужаснувшись содеянному, танцовщица бежала на тот же корабль и на другое утро уехала, ибо оставаться у нас для нее уже было немыслимо.
   50. Верить в страшное чудо премного отраднее, нежели думать, что добрый царь Никосфен погубил сам себя, обретя столь постыдный конец. Мне, его последнему правнуку, не к лицу ни плести небылицы, ни глумливо насмешничать. Всякий волен быть убежденным в том, что мыслится истиной. Я отважусь только заметить, что в каждой истине кроется тайна, и в любой обиходнейшей вещи - в веществе, очертаниях, цвете - дремлет суть, недоступная речи и разуму. Отграничены друг от друга слова, стихии и сущности, и, сколь плотно ни пригоняй - не избегнешь зазора, некой трещины, щели, морщины и складки, во мраке которой угнездился изначальный Хаос, порождающий невозможные совпадения и сочетания.
  
  
  
   Фоант постукивает тяжелым перстнем с печатью - царственной ящерицей - в лад мелодии авлоса.
   Тот же самый дворец, тот же зал, то же место... Лишь ложе другое - не то, на котором умер царь Никосфен. После десятидневного траура сын покойного принял власть и теперь позволил себе небольшое, сугубо скромное и не слишком веселое пиршество для ближайших друзей. Целый день, с зари до заката, он был на виду: возлагал на себя диадему в храме Зевса, принимал присягу на верность, выслушивал поздравления... Но душа пребывала вдали от всего. Лишь сегодня вернулась, однако не спешит воссоединиться с покинутым телом, а порхает над головой, как мелодия флейты...
   Свершилось. Он - царь. Он поклялся народу, что его правление будет справедливым для всех. С обретением нового именования он как будто обрел обновленное естество, в которое не стыдно принять свободную, неотягченную прошлыми муками, невесомо-бессмертную душу. Боги знают, что делают. Это к лучшему, что верховную власть он обрел не зеленым юнцом, а в расцвете телесной и умственной молодости. Двадцать пять - хорошие годы. Изведано многое, но сколько еще впереди!
   Сегодня пусть люди радуются его воцарению. Фоант почел неуместным свое присутствие в нижнем городе, где вовсю гуляет народ, но не захотел никого лишать его доли веселья. Он велел пускать на агору, где от имени молодого царя раздают мясо, хлеб и вино - всех, включая приезжих, пришельцев и кого ни есть в Сотерии. В том числе присягавших ему еще утром таврских вождей.
   По углам втихомолку шептали: это, дескать, не слишком почтительно к памяти царя Никосфена, что сын разрешает праздновать коронацию, даже не выждав обычного скорбного месяца.
   Но, не будучи по закону увенчанным и провозглашенным царем, он не мог принять без согласия матери и совета никакого из важных решений. А медлить нельзя. Каждый день углубляет ту пропасть, в которую вещее сердце уже не однажды глядело - и сжималось от хладного и бессильного ужаса...
   "Государь!"...
   Фоанту еще непривычно отзываться на такое к себе обращение. Он даже вздрагивает, поневоле взыскуя взглядом отца. Боги, нет царя Никосфена, есть теперь царь Фоант...
   - Государь! - припадает с поклоном к его ложу запыхавшийся, мрачно-бледный гонец. - Там внизу... беспорядки... резня... эти тавры...
   Вот она. Долгожданная кара за пиры и плясуний на Царской горе. Неужели и вправду восстание? Или просто пьяная драка?
   Царь Фоант принимает решение. Быстро встает и отчетливо повелевает:
   - В город вызвать войска. Мне - походное платье, меч, коня и охрану. Я поеду туда.
  
  
  
  
  
  
   52. После длившихся девять дней погребальных и скорбных обрядов по царю Никосфену знаки власти принял Фоант. В день его увенчания в Сотерию устремились толпы гостей изо всех городов и окрестных селений. Всякий жаждал узреть церемонию: тридцать шесть без малого лет правил царь Никосфен, и лишь люди почтенного возраста помнили, как всходил он на трон. Никосфен был прославлен своими пирами, празднествами и щедротами, и Фоант решил никому не отказывать в угощении, хоть советники убеждали его не пускать в столицу такое множество тавров и тем паче не поить их задаром вином.
   53. Все харчевни, все храмы, дома и крытые портики были заняты эллинами или родственниками местных жителей, а незваным гостям негде было заночевать, между тем среди пришлых тавров были их вожди и старейшины. Опасаясь бесчинств, власти города при наступлении тьмы стали требовать, чтобы площадь и улицы были очищены теми, кто встал уже там на ночлег, расстелив звериные шкуры и разложив костерки, ибо празднества происходили весной, когда ночи у нас еще холодны. Тавры, вытесненные с агоры, начали врываться в дома, занимать закрытые лавки и пытаться проникнуть даже в святилище Зевса Спасителя. Горожане и стража принялись их изгонять, осыпая озлобленной бранью. Возмущенные тавры послали старейшин к царю, чтоб пожаловаться на творимую несправедливость, но охрана их в верхний дворец не пустила, повелел дожидаться утра. И случилось ужасное, бушевавшее до рассвета побоище, которое царь Фоант - не без крови и жертв - с превеликим трудом усмирил и не дал ему превратиться в большое восстание.
  
  
  
  
  
   Под копытами липко чавкает мерзкое месиво: кровь, вино, испражнения плоти, объедки, клочья шерсти и грязного войлока... Трупы на перекрестках, корчи раненых, вопли проклятий, дикий хохот проснувшихся чаек...
   Самый страшный в Фоантовой жизни рассвет.
   Он свершил то, чему ужасалась душа: начал с беспощадной расправы над всяким, кто посмел не повиноваться приказу и не бросил наземь кинжала, меча или камня. Но иначе было нельзя. Потому что волна озверения захлестнула бы Царскую гору, а за ней - всю страну. И тогда бы здесь никто никаких повелений не слушался. Все бы резали - всех, воцарился бы тот первобытный, кромешный, безликий, безглазый Хаос, после коего даже власть Великого Змея - показалась бы благом...
   Фоант приказал, чтобы выявленных, уцелевших и крепко связанных бунтовщиков собрали под тройной охраной на агоре. И сейчас вся площадь между храмом Зевса, старым дворцом и гимнасием заполнена темным, едва шевелящимся скопищем тел, источающих тяжкую, хищную, кисло-смрадную вонь.
   Запах ненависти и отчаяния.
   Царь верхом въезжает на площадь. Неужели здесь - только тавры? Похоже, что сотерийцам, участникам этой резни, кто-то дал незаметно скрыться. Остались лишь те, у кого скуластые, резкие, грубые, бородатые лица. Совершенно на вид одинаковые. Фоанту они напомнили закопченных идолов в капищах, у которых лишь чуть намечены топором глазницы и рот, алкающий жертвенной крови. И руки, сжавшие каменный нож.
   Трудно это племя понять. А любить - совсем невозможно.
   Пленники не желают смотреть на Фоанта. Сидят, отчужденные от всего и прикрученные попарно спинами. Ждут расправы. Ждут почти равнодушно, с волчиной угрюмостью. Кровь - на каждом. Невинных заведомо нет. Кто простит им такое! Но скулить и молить о пощаде не будут. Хоть заживо жги или режь.
   "О народ мой, горные люди!" - произносит по-таврски Фоант.
   Тотчас - все глаза на него. Они знали, что царь изъясняется на языке своей матери, но не чаяли услыхать от него такого - сейчас.
   - Я желал вам добра. И считал своими гостями. Почему вы пролили кровь? Не хочу начинать правление с казней, но...
   "Начинай!" - раздается яростный отклик. - "Ибо лучше под нож, чем терпеть такие обиды!"... Сразу присоединяются многие: "Мы вам - хуже скотов!" - "И скотину не гонят - камнями!" - "Как бешеных псов!" - "Стариков пинками!"...
   Крики сливаются в оголтелый вой.
   Охранники за спиной царя поднимают копья.
   Фоант узнает вдруг среди десятков исковерканных гневом лиц - одно. Бесстрастное, скорбное. Это Тхар, старейшина из селения Козий Ключ.
   "Отче, я готов тебя выслушать", - говорит ему царь, подъезжая поближе.
   Тхар молчит. И лишь нехотя изрекает, глядя не на Фоанта, а в холодное хмурое небо: "Охотник свежует добычу, но не волен заставить ее говорить".
   Фоант - тут охранники тихо охают - спрыгивает с коня, вынимает из ножен древний меч царя Гекатея, святыню династии, и своею рукой разрезает на запястьях старейшины путы. Помогает тавру расправить задравшиеся одежды и встать. И о чем-то беседует с ним. Все смолкают, пытаясь уловить судьбинное слово, но слышат лишь самые ближние.
   - Довольно, отче, я понял! - говорит Фоант в полный голос. - Да услышат все: в совершившемся этой ночью - нет невиновных. Сотерийцы презрели мои повеления и законы гостеприимства. Горцы пролили кровь хозяев и нарушили клятву царю соблюдать законы страны. Сам я, мысля о благе, допустил, чтобы сделалось зло. Посему наказывать нужно либо всех, начиная с меня - либо, так я решил - никого! Эти люди свободны!...
   Тем же самым священным мечом он режет вервие на первых попавшихся под руку пленниках. Остальные оторопело молчат. Но откуда же слышится грозный гул, словно на город прихлынуло море?
   Обернувшись, Фоант замечает за цепью охраны - толпу разъяренных сограждан. "Смерть им! Смерть!" - "Не прощай этих головорезов!" - "Не потворствуй убийцам!" - "Возмездие!" - "Пусть заплатят кровью за кровь!" - "Или пусть откупаются"... - "Да вся грязная кровь этих варваров не стоит единственной капли нашей крови!"...
   Фоант вне себя сотрясает мечом и кричит в ответ, на сей раз по-эллински:
   - Эй, кто там посмел заикнуться про грязную таврскую кровь? Выходи, храбрец, потолкуем!
   Шум мгновенно стихает. Оскорбление нанесено и царю, и царице Кинноре, но пускай поищут глупца, который в этом сознается.
   - Стыдно, эллины! - гневно бросает Фоант, снова вскакивая на коня. - Чем гордитесь? Породой и родословием? Словно гончие псы?... Полагаете, что иных достоинств не надо?... Хорошо. Раз вам кажется, что Фоант, потомок Фоанта, недостоин править таким благородным народом, как вы, я отдам ему диадему и меч. Пусть он выйдет вперед и возьмет. Клянусь честью матери - он уйдет отсюда царем, а Фоант, сын Верховной жрицы Кинноры, отправится - в горы к прародичам!...
   Полная оторопь.
   Не выходит, конечно, никто. Хоть угроза Фоанта воспринята, как и должно, всерьез. Сотерийцы давно убедились: если он обещал, то исполнит. Бросит царство и станет вождем. Или даже... волхвом, охраните нас от такого, бессмертные боги. Ибо если Фоант так поступит, то обрушится - всё. Ни один из тайных мечтателей о престоле не сумеет сейчас совладать с восставшей страной.
   Прогремев по камням мостовой, появляется всадник - стратег-советник Сострат, брат царицы Кинноры, только что утвержденный Фоантом в должности. С новой тягостной вестью:
   - Царь! С гор спускаются целые полчища. И идут сюда.
   - При оружии?
   - Да. И мужчины, и женщины.
   - Лица раскрашены?
   - Да, Фоант.
   Это значит - война. И неведомо, чем она кончится. Тавров много, а царское войско при царе Никосфене ни с кем не сражалось; приграничные стычки - пустяк, развлечение для молодежи...
   Крикуны приутихли, как оробевшие дети.
   - Что же, граждане, я услышу имя царя, который вам нравится больше, чем я? - вопрошает с усмешкой Фоант.
   - Лишь законный правитель угоден богам! - возглашает кто-то решительно.
   Почему-то Фоанту мерещится голос старика Агесандра, но его тотчас заглушают десятки и сотни других восклицаний: "Ты, Фоант!" - "Только ты!" - "О спаси нас!"...
   - Вы клянетесь покорствовать всем моим приказаниям? - строго спрашивает их царь.
   Раздается единое тысячеустое: "Да-а!!"...
   Обождав, когда стихнет шум, Фоант говорит:
   - Те, кто нынешней ночью лишился кормильца, близких или имущества, пусть во избежание распри не являются в суд, а запишутся у эпистатов. Весь ущерб возместит казна.
   Толпа, только что яро негодовавшая, рукоплещет.
   И царь не видит, как кое-кто ужасается этим словам, а кое-кто, ухмыляясь, друг другу подмаргивает.
  
  
  
   52. Рассудив справедливо, Фоант счел и тавров, и эллинов равно виновными и не позволил преследовать даже уличенных убийц, обещал возместить пострадавшим убыток. Потому вожди и старейшины, бывшие в городе, убедили своих соплеменников, стекшихся с гор, разойтись по селениям и не восставать на царя в первый день его полновластия. Но угроза не миновала, ибо тавры, как малые дети, подумали, что Фоант на их стороне и готов попустительствовать творимым везде безобразиям. Каждый день царю доносили: где-то тавры сожгли усадьбу, где-то подстерегли с ножами судью, где-то убили торговца, где-то похитили женщину, где-то вновь занялись пиратством. Многие, бросив работу, к коей их принуждала нужда, удалялись - порою зарезав хозяина и забрав, что могли, из имущества - в лес, к полудиким своим соплеменникам. Тропы, ведущие к становищам, стали непроходимыми, ибо тавры их перекопали, обрушили и завалили обломками скал.
   53. Видя, что беспорядка и взаимной враждебности стало больше, чем при царе Никосфене, Фоант решил заключить договор со старейшинами и опять позвал к себе в Сотерию всех таврских вождей. Но, боясь на сей раз возмездия или коварства, ни один из них не явился. Зато эллины начали требовать, чтобы царь защитил их от варваров, и грозили, что иначе сами соберут ополчение и возьмутся за ножи и мечи. По утрам же на стенах общественных зданий обнаруживались то сугубо бранные надписи, оскорбляющие Фоанта, то воззвания свергнуть царя, возлюбившего дикарей больше, нежели граждан.
   54. И Фоант совершил то, что друзья и враги его посчитали безумством: сам отправился в горы, дабы поговорить с вождями и старцами, убеждая их возвратиться к мирным занятиям, прекратить нападения и блюсти законный порядок. А поелику эллинам доступ в горные и лесные селения был тогда опасен до крайности, царь пошел туда, взяв в охранники несколько тавров из числа пощаженных им бунтарей. Кроме собственной доблести, жизнь его хранил оберег, данный матерью - а быть может, и тайные чары, наведенные для спасения государя каким-то волхвом. Однако же всякий день в Сотерии, затаив дыхание, ждали, не доставят ли с гор на носилках изувеченный труп или весть о смерти Фоанта.
  
  
  
   Город встречает царя скупыми приветствиями и недружелюбным молчанием. Но он слишком устал от походов, чтобы сейчас останавливаться и вступать с кем-либо в споры и разговоры. Завтра он созывает народ на собрание. Завтра пусть говорят, кто хочет и сколько хочет. А он им ответит. Сегодня же телохранители твердо расчищают дорогу Фоанту и решительно отстраняют любого, кто дерзает к нему приставать. Чтобы не вызвать новой вспышки ожесточения, своих тавров-охранников он оставил в верхнем дворце, а сюда взял прежних, служивших еще Никосфену.
   О Зевс, помоги мне со всем этим справиться!...
   Поневоле робеешь, когда видишь эти ступени, и на чело слетает тихий священный холод, гнездящийся вместе с ласточками в завитках ионийских колонн обветшалого храма. Каким бы ты ни был, Фоант, смельчаком - снова делаешься желторотым птенцом при виде седого, сухого и стройного, как журавль, Агесандра. Мудрый он человек, хоть и любит уклончивость. Став царем, Фоант возвратил ему должность Верховножреца - нет другого, кто был бы достойнее. Свадьбу, правда, пришлось отложить: положение в государстве нерадостное.
   - Привет тебе, отче почтеннейший.
   - Здравствуй, царь. Всегда тебе рад, но теряюсь в догадках, что могло тебя привести сюда в неурочный час, да еще после трудного странствия.
   - Я думал, ты знаешь.
   - Царь смеется надо мной, стариком. Разве я похож на волхва, чтобы мысли чужие читать.
   Не очень любезный прием. Церемонное "царь" вместо прежнего доверительного "Фоант", подковырки, ирония... Что случилось за эти часы, пока Фоант побеседовал с матерью, искупался, поел, побрился и переоделся в пристойное платье? Может быть, Агесандр уже сожалеет о записке, которую он с утра послал царице Кинноре? О записке с сердечным советом и предупреждением: образумить упрямца, покуда он не лишился всего. Ибо завтра собрание, столь опрометчиво им же и созванное, попытается низложить его, объявив неправоспособным. Это - в лучшем случае. В худшем же... Да, Фоант один раз умудрился совладать с разъяренной толпой, но второй раз, возможно, ему не так повезет.
   - Агесандр, ты ведь сам известил мою мать, что влиятельные горожане составили заговор и склоняют народ к тому, чтобы свергнуть меня - но не силой оружия, а по закону.
   - Заговор по закону, Фоант? Совершенно неслыханно, мне такое не пришло бы и в голову...
   Он лукавит. С издевкою придирается к каждому слову, лишь бы не говорить о существенном.
   Хорошо. Сам скажу.
   - Полагаю, совет евпатридов постарается доказать, будто я и не вправе, и не в состоянии оставаться царем. Обвинят меня в чем угодно - в измене отечеству, в сговоре с таврами, в поклонении идолам...
   - Но ведь ты всё легко опровергнешь!
   Снова ирония.
   - О да, это мелочи, отче, - принимает вызов Фоант. - С этим я бы сюда не пришел.
   - Тогда что тебя, сыне, тревожит?
   - Я хочу открыть тебе кое-что.
   - Ох, довольно мне твоих откровений! - отмахивается Агесандр.
   - Дело очень серьезное. То, что деялось столько лет в государстве, продолжаться больше не может. Я составил указ и намерен его огласить на собрании.
   - И какой же указ?
   - Об отмене долгов.
   - Всех?...
   Агесандр оживляется. Маска чуждости тотчас слетела с лица. Но осталась едва уловимая хитреца в прозвучавшем вопросе. Вот ловушка, из коей Фоанту не выбраться, если он в нее попадется!
   - Я охотно ответил бы "да", Агесандр. Но мои зложелатели скажут, что указ я издал лишь затем, чтобы не платить по своим и отцовским счетам. Стало быть, я несостоятелен и обязан быть тотчас низложен, поскольку не способен вести даже собственный дом, а не то что дела государства. По закону таких должников отдают под опеку, сажают в тюрьму, приговаривают к самым тяжким работам - но не доверяют им править страной.
   - Всё так, дорогой. Но ты скажешь им, что печешься о бедных, о сирых, о диких, о...
   - Агесандр, меня ранит твой насмешливый тон. Если б я был вправду богат, я сейчас бы отдал всё, лишь бы это пошло государству во благо. В горах я привык обходиться ничтожною малостью.
   - И, похоже, совсем одичал. Странно, что ты еще говоришь со мной не по-таврски.
   - Я увидел бездну страдания! И не надо мне возражать, будто это было всегда! При царе Гекатее, о да, жизнь у тавров была еще более тяжкой, но и здесь она не отличалась достатком... У нас не было ни дворцов, ни пестрых одежд, ни пиров с танцовщицами...
   - Это ты - про отца?
   - Да, к несчастью. Он тридцать лет пировал - мне расплачиваться. Не хочу его осуждать: он был добр, нерасчетлив и щедр. Брал легко, отдавал не всегда, но дарил на редкость охотно. Подчас не трудясь записать, сколько, кто и кому задолжал. Не хватало денег на празднества - забирал из казны, а потом забывал восполнять. Я взглянул на счета - ужаснулся! Даже если я заложу оба наши дворца, виноградники, пастбища, сад, конюшню, дом в горах и всё прочее, вплоть до приданого матери - мне не хватит, чтоб рассчитаться с долгами отца! А ведь я еще обещал возместить пострадавшим утраты! Умолчу, что войску не плачено и что всё кругом разрушается, в том числе этот храм.
   - Неприятно, конечно, Фоант. Только ты не слишком печалься. Соберешь налоги - расплатишься с теми, кто не может более ждать. А других убедишь отсрочить твои обязательства. Никосфеновы заимодавцы богатые люди, они не будут настаивать, чтобы ты заплатил им завтра же. Если только ты обещаешь, что всё останется, как и раньше.
   - Этого, Агесандр, я никому не могу обещать. Потому что знаю: как раньше ничто уже не останется.
   - Ну, тогда я не знаю, чем могу тебе, сыне, помочь.
   - Нет, ты знаешь!
   - Откуда? Я полжизни служил божеству и не нажил великих богатств, накопил разве что на достойную старость...
   Агесандр прибедняется. Он один из самых состоятельных в Сотерии людей, потому что ему много лет доверяли на хранение деньги и драгоценности, и платили за строгую тайну... Но Фоанта сейчас не спасет ни заем, взятый у Агесандра, ни приданое его дочери, даже если старик согласится отдать деньги загодя, не дожидаясь условленной свадьбы.
   - Я рассчитываю на сокровищницу при храме, - говорит откровенно Фоант.
   - Ты безумец. Никто не позволит.
   - Напомню: царь является здесь и Верховным жрецом. В моей власти вернуть себе сан. Хотя бы до завтра.
   - Ну, тогда тебя завтра же и обвинят в святотатстве, в добавление к прочим порокам!
   - Кто? Не ты ли?
   - Я считаю, Фоант, что Верховным жрецом в храме Зевса Спасителя должен быть человек чистый духом и богобоязненный.
   - Ты напрасно мне угрожаешь. Очень много людей подтвердят мое благочестие.
   - С каких это пор ты стал набожным? - вопрошает с ехидностью Агесандр.
   - С того дня, как вернул тебе жреческий плащ! - гневно напоминает Фоант.
   Агесандр не отказывает себе в удовольствии напоследок съязвить побольнее:
   - Представляю, сколь совершенным мужем ты станешь, когда снимешь еще и венец!
   Фоант, собиравшийся было уйти, застывает у двери. Мгновение думает. И решается:
   - Не ручаюсь, что я никогда его не сниму. Но зато могу поручиться, что дочь твоя никогда его не наденет. У меня нет ни средств, ни желания праздновать свадьбы. Возвращаю вам слово!
   - Придется платить отступное, Фоант.
   - Наскребу медяками.
   - Раскаешься. Моя дочь без труда найдет жениха, а вот ты невесту - не знаю... Евпатриды не любят тебя.
   - Я их тоже. Прощай!
  
  
  
  
   Пережив первый приступ удушливого и неизреченного гнева, Агесандр постепенно берет себя в руки и выходит во двор. Прогуляться и успокоиться. Вечер дивный: золотистое мягкое небо, над морем ленивые облака, в вышину то и дело взмывают с ликующим звоном стрижи, ниже носятся легкие ласточки... В детстве он, Агесандр, сам мечтал превратиться в стрижа или жаворонка, чтобы взлететь в лазурный эфир и увидеть обитель бессмертных. А теперь предпочел бы сделаться старым сычом, жить в дупле и не видеть вокруг ничего, кроме шуркнувшей в сумерках мыши...
   Ты сам виноват. Не сдержался. Не надо было так резко. Нельзя забывать, что Фоант тебе больше не мальчик, которого ты наставлял в толковании знамений и в обрядах. Он царь, это надо признать, и за месяц блужданий в горах изменился сильнее, чем ранее за год.
   И напрасно ты думал перемудрить сам себя, угождая обоим врагам. И Фоанту, и нынешнему законоблюстителю Гермагору. С Гермагором вас связывает то, что оба вы евпатриды, родня по бабкиной линии и уже старики. Но Фоант был тебе словно сын. Ибо это ведь ты, Агесандр, сотворил союз его столь несхожих родителей. Ты следил, как он рос, ты беседовал с ним, удивляясь его уму и способностям, ты давал ему книги, воспитывал... Сын Кинноры, диковинный плод невозможной любви... Неужели позволишь, чтобы Гермагор и другие расправились с ним?... Что он сделал - тебе? Разорвал помолвку? Признайся, что к этому ты был готов, он не любит Арету и не желает кривить перед вами душой...
   Тебе не за что ненавидеть Фоанта. Гермагору - есть за что желать ему даже худшего зла, чем позорное низложение. Ибо дней пятнадцать назад при разбойничьей вылазке тавров погибли дочь Гермагора, ее муж и старший их мальчик. Они ехали в загородную усадьбу. Малолетней дочке Климене нездоровилось, и ее оставили дома. Лишь она и спаслась. Теперь будет расти в доме деда. И других родных у него не осталось. Несчастье, конечно, ужасное, всех их жаль, но... не Фоант же подослал на дорогу тех варваров. Обвинять его в тяжкой измене отечеству за гибель пусть даже целой семьи - это слишком! В кои-то веки мы имеем царя, который способен без толмача разговаривать с таврами, ибо только его они соглашаются слушать. Уберем его - будет война.
   Да и как Фоанта - убрать? Чинно проголосовать и спокойно ему объявить: ты низложен? А он? Снимет с головы диадему, отдаст меч царя Гекатея - и покорно уйдет? Но куда?...
   Только в горы. К своим родственникам по матери. Как он сам обещал в день кровавого празднества. И у варваров будет царь, какого они не имели со времен его предка Фоанта. Он сплотит их и поведет против нас.
   А у нас не будет царя. Будет лютая свара. Или хуже: опять же война, но на сей раз между согражданами.
   Гермагор и еще кое-кто из совета мечтают, похоже, о смерти Фоанта, однако не тебе, Агесандр, заблуждаться насчет их отваги. Если бы среди евпатридов нашелся какой-то герой, он бы вышел, когда Фоант, сотрясая мечом Гекатея, вызывал притязателей на верховную власть. Нет, они промолчали: боялись.
   И что будет завтра?
   Кто из двух враждебных сторон направит гнев толпы на другого - евпатриды или Фоант? Объявления, предъявляемые ему, очень тяжкие, но...
   Если он, как сулит, оправдается, то чернь, смущенная евпатридами, но влюбленная в молодого царя, разнесет весь совет по клочкам. Снова будет резня, и погибнут люди из лучших семей государства. Но если, как надеется Гермагор, подстрекаемая ядовитыми языками толпа потеряет рассудок и набросится на Фоанта...
   Тогда...
   Лучше даже не думать, что начнется тогда.
   Зевс Спаситель, да после такого в Сотерии уже не останется ничего, кроме залитых кровью развалин - за Фоанта явятся мстить его тавры.
   Возможно, ведомые - разъяренною матерью.
   Гермагор забыл о Кинноре. Но тебе-то нельзя забывать, Агесандр. Ибо ты ее знаешь получше, чем кто-либо, исключая Фоанта. Доселе царица гордилась чем угодно, но не таврскими предками. Неотесанных родичей, пасших скот и возивщих шкуры и шерсть на продажу, она не принимала у себя во дворце. Зналась только с младшим братом Состратом, воспитанным в городе и сменившим непроизносимое таврское имя на эллинское... Можно вобразить, как приятно ей нынче натыкаться на каждом шагу на свирепые бородатые рожи новых телохранителей сына. Да и сам он хорош: говорят, въехал нынче в ворота как какой-нибудь вождь, весь обросший, дочерна смуглокожий, провонявший дымом и потом, с кинжалом на кожаном поясе, с амулетом на шее, с тяжелым браслетом на правой руке... Спасибо, что, идя в святилище, соизволил побриться, снять дикарский наряд и одеться в хитон и гиматий: "Привет тебе, отче"...
   Но для умной и гордой Кинноры, оскорбленной когда-то почти насильственным браком с легкомысленным и слабовольным царем, существует в миру лишь одно утешение и упование: сын. Он был главною целью и главным условием нежеланного ей супружества. За Фоанта она будет драться - как тигрица, как львица, как яростная грифонида. Или мстить, как эриния.
   Между прочим, мстить и тебе, Агесандр. Если ты дашь сгубить ее сына, Киннора не пощадит твоего. Эта женщина не щадит и младенцев, коли те стоят у нее на пути.
   Что же делать? Послать за Фоантом, извиниться и целую ночь думать вместе, как теперь выкрутиться? Но если царь разругался с Верховным жрецом, он уже не поверит никаким обещаниям. Будет думать, что ты лишь выпытываешь его замыслы.
   Лучший выход: послать к нему сына. Они друзья, совоспитанники, и хотя никогда не бывали душевно близки, с Агесандром Младшим царь говорить не откажется.
   Гермагору же нацарапать записку. И предупредить, чтобы тот, прежде чем выдвигать обвинения, четко взвесил всю тяжесть последствий.
   Спать, похоже, совсем не придется, но с тех пор, как у власти Фоант, это стало привычным. Никосфен по ночам развлекался, новый царь взялся править, да так, что теперь никому не до сна.
   Агесандр стоит на пороге святилища до наступления полной тьмы и глядит на Царскую гору. Дворца отсюда не видно, но на дороге - огни, кто-то движется то туда, то сюда...
   Сын его возвращается ночью.
   - Что - Фоант? Ты с ним виделся?
   - Нет. Он уехал. В Святилище Девы.
   - А царица?
   - Отправилась с ним.
   - Так и думал! - с досадой и восхищением говорит Агесандр.
   "Подтвердят мою богоприверженность"...
  
  
  
  
   55. Тавры, против всех ожиданий, не причинили Фоанту вреда, но зато евпатриды, возненавидев его за снисходительность к варварам, возмечтали низвергнуть царя. Поелику у царя Никосфена иных наследников не было, решено было не предавать Фоанта смерти, а лишь вверить опеку над ним знатным гражданам, членам совета, объявив его неспособным к правлению. По закону совет принимал надлежащие меры при младенческом возрасте государя, при его смертельной болезни, при измене либо совершенном им святотатстве или бесчестии. Много лет тот закон, однако, оставался бездейственным, ибо не было среди наших царей ни преступников, ни безумцев, ни малых детей, и могло почудиться шуткой, что почтенные люди надумали применить свое грозное право к Фоанту, который был тогда молод, умен, полон сил и старался избавить страну от напастей и бедствий. Полагаю, однако, что виною всему оказались не только приверженность государя к языку и богам его таврских предков, но и слухи о том, будто он вознамерился даровать равноправие людям смешанной крови, коих было у нас в городах большинство, и издать закон об отмене долгов, что лежали на всех тяжким бременем.
   56. Царь созвал народ на собрание и сказал, что не хочет быть обвиненным и свергнутым тайно. Посему да измолвит совет все укоры ему принародно, он же будет себя защищать также гласно и откровенно. От совета вышел вперед Гермагор, сын Мения, законоблюститель, человек пожилой, суровый и честный. Говорил он весомо и долго, не оставив без порицания ничего из Фоантовых дел: ни изменнических сношений с вождями - "ибо нам неведомо, что ты им посулил, собеседуя с ними на их языке без достойных веры свидетелей, а потом преломив с ними хлеб" - ни ношения таврской одежды, ни участия в таврских обрядах, ни "потворства толпе", ни "забвения подлинно государственных дел, среди коих первейшее - сбор налогов и выплата денег тем, кому они по закону положены или обещаны".
   57. Царь Фоант безгневно ответствовал, что важнейшее дело теперь - водворить справедливость и мир среди подданных, не деля их на тавров и эллинов. "Мир, однако, возможен лишь там, где царит справедливость, и ее-то я восстанавливаю, укосняя тяжелые подати и прощая долги". Гермагор закричал: "Обвиняю тебя в неспособности править, ибо ты - самый больший должник в государстве, и, когда бы ты вздумал заплатить по счетам, у тебя не осталось бы ничего, кроме драной тряпицы на чреслах!"... Но Фоант ему молвил с улыбкой: "Не спеши обвинять, не дослушав моих объяснений. Заявляю народу торжественно: мой закон отменяет в стране все долги - кроме царских". Тут собрание начало рукоплескать, славословя Фоанта. Гермагор же, повергнутый в оторопь, но не сдавшийся, крикнул царю: "Ты плутуешь с народом, Фоант! У тебя нет возможности сделать обещанное - разве только на старости лет!". Царь спокойно ответствовал: "Все свои обещания я привык исполнять без задержек".
   58. Гермагор, не чуя ловушки, потребовал: "Твой отец задолжал, между прочим, и мне. Я желаю, чтоб ты возвратил мне деньги с процентами - завтра же". А Фоант, не смутившись, сказал: "Нет, не завтра - сейчас!" - и велел своим людям принести на место судилища сундуки и мешки, наполненные самой мелкой монетой. "Жаждешь пересчитать?" - усмехнулся Фоант и спросил остальных: "Кто еще из почтенных советников требует, чтобы я заплатил ему по отцовским распискам немедленно?"... Многотысячною толпой очевидцев овладел безудержный смех, и никто из членов совета не посмел предъявлять больше требований. Но Гермагор, оскорбленный такою насмешкою, не желал признать поражения и изрек: "Я возьму эти деньги, только если ты скажешь, откуда они, и не добыты ли преступлением или изменой". И тогда Фоант громко молвил: "Не бойся, бери. Мне их дали в святилище Девы".
   59. Необузданное веселье сменилось в народе трепетом и изумлением. Все цари почитали Владычицу и всегда приносили ей жертвы, но сокровищница святилища оставалась для них запретной и неприкосновенной. Ибо предполагалось, что в случае крайнего бедствия царь прибегнет к сокровищнице в храме Зевса. Мне неведомо, обращался ли царь Фоант за этим к своему наставнику Агесандру - возможно, что нет, ибо жрец был членом совета, и Фоант мог бояться с его стороны разглашения тайны или противодействия. Но никто не смел и надеяться, что Верховная жрица Владычицы снизойдет до участия в распрях смертных - такого у нас не случалось со времен, когда в жертву богине был принесен царь Деметрий, отец Гекатея.
   60. Равно неслыханным было появление на собрании женщины. Ибо в то же мгновение растворились двери в нижнем дворце, и на площадь вышла царица Киннора. Одетая в скорбное платье, но в пурпурном покрывале и в золотой диадеме, она величаво прошествовала к возвышению, где помещался совет, и встала рядом с Фоантом. Не спрося ничьего позволения, она властно подняла десницу, добилась молчания и сказала краткую речь. "Я, Киннора, - рекла она, - по велению Госпожи Всех Смертей и Рождений сложила Верховное жречество и вступила в священнодейственный брак с царем Никосфеном - лишь затем, чтоб родить государя, способного править страной в годы бедствий. Я его родила. Он стоит перед вами. Кто отвергнет его, тот отвергнет избранника Девы".
   61. После этого царь благоговейно склонился пред матерью. А народ принялся славить обоих, угрожая совету расправой. Фоант приказал своим телохранителям встать кольцом меж толпою и евпатридами. Сам же, водворив тишину, обратился к собранию, требуя соблюдать законный порядок, и не криком, но голосованием вместе решить, оправдан ли царь ото всех обвинений совета, и ежели да, то имеет ли право отныне управлять страной самолично, не испрашивая всякий раз дозволения евпатридов. К наступлению ночи, когда голоса подсчитали, было объявлено, что на оба свои вопрошания царь Фоант получил от народа согласное "да".
   62. С той поры евпатриды, кроме очень немногих, перестали с ним разговаривать и не звали Фоанта иначе, кроме как "тираном" и "варваром". Полагаю, что некоторые из них вожделенно мечтали о смерти царя, но прибегнуть к кинжалу или яду мешал им и страх перед мщением, и неясность в правопреемстве, ибо самым близким к престолу по крови оказался не евпатрид, а другой полутавр - стратег-советник Сострат, брат царицы Кинноры и Фоантов дядя по матери. Гермагор, также бывший с Фоантом в далеком родстве, не имел родных, кроме маленькой внучки Климены, а жрец Агесандр оказался достаточно мудр, чтобы не запятнать свое имя участием в заговорах. К слову молвить, Агесандра царь не сместил с его должности, да и с сыном его не поссорился, хоть помолвку с Аретой, дочерью Агесандра, расторг. Фоант никогда не был склонен умножать число неприятелей и карать кого-либо, не имея на то доказательных оснований. Но вражда между ним и старинными знатными родами длилась множество лет и сулила немало несчастий.
  
  
  
   Так и осталась - коренастой, нескладной, скуластой, большерукой и большеногой, с жесткой шапкой негнущихся черных волос. Напялить колпак, одеться в штаны и мужицкую куртку - никто не подумает: девушка. Былые подружки уже нянчат по второму младенцу. А Таора никому не нужна. Уродина и оборвашка. Брат, кормилец семьи, иногда бросает в сердцах - "дармоедка". Это неправда, она целый день что-то делает по хозяйству. Но возражать не смеет. Лишь плачет, скуля в уголке, как собака. Брат - добытчик. После смерти отца он с утра до вечера в море. А в семье еще пятеро ртов: мать, да младший брат, да жена и двое детишек старшего...
   В хижине разговор. Разговор - о ней. Можно подкрасться к двери, занавешенной легкой циновкой - и тихо подслушать. Да только зачем? Известно, чем такие разговоры кончаются.
   Она протискивается в сарайчик. Снимает с насеста сонную тощую курицу - верно, больная, надо скорее зарезать - и отодвигает загаженную полусгнившую доску. Там - сокровищница! Таора вынимает сначала зеркальце. Маленький медный диск. Мать подарила, когда она стала девушкой. Таора часто чистит его песком, но редко глядится. Всё равно ничего не увидишь, кроме кончика носа или черного глаза. Мать говорит, что глаза у ней хороши. Любые глаза хороши, когда в них много печали.
   А вот и большая раковина. Подарок отца. Отец в то утро был голоден. Ушел рыбачить совсем натощак. Причалил к скале, облепленной мидиями, выбрал самую крупную, вскрыл упрямые створки ножом и съел содрогавшегося от света и страха моллюска. И - чуть зуб не сломал о жемчужину. Она была сероватой и похожей на птичье яйцо, только меньше. Жемчужину он катал языком за щекой, пока не вернулся домой. Показал жене и детишкам, а после снес на рынок и продал. А раковину не стал продавать: подарил единственной дочери. Больше ее побаловать было нечем. Досыта накормить - и то хорошо. Обычно все лучшие куски доставались братьям. Они помогают отцу, им нужно быть сильными.
   Красивая раковина. Сверху - чернолиловая, как ночное море. А внутри переливчатая, словно море на вечерней заре. В такой оболочке не стыдно держать даже истинное сокровище.
   Осмотревшись, нет ли рядом кого, она открывает створки и вынимает царскую драгоценность: кольцо.
   - "Таора-а-а!"...
   Кольцо мгновенно слетает назад. Скорее, скорее, пока не увидел младший братишка, замкнуть тайник, посадить на прежнее место вялую курицу, и, едва волоча онемелые ноги - домой. Видно, там уже обо всем условились. Много времени не понадобилось. Но привередничать не приходится. Другого случая может не быть.
   И когда этот горец успел ее заприметить? Когда сети чинила, от усердия не поднимая головы на прохожих? Когда куртку брату латала? Ворочала зернотерку? Нянчила младшенького племянника?... Она его - не видала. Даже не углядела, когда подошел.
   Она входит и исподлобья кидает взгляд на того, с кем отныне ей жить. Если он не откажется, посмотрев на ее безобразность и на их нищету.
   Он охотник. Вон какие ножи и крючья на поясе. Вид имеет свирепый. Наверное, оттого, что шрам на щеке. Волосы черные с проседью. На груди ожерелье из звериных - волчьих? - клыков. Густые кустистые брови срослись в переносице. А глаза - как два хищных детеныша в мрачном чреве норы.
   Страшный. Мать сама боится его. Но Таора всё понимает. Нельзя ведь всю жизнь просидеть на шее у брата. Не маленькая. И не нужно ее уговаривать.
   - Дочь, почтенный Хиксар из племени Горные Голуби хочет взять тебя в жены, - говорит ей мать.
   - Ты с-согласна, Т-таора? - вдруг спрашивает пришелец неожиданно тихим и совсем не рычащим голосом.
   Разве может она выбирать!...
   - Да, - кивает она и ободряюще улыбается бледной матери.
   - Ты меня не об-бманешь? - пытает он. - Никог-гда?...
   Почему это он заикается?...
   - Никогда! - говорит она, преисполнившись почему-то немного насмешливой жалостью. Так ведь маленькие разговаривают: скажешь нужное слово - обрадуются. а не скажешь - надуются и не будут с тобою играть. Но Таора никогда не врет. Отучили братья. За ложь ее крепко драли. Сказала - значит, сказала.
   Едва суровый жених уходит, оставив горсть монет на камне у очага, мать, сперва пересчитав их, принимается плакать и выть, собирая ее в дорогу и готовясь к завтрашней свадьбе, словно к похоронам. Брат вернется лишь вечером, но, конечно же, возражать не станет, напротив, обрадуется. По понятиям бедняков, Хиксар человек состоятельный, если он за такую незавидную невесту дал им настоящего серебра. И ножи у него, между прочим, железные, а не каменные.
   Помогая матери, Таора узнает про него много важного. Он был дважды женат. Но детей не имеет. А жен обеих - зарезал. За измену. Ведь он порой пропадает дни и ночи в горах, а живут они на отшибе, в стороне от других соплеменников, всякой женщине скучно... Беда. Как вторую прикончил - стал заикаться. А без женщины тоже несладко: дом не логово, нужен порядок - развести огонь в очаге, приготовить, зашить, припасти пропитание на зиму... Ну, и прочее. Только ни в родном селении, ни в ближайшей округе никто ему дочь не отдаст. Разнеслась зловещая слава. Даже все городские, не ведая, кто он, шарахаются: больно страшен на вид. Но зачем ему эти свистушки, перенявшие у пришельцев дурные повадки - наряжаться, купаться, болтать с незнакомцами... Горе выучило Хиксара не гоняться за пестрыми пташками. Не нужна ему ни богатая, ни красивая, ни веселая, ни - чего еще вздумали - грамотная. Но и старая тоже не подойдет: заболеет, придется самому за нею ухаживать. Таора - то, что надо. Молода, здорова, скромна, работяща. Обижать он ее не будет. А выкуп даст за невесту хороший, деньгами или вещами, это как родные решат. Он привез на продажу меха, шкуры, кожи и мед... горный мед, очень вкусный, на свадьбе попробуем... Оказалось, он несколько дней незаметно выслеживал Таору. И разглядывал издали, и наблюдал из засады, как она возится с малышами и работает по дому, и соседей тайком расспрашивал. Все ему говорили: хорошая девушка, только сильно не вышла лицом и какая-то нелюдимая. Неразговорчивая. Да и нет у них ничего, кроме лодки, лачуги, собаки и нескольких кур. Когда был жив отец, у Таоры иногда бывали обновки. Но с тех пор - ничего. Ни почета, ни пользы, ни радости от такого родства. А так - очень даже хорошая...
   Хиксар до вечера бродит по лавкам. Как все горные люди, он обычно прижимист, недоверчив и хмур. Почует обсчет и обиду - может даже схватиться за нож. Но сегодня его не узнать. Выбирает, правда, дотошно. А смешки торгашей пропускает, будто не слышал или не понял. Пусть думают, будто он, деревенщина, не понимает по-эллински ничего, кроме "сколько", "почем", "дай", "еще", "много", "мало", "хороший", "плохой" - а для счета вытряхивает из мешочка на поясе мелкие камешки. Кому очень смешно - пусть смеются. Ему много противнее темнорожие, что притворяются, будто не понимают по-таврски. И какая их мать родила, что не выучила речи предков? Хиксар терпеть не может заносчивых полукровок, как вольный волк - суетливых собак. Но Таора совсем не такая, хоть и выросла возле самого города.
   Сегодня он покупает, почти не торгуясь. Он выгодно сбыл привезенный товар и может позволить себе взять, что радует душу и очи. Тонкой шерсти на три... нет, пускай на четыре платья. Покрывало - белое-белое. Так отбеливать ткань в горах не умеют. А волосы у Таоры - иссиня-черные, будет очень к лицу. Нисколько она не уродлива, нужно лишь ее приодеть. И ленту бы красную. Ярко-алую можно носить только знатным, нам сойдет потемнее, цвета ягод боярышника. Украшений у девочки нет никаких. Вот обрадуется! Отправимся к ювелирам и купим ей серьги из меди. Нет, лучше из серебра. А из меди - браслет. Нитку бус. И еще не забыть про сапожки. Привыкла бегать босой, а в горах - колючки и камни...
  
  
  
   Она идет, закрывая лицо жестковатым от белизны полотном. Хиксару кажется, что она просто-напросто не умеет носить покрывало. Но на самом деле она не свыклась еще с новым чувством: все встречные взгляды отдаются в сердце стыдом. Таоре почему-то мерещится, будто целый город знает о ней всё, всё, всё... Знает, что ее выдали замуж, что она этой ночью стала женщиной, что она теперь - не своя и не материна, а - вот этого, не знакомого даже позавчера, человека... Ей не стыдно Хиксара, ей стыдно - других и... другого. Глупо, но думается: разве могут не знать - там, на Царской горе, если знает - весь берег, весь рынок, весь люд, что идет им навстречу... Боги, что она будет делать, если сейчас на пути вдруг окажется - он! Блистающий, словно солнце, прекрасный и милостивый... Она ведь - сразу умрет, не успев даже пасть на колени!...
   - Что с т-тобой? Т-тебе п-плохо? - заботливо заикается муж.
   - Очень жарко, - виновато лепечет она.
   В самом деле: замешкались, долго прощались, вышли в самое пекло, на дороге - безветрие, пыль, толкотня - кто в город спешит, кто из города...
   Они сходят с пути и садятся в тени большого ореха, посвященного Владычице. Которую эллины почему-то зовут кто Деметрой, кто Артемидой, кто Гекатой, кто Корой. Но - чтят. И священное дерево всё увешано ленточками и снурками с обетами и амулетами. Всякий молит богиню о своем.
   Таора не молится, а глядит неотрывно на кусочек синего моря и скалу, за которой прячется город. Хиксар пересчитывает, шевеля губами, оставшиеся после свадьбы монеты. Медная мелочь: оболы и полуоболы. Серебряная - одна.
   Рука Таоры, дрожа, забирает светлый неровный кружочек с чеканным изображением.
   - Это... кто?
   - Наш ц-царь. Ты что, никог-гда его не вид-дала?
   Она заливается краской под своим покрывалом и смущенно выдавливает:
   - Я... серебряных денег никогда не держала в руках.
   Перевернув монету, она видит на другой стороне изваяние женщины в венце и с копьем.
   - А это кто? Царица Киннора?
   Хиксар улыбается и снисходительно объясняет ей, что, когда она, Таора, была еще девочкой, злые эллины захотели сбросить с престола молодого царя за то, что он не гнушался горным народом и ратовал за справедливость для всех. Чтобы эллинские вожди не восстали, нужно было дать им много денег. А у царя их не было. Ведь отец его чуть не пропил целое царство. Но царю пришла на помощь сама Владычица Дева. Отдала ему всё свое золото, медь, серебро, драгоценные камни и прочее. С этих пор на монетах Фоанта непременно чеканится образ Владычицы. Тем они отличаются от монет всех прошлых царей. А царица Киннора... ну что же, она была Верховной жрицей, а жрица - телесный сосуд для бессмертного духа богини...
   Госпожи Всех Смертей и Рождений, праматери всех существ и веществ, вечной Девы, которая всех древнее, но неизменно юна, каждый год дарит новое бытие всем корням и утробным зародышам - и опять становится девственной... О, сколь счастливы те, кого ты избираешь, благая, чтоб послать нам - царя!...
   Пробудившийся послеполуденный ветер начинает шептаться с ветвями священного дерева. Таора чувствует: невозможно уйти, не взмолившись богине, не оставив хотя бы посильную жертву. Но - что?...
   Она бросает взгляд на кольцо. Теперь его можно носить, не таясь. Чуть ли не в первый раз она солгала: домашним сказала, что - дар жениха, а Хиксару - что оно от отца. Обманывать нехорошо, но ведь кто ей поверит, скажи она правду... Да и сердце чуяло: говорить об этом - нельзя. Никому. Даже матери.
   Таора тихо тянет кольцо с неуклюжего пальца. То ли палец разбух от жары, то ли боги сего не хотят, но кольцо никак не снимается. Ей становится радостно, жутко и виновато. Значит, Дева велит, чтобы Таора с ним не рассталась! Только что подарить, чем пожертвовать, если нет ничего своего? От сандалий до покрывала - всё Хиксарово. Мужнее.
   А - душа? А - кровь?
   - Дай мне нож, который поменьше, - просит Таора.
   - Д-для чего?
   - Очень нужно. И... отвернись.
   Хиксар понимает: она хочет поручиться Владычице. Потому что боится его. И к чему он сболтнул - про тех женщин... А, всё равно бы в деревне узнала, лучше сразу...
   Вздохнув, он показывает, где удобней надрезать, чтобы не напороться на вену. И отходит, становясь к ней спиной и заслоняя ее от ротозеев с дороги.
   В иссохшую землю падает свежая кровь.
   И питает священные корни.
   Таоре ни капли не больно. Даже жаль, что вылилось так немного. Наверное, слишком мелкий надрез. Как царапина. Но кровь - залюбуешься: алая-алая. Такого же яркого цвета, как новый плащ на царе. Когда он появляется в городе - будто солнце встает. И, как к солнцу - немыслимо подойти к нему близко. Только издалека...
   Хиксар решает, что можно уже обернуться.
   Таора не молится. Просто сидит и смотрит сквозь широкие листья на солнце. Смотрит и улыбается, приложив к свежей ранке монету.
   - Ты ч-чего? - удивляется он.
   - Ничего. Просто думаю.
   - Д-да? О чем?
   - Как мы... купим козу, - произносит она чуть смущенно и рассудительно. - А она принесет нам козленочков. Я ужасно хочу, чтоб у нас были козы.
   Пойдем.
  
  
  
  
   63. Обретя полновластие, царь Фоант девять лет неустанно наводил порядок в делах, повсеместно пришедших в расстройство. Где кипела вражда, водворял он сперва перемирие, а затем и надежный мир, где шумели раздоры, добивался спокойствия, где спорили, учинял бескорыстный и праведный суд. Жил он с матерью скромно до бедности, содержа очень маленький двор и не брезгуя даже сдавать за деньги старый нижний дворец для складчинных пиршеств и празднеств. Да и в верхнем дворце обретался он только зимой, ибо летом сам объезжал все селения, крепости, города и имения, исчисляя разумные подати, отстраняя от должностей притеснителей и лихоимцев, разбирая тяжбы, давая дружелюбный совет, а не то и просто чистосердно беседуя со случайными встречными. Вся страна, от младенцев до старцев-волхвов, его знала в лицо, сам же он много тысяч людей величал, запомнив, по имени. Не умея рассорить Фоанта с народом, его недруги распустили молву, будто царь, обнищав, побирается по чужим очагам и отнюдь не гнушается ни поношенным платьем, ни початым вином, ни уступчивой женщиной. Он и впрямь не решался отвергнуть даже самый нехитрый подарок, но отнюдь не из жадности, а из стремления не обидеть гостеприимцев.
   64. Понемногу даже враги, скрепя сердце, признали, что Фоант, оказав покровительство таврам, уничтожив долги и умножив число полноправных сограждан, сделал благо для всех. Прочный мир успокоил народы, все дороги стали проезжими, редко где случались разбойства, в городах оживилась торговля и всякое рукомесло, а горный народ, промышлявший доселе лишь выпасом стад, собиранием диких плодов и охотой, понемногу привык разводить виноград и, где можно, сеять хлебные злаки. Общие празднества в честь Великих Богов умаляли злобу в сердцах и рождали больше согласия - новых дружб, союзов и браков.
   65. Царь Фоант перестал уже даже скрывать, что надумал нарушить древнейший закон, запрещавший пришельцам строительство кораблей, причалов и гавани. В год девятый с начала правления он опять обошел всех вождей, волхвов и старейшин, домогаясь их одобрения своего дерзновенного замысла: заложить новый город и порт для торговли с окрестными странами. Только должное место он выбрать не мог. Подходящая бухта на западе, за Мегастелой, находилась у самых границ и была подвержена нападениям необузданных варваров, продолжавших пиратствовать. На востоке же нашу страну окаймляли земли кентавров. Но Фоант, заплативший за мир и спокойствие царства годами тяжелых усилий, не хотел ни с кем воевать.
   66. На десятое лето правления царь Фоант вдруг бесследно исчез. Объезжая страну, как то было в обычае, он однажды сказал своим спутникам, что ему надлежит повидать почитаемого выше всех и старейшего в царстве волхва - и уехал один по тропинке, ведшей в потаенное капище. Подчиняясь запрету, никто за ним не последовал. Царь уже нередко так делал и всегда возвращался к друзьям невредимым. Его спутники выждали несколько дней, остановившись в ближайшем селении Голубиная Щель, но Фоант не явился. Самые смелые попытались узнать, что с ним сталось, но дальше начала тропы вещий старец их не пустил. Непонятная сила причиняла им страшную боль в голове, от которой люди катались, крича, по земле, и молили об избавлении. Обуянные горем и ужасом, но не смея до времени ничего разглашать, Фоантовы спутники поскакали в Сотерию, к царице Кинноре.
   67. Испугавшись не менее их, однако не поддаваясь отчаянию, мать Фоанта сама устремилась к тому ведуну. То ли бывшая жрица Девы владела нужным заклятием, то ли сам чудодей ее ждал, но она сумела пройти и вернулась из капища с ободряющей, хоть весьма таинственной вестью. Старец дал ей великую клятву в том, что не сделал Фоанту никакого вреда и не преобразил его ни в растение, ни в камень, ни в бездыханную вещь, ни в летучую тварь, ни в ползучую нечисть, ни в скота, ни в рыбу, ни в зверя. Он заверил царицу Киннору, что сын ее подвергается сильной опасности, но пока еще жив и, возможно, останется жив - а о смерти царя известит прядь волос с его головы, которую он, уходя, оставил волхву: "Коли просто умрет, прядь сия поседеет, коли будет убит - окровавится".
   68. Несомненно, всеведущий старец знал, где Фоант, но не стал открывать сего даже страждущей матери: такова была воля царя, и колдун ее счел справедливой. А еще царь велел передать, чтоб его не смели искать, иначе он заведомо никогда не вернется живым. Для прочтения же перед подданными Фоант оставил письмо, в коем власть в стране до его возвращения доверялась царице Кинноре, а ежели станет известно о несомненной его, Фоанта, кончине, то царице вменялось самой избрать и назначить преемника.
   69. Так прошел почти год, и страна жила без царя, подчиняясь правлению матери. Хоть порядки, введенные сыном, были ей не особо по нраву, она ничего не осмелилась в них изменить, оставаясь глухой и к угрозам, и к лести вновь поднявшихся евпатридов. Говорят, что ни ночью, ни днем не снимала царица с груди зашитую в тонкую ткань заповедную прядь с головы Фоанта, и едва ли не каждый час раскрывала ее и смотрела, не появилось ли страшного знака. Волосы в связке оставались всё время темны, но о самом царе не было никаких достоверных известий.
  
  
  
  
  
   Детский смех сквозь утренний сон. Чей-то взгляд, лукавый и шалый, скользит по лицу словно солнечный луч. И шелест травы: легли или сели.
   Нет сил пробудиться. До позднего вечера Фоант продирался сквозь нехоженый лес. Измучился сам и измучил коня, торопясь уйти, чтоб его не нашли, не догнали. Хотел уже было уснуть среди чащи - не смог. Одолели предчувствия, звуки и страхи. Где-то что-то хрустит, завывает, стонет, охает, чавкает... Он не слишком сведущ в повадках зверей, потому что давно не охотился и не имеет к этому склонности. Отдохнул и отправился дальше. Хорошо, светила луна, и он приободрился духом, веря, что ему помогает Владычица. Среди ночи добрался до границы гор и степей. Одолел глубокий овраг, перешел через мелкий, едва увлажняющий землю, ручей, миновал последнюю рощицу. Дальше был скупой перелесок. А за ним... Голова закружилась от огромности звездного неба! Привязал коня к одинокому дереву - и улегся, подстелив под себя теплый плащ и укрывшись полой. Пусть хоть волки съедят - так устал, что уже ничего не боялся. А бояться бы стоило. И отнюдь не волков.
   Хихиканье. Хитрое-хитрое. Шепот - на незнакомом ему языке. Хрипловато-гортанном. Тихий треск срываемых стеблей. Что-то нежное, теплое, мягкое - по лицу. Нежнее шерстинки и мягче девичьего волоса, а пахнет - птичьим пером, в котором - ветер и солнце. Ковыль - вот что это такое. Отцветший и распушённый ковыль. Щекотно, но очень приятно...
   Фоант улыбается. Шепот смолкает. Остается одно дыхание. Частое-частое. Полувздох-полувсфырк. Девчоночий. Детский.
   Проснись и подумай. Откуда здесь дети? Ты помнишь, куда ты отправился? На границе селений нет. Иногда забредают пастухи и охотники, но они не таскают с собой малышей.
   Он открывает глаза. И видит детские мордочки. С венками на сроду нестриженых волосах, с очами - злато-зелеными, васильковыми, изжелта-карими... Цепкие пальцы с метелочками серебристого ковыля, бронзу тел и... о боги - у каждого ниже пояса - шерсть, и хвост, и четыре ноги!
   Кентаврята. Дикий ужас и дикая радость. Он узрел их - и он еще жив! Может, всё обойдется? Если б только ему удалось оттянуть миг расправы и как-то вступить с разговор - пусть с детишками, а не со взрослыми! Ведь кентавры так ненавидят людей, что немедленно умерщвляют любого пришельца во славу своих кровожадных богов. Отсеченные головы водружают на шестах или копьях вдоль границы на самых заметных холмах. К тем холмам приграничные тавры, обитающие за хребтом, иногда приносят ткани, мед, сушеные ягоды, костяные ножи, охотничьи петли и сети. А взамен получают медные наконечники копий и стрел, плотные войлоки, скифское золото и серебро - бляшки, пряжки, монеты... Но самих кентавров так близко не видел никто. Если кто пытался подкараулить - сам оказывался трофеем.
   Фоант обо всем этом слышал с детства. И верил, пока не подрос. А потом решил, что молва о двусущностных - вымысел, и на самом деле это просто конники-скифы. Близко не подпускают, а издали не поймешь, всадник или кентавр. Гоняют по степи табуны и отары, жгут костры, нападают на путников, понемному торгуют, понемногу разбойничают - но зато никакие враги через эти земли не вторгнутся. Предки были правы, оставив опасных соседей в покое: пусть живут, как им нравится, лишь бы не нападали. Хоть двуногие, хоть шестиногие - нам-то что, им не надо наших лесов, а для нас их степи негодны...
   Раньше он и сам рассуждал точно так же. Много больше хлопот, чем таинственные конелюди, доставляли ему евпатриды с их вечными кознями - и соседние, дикие тавры, ежегодно устраивавшие набеги на поля и стада. Не желая вести затяжной и трудной войны, он надеялся постепенно их усмирить приручением, но держал на той границе войска и заставы. Новый город на западе строить, конечно, нельзя. Если взяться за обуздание варваров, то пройдет еще десять, а не то и более, лет, прежде чем жить там будет вполне безопасно.
   Никуда бы он не поехал сейчас, не реши он всерьез насчет города.
   Нужен порт. А иначе страна, начинающая расцветать, задохнется. Расти будет некуда. Это может случиться нескоро, но подумать пристало сейчас. Иной государь прибег бы к завоеваниям, но Фоант не умеет, не любит, не хочет никого убивать. Кровь отнюдь не приводит его в содрогание, только он не находит смысла в войне. Защищаться - о да, нападать - не его это дело, он не Дарий и не Александр.
   Кентаврята вдруг вскакивают и начинают скакать вкруг него, лежащего - то по солнцу, то против солнца, распевая какую-то песнь с гортанными завываниями. Может, детки дурачатся, а быть может и нет - что-то слышится в этой песне воинственное и всамделишно грозное...
   У Фоанта невольно пробегает по коже озноб.
   Он отправился в сопредельные земли лишь после того, как не возвратились его двое тайных гонцов. Если эти люди убиты, он виновен в их гибели. Но его подгоняло не только чувство вины и досады, сколько - жажда узнать. И на что-то решиться.
   Кентаврята допевают песнь, преисполнившись настоящей свирепости. А допев, озираются друг на друга в недоумении. Не знают, что делать дальше. Растерялись. Как школьники, что забыли урок.
   Фоант опять улыбается и медленно привстает, силясь не показать свою дрожь. Осторожно берет суму, служившую ему изголовьем. Вытаскивает оттуда пахучий, с приправами, хлеб. У тавров таким угощают лишь почетных гостей, вождей и старейшин. И, конечно, волхвов.
   Он отламывает кусочек себе, а остальное протягивает кентаврятам.
   Дети как дети. Отпрянули и зашушукались. Посмотрели с опаской, как он начал есть, подбирая крошки с ладони. Принюхались. Обоняние у них, должно быть, куда острее людского. А пахнет вкусно. Облизываются. Забавные. Почему он их испугался? Они сами боятся его. Вероятно, еще не видали так близко людей. Вот глупышки, он один, а их трое. Двое мальчиков и девчушка. В венках, а на шейках висят амулеты.
   Фоант присматривается и вытаскивает наружу - свой. Со знаками Девы.
   Дети смотрят во все глаза. Если есть оберег - он для них уже не чудовище и не животное. Впрочем, как и они для него. У скотов не бывает ни святынь, ни богов.
   Хлеб, пожалуй, надо для них разделить. Он разламывает коврижку на три примерно равных куска. Кладет на плащ и встает, чтобы им протянуть.
   Кентаврята в страхе - скок назад. Ах, дурашки!...
   Оставив свое угощение, он отходит на прежнее место и садится. Кстати, где конь?... Шалуны отвязали его и пустили пастись там, где травы погуще. И ладно, пускай, убежать теперь невозможно, да и шел он сюда не затем, чтобы сразу бежать.
   Подумав и переглянувшись, они приближаются. Старший мальчик берет кусок себе и дает остальным. Уминают быстро, косясь на Фоанта и готовясь, чуть что, отскочить.
   Маленькая кентаврида, осмелев, подхватывает с травы его плащ и, хихикнув, накидывает на себя.
   - Гай, Горгана! - прикрикивает резко старший. Отбирает плащ и, свернув, бросает Фоанту.
   - Спасибо, - говорит Фоант, заглянув в его ярко-синие очи.
   "С-спа... си-бо", - повторяет вдруг по складам кентавреныш. Сам дивясь незнакомому слову.
   Избегая резких движений, царь указывает на себя, проговаривая очень внятно:
   - Фоант.
   Мальчик смотрит на него дружелюбно, но очень серьезно. Помолчав и помедлив, называется:
   - Ктарх.
   "Солнце!" - "Небо!" - "Земля!" - "Вода!" - "Конь!" - "Кентавр!" - "Человек!" - "Видеть!" - "Слышать!" - "Ходить!" - "Пить!" - "Есть!" - "Удирать!" - "Догонять!"...
   Они так упоенно играют в слова, перекидываясь ими как мячиками, повторяя на двух языках и мгновенно запоминая, что не видят, как их начинают брать в круг другие двусущностные. Не дети, взрослые. С копьями наперевес и с мечами на поясе.
   Оказавшись в кольце, он отстегивает свой меч - и кладет спокойно на землю.
   И тогда кентаврята, Горгана и Гнасс, берут его за руки. Третий, Ктарх, что-то сбивчиво, но настоятельно объясняет насупленным воинам.
   Его связывают и ведут в становище.
   Он пленник.
   Но в душе - ликование: жив!
  
  
  
  
  
   70. В первой книге писаний моих я, как помнится, говорил, что в те давние времена возле нас обитали кентавры, наводившие жуткой свирепостью страх на жителей тамошних мест, так что либо беспечный невежда, либо неустрашимый храбрец мог отважиться преступить черту их владений. И не где-нибудь, а у кентавров находился Фоант почти год, пребывая в почетном плену под надзором вождя Аранея. Царь отправился к ним совершенно один, ибо верил, что, будь при нем свита, не избегнуть тогда столкновения. Он же намеревался если не подружиться с соседями, то хотя бы заслужить среди них уважение, а затем убедить их дозволить ему строить город на самой границе их и наших земель.
   71. Сам Фоант потом удивлялся своей собственной самонадеянности. Он ведь думал, что, коли его не убьют в первый миг, то ему достанет месяца, чтобы выучить их язык и войти к ним в доверие. Но кентавры не пожелали его отпустить ни к исходу лета, ни к осени, а затем забрали с собой на северные кочевья. Совершить побег он не смел, и не токмо из страха смерти, а скорей из боязни бесчестия: он дал слово вождю Аранею, что останется в племени, пока тот не дарует ему отпущения. Царь не мог даже выслать матери весть о себе, потому что кентавры, не владея искусством письма и равняя его с колдовством, наложили запрет и на это, опасаясь, что Фоант своими крючочками волен вызвать погибель на всех. Да и сам он по мудрому рассуждению понял, что любое послание неспособно помочь ему, зато несомненно способно принести ему вред.
   72. За год, проведенный с кентаврами, царь Фоант хорошо изучил их язык, их обряды и нравы, убедившись в древности, благородстве и премудрости этого племени. Из сказаний и песен, услышанных у очага Аранея, он узнал, что кентавры когда-то пришли в Тавриду из Фракии, а потом, теснимые скифами, укрепились в киммерийских степях и почти одичали от беспрестанных сражений и тягот. Всех людей они полагали существами низменной стати, корыстными, жадными и вероломными, а последнее слыло у них самым худшим и непростимым пороком. Поневоле ожесточившись, кентавры очертили себе клин земель, куда не пускали никого из двуногих, но сами тоже не преступали границ, ибо после войн со скифами их осталось немного, и они не желали лишиться последних защитников.
   73. Примирившись с судьбою и даже будучи ей благодарным за редкостный случай, царь Фоант снискал себе дружбу двусущностных. И к весне, когда степь расцвела, и у птиц и зверей появилось потомство, и всякую тварь охватила страсть к любовному соединению, великий вождь Араней призвал к себе пленника и сказал ему: "Будь ты нашей природы, мы дали бы тебе в жены любую из наших девушек, но, коли ты человек, возвращайся к своим и живи, как велит тебе сердце". Побратавшись с вождем, царь поклялся на углях его очага никогда не чинить обид благородному племени, а кентавры обетовались охранять его царство от недругов. И лишь в самый последний вечер, проведенный царем в становище, получил Фоант то, за чем год назад туда ехал: разрешение возвести новый город у моря на границе гор и степей.
  
  
  

   "Солнце, за черные горы в туман уходящее,
   Солнце, бесстрашный воин,
   Солнце, всадник и конь,
   Солнце, вождь над вождями,
   чей плащ - огонь,
   и венец - огонь,
   и сердце - огонь -
   возвратись неизменным!
   Прощай"...
  
   Каждый день Таора молится заходящему солнцу. Доит коз - и молится, идет за водой к роднику - молится, топит очаг - молится. Муж, подслушав слова молитвы, согласно кивает. Иногда и сам повторяет за ней. А она тогда замолкает. И уходит отплакаться в хлев. Или в хижину. Там темно. И не видно ни слез, ни лица.
   Она извелась в ожидании хоть какой-нибудь вести. Хоть доброй, хоть злой. На закате ей кажется, будто солнце уже никогда не взойдет. Воцарится одна непроглядная ночь без луны и без звезд, ночь враждебной всему живущему стужи. Ночь с волчиными завываниями, с сиротливым скулением деревенских собак, с кашлем мужа, с удушливым жалким теплом под шкурными одеялами, с коркой льда на кувшине с водой... Но восходит, продравшись сквозь тучи, тьму и туман, лучезарное солнце - и хочется снова запеть вместе с птицами. Снова веришь, что безвозвратно ушедший - вернется. Пусть никто уже больше не ждет. Кроме двух никогда друг друга не видевших женщин. Не дай боги увидеться, страшно. Когда царица Киннора приезжала к волхву, что живет близ селения, Таора не побежала смотреть на нее вместе с прочими деревенскими. Ноги словно к земле приросли. Та - Верховная жрица, царица, наместница сына, а я?... Ничто и никто. Общее между нами одно: ожидание. Неизменное. Как закат и восход.
   За горами краснеет болящая, как надрез, полоса последнего света. Закатилось. Ушло. Под скалой густеет холодный туман, из расселины веет могильным зловонием. И несутся таинственно-гулкие голоса. Племя верит, что там живут не обычные дикие голуби, а крылатые души почивших. И они не просто воркуют, а выговаривают слова, разгадать которые может только тот, кто знается с духами. Иногда призывают волхва, он слушает и прорицает. Соплеменники не понимают, как Хиксару с Таорой не жутко жить почти над самой расселиной. А она всегда удивлялась: чего им бояться? Напротив, удобно. По этой скале никто не залезет, и видно всех, кто идет из деревни или из леса. А предкам Таора ничего плохого не сделала, так за что же они будут вредничать. Чтоб умилостивить их души, она всякий раз оставляет еду на скале. И молится там на закате и на рассвете. Ей кажется, что она уже разбирается в их сумеречном ворковании. Но не смеет кому-то поведать подслушанные слова.
   Нынче - снова ночует одна. Никто из соседок, как стемнеет, ни за что не приблизится к хижине. Да и днем редко-редко заглянут. Не любят Хиксара. Недобрый глаз, говорят. Почему же недобрый? За все годы он ни разу ее не ударил. Не то что братья. Когда спускается в город - гостинцев приносит. Пояс, платок, снизку бус. Вот завистницы и наговаривают: дескать, он потому и живет на отшибе, что - не просто охотник, а оборотень. И других двух жен не зарезал ножом, а - клыками загрыз.
   Может статься, и оборотень. Всё бывает. Но Таора не боится его. Оборотню тоже нужно удобное логово, ложе, пища, питье. Они оба неразговорчивы, и поладить им было нетрудно. Каждый делает дело, он свое, а она свое.
   Так смешно: поначалу Хиксар даже не говорил ей, надолго ли удаляется и когда его ждать. Или нарочно обещал вернуться с утра, а являлся вдруг среди ночи. Проверял, одна ли она. Но потом перестал сам себя изводить подозрениями. Ей ведь проще к известному сроку приготовить еду и закончить хлопотать по хозяйству. А то он приходит голодный, промокший и грязный - у нее же и огонь не горит, и вода не наношена, и хлеб не печен. Гораздо приятнее возвращаться домой, твердо зная, что тебя ожидает тепло, сытный ужин, сменное платье, кувшин с подогретой водой и жена, славно пахнущая корою орешника, козьей шерстью и тестом. Пусть уродливая, но зато не такая, как - те. Ей не важно - зарезал, загрыз... Значит, было, за что. Понапрасну Хиксар и собаку свою не прибьет.
   Он ушел в ночную засаду с другими охотниками. И вернется лишь завтра. К полудню, а то и попозже, если им повезет и они добудут мяса для целого племени. Чтобы не суетиться с утра, она натаскала воды, наломала побольше сучьев для очага, подоила коз, испекла лепешек и решила ложиться.
   Вход закрыла щитом-заслонкой.
   Платье снять не успела.
   Раздался - повелительный стук. Так стучат рукояткой кинжала или меча: металлом - о дерево.
   Почему не лает собака? Ну да, пес с Хиксаром... Неужели - Хиксар? Нет, не он. Голос - "Есть ли тут кто?" - не его. Чужой. Но совсем не враждебный. Скорее просящий. И... до жуткой дрожи знакомый.
   Сначала ей кажется: сон. Быть такого не может. Она застывает как каменная. Понимая: не откроешь, не отзовешься - уйдет. "Сейчас!" - хрипло вскрикивает, потеряв от волнения голос. О как неподатлив плотно пригнанный щит. Как трясутся, не слушаясь, руки. Будто вещи - против нее. Против - них. Но она не отступится, даже если меж ними встанут нынче не вещи, а - боги.
   За порогом - туманная тьма, а ей кажется - огненный свет. Сил хватает только на то, чтоб упасть, обнять ему ноги и восплакать ликуя:
   - Ты вернулся! О Солнце мое!...
  
  
  
  
   74. Между тем и в доме, и в царстве Фоанта творились худые дела. Накануне его возвращения недруги, среди коих опять оказались знатнейшие люди, составили заговор и задумали отрешить царицу Киннору от власти. Евпатриды сеяли слухи, будто Фоанта давно нет в живых, а Киннора скрывает сие от народа, дабы натешиться царскими почестями. По закону царица могла управлять лишь при малолетстве наследника, но, оставшись одна, либо уступала престол притязателю из числа близких родственников, либо же становилась супругой того, на кого ей укажет совет. И, коль скоро Фоант не оставил ни братьев, ни сыновей, а Киннора была стара для другого замужества, евпатриды на тайном совете решили, что на трон взойдет ее брат, стратег Сострат, человек хоть и смешанной крови, но во всем остальном подходящий.
   75. Брат царицы был честолюбен, однако не очень умен, и его легко удалось воспалить дерзновенными замыслами, ибо он и сам полагал, что Фоант поступил с ним неправедно, завещав правление матери. Взбунтовав часть войска и чернь, он решился низвергнуть, как он говорил, "женоправство", и избрал тот день и тот час, когда Киннора находилась в нижнем дворце без советников и без сильной охраны. Но царица не дрогнула поступить с ним столь же хитро, сколь беспощадно. Притворно смирясь, она вышла к мятежникам, облаченная в черное покрывало, и скорбно рекла: "Господин мой и брат, я сама собиралась объявить тебя государем и вручить тебе власть, посему нет нужды размахивать предо мною мечами. Приглашаю тебя во дворец, дабы мы обсудили с тобою, как нам лучше сделать желаемое". И Сострат пошел, устыдясь показать, что боится сестры, окруженной лишь женщинами ее свиты и секретарями, помогавшими ей разбирать счета и бумаги. "Он погиб", - предрек в тот миг многознающий жрец Агесандр, наблюдавший за бунтом из храма.
   76. Полагаю, царица Киннора преднамеренно задержала Сострата беседами, дабы выиграть время и тайно послать на Царскую гору за таврскими кинжалоносцами, что всегда охраняли Фоанта. А мятежники ждали за дверями дворца, предвкушая немедленную передачу власти Сострату. И когда на агоре появились Фоантовы тавры, двери раскрылись, и народу предстали оба, брат и сестра. Улыбаясь, Киннора уступила ему право первого шага, и едва он вышел вперед, нанесла ему с нелюдским и тем паче неженским коварством смертельный удар золоченым кинжалом, который доселе прятала под покрывалом. Как бывшая жрица, она безупречно владела умением умерщвлять хладнокровно и так, чтобы жертва сама не успела понять совершаемого.
   77. Несказанный ужас объял бунтовавших при виде Сострата, упавшего трупом к ногам несмутимой сестры. И тогда подоспевшие тавры принялись по знаку царицы убивать тех, кто сопротивлялся, и крепко вязать тех, кто бросил оружие и молил о пощаде. В тот же час были схвачены три Состратовых сына, из коих старший, тоже Сострат, был юношей и уже примерялся к званию престолонаследника, а двое других были мальчиками десяти и двенадцати лет. Царица велела казнить всех троих, дабы дети не выросли мстителями и не принесли бы вреда ее сыну. Но тюремщики и палачи не решились исполнить предписанного и казнили лишь старшего брата, который был при отце и не мог считаться невинным. Убиение младших они отложили до утра, надеясь, что за ночь родные умолят царицу смиловаться.
   78. Утром же возвратился внезапно Фоант и пресек лютование матери - впрочем, ни за что ее не коря. Уцелевших племянников, Гиппия и Мнесифея, он немедленно вызволил из узилища и вернул их родительнице, стараясь с тех пор благодетельствовать осиротелой семье. Ненадежных военачальников и солдат он уволил из войска, но заговорщикам, выданным доносителями, он не мстил, ибо сам соглашался, что, безвестно отсутствуя год, стал невольной причиной смятения.
  
  
  
  
   Всё солнце, какое лишь есть на небе, падает в маленький дворик. Камень плит и колонн, нерасцветшие розовые бутоны, колодец, покой, тишина. В струях света - кажущаяся прозрачной юная девушка: тонколикая, с нежной шейкой, не знавшей загара, с изящной головкой, клонящейся под тяжестью никогда не стригшихся кос: распусти - будут ниже колен, шелковистые, чуть волнистые, темные.
   Из-за высоких стен, занесенных ветром с воли, перепархивает желтоватая бабочка. Неподвижные темные воды отражают ее трепыхание. Девушка тянет руку - и застывает с детской улыбкой, ожидая, что легколетная гостья соблазнится и сядет к ней на ладонь...
   - Климена! Опять собой любуешься, ветреница? Пошла ведь - розы полить...
   Вздрогнув, молвила: "Дедушка, я уже полила". Поклонилась застенчиво и ушла в гинекей.
   Великая скромница. Кроткая, тихая, нежная. Редкость в наше-то время, когда мода то на плясуний, то вовсе на дикарей. Где теперь сыщешь такую. Только здесь, в имении Гермагора, за толстыми стенами и семью замками.
   Усадьбу строили пленные тавры при одном из первых царей. Потому она вышла с виду похожей на таврскую крепость. Высоченные стены из огромных нетесаных глыб, положенных без раствора. Не ворота - грубый проём наподобие лаза. Одноглазая хмурая башня с холодным глубоким подпольем. Говорили, будто, когда заложили усадьбу, один из пленных, гордец, взбунтовался и бросил глыбу со стены на хозяина, Гермагорова предка. А хозяйский сын приказал заключить непокорного в эту самую стену - живым. И с тех пор, кто найдет то страшное место и приложится ухом к замшелым, прохладным даже среди летнего зноя камням, тот услышит, как стучит еще не сгнившее сердце.
   Агесандр, являясь сюда, иногда насилу удерживался, чтоб не выспросить, правда ли это. Гермагор, однако, не любит вспоминать о той стародавней истории и, застав любознательного слугу за попытками вслушаться в камень, изрекает, не слушая никаких оправданий - "Сорок плетей". Жив, пожалуй, останешься, но навек присмиреешь. Так что слуги здесь молчаливы и расторопны. Их даже не замечаешь. Словно тени - нет никого, а работа делается. И ворота откроют, и собак уймут, и с носилок помогут сойти, и проводят гостя к хозяину...
   - Агесандр! - с нетерпением пытает его Гермагор, едва дождавшись ухода Климены. - Говори же скорее: Сострат - уже царь?
   - Разве только в Аиде.
   - Ты шутишь!
   - Ничуть.
   Гермагор ошарашен. Отдышавшись, глухо спрашивает:
   - Как?...
   - Кинжалом. Сзади.
   - Кто?...
   - Сама. Она бывшая жрица, ты знаешь. Они учат этот удар.
   - Боги! Брата - сестра!...
   - Ради сына.
   - Бродяги немытого! Дикаря! Идиота, в детстве не наигравшегося в догонялки и прятки! Впрочем, глупо ругать мертвеца...
   - О, не стоит его хоронить преждевременно...
   - Агесандр, хоть ты тоже жрец, но прости меня: я не верю всем этим знамениям, чудесам и гаданиям! Если он еще жив - почему он не объявляется?
   - Объявился. Вчера. Очень вовремя. Чтоб успеть помиловать младших.
   - Значит, старший ...
   - Казнен. ­
   - Без суда! И без приговора!
   - Будь доволен, что так. А не то он бы мог рассказать, я боюсь, слишком много.
   Гермагор совершенно убит. Опустился в большое, громоздкое, троноподобное кресло из черного дерева и прямо на глазах Агесандра превратился в дряхлого старца с дрожащей нижней губой и слезливыми веками.
   Соболезнуя, жрец пожимает ему свисающую с подлокотника руку. Агесандр владеет собой: он сочувствовал, но, как всегда, не участвовал. Подавал советы, однако в решающий миг стоял в стороне. Потому что ему, Агесандру, почти всё равно, кто будет царем, лишь бы за сыном его сохранилась привычная должность. А теперь за это поручиться нельзя: слишком дружен он был с Гермагором, слишком часто в последнее время встречался и с теми, кто сейчас уличен в мятеже. Гермагор - человек столь почтенный, что ему, при всей его ненависти к Фоанту, претят недостойные средства вроде яда или подсыльных убийц. Он не знался со всяким отребьем, и хотел, чтоб Фоанта сменила на троне не эта жуткая женщина, а вполне законный наследник. Как возможный преемник Фоанта, брат Кинноры устраивал всех: зрелый возраст, влияние в войске, родство с предыдущей династией, трое наследников-сыновей. Даже таврская кровь - уже не помеха: это нравится темной толпе, а воспитан он здесь, в Сотерии, и, в отличие от Фоанта, не кичится дикими предками и не склонен к отчаянным выходкам вроде братаний с вождями, поездок к волхвам или тайных исчезновений. Невеликость ума - тоже кстати. Можно было надеяться, что Сострат не разгонит совет, не начнет перемарывать все законы, данные прадедами - и вообще ни шагу не ступит без присмотра верных друзей.
   Да. Сострат ничего уже больше не сделает.
   А вот что будет делать Фоант? Пощадил он пока лишь детишек и струсивших шавок. Но, если там кого-то допрашивали, он мог вызнать и более важные имена. У него в руках - доказательства, сила и право. Сам он казней и крови не любит, но его беспощадная мать, но толпа, что, восторженно воя, несла его во дворец на руках... Шевельни он пальцем - набросятся и растерзают любого, невзирая на годы и сан.
   - Я достаточно пожил, чтоб не цепляться за лишний день или месяц, - говорит Гермагор. - Только девочку жаль.
   Его внучку Климену просватали за Сострата, сына Сострата. Если бы не вернулся Фоант, она стала бы поначалу невесткой царя, а потом и царицей. Как ладно всё складывалось...
   Агесандр тщетно ищет слова утешения. В голове хитроумца мелькает при этом его самого удивляющий замысел. Только он еще должен придумать, как такое сказать.
   Из-за стен доносится цоканье конских копыт. Лязг засова. Скрип ворот. Под окном - звонкий голос с таврским акцентом, властно требующий: "Именем царя, к господину!"...
   - Вот и всё, - обреченно кивает головой Гермагор.
   Входит царский гонец. Разумеется, варвар. Других там нынче не водится.
   - Привет досточтимому Гермагору, сыну Мения! - отчеканивает посланец. - Царь Фоант приглашает тебя завтра вечером в верхний дворец для беседы.
   Не ждя ни согласия, ни возражений, разворачивается и уходит.
   - Вот и всё, - повторяет в спокойном отчаянии Гермагор.
   - Не спеши заказывать саван, - ободряет его Агесандр. - Меня тоже позвали. И многих прочих, кто ни в чем не участвовал. Странно, но в кои-то веки он опять собирает совет. Верно, скажет нам что-то важное. Объяснит, например, где он был этот год.
   - Знаю, где - просто прятался у своих колдунов! - в тихом гневе речет Гермагор. - Чтобы выждав, узнать, кто посмеет восстать против всех его безобразий! А потом собрать нас всех во дворце и покончить единым ударом!
   - Западня - не Фоантова тактика, - сомневается Агесандр. - Да и вряд ли он может позволить себе изничтожить всех евпатридов.
   - Да, конечно, тебя он - оставит! - язвит Гермагор, не верящий больше жрецу, который всегда угождал тем и этим. Недаром ведь он столько лет сохранял верховное жречество, невзирая на ссоры с Фоантом. На словах возмущался царем и дружил с его недругами, а на деле ему помогал.
   - Что ж, проигрывать тоже надо уметь, - замечает жрец безучастно.
   - Будь что будет. Приду, - говорит Гермагор.
   Собираясь уже уходить, Агесандр застревает на освещенном солнцем пороге и вслушивается в долетающую из раскрытых дверей гинекея беззаботную девичью песенку. Ведь Климена не знает еще ни о чем. А возможно, и никогда не узнает. Скажут ей, что внезапно умер жених. А потом - умер дед. Погорюет - и снова за прялку. Или в сад, где розы и бабочки.
   - Сколько лет твоей внучке? - вдруг спрашивает Агесандр.
   - Шестнадцать.
   - Невеста!
   - Чья? - изумляется Гермагор, почитая услышанное издевательством.
   - А скажи, как по-твоему, друг мой, хорошо ли оно бы звучало: "царь Фоант и царица Климена"?
   - Хуже некуда! - возмущенно рычит Гермагор. - Всё равно что жемчужину - в хлев! Мы не ведаем, где он шатался, с кем он ел, с кем спал, а теперь ему в грязные лапы - дитя драгоценное!
   - В этом есть своя прелесть, - лукаво усмехается жрец. - На мой вкус.
   - У тебя извращенные вкусы.
   Это что - намек на давнишнюю свадьбу Никосфена с Киннорой?...
   - Кто посмеет судить, не попробовав? - говорит Агесандр. - А попробовать стоит. Прощай!
  
  
  
  
  
   79. Сразу по возвращении царь Фоант собрал на совет именитейших граждан, дабы восстановить в государстве закон и согласие. Рассказав, где он был и чего он достиг, царь признал себя виноватым в непредусмотрительности, ибо должен был сам назначить наследника, отправляясь в опасное странствие. И когда царица Киннора встала с места и властно потребовала, чтобы сын поступил сообразно своим же словам: заключил бы немедленно брак с достойною девушкой и родил сыновей, а не возлагал бы дела государства на престарелую мать.
   80. Вышло так, что царь, невзирая на зрелые лета, оставался еще не женат. То безбрачие было отнюдь не безрадостным, и Фоант не знавал недостатка в женщинах, не требовавших от него ни обетов, ни постоянства. Но с тех пор, как он расторг обручение с дочерью Агесандра, Аретой, оскорбленный жрец ему, рассердясь, обещал, что не скоро Фоант себе сыщет другую невесту: евпатриды из ненависти не давали ему дочерей, объявляя их просватанными с колыбели. Знатных девушек было в царстве немного, и обычно родители в самом деле выбирали им женихов во младенчестве. На незнатной же запрещал государю жениться закон, и Фоант не желал преступать вековое обыкновение. Не хотел он и брать в супруги дочь какого-либо из таврских вождей, дабы не вызвать негодование эллинов.
   81. И когда царица Киннора прилюдно потребовала, чтобы сын дал ей внуков, а царству - наследников, он смиренно сказал: "Я готов принять твой совет, но не знаю достойной невесты". Агесандр же, давно позабывший обиду за дочь, встал и молвил: "Почтеннейший Гермагор воспитал в целомудренном уединении осиротевшую внучку, Климену. Жених ее умер, и думаю, что заботливый дед не откажется обручить ее ныне тебе". Гермагор, как внемлющий помнит, питал к Фоанту давнишнюю ненависть, но возразить Агесандру не смел, ибо тот умерший жених был Состратовым сыном, казненным три дня назад за мятеж. Самому же царю показалось, что сей брак положит конец застарелой вражде и восстановит желаемое равновесие. И Фоант с одобрения матери взял в супруги Климену, объявил своею царицей и ввел во дворец, и, найдя ее безупречной, вознес благодарность богам и судьбе.
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"