Аннотация: Гибель Фоанта и крушение его царства завязывают новый узел в сложных переплетениях судеб основных героев романа
...Говорят, что дозорные стали чаще видеть кентавров. Только издалека. Кентавры по-прежнему соблюдают свой уговор с Фоантом, подтвержденный при встрече с Деметрием. Врагов - на копье, друзей и посланцев за мзду пропускают. Но сами близ Афинеона не появляются. И местные жители - ни ногой за пограничную стену и недавно воздвигнутый вал. Такова непреклонная воля царя. Чтобы не было ни малейшего повода к ссоре и распре.
Как тоскует порою сердце в дивном городе Афинеоне. Как тоскует сердце царицы. Как тоскует по тем временам, когда не было горше печали, чем утрата коня или размолвка со старшими братьями... Нет возврата к этой поре, и в Кентаврии нет больше места для царицы двуногих, для Эрморады, жены Фоанта и матери Каллия.
А ведь скоро ей снова родить. И невовремя, и некстати. Страшно стало жить даже взрослым. И не хочется думать, что будет с детьми.
Фоант опять повернулся душою к жене. После смертоубийственной драмы в театре он как будто нарочно стал не только сам проводить у нее дни и ночи, но и водить Эрмораду с собою повсюду. Не только на поминальную церемонию в храме. Но даже на царский совет, на судебные заседания и на встречи с городскими властями. Когда кто-то из старых сановников дерзновенно напомнил ему, что женщинам находиться при сем не положено, Фоант возразил совершенно спокойно: "Она женщина - лишь для меня. А для вас - царица, и только". Все примолкли. Ибо поняли: происходит нечто серьезное. И, хоть царь о том не обмолвился, трудно было не догадаться, что он привел в окончательный вид завещание и усердно готовит Эрмораду к принятию власти. Потому и желает, чтобы она разбиралась в происходящем.
Он не тратит больше времени на любовные речи, рассказы о прошлом или повествования о богах. Приходя к жене, он приносит с собою кипы мелко исписанных свитков или снизки табличек: "Присядь, ненаглядная, мы должны посмотреть это вместе"... - "Господин мой, я еще очень плохо умею читать"... - "Хорошо, я прочту, ты послушай и скажешь"... - "Я не вправе решать!" - "Пока жив, решать буду я, но, боюсь, мне осталось недолго"... - "Я не буду жить без тебя!" - "Даже ради детей, Эрморада?"...
Тут она и притихнет, уставившись на разбухший живот и прикрыв его теплой ладонью. Дети! Маленький Каллий и - этот, еще не рожденный, но уже несомненно живой. Или... эта. Фоант так мечтает о дочери. И по всем приметам выходит, что должна быть именно дочь. Но лучше бы никому не рождаться на свет в столь ужасную пору. Тем более девочке, если ей суждено безотцовство...
Как тревожно и страшно на свете.
Фоант с трудом согласился принять первых беженцев-боспорян - а теперь махнул рукой на последствия и пускает всех, кому удается пробраться сюда по суше или по морю. Только селит он вновь прибывающих не в Сотерии и Афинеоне, а подальше от берега, в землях тавров. Уговорами таврских вождей занимается Гипсикрат, убеждающий их не чинить препятствий изгнанникам. Беглецы готовы на всё и за всё благодарны. Израненные, изможденные, обмороженные, со следами оков и побоев. Каждый рассказывает о жестокостях и расправах, учиняемых Диофантом. Поскольку войск у стратега мало, он устрашает своей беспощадностью. Смерть грозит на Боспоре любому, о ком донесут, что он помогал самозванцу Савмаку.
Европейский Боспор - кроме Пантикапея - в руках Диофанта. Да и Пантикапей вряд ли долго продержится. Вокруг него сомкнулось кольцо городов и селений, признавших царя Митрадата Евпатора. Пощаду от Диофанта получают лишь те, кто сдаются без сопротивления. Так случилось и с Порфмием - небольшим городком у пролива, разделяющего Европейский и Азиатский Боспор. Диофант отпраздновал бескровное взятие Порфмия как свою большую победу: получив ключи от пролива, он мог ловить беглецов, устремлявшихся на ту сторону - и препятствовать получению самозванцем какой-либо помощи от его азиатских друзей.
Беглецам сейчас деться некуда. Только сюда. В Скифии Диофанта ныне так боятся, что даже зайца, невзначай забежавшего из боспорских степей, сразу изловят и выдадут в знак своей полнейшей покорности. Да и херсонеситы не станут привечать боспорян, помогавших или сочувствовавших Савмаку. После сдачи Порфмия, Акры, Кеп и Мирмекия и отрезан путь к Меотиде и в Азию. Если плыть прямиком через море - попадешь к самому Митрадату.
Остается - Фоант.
Этот царь, про которого долгие годы ходила молва, будто он соблюдает обычаи тавров, поклоняется страшным богам, исполняет таинственные колдовские обряды в смрадных капищах, да и сам - ученик ведуна...
Только он сейчас - всех принимает.
- Ненаглядная, ты не спишь?
- Уже утро, господин мой?
- Да, уже утро.
Фоант присаживается на постель к Эрмораде. Нежно гладит по волосам и целует в уста. И колеблется, нужно ли говорить. Но какая польза скрывать? Она всё равно очень скоро узнает. Может разволноваться. Лучше уж - от него.
- Эрморада, послушай спокойно. У меня... у нас... будут трудные дни. Мы должны быть с тобой заодно, чтобы действовать мудро и правильно.
- Что случилось?
- Вчера поздно вечером до ворот добрёл... а вернее, дополз - человек. Он оттуда. Всё кончено. Занят Пантикапей.
Чтоб не вскрикнуть, она закрывает руками лицо. Фоант кладет ладонь ей на лоб и размеренно продолжает:
- Савмак захвачен и увезен - вероятно, к царю Митрадату. Помнишь, третьего дня дозорные донесли, будто видели далеко проплывавший корабль?
- Почему Диофант не убил его?
- Полагаю, не счел себя вправе. Скиф - законно ли, незаконно - целый год был боспорским царем. Говорят, и по происхождению он - чрезвычайно высокого рода. Выносить ему приговор может только равный по сану и крови.
Всё равно она содрогается. Приговор - предрешен, Митрадат не из тех, кто способен поступить милосердно с врагом.
- Но и это не самое худшее. Не хотел тебе говорить, ненаглядная, но уж лучше заранее знать, чтоб успеть приготовиться. Тот беглец, что явился вчера... я с ним сам разговаривал ночью. Он был вызволен и отправлен сюда - нашим другом. Гераклеодором.
- Он - там?!... Среди этих - пытателей?!...
- Эрморада, он воин и должностное лицо. Херсонес обязан царю Митрадату свободой и теперь, исполняя союзнический договор, помогает ему подавить мятеж на Боспоре. Таковы обстоятельства. Что до Гераклеодора... Помимо долга союзника, он памятует о долге друга. И послал нам изустное предупреждение. Слушай самое главное, Эос моя: утвердив Митрадатову власть на Боспоре, Диофант поведет свое войско - сюда.
Почему-то она не заплакала. А, обняв свой живот, с расстановкой спросила:
- Как же так? Ведь мы - не участвовали...
- Диофант полагает, что мы помогали врагам Митрадата. Принимали как гостя мятежника, украдкой послали ему на подмогу отряд, отказав притом самому Диофанту - а теперь укрываем бегущих от заслуженной кары...
- Господин мой, но разве всё это - не ложь? Если б я не была при тебе и не знала! Мы же не называли Савмака "царем", и Деметрий не приглашал его во дворец, а ты сам был суров с ним и скорей обвинял, чем сочувствовал... В чем же - помощь?
- Именно так. Но Деметрий не сумел помешать тому, чтоб со скифом уехала часть из осевших у нас боспорян. Я подумал: чуть более тридцати человек не решают исхода войны. А они весьма отличились, особенно некий кузнец-оружейник Калат - он устроил себе мастерскую прямо в пантикапейском дворце и снабжал Савмака оружием, да и сам воевал... Диофант не мог не узнать, откуда у скифа такие друзья. А теперь, в довершение всех этих дел - мы открыли страну беглецам...
- Но ведь право убежища - свято!
- Для разбойников нет ничего святого, Эос моя.
- Что же будет с нами, Фоант?...
- Успокойся и не отчаивайся. Я на всякий случай послал Гипсикрату приказ объявить тревогу в войсках и воззвать к вождям о всеобщем воинском сборе. Но по-прежнему не хочу воевать, пока вижу иные возможности, чтоб спасти и страну, и тебя.
- О, какие? Скажи!...
- Непременно скажу. Только встань сперва и оденься. Я сейчас собираю совет в нижнем зале. Мы с тобою пойдем туда вместе.
Прислужницы умывают, причесывают и одевают царицу. Ее темнобагряные косы, обрезанные после смерти Деметрия чуть пониже плечей - точно так же, как у Алфеи - опять отросли до пояса. Их сплетают тяжелым узлом и скрепляют золотым с бирюзой скифским гребнем. А лоб повязывают диадемой, поверх которой надевают золотой ободок - дар великого вождя Аранея. А в ушах у нее золотые фигурные серьги - подарок Фоанта после рождения Каллия. А на шее - сердоликовое ожерелье, память о чутком сердце Деметрия...
- Ты прекрасна, царица моя, - говорит ей Фоант, уже тоже одетый по-царски - в пурпурный гиматий поверх неизменно черных одежд, препоясанных поясом с золочеными бляхами и крючками, на котором висит - меч царя Гекатея.
Дожидаясь известия о прибытии во дворец всех членов совета и представителей граждан Афинеона, он сажает царицу на кресло, воздвигнутое для нее рядом с троном, а сам становится сзади нее, опираясь на посох и говорит ей тихо, но четко:
- Послушай меня, Эрморада. И постарайся понять, хотя многое из того, что скажу я тебе, тяжело для души и темно для ума. В совершившемся виноват - только я. Ибо я для бессмертных богов согрешитель гораздо худший, чем Сизиф, Иксион и Тантал. Кто они, ты не знаешь, но это неважно. Я посмел - возжелать невозможного. Сотворить совершенство на этой земле, на ничтожнейшем отведенном мне волею рока пространстве. Вопреки всем прежним обычаям, я отрекся от войн и убийств, я изгнал месть и злобу из собственной жизни, я растил богоравного сына, я привел к благоденствию эту страну, что казалась столь нищей и дикой, я построил, любовно вторя невиданным мною Афинам, мой варварский Афинеон... И казалось, будто ко мне благосклонна всемогущая всеблагая судьба - и сама Владычица Дева защищает мой край от врагов и завистников! Напоследок же боги послали тебя, чтобы дать мне изведать любовь, какой, думал я, не бывает на свете... Но я вижу теперь, что великие боги и недремлющий рок преднамеренно дали мне обрести вожделенное, дабы, вдосталь натешившись, сразу всё отобрать. Непорочное имя. Любимого сына. А теперь - и тебя, моя Эос, и страну со всем, что в ней есть... Ты еще не видела то изваяние, которое Гармонид сотворил из цельной скалы - помнишь, мы о ней тогда спорили?... На одной стороне он вырезал юную деву в цепях, будто к камню прикованную. Имя ей - Андромеда. На другой стороне - мужчину и женщину, друг у друга в объятиях плачущих. Это царь эфиопский Кефей и жена его Кассиопея. Царь, дерзнувший воскликнуть: "Супруга моя превосходит красою всех женщин и даже бессмертных богинь!" - и изведавший тяжелейшую муку: в искупление дерзостных слов надлежало ему отвести родное дитя на потраву Великому Змею. А иначе - гибель всему, и царю, и царству, и людям, и прекрасной Кассиопее... Вот как боги карают гордыню! Я - гордец, царица моя. И всегда это знал. Мне о том не раз говорили. Я пытался себя изменить, только тщетно. Таков уж мой нрав. И теперь несу наказание. Но, пока судьба не уставила перст на тебя или Каллия, я хочу отдать ей - себя...
- Что ты вздумал сделать, Фоант?! - вцепляется ему в руку и в плащ Эрморада.
- Не пугайся, моя ненаглядная. Ничего опрометчивого. Ибо движет мной не отчаяние, а разумное рассуждение. Я совсем не стремлюсь умереть. Напротив: я придумал, как вас спасти. Будет так. Я пошлю к кентаврам гонца и велю им без боя и сопротивления пропустить сюда Диофанта. И сам ему выйду навстречу. Безо всякого войска. Один. Без меча. Может только, с маленькой свитой.
- Он убьет тебя, мой господин!
- Как бы ни был он лют и жесток, он сперва - полагаю я - удивится. Много раз сей нехитрый прием помогал мне при встречах с враждебными таврами. А позднее - с царем Парисадом, поначалу настроенным очень немирно. Если, вринув врага в изумление, я заставлю его завязать разговор - то, возможно, мы что-нибудь выиграем. Время, жизнь, безопасность твою - и детей...
- Он возьмет тебя в плен!
- Я потребую встречи с царем. Месть за нашу помощь Савмаку - только повод для нападения. Суть не в том. Либо сам Диофант пожелал покорить для царя Митрадата всю Тавриду, включая и нас - либо царь ему так приказал. Это я должен выяснить. Диофант ныне звероподобен от пролитой крови, но Савмака он не казнил - значит, он не утратил последнюю память о пристойном и благоприличном. Если он как стратег и наместник царя уважает себя - он не сможет поднять оружие на законного властелина, безоружного старика, который сам соглашается ехать с ним к Митрадату и только перед самим Митрадатом отправдываться. И, покуда мы с Митрадатом о чем-то не договоримся, Диофант будет связан здесь по рукам и ногам. Он не сможет самоуправно насильничать.
- Я боюсь за тебя!
- И напрасно. В свое время мне показалось, что тот самый царь Митрадат, которого ныне кто-то славит, а кто-то клянет, взирал на меня с приязненным любопытством. Диофант и Гераклеодор, не сговариваясь, подтверждали, что он помнит меня. Полагаю, я смогу убедить его, что никогда не желал ему зла и не заключал никаких соглашений с его врагами, будь то скифы или Савмак. Если он захочет иметь нас союзниками или данниками - что ж, придется на это решиться. Моя встреча с царем Митрадатом - единственное, что сейчас нас может спасти.
- Господин мой, да в силах ли слово обуздать эту ярость!
- Так порою бывало. Помнишь, что отвечал Александру побежденный им Пор, царь индийский?
- Это ты мне еще не рассказывал.
- "Как с тобой поступить?" - грозным тоном спросил победитель. А закованный пленник: "По-царски". Александр, не желая унизиться, возвратил ему всё. И свободу, и трон.
- Митрадат... на такое способен?
- Говорят, он способен - на всё. Значит, и на - пусть вынужденное - благородство. Если царь Митрадат притязает быть преемником дел Александра... а я вижу, к тому он склоняется... он не сможет сделать иначе. Мы ему не опасны нисколько, мы маленькая страна, разорение коей не принесет ему ни богатой добычи, ни славы.
- Я поеду с тобой.
- Нет, царица моя. Ты останешься. Не хватало к прочим несчастьям, чтобы ты потеряла дитя...
- Господин мой, а если тебя там обманут, отравят, замучат, убьют?... Если ты не выдержишь странствия?... И... если вдруг Диофант тебя, безоружного...
- Вот для этого я сейчас собираю совет. Чтоб прилюдно назначить тебя воспреемницей власти. Если что-то случится со мной - доверяю тебе поступать, как сочтешь уместным и правильным. Или пусть тебя защищает... стратег Гипсикрат. Как он это умеет.
- Но тогда...
Что будет "тогда", Эрморада сказать не успела: в зал вбежал возбужденный Тавриск:
- Господин! Госпожа! Там у входа... кентавр! Хочет видеть царя!...
"Я с тобой". Разве может Фоант запретить Эрмораде повидать кого-то из бывших собратьев? Он помогает жене облачиться в теплый гиматий и сводит, поддерживая под локоть, по лестнице. Тавриск по дороге рассказывает, что кентавр отказался войти во дворец оттого, что изранен и грязен. Ждет Фоанта снаружи. Только пить попросил.
Царь с царицей выходят. У входа - толпа: ко дворцу явились сановники, должностные лица города, советники, свита, друзья царя и охранники.
В середине - черное тело двусущностного. Лица не видно: закрыто чашей, которую он, подняв двумя руками, осушает с блаженством до дна. Последние капли - взасос. Опускает сосуд, отирает лоб. И...
- Ктарх!!...
Пронзительный крик царицы. Осколки глиняной чаши под копытами на серых плитах двора. Смеясь и плача, Эрморада виснет на грязной шее чудовища. Вытирает своим пурпурным гиматием с золотою каймой пот и кровь с лица людозверя, упоенно шепча: "Брат мой, Ктарх"... А он, заметив ее выступающий из-под верхнего платья живот, печально глядит на Фоанта.
- Здравствуй, Ктарх, - подает ему руку царь.
- Здравствуй, Фоант. Хорошо, что сестра моя здесь. Пусть поможет моим словам стать твоими словами. Ведь она понимает обоих.
О да. Эрморада еще не успела забыть языка, на котором говорит это древнее племя. А Фоант может что-то не вспомнить, Ктарху же трудно изъясняться по-эллински.
- Фоант, случилась беда, - говорит устами царицы кентавр. - На рассвете с Боспора к нам вторглись двуногие. Много-много. Целое войско. Направлялись сюда. Мы блюдем договоры, Фоант: мы закрыли пути. Я сражался. Но у нас недостаточно воинов. Те двуногие отступили, но, боюсь, далеко не ушли. Просто ищут другую дорогу. Если нас отрежут от наших степей, мы погибнем. Гнасс, великий вождь, и всё племя решило: мы будем тебе помогать, Фоант, если ты нам тоже поможешь. Вышлешь войско к границе - мы примем участие в битве на твоей стороне. Нет - мы нынче же ночью уйдем к Меотиде, а оттуда - дальше, на север. Говорят, там безлюдно и есть, где пасти кобылиц. Гнасс желает сберечь свой народ. Нас и так уже мало. При тебе было - десять родов, ныне - семь. Мы умрем - других не родится.
- Брат мой Ктарх, - отвечает Фоант. - Погляди на меня. Слишком стар я, чтобы сражаться. И я тоже хочу сохранить мой народ. Но друзей я не брошу. Я поеду с тобою сейчас же. Промедление - лишняя кровь.
- Ты - один? - удивляется Ктарх.
- Да, один. Безо всякого войска. Как однажды уже к вам являлся.
- Это нас не спасет.
- Тем двуногим, пришедшим с Боспора, нужен - я. Так они меня и получат. А вам надлежит в самом деле покинуть эти места и уйти подальше на север. Земля велика. Здесь, в Тавриде, вам больше не жизнь. Я умру, а вас - уничтожат... Тавриск, прикажи, чтобы мне привели коня! Вы, друзья мои, кто желает - составьте свиту... Впрочем, лучше не надо...
- Фоант! - припадает к нему Эрморада. - Не ходи! Не бросай меня!.. Я не знаю, как жить без тебя!...
"Стой, отец!"...
Это властно кричит Гипсикрат. Весь в военных доспехах, в блистающем шлеме и с оруженосцем, несущим щит и копье. Сзади - ратники, также в железе и в полном вооружении.
Что это значит? Откуда он взялся? Его ведь не звали на царский совет.
- Стой, отец! - заслоняет он дорогу Фоанту. - Я тебя никуда не пущу! Мое войско - под Афинеоном. И уже выступает в поход.
- Кто тебе приказал?
- Моя честь. Ибо сдаться без боя - позор! Лучше уж погибнуть со славой.
- Я хочу совершить то же самое. Только меньшею кровью. Может быть, и вовсе без крови. А позор падет на того, кто посмеет убить старика.
- Нет, отец. Ты останешься здесь.
- Невозможно.
- Заставлю!
- Как?
- Силой!
- И что же - велишь запереть меня? Или связать?
- И велю, и свяжу, и запру, если будешь сопротивляться.
- Кто тебя посмеет послушаться?
- Моя стража!
- Гипсикрат, ты забыл, кто здесь царь!
- Нам сейчас нужен вовсе не царь, а командующий! Потому что - война!
- Ты... мятежник! И самозванец!
- Слушай! Не заставляй меня при всех говорить, кто я есть!... Мне довольно, что ты это - знаешь!... А теперь - уходи. Всё уже решено. Без тебя. Я - приказываю.
От последних слов Гипсикрата Фоант цепенеет, будто раненный острой сталью в живот и чувствующий, что дышать осталось - мгновение.
И, сглотнув плотный сгусток немыслимой боли, выдавливает:
- Хорошо. Я уйду. Но сначала скажу кое-что. Совету и гражданам.
Площадь перед дворцом полна до отказа. На ступенях стоят приглашенные Фоантом сановники. А внизу - все, кто смог пробиться во двор.
- Мой народ! - поднимает руку Фоант. - Тавры, эллины, скифы и потомки смешанной крови! Я дождался и дожил. Проклятие Девы настигло меня. Вы свидетели: я - низложен. Собственным сыном. Объявляю во всеуслышание: Гипсикрат - мой сын. Старший сын, зачатый мной до законного брака. Принимая свой рок, я снимаю венец и торжественно вам объявляю: отныне ваш царь - Гипсикрат, сын Фоанта. Первородный и старший мой сын. Повинуйтесь царю Гипсикрату.
Обычно при провозглашении имени нового государя кричат славословия. Так положено. Здесь - молчат. Как внезапно всё совершилось. Даже если кто и догадывался, почему стратег с вопиющей бесцеремонностью отстраняет Фоанта от власти, говоря при этом "отец" - всё же в это не верилось. И когда Фоант сам признался в отцовстве - всех как будто громом ударило.
Чтоб подать всем прочим пример, Фоант намерен первым склониться перед преемником и принести ему клятву на верность.
Гипсикрат не дает ему это сделать.
- Государь и отец! - пресекает он Фоантово преклонение. - Заклинаю богами: оставь свой венец при себе. Я явился сюда не затем, чтоб низвергнуть тебя. Я пришел к тебе попрощаться. Ведь иду, возможно, на смерть. Мое сердце спокойно: я воин. Я всегда был готов умереть за тебя. И всегда был честным и верным. Разве - нет? Но сегодня исполнилось то, о чем я долгие годы напрасно молился богам: если мне суждено пасть в бою, я погибну - сыном Фоанта. И тебе никогда уже больше не придется стыдиться меня!
- Сын мой, - говорит Фоант сокрушенно. - Это богопротивно, чтобы детей своих хоронил отец, а не дети отца. И разумнее было бы мне пойти, а тебе остаться. Я мудрее тебя, ты, конечно, сильней, но...
- Да, отец, я сильней! - прерывает его Гипсикрат. - Потому я обязан закрыть тебя этим щитом в час опасности. А иначе и боги, и люди, и предки - все начнут меня презирать. Я умру от стыда. Так уж лучше - от ран.
- Лучше - вовсе не умирай.
- Я готов ко всему.
- У тебя на душе... есть желание?
- Есть. Дозволь молвить слово к царице.
Что ему в этот час до всех любопытных глаз и ушей, пожирающих каждый жест и малейшее колебание уст.
Он подходит к ней, Эрмораде. И долго молчит, сжимая ее дрожащие руки в своих шершавых, как скалы, ладонях. Наконец, прорезается речь, и слова - как осколки дробимого камня.
- Царица моя. Будь у меня родная сестра - ты была бы дороже. Будь даже мать - ты была бы дороже. Ты - дороже всего, ибо ты лучше всех. За тебя не жалко погибнуть. И доколе рука моя держит меч, будь спокойна, моя госпожа: никому тебя не предам и не выдам. И обидеть тебя никому не позволю. Но прошу тебя об одном. Если я не вернусь - подари мое имя тому, кто скоро родится. Я уже не оставлю потомства и хочу, чтоб меня не забыли.
Он снимает с головы свой тяжелый шлем с золоченым грифоном на гребне и, лязгнув медью поножей, встает перед ней на колени, простирая руки к ее животу.
И оба они, Гипсикрат и царица, тотчас вздрагивают, будто молния пронеслась между ними.
Никакая не молния: просто во чреве трепыхнулось дитя. Никакая не молния.
- Встань, Гипсикрат, - говорит Эрморада. - Я лишь смертная и не достойна преклоненья колен. Но по праву царицы, жены твоего отца и той, что ныне тебе вместо матери - повелеваю: не ищи в сражении гибели. Ты нам дорог. Мы будем молить всех богов за тебя. Возвращайся живым. И с победой. А как назвать дитя, пусть решает отец. Будет так, как он скажет.
И Фоант произносит обет:
- Сын мой, я обещаю тебе то, что ты просил у нее. Твое имя будет дано тому, кто скоро родится. Умирать тебе для этого незачем: своих слов я назад не беру. Будут два Гипсикрата, два кровных брата. Или - брат и сестра, Гипсикрат и Гипсикратия. Отправляйся спокойно и знай: ты объявленный царь. И, вернувшись, получишь из рук моих полную власть. Тебе есть, за что воевать. А чтоб боги послали тебе удачу, отдаю тебе нашу святыню: древний меч твоих прародителей. Отдаю - навсегда. Да вольются в десницу твою силы всех могучих десниц, что его когда-то держали!
Гипсикрат принимает меч. Вынимает из ножен, любуется лезвием и целует на нем золоченую ящерицу. Снова прячет, прикрепляет к поясу, а свой собственный меч отдает двусущностному союзнику - Ктарху.
Напоследок он крепко-напрепко обнимает отца и что-то шепчет ему на ухо - счастливый, тревожный и красный.
Надевает на голову шлем. Издает победительный клич, подхваченный воинами. И уходит, сверкая металлом, туда, где звучат лихие военные авлосы и таврские барабаны.
Вдогонку ему - с дворцовой площади, с улиц, со стен и башен - наконец-то кричат: "Да пошлют тебе боги победу!" - "Славься, царь Гипсикрат!" - "Да здравствует Гипсикрат, сын Фоанта!"...
150. Завершив войну на Боспоре и увидев, что теперь вся Таврида, кроме маленькой нашей страны, оказалась под властью царя Митрадата, стратег Диофант вознамерился захватить и ее, уповая на старость и слабость Фоанта и вменяя ему в вину нарушение их уговора: ведь Фоант, зарекшись участвовать в распре, принимал у себя беглецов. Я всегда полагал, что предлог к нападению был не слишком весом и почтенен, ибо к нам прорывались с Боспора лишь немногие, изнуренные горем и ранами люди, и Фоант проявлял сострадание к ним, а отнюдь не враждебность к царю Митрадату.
151. Ныне же, обдумав те события снова, я склонен считать, что стратег Диофант опасался, что, едва он покинет Боспор, уцелевшие там враги Митрадата вновь затеют мятеж и восстание, вовлекая в него всех соседей - и скифов, и тавров. Оттого Диофант рассудил, что нельзя оставлять близ Боспора никаких независимых царств и законных правителей, неподвластных царю Митрадату. А Фоант, даже будучи невоинствен и стар, представлял для стратега препятствие, потому что царя тавроэллинов уважали и чтили все соседи и все племена, ибо слово его было много сильнее меча, и любой говоривший с ним покорялся его увещаниям.
152. Полагая, что эта война будет самой короткой и легкой, Диофант пошел на нас только с понтийцами, а союзное войско херсонеситов оставил под Феодосией, откуда они уже собирались отправиться морем домой. Но границы нашего царства охраняло племя кентавров, свирепое к чужакам, а Фоант, уверявший стратега при встрече в своем миролюбии, избегал похваляться военной доблестью тавров, которых сплотил вкруг себя его сын Гипсикрат. Потому Диофант никогда не осмеливался вспоминать об этом походе, не принесшего победителю скифов ни чести, ни славы. И придется мне рассказать - ради истины - то, о чем умолчали описатели подвигов Диофанта в Тавриде: о сражении против кентавров и о подвиге Гипсикрата.
"Отвратительный климат", - досадует про себя Диофант.
Днем-то кажется, что всерьез наступила весна. И тепло, и светло, и жаворонки распевают. Лишь от моря тянет пронзительным холодом, а на суше под солнцем даже жарко - особенно в ратных доспехах. Но к вечеру, когда солнце скрывается, дует ветер - восточный и злой. Если спишь не в натопленном доме, а в военной палатке, то зуб на зуб не попадет. Скифам всяким оно ничего, эти свыклись, но понтийцы по-прежнему мерзнут.
Диофанту не спится, однако совсем не от холода. И не только от вгрызшейся в душу яростной злости, до сих пор обращавшейся против врагов.
Он впервые не может сказать себе, чем закончится завтрашний бой.
Чем бесцельно крутиться на койке, лучше встать и пройтись, проверяя несение службы и подбадривая своих доблестных воинов. А не то они могут и впрямь оплошать.
Ибо явь пострашнее кошмара.
Нынче утром, перейдя ров и холм, что служат границей Боспора, они увидели тех, о ком прежде лишь смутно слыхали, не очень-то веря степняцким рассказам: кентавров. И сперва, конечно, глазам не поверили. Показалось - просто конные варвары. Тем более, что на головах у чудовищ были скифские шлемы, а на груди - кожаные или медные панцири. Передней линией выстроились стрелки из луков, за ними - копейщики. Имели они и мечи, и булавы, и метательные топоры.
Люди дрогнули. Диофанту и раньше рассказывали, что сам вид кентавра почему-то вгоняет человека в немыслимый страх - панический, нерассуждающий. Оттого, вероятно, путники так легко позволяют себя настигать, повергать, обезглавливать - они словно лишаются разума. А ведь тут не один кентавр - а целое полчище. Несколько сотен. И вдобавок - грозно вооруженное.
Пока Диофантово войско преждевременно не ударилось в бегство, стратег прокричал: "Эй, кого испугались?! Лошадей никогда не видали?! Герои! Эллины! В бой!"...
Но кентавры начали первыми. И стратег не успел построить фалангу. Людозвери смешали ряды понтийцев и навязали им рукопашную схватку, дико воя и сотрясая мечами и копьями. А дрались они много свирепее скифов, да и были гораздо сильней и выносливей. Диофант вспоминал постоянно какие-то детские сказки, картины, рельефы и статуи, изображавшие кентавромахию. Вспоминал, ужасаясь душой: боги, это же - правда... Те же самые жесты, движения, ожесточение, дикая ярость, копыта по черепам...
И понтийцы бежали. Впервые оставив на поле боя десятки убитых и раненых. У кентавров тоже были погибшие, но не столько, как у Диофанта.
А затем стряслось диковинное: едва стратег оказался вновь за боспорской границей, чудовища прекратили погоню и встали. Будто некое колдовство не давало им переступать черту, разделявшую две соседних страны. Диофант, собрав и чуть-чуть успокоив своих, попробовал предпринять обходной маневр и сделал вторую попытку пробиться на запад.
И снова всё повторилось. Хоть на сей раз он двинулся сомкнутым строем. Кентавры поняли, что летящие стрелы не причиняют железному телу фаланги никакого вреда - и принялись ловко метать боевые тяжелые топоры, целясь в ноги и головы. Несколько шлемов упало, и из раскроенных черепов брызнул мозг. Фаланга, таща на себе мертвецов и орущих от боли и ужаса раненых, утеряла победное чувство, распалась на тысячи перепуганных "я" - и, попятясь, снова бежала. Людозвери рванули вперед, Диофант проорал - "Отступаем за ров!" - и опять заповедная линия разделила два войска. Кентавры лишь подобрали валявшиеся топоры и брошенное мертвецами оружие. А потом сотворили свой жуткий обряд: отсекли вражьи головы, насадили на длинные палки и, исполнив воинственный танец, воткнули вдоль линии вала. Но больше не нападали.
Диофант стал медленно двигаться вдоль границы. Кентавры сопровождали его, закрывая проход. Стало ясно: они охраняют все подступы к царству Фоанта.
Что же делать? Повернуть с позором назад? Продолжать прорываться? Кладя своих лучших людей?... Или - уговорить этих стражей?...
Он едва упросил - умолил почти на коленях - чтоб один из десятников, говоривший немного по-скифски, вышел к чудищам без меча и щита - с белой лентой на шлеме.
Нет, кентавры его не зарезали. Но на переговоры не шли. Будто не понимали, чего хотят чузежемцы. Диофантов посланец указывал им на синевшие в отдалении горы, повторяя имя "Фоант". А кентавры лишь хмурились и твердили какое-то слово, которое можно было с трудом принять за скифское "друг" или "брат". Верней, "побратим". И друзья же у благообразного старца Фоанта! Распроклятый колдун и обманщик, ты узнаешь еще, что такое - шутить с Диофантом!...
Отступив от границы, Диофант приказал ставить лагерь и ждать, пока не прибудет из-под Феодосии ополчение херсонеситов. Уходить, потерпев поражение от воинственных нелюдей, он не хотел. Это было ударом по его полководческой чести. И стратег решил, что прибегнет к хитрой уловке. Он оставит на этих позициях, чтоб удерживать у границы кентавров, не понтийцев, которыми столь дорожил, а союзников из Херсонеса. Сам же с лучшими воинами удалится, чтобы пройти стороной. Либо севернее, через Скифию, а затем через горы, либо, кромкою моря, южней. Он обязан проникнуть туда и схватить Фоанта за бороду! А иначе над Диофантом начнет потешаться вся Таврида, которую он покорил! Жизнь и смерть Диофанта теперь - в этой самой последней и самой нужной победе! В этой маленькой - тьфу, и нету! - стране...
Оправдав его ожидания, к ночи подоспели херсонеситы. Разогретые быстрым маршем и донельзя уставшие, они даже сперва не хотели ставить палатки: хватит, дескать, тепла от костра. Диофант их все же заставил подчиняться без пререканий. А с Гераклеодором едва успел перемолвиться парой нервных и сбивчивых слов. Тот был "бешеным" как никогда, разве что не кусался и не лез на него с кулаками. Диофант же готов был и вовсе их всех растерзать. И послали же боги союзничков! В скифских степях, когда речь шла о будущем Херсонеса, они, пусть не очень умело, но довольно храбро сражались. На Боспоре же начали воротить носы от тяжелой и грязной работы: мол, не наша это война, и вообще мы не нанимались служить палачами... Тьфу, слюнтяи! Разгребать нечистоты - это должен один Диофант, сами - в белых плащах. Он за них рисковал своей жизнью - не раз и не два! А они за него могут разве что выпить на празднике... И потом еще возымеют наглость рассказывать, как они воевали, какими усилиями им досталась ратная слава...
Но все-таки хорошо, что херсонеситы откликнулись. И ни часу не задержались. Ибо Диофантовых воинов с наступлением сумерек одолел совершенно необоримый, животный, ребяческий страх. Они тихо жались друг к другу как сироты. В одиночку даже по крайней нужде опасались отойти от палаток. Вспоминали, наверное, муки убитых - и головы бывших соратников на шестах там, за валом. А с приходом херсонеситов немного воспрянули, загомонили. И уже там и там раздавалась хвастливая речь - "Мы им, этим скотам"...
И сейчас, хотя время позднее, все толпятся возле какого-то болтуна, прерывая россказни криками.
Диофант втирается в круг, и его пропускают, не глядя, ибо взоры устремлены на лицо говорящего.
Гром и молния!... Перед воинами - и понтийскими, и своими - разглагольствует - сам Гераклеодор!
Ну, послушаем, чем взбодрит их этот воитель.
- Горько вымолвить, о соратники, но стратег ваш затеял позорное, нечестивое и неправое дело, - говорит размеренно "бешеный". - Чем бы этот поход не закончился, славой он никого не покроет.
- Ты бы взял да ему объяснил, чем украдкой смутьянствовать! - возмущается кто-то.
- Он знает. А я хочу, чтоб и вы - тоже знали. Но, впрочем, оно так и будет: доскажу сейчас до конца - и пойду к Диофанту.
- Не надо, я здесь! - выступает вперед Диофант. - Чем ты так недоволен? Выкладывай!
- Я готов. Только не прерывай! - отзывается Гераклеодор. - Когда ты, Диофант, спас наш город от варваров, мы тебе поклонялись почти что как богу. И возможно, ты был им тогда. После этого истинно славного подвига ты пошел войной на Боспор и потребовал, чтобы мы помогли тебе низложить самозванца Савмака, отомстить за убийство царя Парисада и вернуть царю Митрадату завещанный трон. Это было вполне справедливо, хоть для нас, не скрою, не радостно, ибо нам пришлось воевать против эллинов, а не варваров. Ты не можешь нас упрекнуть в недовольстве и неблагодарности - ты приказывал, мы исполняли. Но сейчас, Диофант, воевать за тебя мы не станем. Что ты ищешь, кого ты караешь и кому собираешься мстить - в этой маленькой бедной стране, не замешанной в распрях с соседями и ни с кем больше веку не воевавшей? Ты не знаешь, куда ты идешь? Или ты не сказал своим воинам, что их враг - несчастный старик, только что схоронивший любимого сына и ни разу ни на кого не поднявший в жизни меча? Царь Фоант, которого чтили все, хоть раз говорившие с ним - в том числе и оба твоих господина, царь Парисад и царь Митрадат?
- Сколько этот мудрец заплатил тебе за измену? - не выдерживает Диофант.
- Изменяю - не я! - возражает Гераклеодор. - Изменяешь - ты, сам себе, Диофант! Начинал как герой, а кончаешь... как тать придорожный!
- Ты ответишь за эти слова! - обещает стратег, не решаясь наброситься на Гераклеодора и затеять грубую свалку прямо перед глазами солдат.
- Я отвечу за них хоть пред троном Аида. Ибо это - чистая правда. Ты совсем одичал, Диофант. Будь же честен с собой и скажи: разве движет тобою хоть что-нибудь в этой стыдной войне против старца, младенца и женщины - кроме мелочной злобы, тщеславия и уязвленной корысти?...
- Ах ты, скромный бессребренник! - возмущается Диофант. - Ты меня еще смеешь учить! Полагаешь, мне не известно о твоем многолетнем приятельстве с этим старцем? А где дружба - там и подарки... Кстати, нужно еще разобрать, от кого там рожают младенцев...
- Не тебе, не способному ни к любови, ни к дружбе, судить о подобных вещах! - взвивается яростно "бешеный". - Да, я с гордостью именуюсь другом Фоанта! И не собираюсь скрывать, что я - гражданин и проксен той страны, имеющий там привилегии, но платящий законные подати! Я пришел сюда только ради того, чтоб попробовать отговорить от участия в этом позорном походе если уж не тебя самого, то еще сохранивших остатки чести и разума воинов...
- Вон!! - задыхаясь, кричит Диофант. - Вон из лагеря!!... Тут командую я!!... Убирайся подальше, предатель!!...
- Я уйду, но херсонеситы удалятся со мной, - отвечает Гераклеодор. - Я им всё рассказал. И они со мною согласны. Потому что недавно сами пережили подобное. Они помнят еще, что такое - разграбленный город, разрушенный храм, изувеченные старики, убитые дети, подвергнутые насилию женщины... Ибо именно это и предстоит вам творить в той стране, где даже войска толкового никогда, сколько помню я, не было. В той стране, где, как и у нас в Херсонесе, равно чтят олимпийских богов и Владычицу Деву. В той стране, где слово "херсонесит" открывало обычно все двери, потому что звучало как "друг". Ни один из нас, я клянусь тебе, Диофант, не поднимет меча на страну и семейство Фоанта!
- Безумец. Тем самым ты восстаешь - на царя Митрадата.
- Я не верю, что царь Митрадат способен желать столь бесчестной расправы. И готов поручиться перед строем, что он тебе того не приказывал. Если да - где письмо с его царской печатью?...
- С Митрадатом тебе еще предстоит объясняться! И клянусь тебе, это будет намного трудней, чем скандалить со мной!
- Я ответствен за всё, что я делаю, - отрезает Гераклеодор. - И готов ко всему. Даже к смерти.
Диофант ругался вослед как последний мужик, как возница, у которого на решающем круге заезда вдруг треснула ось колесницы или пала подкова у лошади.
А они уходили из лагеря. Уходили степенно, но быстро. Молча, с поднятыми головами. Чистоплюи проклятые, себялюбцы, клятвопреступники... Митрадат был прав, обозвав еще в Диоскуриаде этого ненормального - "бешеным". Он мятежник похуже Савмака. Надо было бы захватить его и заковать, но... пожалуй, друзья его будут отстаивать, вспыхнет свара, и чем она кончится, предсказать уже невозможно. И кентавры сильно возрадуются, увидав, как враги - дерутся друг с другом.
Ничего. Митрадат им покажет. Они думают, разлетевшееся по Тавриде присловье - "Митрадат ничего не прощает" - это вздор для острастки варваров. Да нисколько! Царь беспощаден. И сам Диофант предпочтет не показываться ему на глаза, пока здесь не останется ни одного непокорного.
Херсонеситы уходили в густом предрассветном тумане.
А когда встало солнце, Диофант увидел такое, от чего его сердце запрыгало.
Кентавры за ночь исчезли. Кроме сотни самых отчаянных.
Но зато появились - люди. Настоящая рать. В доспехах, с тяжелым оружием и вполне готовые в бою. Возглавляемые полководцем, облаченным по-царски - в золоченый шлем и короткий пурпурный плащ.
Кто такой?... Неужели - Фоант?... Нет, воитель - явно не старец. Молодой. Наследник престола? Да откуда он там, если сына царь - потерял?...
Ничего себе - мирные граждане, больше веку не воевавшие! Ничего себе - старики, младенцы и женщины, не имеющие якобы ни оружия, ни толкового войска! Ничего себе - мудрый и незлобливый Фоант! Нарушитель обетов, укрыватель беглых преступников, побратим богомерзких тварей! И супруг - в довершение - внучки Скилура!... Может, войско возглавил какой-нибудь скиф из числа царицыных родичей?...
Что бы ты мне сказал, посмотрев на такое, о предатель Гераклеодор?...
153. Пребывая когда-то в почетном плену у кентавров, царь Фоант заключил напоследок с великим вождем Аранеем союз, по которому тавры обетовались не вторгаться на земли двусущностных, а кентавры - не пропускать чузежемцев, особенно ратников. И теперь кентавры преградили путь Диофанту с вступили с ним бой, вытесняя его за границу Боспорского царства. Чтоб добиться задуманного, он решил разделить свои силы и вызвал на помощь ополчение херсонеситов, коим командовал друг наш Гераклеодор. Тот, однако, имел на сограждан большое влияние и сумел их отговорить поднимать оружие против Фоанта: "Ибо враг ваш - законный правитель не воюющей против царя Митрадата страны, а вдобавок несчастный старик, потерявший любимого сына". И херсонеситы ушли, чтобы сесть на свои корабли и вернуться домой, почитая исполненным давний долг перед Диофантом.
154. Но ушли и кентавры, услышавшие, как приходит к понтийцам войско союзников, и не знавшие, что творится во вражеском лагере. Они ждали вестей от Фоанта, но те запоздали, и кентавры, исчислив своих убитых и раненых, испугались, что после второго сражения их совсем истребят, и решили навеки удалиться из нашего края на север, где, как знали они от кочующих скифов, много места и мало людей. Только самый ничтожный отряд двусущностных был оставлен возле границы, чтоб прикрыть остальных уходящих и дождаться Ктарха - брата вождя, посланного в Афинеон за подмогой к Фоанту.
155. На рассвете Ктарх появился и привел с собой Гипсикрата. Задержались они потому, что в Афинеоне случилось неслыханное: Гипсикрат самовольно собрал свою рать и явил непокорность Фоанту, принародно сказав роковые слова - "Уходи, ты не волен тут более править". И тогда царь Фоант вновь отрекся от власти, назвав Гипсикрата законным царем и своим признаваемым сыном, зачатым до брака. Совершать все положенные при смене монархов обряды было некогда, но Фоант обещал сделать всё, как вменяет закон, по его возвращении - а пока что вручил Гипсикрату меч царя Гекатея, святыню династии. Гипсикрат же, дабы не было недомолвок, объяснил перемену войскам. Он и в прежнем своем полководческом звании был весьма почитаем соратниками, а внезапная весть о его воцарении привела их в великую радость.
156. Диофант был искусен и опытен, но его подчиненные провели тяжелую ночь после боя с кентаврами в охваченном смутою лагере. А впервые вступивший в большое сражение Гипсикрат пламенел вдохновением, твердо веря, что направляем к победе богами. Храбро бились и верные Ктарху кентавры, метавшие смертоносные топоры, прорубавшие самые толстые панцири и добивавшие копьями и копытами падающих. Наконец, после многих часов нелюдского ожесточения, Диофант, позабыв о достоинстве, бросил всё и бежал, чтоб спасти свою жизнь и остаток понтийского войска. А вдогонку за ним устремился, сотрясая священным мечом, царь-стратег Гипсикрат.
157. Гипсикрат победил. Диофант никогда о том не рассказывал, и со всех уцелевших в сражении взял обет сохранять в строгой тайне столь постыдное поражение от ничтожного воинства тавров под начальством неопытного "дикаря", как презрительно он называл Гипсикрата. Возвратясь на Боспор, Диофант объяснил отступление переменой собственных замыслов после отбытия херсонеситов. Разглашать достоверную истину было равно невыгодно ни стратегу, ни участвовавшим в том походе понтийцам, ни херсонесским союзникам, обвиняемым Диофантом в предательстве. А потомкам Фоанта тоже было безмерно тягостно вспоминать о тех временах. Ибо подвиг царя Гипсикрата не избавил нас всех от грядущих страданий, а победа, доставшаяся непомерной ценой, никогда в нашем царстве не праздновалась.
На вершинах - не ветер, а вихрь. Невозможно идти, не сгибаясь. Хорошо, что в руках у Фоанта крепкий посох с навершием в виде Сфинкс. Ноги больше не слушаются: озверелый Борей сбивает в ком многослойное длинное платье и толкает путника в спину. Манит к краю, в зовущую бездну, властно воя - "Иди-и-и!"...
Он охотно ступил бы туда.
Ибо как теперь жить?...
И - зачем?...
Гипсикрата к нему принесли на обитых медью щитах. После битвы он был еще жив, но скончался от ран по пути. Он остался лежать так, как умер - с рукою, сжимающей рукоятку меча, и со стиснутыми, чтоб не вырвалось стона, зубами.
Было холодно не по-весеннему. В неба сыпался полудождь-полуснег. Точно мелкие иглы впивались в лицо. У живых этот снег тотчас таял, растекаясь слезами. А у мертвого... Мнилось, будто лик его припорошен солью.
Солью вечности.
Молодых героев, погибших в бою, погребают по древнему обыкновению рано утром: их уводит в чертоги бессмертия вечноюная Эос. Здесь, в краю тавроэллинов, про обычай почти забыли. Войн давно не бывало. Героев, равных этому - тоже. Но не мог ли не вспомнить и не содрогнуться Фоант! Всё обрел Гипсикрат, о чем мечтал горячо и безмолвно: и отцовскую нежность, и царский венец, и жезл полководца, и преданных воинов, и персты рдянокудрой Эос... Всё, всё. За чертой бытия.
Его принесли ко дворцу, положив на то самое место, где он яростно спорил с Фоантом и откуда он уходил осиянный блеском венца. И сказали: "Отец, не считай его мертвым. Он покрыл себя вечною славой".
О да! Говорись такие слова о Геракле, Ахилле и Касторе, им бы сладко было внимать. Но когда эта страшная соль упадает на лицо твоего родимого сына... На того, от кого ты всю жизнь отрекался - во имя другого, любовно взлелеянного... И когда ты вдруг понял - слишком поздно, о боги! - что он тебе близок и дорог ничуть не меньше, чем - тот... Наглотаться бы этой соли бессмертия и пуститься вдогонку, и обнять уходящую тень, и сказать бы...
Да что теперь скажешь.
Оба знали, что кончится - так.
Потому что совсем на прощание Гипсикрат прошептал ему на ухо: "Я ведь был у волхва, он предрек - я погибну, как только откроется тайна, только я не жалею, так - лучше... Прощай"...
Царь вышел тогда из дворца, наклонился над телом - и рухнул без чувств. А очнулся от воплей и причитаний жены. Ей почудилось, что мертвы они оба - Гипсикрат и Фоант. Он заставил себя встать и строго сказать ей: "Царица, уйди. Не хватает, чтоб ты преждевременно тут разродилась!"... А столпившимся воинам, архонтам, слугам, придворным, советникам и народу изрек: "Он объявленный царь. И мы будем его хоронить, как царя. С надлежащими почестями. В Мертвом Городе. Рядом с Деметрием".
Ночью перед похоронами лил дождь. Он стучал по черепице так, что не можно было уснуть. И стоял за окном, точно лес вражьих копий, нацеленных в сердце без промаха. Во дворце никто и не спал. Все готовились. Фоант иногда заходил к Эрмораде, иногда спускался в нижний зал, где все двери были открыты и мимо погребального ложа проходил, прощаясь с покойным, самый разный народ - и вожди, и жрецы, и военные, и охотники-горцы, и рыбаки с побережья, и заморские мастера, возводившие Афинеон, и пришедшие из других городов землепашцы, певцы и торговцы... Вереница рыдающих боспорян-беглецов, стайка по-непривычному скромно одетых гетер, хористы, игравшие перед ним недавно на сцене... Возле ложа всю ночь сидела Катана - и плакала. То простыми слезами, без слов, то подобными песне рыданиями. То по-эллински, то по-таврски. Молилась. Клялась, что навеки пребудет невестой своего жениха, "из героев героя"... О милая, о послушай Фоанта: не надо бы - опрометчивых клятв!...
Эрморада не выходила: ей нельзя предаваться такому страданию. Она тихо сидела у себя наверху, тихо всплакивая и вздыхая, торопливо утепляя плащ для Фоанта - плащ, в котором он хоронил Деметрия, но тогда было очень тепло, а сейчас, хоть весна, лютый холод. Подбивая черную ткань буроватыми куньими шкурками, она горестно причитала - то "бедный наш Гипсикрат", то "как же ты, господин мой, под этим дождем"...
Но к рассвету дождь перестал. Будто бы мечом его перерезали. Вскрылось небо: высокое, ясное, злое. Он сказал Эрмораде: "Вот видишь. Боги милостивы. Ничего со мной не случится. Перестань рыдать. Дай мне плащ, я пойду одеваться". Она взмолилась: "О дозволь мне тоже пойти, я ведь - мать ему, о Фоант!"... "Нет", - ответил он непреклонно. - "Ты простишься с ним у ворот и вернешься домой. Для души его много важней, чтобы ты стала матерью - новому, маленькому Гипсикрату"... Он погладил ее напряженный живот и добавил шепотом: "Боги нам не простят, если он... или если она... не родится. Ты должна понимать, что у нас он... тоже последний".
Путь из Афинеона в Город Мертвых - не для беременной женщины. Ни один человек не посмел упрекнуть Эрмораду или Фоанта. Ни один - кроме явившейся прямо на похороны царицы Алфеи. С невиннейшим личиком: "Ах, отец, какая беда!.. Я всегда его почитала как брата! А где же твоя жена, Гипсикратова мачеха? Нездорова? Жаль, он ведь очень любил ее, очень"... Гармонид оттащил от Фоанта свою дерзкую дочь едва ли не за волосы. Пригрозив тайком, что на месте убьет, если та проронит хоть слово. А Фоант не имел даже сил рассердиться. Дух его временами взлетал над поющей, рыдающей и голосящей толпой - в серебристое небо, где только что пронеслась, оставляя розовый след, колесница ветреной Эос...
О какой же немыслимый ветер. Утром было так ясно - и вот опять летят, сея льдистую пыль, облака. А у царских гробниц среди скал и каменных стел завывает так, что надгробные речи приходится не говорить, а кричать. Наверное, все былые цари пробудились от этого шума и внимают настороженно, для чего их ныне тревожат. Кто-то ропщет презрительно - "Незаконнорожденный!", кто-то истово возмущается - "Тавр! Дикарь!", кто-то хвалит - "Отважный смельчак!", кто-то жалостливо удиляется - "Молодой, почти еще мальчик"... Отче мой, добрый царь Никосфен, не отвергни варвара-внука - ты, который любил мою смуглую грозную мать! Мать моя, царица Киннора, погляди на него и уверься: он герой и достоин заступничества жрицы Девы! Климена, жена моя, не ревнуй меня к женщине, что его родила - она тоже любила меня! О Деметрий, прими под свое покровительство брата!...
Фоант приказал положить Гипсикрата рядом с Деметрием. Отдал сыну то место, которое сберегал для себя. И велел вместо прежней надписи - "Царь Деметрий Филопатор, сын царя Фоанта" - сделать другую: "Царь Деметрий Филопатор и царь Гипсикрат, сыновья царя Фоанта". Может, присовокупить: "Неразлучные в жизни и смерти, как Диоскуры"?... Но отец одного из двоих Диоскуров был - Зевс...
О, но если душа бессмертна - что значит ей имя и время? Что значит - запоздалая наша любовь? Гипсикрат обрел вожделенное. Даже то, что казалось ему недоступным и недосягаемым. И спокоен, как всякий, исполнивший долг. Потерял - не он. Потеряли - его. И больно сейчас - не ему. А тому - кто остался.
Когда всё закончилось, Фоант попросил, чтобы все удалились, дав ему побыть одному. "Как? Совсем?"... Да, совсем! Ну, что тут такого? Отец желает побыть со своими детьми. Посторонним незачем слышать и знать, о чем они будут беседовать. Да, считайте, что таврская магия. У волхвов научился когда-то. Нет, нельзя дожидаться ни у входа, ни у дороги. Возвращайтесь немедленно в город. Что я, маленький, заблужусь? Или кто меня тронет?... Царю одному - не положено?... "Не положено - самовольствовать и перечить царю!" - вышел он из себя, стукнув посохом об пол. - "Повторяю: уйдите все! Я намерен творить тут запретный для непосвященных обряд! А иначе - всех прокляну!"...
Удалились. Сострадательно глядя и трепетно пятясь.
А он - когда стихли все голоса и шаги - встал пред гробами сыновей на колени и плакал.
О не я ли вас погубил? Одного - слепою любовью, а другого - слепым отвержением? Почему я доверил младенца Деметрия - женщине, Деве, а не - Зевсу Спасителю, Государю, Отцу, божеству царей и мужчин?... Почему не увидел в драчливом и хмуром подростке - себя самого, свою пылкую кровь и отчаянную, нелюдскую гордыню? Почему заглушал в Гипсикрате - полководческий дар, равный дару немногих героев?... Почему столько лет я терзал его непризнанием, хотя было так просто - признать? Почему, не ревнуя Деметрия, ревновал его - к моей Эос?...
А теперь они оба мертвы и молчат. Деметрий бы всё равно ничего не сказал, кроме как - "Несчастный отец". Фоант всегда ощущал в нем эту странную жалость к себе, с ранних лет до последнего дня. Гипсикрат же прощался с отцом и его супругой так, будто ведал, что точно умрет. И теперь, принесенный сюда, не успел очнуться и свыкнуться с новым ложем и новым именованием: "царь Гипсикрат". Отдыхает с дороги. Он - не здесь. И - не там. Хоть кричи - не услышит.
А кто услышит Фоанта? Судьба? Но Фоант не верит больше в то, что она - Всеблагая! Он не хочет иметь от нее ничего, даже горестного утешения!...
Боги?... Он лишь в юности был вольномысленным, а потом ретиво молился богам - всем, которых он знал - ну, и где они? Где они были, когда он совершал роковые ошибки и терял одного за другим сыновей? Или боги - так забавлялись?...
Он теперь согласен чтить лишь того всесильного бога, что вернет ему этих детей. Только - где он? Таких не бывает.
Всесильна лишь смерть.
За чертой бытия они снова окажутся рядом.
Гипсикрат. Деметрий. Фоант.
Но Фоанту нельзя умирать. На кого он оставит жену, несмышленыша Каллия и последнее их, еще не рожденное чадо? На кого он бросит - в такое страшное время - растерянную, перепуганную, не готовую к будущим битвам страну? Что случится тут - без Фоанта? О, найдись прозорливый пророк, который успокоил бы душу надеждой - Фоант не вернулся бы больше к живым, а остался бы в самом спокойном, блаженном и справедливом из царств - в царстве мертвых!...
Пророчица Сфинкс. Та, чей образ сверкает сейчас в полумраке склепа на Фоантовом посохе. Неподкупная и необманная. Лишь хохочущая над теми, кто осмелится потревожить птицедеву по пустякам.
Но Фоанту она непременно ответит.
Непременно. Сегодня. Сейчас.
Никакие меха не спасают: ветер вертит плащом, раздувает одежды и играет душою как перышком. Только с помощью посоха он сумел превозмочь этот вихрь и дойти до скалы, за которой можно укрыться.
- "Сфинкс!"... - кричит он у края обрыва.
О, да разве кто-то расслышит - среди шума вершинного ветра и отдаленного грохота волн?
- "Сфинкс! Откликнись!"...
Обычно, если ей не хочется говорить, раздается чаечий смех или звонкое эхо. А сейчас - ничего. Только ветер воет надсадно, как плакальщица, которой платят смотря по усердию...