Миннион не зашел еще даже к матери. Как приехал - помчался к Рутилию. О, какое счастье, что именитый изгнанник перебрался с Лесбоса в Смирну! Сам Рутилий объяснял это просто: разразилась война, в коей он не желал принимать никакого участия: "Я ведь больше никто, не правитель и не политик"...
В Смирне он занят тем, что беседует с приходящими к нему каждое утро друзьями - и диктует записки о собственной жизни. Диктует по-эллински, не по-латински, чтобы, когда он закончит, их могли бы прочесть не только исконные римляне.
Когда видишь его, забываешь, что Рутилий - бывший проконсул, управлявший некогда этой огромной провинцией. Ни малейшей надменности, никакой брезгливости к "грекам". Впрочем, он избегает произносить эту кличку, он всегда говорит только "эллины". Речь его безошибочна, только выговор слишком уж четкий, больше аттический, чем ионийский - это и выдает чужестранца.
Он обычно диктует в саду, в гроте Пана. И сегодня он там. Минниону неловко мешать, но, уж коли вошел...
- Здравствуй! Ты уже возвратился? - замечает его Рутилий. - Что стоишь, почему не окликнешь?
- Не хотел тебя прерывать.
- Я сам без конца прерываюсь. Значит, надо кончать. Ты не голоден?
- Н-нет, - говорит Миннион не очень уверенно.
- Тогда подождем Филотима и пойдем прогуляемся. Ты не против?
Миннион недоумевает. В любой другой день он бы тотчас заулыбался: "О, конечно!"... Рутилий ему, сироте, ныне вроде отца. Филотим - лучший друг, вроде брата. Но сегодня, сейчас? Неужели Рутилий не видит, что Миннион прибежал к нему прямо в дорожной одежде? Неужели не спросит, удалась ли поездка? Рутилий-то знает, куда и зачем он мотался. Ибо сам подал мысль, обнадежил, помог советами, деньгами, поручительствами: "Этот юноша - мой ученик, из порядочного семейства"...
Между прочим, Рутилий к себе допустит не всякого. И не с каждым будет беседовать. Говорят, будто там, в Митилене, царь Митрадат искал его общества, но Рутилий сумел уклониться: "До царей мне больше нет дела, а вот с умными молодыми людьми - интересно". В Смирне он окружил себя молодежью. То придет послушать их речи и споры в гимнасий, то к себе позовет - почитать им части будущей книги, побеседовать о философии... Прежде он отличал Филотима, которого - редкий случай! - богатство не портило. Филотим и привел к нему Минниона, которого поначалу Рутилий не принял всерьез: слишком уж прелестен собой, чтобы ждать от него рассудительности. Сам Рутилий - приверженец стоиков, смотрит в душу, а не на лицо.
Миннион уродился красивым. И с годами его красота становилась всё искусительнее. И для женщин, и для мужчин. Он привык, что к нему приставали, что ему сулили деньги и драгоценности - или угрожали насилием. Лишь один Филотим ничего не сулил и ничем не грозил - просто взял под свое покровительство, предложив подружиться без всяких дурачеств, по-чистому: "Нам достанет, о чем говорить. Хочешь, я тебя познакомлю с Рутилием?"...
Философское настроение Минниона длилось лишь до прошлых Панионий. Он был выбран участвовать в празднествах как красивейший юноша в Смирне. Ему выдали платье и деньги из казны - с пожеланием не осрамиться. Он и не осрамился. Устроители шествия предпочли его всем остальным и поставили первым. А во встречной процессии, девичьей, первой шла - та, которой он прежде не видел, но имя, нежнейшее и сладчайшее, слышал: Монима. Для него воссияла - сама чистота. Ослепительная. Не нуждающаяся ни в каких украшениях. Чернота ее строго подобранных и стянутых алой повязкой волос. Белизна многоскладчатого наряда - казалось, она в нем способна летать. Неприступно-загадочный взгляд. И - живое дыхание и живая улыбка на пленительных, розоватых, надменных, невинных устах... Минниону невольно припомнилось, как бывалые парни болтали, будто губы у женщин такого же цвета, как и сосцы... Он вперился в нее и нечаянно перевел свой взгляд с ее губ на высокую грудь. И - был пойман, как вор в преступлении! Пойман - встречным взором! Непорочно-всеведущим!... Боги, как же он покраснел. А она вдруг ему улыбнулась и еле заметно кивнула. И тут же - нежно зарделась сама. Но, пока они шли к алтарю с приношениями, сохраняла хлад благочестия. Рядом с нею, божественной, все другие избранницы, ионийские девы, казались лишь милыми резвыми нимфами. Когда же он и она, двое наипрекраснейших, очутились рядом в шумливом многолюдии празднества, он услышал из уст ее ласковое: "Кто ты? Раньше я не видала тебя". - "Я нездешний. Из Смирны". - "Можно знать твое имя?" - "Миннион". - "А мое - Монима". - "Ты так... хороша!" - "Почему ты вздыхаешь?" - "Не знаю, как жить теперь без тебя". - "Кто ж тебя принуждает?" - "А разве... я тебе... нравлюсь?" - "Что скрывать! Сердце чует: нельзя притворяться. Да! Ты... будто не рад?" - "Я в отчаянии. Твой отец мне, конечно, откажет". - "Почему?" - "У меня за душою - ни драхмы". - "Но одет ты очень нарядно". - "Это за государственный счет. Своего на мне - лишь кольцо". - "От кого? От невесты?" - "Что ты! От матери. Видишь, старенькое и потертое". - "Миннион. Подари его мне. И возьми - мое. Золотое". - "Для чего?" - "Чтобы нам обручиться". - "О не мучь меня, дева, несбыточным!" - "Мой отец меня любит". - "Поэтому и не пустит такого, как я, на порог!" - "И ты попросту от меня... отречешься?" - "Нет, о боги! Дай мне лишь год - чтоб меня не прогнали с позором! Зная, что ты меня ждешь, я сумею добыть состояние"... - "Год! Так долго!" - "Ну, может быть, несколько месяцев... Только не выходи за другого!" - "Тс-с! О нас уже шепчутся. Слышишь?" - "Да. Но ведь мы с тобою - условились?"...
Возвратившись домой, он открыл свою тайну Рутилию. Даже матери ничего не сказал, опасаясь нарваться на брань и укоры. А с Рутилием как-то само собой получилось. Ибо нужен был добрый совет. Чем заняться, что сделать, к кому обратиться, когда нужно за краткое время непременно разбогатеть?
От нелепых поступков Рутилий его удержал, но помочь очень долго не мог. Вдруг - везение. Некий латинянин, публикан, бывший недруг Рутилия, заявился к нему, умоляя простить неприятное прошлое и замолвить словечко перед "здешними судовладельцами-греками", чтобы взяли как можно скорей на корабль и доставили "хоть куда, но поближе к Италии"... Ну, и что до него Минниону? А то. Сей беглец из-за спешки готов за почти смехотворную цену расстаться с обширным имением: "Если б ты, Рутилий, купил, я уехал бы с радостным сердцем". А Рутилий: "Ты неисправим. Я давно уже не начальствую, ты же вновь предлагаешь мне взятку". Тот ему откровенно: "Какая там взятка! Ты разве не слышал? Ходят слухи, что царь собирается конфисковать все земли, которые во владении италийцев и римлян! Нынче я получу пусть немного, а завтра, быть может - совсем ничего!"... Рутилий ему и скажи: хорошо, мол, я окажу тебе помощь, но с условием: покупателем будет мой друг. И назвал - Минниона.
Миннион сперва растерялся: "Но, Рутилий, хоть это до крайности дешево - где я столько возьму?" - "У друзей". - "Всем же ведомо, что мое состояние - три лозы, две козы, старый раб и хворая мать". - "Филотим тебе даст, я добавлю, перед третьими за тебя - поручусь. Если сразу возьмешься за дело, то с долгами скоро расплатишься, ведь имение, судя по описи, очень доходное"... О, еще бы! Миннион, справив купчую, съездил туда. Убедился, что земля плодородная, всё хозяйство в полном порядке, а рабы и поденщики даже счастливы, что их новый хозяин - не римлянин. Только тихо недоумевали, почему он так бедно одет. Он соврал им, что не желал соблазнять ярким платьем дорожных разбойников или пришлых солдат. Впрочем, в ту глухомань - а имение было в стороне от дороги, ведшей из Смирны в Эфес - никакие войска еще не заходили. И многие местные даже не ведали, кем, за что и давно ли ведется война. Миннион и сам потерял ощущение страха перед безжалостной властью случайности. Он - успел! Уложился в условленный срок! Эту землю уже у него не отнимут, совершенная сделка законна, он богат или вскорости будет богат, и ничто не мешает ему сесть на первое судно и ехать в Милет: он - достоин Монимы!
А Рутилий почему-то отводит глаза и молчит. Что случилось?
- Почему ты не спросишь меня, как я съездил? - удивляется Миннион его сдержанности.
Тот ему осторожно, будто с опаской:
- Ты... последние новости слышал?
- Мне сказали на постоялом дворе, что тот слух подтвердился: царь изымает все земли у римлян и италийцев. Ну, и что?
- Миннион, я совсем про другое.
- Другое?...
- Ты в самом деле не знаешь еще - ничего?
- Что случилось, Рутилий?!
- Царь - женился.
- А! Ну, ему это вовсе не внове. Говорят, у него по жене - в каждом городе.
- Миннион, сей случай - особенный. Он объявил молодую супругу не просто женой, а царицей. Хоть она и не царского рода. Но - божественной красоты.
- Кто... она?
- Вести прибыли - из Милета.
- Неужели... моя Монима?!
- Да. Уже - не твоя.
О, как он, несчастный, безумствовал. Как рыдал, как метался, как молил отпустить его, чтобы он мог пойти умереть... Как, внезапно сменив жажду смерти на жажду мщения, обещал убить их обоих - и "неверную", и "соблазнителя"... И каких только диких планов не строил!...
Я взирал на него и растроганно думал: о счастливая юность, когда ты не глядя швыряешься жизнью, кровью, душой, потому что не знаешь настоящую цену вещам, простодушно мня пустяки драгоценностями, а сокровища - хламом! Тоже выдумал - погубить себя из-за женщины! Ничего нет дороже чести, семьи и отечества, Миннион. Остальное - не имеет значения, ибо вновь обретаемо и восполнимо. Но, скажи я это сейчас, ты, пожалуй, лишь отмахнешься: "Ах, Рутилий, тебе не понять, ты же"...
Кто?... Старик?... Философ?... Римлянин?...
О молодость, полная знаний, но чуждая мудрости. Вот такой же ныне, наверное, сын мой, Гай. Он чуть младше тебя, Миннион. Стало быть, еще больше склонен к безумствам. Родные, конечно, не оставят его без опеки и помощи, но - расти без отца... Может быть, он тоже считает себя беспросветно несчастным, не решаясь довериться строгой матери? Что-то Ливия очень давно не писала. Я не ведаю даже, жена она мне или больше уже не жена. Да и вовсе - жива ли? Дай-то боги, чтобы причиной молчания близких оказалась - только война, ненадежность морских сообщений, невозможность оказии, бури, пираты...
Перестань, Миннион. Я прекрасно тебя понимаю. Ибо ты мне--- почти что как сын. Никуда я тебя не пущу. Вот сейчас придет Филотим...
"Нет, Рутилий! Я еду - в Милет!"...
Ну, езжай. А царь едет - в Смирну.
Самому бы - сбежать. Но, похоже, уже бесполезно.
Шум и гам за воротами. Мощный стук. Смачный смех. И знакомый до странности голос.
Ослепительный блеск одеяний: пурпур, золото, бирюза, самоцветные перстни на пальцах, завитая серебряная голова... Кто не знает царя, тот подумает - царь, но на самом-то деле...
- Метродор! - узнает, приглядевшись, Рутилий.
- Рад, что помнишь меня, - улыбается раздобревший философ. - Ты мне тоже не раз вспоминался. Ай, какая приятная встреча! Только мы почти поменялись с тобою ролями.
- Да, я слышал, что "Ненавистник римлян" подался на службу к царю.
- А, какая там служба! - отнекивается Метродор. - Просто мы полюбились друг другу, и я иногда помогаю ему разбираться с делами. Полагаю, ты тоже придешься ему по душе, когда вы познакомитесь.
- У меня нет такого желания .
- Э, когда-то и у меня никакого желания не было - разговаривать с римским легатом! Помнишь, как меня к тебе волокли? Под охраной и связанного. А когда уходил от тебя - просто ноги подплясывали. А уста повторяли: "Хоть и римлянин, но - какой человек!"...
- Ты, однако, наговорил мне порядочных дерзостей.
- Зато ты был - учтив, терпелив, справедлив, снисходителен! Боги, если б не ты, я бы, страшно подумать, угодил бы под суд и в застенок! За одну лишь невинную речь об учении орфиков!
- О грядущем пришествии в Азию "бога буйных бродяг, пьянчуры и воров", - как говаривал свидетель нашей тогдашней беседы Гай Марий.
- Но Марий и сам после этого - не искал ли встречи с тем богом?
- Не затем, чтоб молиться ему, Метродор.
- Марий - воин, а не философ. Царь, однако, настолько умен, что сумел расслышать полезный совет сквозь невежливый окрик: "Стань сильней - или слушайся!"... Как видишь, царь послушался Мария - стал, в самом деле, сильней!
Метродор не может сдержать свой раскатистый хохот. Отсмеявшись же, переходит к серьезному:
- Вот что, Публий Рутилий. Царь наслышан со всех сторон о тебе. И пока ты не скрылся из виду вторично, попросил меня повидать тебя и передать его приглашение. Завтра вечером в здешнем святилище Немесиды - званый пир. Там будет лучшее общество - царский двор и знатнейшие граждане Смирны.
За спиною Рутилия появляются вышедшие из дома в обнимку горюющий, но уже нарыдавшийся Миннион и сочувственно опечаленный Филотим.
- Извини, я чужак и изгнанник, мне не очень пристало ходить по пирам, - возражает сухо Рутилий. - К тому же я не охоч до вина и давно отвык полунощничать. Что за прок от такого скучного гостя?
- Стало быть, не пойдешь?
- Не пойду.
- Царь тебя не оставит в покое. Он сказал, что иначе - пожалует сам!
- Не застав меня дома.
- Упрямец! Что имеешь ты против него?
- Только то, что он - царь.
- Ну, и разве он в том виноват? Предков не выбирают. К тому же такими предками, как у него, можно только гордиться. Человек же он замечательный! Философию Митрадат уважает, в красноречии сам искушен, знает древних поэтов на память, сведущ в разных науках, наружности - самой приглядной, и в застолье ничуть не надменен, ибо любит по-дружески выпить и пошутить, никогда не пьянея до свинства...
Не дослушав Метродоровых доводов, Рутилий не может побороть в себе смех. Метродор ему удивленно:
- Что с тобой?
- Ничего. Просто вспомнил старинный спор Демосфена с Эсхином, когда этот последний в тех же примерно словах, что и ты, стал ему восхвалять - домогавшегося афинян Филиппа. Македонец, де, краснобай, и собою хорош, и в компании пьет не пьянея... Демосфен же Эсхину: подумаешь! Первое - похвала для софиста, второе - для женщины, а третье и вовсе - для губки; повелителю же пристало иметь совершенно другие достоинства.
- Ха-ха-ха! - от души грохочет подловленный на слове Метродор. - Ай, как верно! Я не заметил! И ты после этого будешь скромничать, уверяя, что ты незанятный застольник и собеседник! Расскажу эту шутку царю, ему очень понравится!... Что до прочих достоинств царя, я о них не сказал, потому что они очевидны и всепризнаваемы. Он великий властитель, справедливый судья, верный друг, храбрый воин и тонкий политик. И оставь ты, ради богов, свою римскую спесь и прими приглашение! Митрадат тебя, честное слово, не съест. Если станет невмочь - извинишься, уйдешь, он не станет задерживать.
Может, вправду пойти? Царь понтийский непредсказуем, как пожар или смерч, но что он сделает непричастному к этой войне и утратившему все связи с Римом - Рутилию? И чего опасаться? Немилости? Ты ему не служил и не будешь служить. Расправы? Совсем непохоже, чтобы он с тобой собирался расправиться. Взятки, подкупа? Ты никогда от него ничего не возьмешь и не примешь. Обольщения? Демосфена когда-то действительно обольстил просвещенный варвар - Филипп. Но всегда обольщается тот, кто и сам готов обольститься. Ты боишься, что не устоишь? Ты, Рутилий?...
Голосишко в мозгу почему-то пищит как комарик, нудно, назойливо: "Откажись, не ходи"...
Он молчит. Метродор, наконец, замечает застывших чуть в отдалении юношей.
- Это кто? - любопытствует он у Рутилия. - Твои родственники?
- Нет. Скорее, ученики. Но близки, как родные. Оба - граждане Смирны, из самых достойных семей, Филотим, сын Конона и его друг Миннион, сын Дамида. Миннион только что из дальней поездки, оттого так устало глядится и невзрачно одет. Вы давно нас слушали, юноши? Вы поняли, кто со мной говорит?
- Метродор Скепсийский! - выпаливает Филотим. - О, еще бы! Я еще в школе вытвердил кое-что из твоих прекрасных трудов, мало что понимая, но уже упиваясь их слогом. Я и думать не смел, что когда-нибудь буду стоять близ такого великого мужа, слышать голос, жать его руку...
- Ну-ка, милые юноши, - обращается к ним Метродор. - Рассудите наш спор с почитаемым мною Рутилием. Убедите его, что для чести его никакого урона не будет, если он один раз согласится пойти к Митрадату на пир.
- О, конечно! - тотчас отзывается Филотим. - Будь я зван туда, я бы охотно пошел!
- Я бы... тоже, - вдруг разжимает уста Миннион. - Поглядеть на него...
- В чем же дело? - широко улыбается Метродор. - Я вас тоже туда приглашаю! Обоих! Приходите, царь будет рад видеть юные свежие лица между множества заматерелых и старческих.
Боги. Что они замышляют, эти дети отчаянные? Филотим до сих пор не выказывал интереса к царю Митрадату. Миннион только что со слезами грозился - зарезать его...
И Рутилий решается:
- Что ж, Метродор. Передай царю: мы придем.
Аки огненный столп, аки молния - царь ворвался под своды святилища. И хоть свита была тоже в злате и пурпуре, а пестрей и крикливее всех нарядился, конечно же, Метродор - царь затмил всех и сразу. Поражая не только громадностью роста и величавостью стати. Но - почти осязаемым пламенем, словно бы истекавшим из уст и из буйнодышащей плоти. Будто не смертной рукою был обагрен, окаймлен и украшен золотом его тысяческладчатый и колеблющийся как костер от малейшего жеста наряд - а подсвечен огнем изнутри, и столь яр сей огонь, что глядящему кажется: лишь ничтожная часть потаенного пламени прорывается в алом плеске шелков и искристом блистании, да и та - непосильна для непривычного ока... Но тогда - каково же внутри? Что там делается? Искусительно, хоть и страшно: заглянуть, как в отверстое жерло вулкана, как в нутро Гефестовой кузницы, в потаенное царское сердце. То ли - божеское, то ли - зверское, но уж явно - нечеловеческое...
Сразу шепот и шорох по многоколонному портику и по залу: "Что там?.. Родила Стратоника?.. Да?... Кого?... И как теперь"...
Зычный бас Метродора: "Возрадуйтесь, други! И поздравьте царя! Благосклонное небо вновь дарит его - сыном!"...
Продвигаясь в толпе выражающих свою радость смирнийцев, царь доходит и до стоящего чуть в сторонке, с Филотимом и Миннионом за плечами, Рутилия. Он совсем неотличен от прочих старейшин, потому что одет по-эллински, разве только скромней, чем другие. Метродор берет Митрадата за руку, шепчет на ухо имя. Взгляд царя зажигается:
- А! Неужто Публий Рутилий! Ну, здравствуй. Ты что же бежал от меня в Митилене?
На устах Митрадата - улыбочка. И любезная, и язвительная.
- Просто мы разминулись с тобой, - пожимает плечами Рутилий.
Он не может не сунуть свою суховатую руку в огромную жаркую лапу царя, который так ее стискивает, что Рутилий едва не кривится от боли. Каково же теперь Миннионовой бывшей невесте - выносить такую любовь...
- Поздравляю тебя, - произносит Рутилий, совершив над собою усилие.
- Дети в радость, пока они маленькие, - усмехается царь. И, взглянув на взволнованных юношей, спрашивает: - Я гляжу, ты пришел не один? Кто с тобою?
- Друзья и ученики. Филотим, Миннион. Благородного нрава, прекрасных способностей. Неразлучны ни в горе, ни в радости.
- Только в мудрости счастье, - изрекает, прищурившись, царь. - Но высшее счастье - это верная дружба. Ведь так?
Откуда сие изречение?... А, припомнил. Из Эпикура. Царь настолько начитан? Или нахватался вершков от ученых приятелей? Говорят, у него нелюдская по точности память.
Рутилий безмолвно кивает.
Но царь уже отошел и беседует с кем-то другим. А Рутилий продолжает раздумывать. Он уже не жалеет, что явился сюда. Митрадат в самом деле незауряден. Умен, и весьма. Умеет держаться и надменно, и располагающе. И прикидываться простодушным, будучи непостижно опасным. К сожалению, Рим не прислушался к тщетным призывам изгнанника: не дразнить Митрадата, поскольку сейчас некому с ним сражаться, кроме старого Мария, коего, впрочем, Митрадат обвел вокруг пальца, поступив согласно его же словам...
Азиаты верят: он - Бог.
Он пришел, чтобы дать им свободу и счастье.
Царь устраивает - каждодневные действа. Ибо очень хороший актер. То ли перс, играющий эллина, то ли эллин, рядящийся в перса. Возлежит на ложе великого Дария, прикрываясь плащом Александра с македонской звездой. А придворные и прихлебатели - хором: ах, красавец, ах, молодец, ах, герой!.. Им уже всё равно, что он выкинет. Мерзкий фарс, дерзкий фокус, дерущую горло трагедию... Начинай, Митрадат!
Митрадат - начинает.
"Справедливость".
Сей предмет был избран царем, председателем пира в святилище всекарающей всеблагой Немесиды, для всеобщей застольной беседы.
Совершенно напрасно Рутилий боялся, что известный буйствами царь будет их развлекать непристойными баснями или плясками голых красавиц. Пир был чинен как священнодействие, да и в зале собралось немало седовласых почтенных людей, в том числе и здешних жрецов. Для Рутилия место было отведено далеко не последнее, а напротив, одно из почетных - от царя его отделяло лишь трое, причем первым был Метродор. Филотима же и Минниона оттеснили почти что ко входу, так что Рутилий их еле видел и тем паче не мог говорить. Впрочем, он успел приказать строго-настрого, чтоб не вздумали учинить на пиру безрассудную выходку. "Что ты!" - молвил бледный как смерть Миннион. - "Будь спокоен, ведь мы не глупцы". Всё же он за ними присматривал. И сумел уловить долгий взгляд Минниона, устремленный из мерцающей полутьмы на царя. Взгляд страдальческий, но отрешенный. У Рутилия от души отлегло. Мальчик, видимо, понял, что с Митрадатом тягаться нельзя. Никакая юность, прелесть, свежесть и искренность не заставят быть верной слабую легкодумную женщину - рядом с этой то ли божеской, то ли бычьей мощью, рядом с этой улыбчивой властностью, с этим небрежно расточаемым всемогуществом, с этим всепожирающим пламенем, рвущимся из-под складок одежд, из-под бронзовой кожи, из-под полуоткрытых для насмешливой или резкой реплики уст...
Искушенные в словопрениях гости вступили в мыслительное состязание, пустив перекличку - вместе с веткой маслины - по кругу.
- Справедливость есть самодовлеющее благочиние, - произнес архонт Смирны.
- Справедливость - способность души поступать по закону, внушенному свыше, - продолжил сосед его, старый жрец.
- Справедливость есть стремление к равному благу...
И так далее, по цепочке пирующих, без препон и запинок, не то придется под смех и под шутки осушить повинную чашу.
- Справедливость - спокойствие духа в суждениях о добре и о зле...
- Справедливость - закон гармонического общежития...
- Справедливость есть...
Вот сейчас докатится и до Рутилия.
- Справедливости - нет!..
Это рек Метродор. Все застыли с раскрытыми ртами.
- Или скажем иначе, - продолжил философ. - Справедливость есть - ложь или глупость!
Сказал - и отпил из своего золотого кубка с камеями, наслаждаясь смущением зала.
- Объяснись! - потребовал царь и задорно тряхнул надетым поверх диадемы виноградным венком.
Вот оно. Началось.
- Справедливости нет, повторяю вослед мудрецу Карнеаду! - пустился точить словеса Метродор. - А молва о ней - это вздор или лживые бредни. Кто зовет других к справедливости, тот радеет всегда лишь о собственном благе. Не смешон ли купец, что торгует себе же в ущерб? А из нас - разве кто не порадуется, коли выпадет случай умножить свое состояние за счет простака-неудачника?...
- Если всё по закону, то почему бы и нет, - пробурчал себе под нос Рутилий.
- Ай же, как вы, римляне, любите толковать о правах и законах! - подхватил тотчас Метродор. - Ибо ваши законы вы сочиняете только после того, как вдосталь награбите! Кто желает быть справедливым, пусть сперва вернет всё захваченное. Но тогда у вас, притязающих властвовать миром, не останется ничего, кроме жалкой полоски земли возле Рима! Ведь всё остальное - не ваше, а отнятое у этрусков, самнитов, карфагенян, эллинов, галлов, фригийцев и азиатов! Если ты верен истине, Публий Рутилий, ты обязан признать, что для римлян закон лишь один - это сила! Нет у вас иной справедливости! А раз так - то извольте терпеть, когда точно так поступают и с вами...
- Справедливость есть - воздаяние! - врезался вдруг в Метродорову речь чей-то звонкий от напряжения голос.
Миннион?!... Все уставились на возбужденного и от этого еще более прекрасного юношу. Филотим подхватил его возглас:
- Воистину! Боги сами решают, кому воздать добром за добром, а кому - злом за зло! Справедливость - закон Немесиды!
- Да свершится! - с горячностью выкрикнул некто. - Горе римлянам! И да здравствует богоравный царь Митрадат, наш спаситель!
Царь отнюдь не спешил умерять славословия. Но глядел на Рутилия с неизъяснимым довольством и хитростью. Хватит легкого жеста царя, чтобы сборище тут же накинулось на чужака, словно стая вакханок - и разтерзала его на клочки.
- Благодарствуйте, дорогие мои, - разомкнул уста Митрадат, когда похвалы истощились. - Одного не пойму: чего ради мой названый отец Метродор вплел в свои остроумные речи почтенное имя Рутилия. Ибо кто же оспорит, что именно этот доблестный муж, правя Азией, силился быть справедливым?
- И за то поплатился доносом, позорным судом и изгнанием! - громогласно вступил Метродор. - Что доказывает ту же истину: справедливость у римлян, если есть, то только - навыворот!
- Ничего, это можно исправить, - проронил Митрадат, подмигнув дружелюбно Рутилию. - И воздать злом за зло, добром за добро... "Справедливость есть воздаяние". Славно сказано. Мне понравилось. И красиво, и кратко, и верно. Ты согласен, Рутилий?
- Ну... да, - отвечал он рассеянно, ибо краем глаза глядел туда, где застыл Миннион.
- Кто придумал такое, того нарекаю победителем в состязаниии мудрых! - объявил Митрадат, указав перстом на вчера еще нищего и ничтожного юношу. - Он!...
..."Ты пришел... Ты все же пришел"...
Стратонику, едва вернувшуюся в этот мир после родов, вновь бросает в жар, так что даже уста Митрадата на ее пылающем лбу мнятся ей нездешне-холодными, словно губы царя водяного.
"Как я мог не прийти? Ты жена моя, мать моего законного сына"... - "Я уж думала, что умру без тебя"... - "И не вздумай! Я знаю, ты трудно рожала, но теперь это всё позади"... - "Да, мне нужно скорее поправиться"... - "Не спеши, я дождусь, пока ты не окрепнешь - тогда и устроим обряд наречения имени"... - "Митрадат, ты... решил уже - как назвать?" - "Я выбрал красивое имя: Ксифар. Тебе нравится?"... - "Нужно привыкнуть... Ты видел его?"... - "Нет еще, но все говорят - мальчик очень хорош"...
Скольких женщин своих ты ласкал уже так: благодарно и чуть виновато. Раньше я бы от счастья растаяла. А теперь - всё равно. Даже странно самой. Всё куда-то исчезло: ревность, радость, обида, любовь... Нету сил. Да и если бы силы нашлись - как сказать тебе, Митрадат? Как признаться? Ничего мне больше не нужно на свете. Безразличны - победы твои и измены. Ибо ты не значишь уже для меня - ничего. Ну, почти ничего. Ничего - рядом с этим багровым крикливым комочком моей плоти и крови, который беспомощно копошится в соседней комнате.
Мой сынок, мой птенчик. Ксифар.
Это он теперь - мое всё.
..."Благо - вещь обоюдоострая", - мерно диктует, расхаживая вокруг статуи Пана, Рутилий. - "Ибо каждый стремится ко благу, причиняя ближнему зло. Метродор вослед Карнеаду обратил на это внимание, но, в отличие от последнего, не дошел в речах до конца. Потому что сам Карнеад, будучи и софистом, и скептиком, не искал в философиивыгоды, Метродор же решается говорить лишь угодное Митрадату. Каждый волен выбрать, кому и чему подчиняться. Но не можно служить для ущерба для истины - философии и государю. Я дерзнул бы сказать и сильнее: не пристало философу быть певцом государственных дел"...
Из-за пышных кустов вылетает испуганный раб:
- Господин!! К тебе - царь!!...
У писца выпадают из рук перо и свиток. Он торопливо их собирает с земли, собираясь почтительно скрыться.
Рутилий лишь диву дается монаршим повадкам.
Заявиться ни свет ни заря, без зова, без уговора, застать врасплох, навязаться, ошеломить... А если бы он застигнул меня в этот час - в постели, сонным, небритым?...
Даже некогда сообразить и прикинуть, о чем и как говорить.
Митрадат, не ждя приглашения, идет навстречу Рутилию. На почтительном расстоянии - пара телохранителей. Свиты не видно: похоже, велел дожидаться у входа, чтобы тут не возникло толпы.
Вид царя не очень обычен. Он одет не в парадное староперсидское платье, в котором был на пиру в святилище, а в лазурный, как вешнее небо, хитон и скрепленный огромной гранатовой геммой лиловый гиматий. Лишь сверкающая диадема по-прежнему украшает его нарочито небрежно лежащие волосы. Намекая на царственность, но не слишком ее выпячивая. Вкуса он не лишен, этот варвар.
- Здравствуй, Публий Рутилий, - приветствует царь, и приходится отвечать на улыбку и рукопожатие. - Что же ты не являешься, чтоб продолжить знакомство? Неужели обиделся на Метродора? Не сердись на него, просто он неспособен с собой совладать, когда вспомнит о том, что наделали римляне в Азии. Но тебя, поверь, он всегда уважал, да и ты настрадался от бывших сограждан не меньше любого из нас...
Чистый мед, а не речь. Но к чему это всё?
- Если все-таки ты оскорбился, то, будь благ, прими извинения. И его, и мои. Мне неловко, что так получилось. И, покуда я в Смирне, я хотел бы еще раз тебя пригласить, уже самолично...
- Царь, я все-таки человек, не привыкший к придворным обычаям, и на старости лет уже поздно учиться.
- Я не мелочен и не спесив! Никогда не караю за вольное слово или слишком небрежный поклон. Да спроси у любого, кто близок ко мне - часто ли я донимаю кого-то пустыми придирками? Для своих полководцев я - старший их сотоварищ, для друзей - верный друг... Почему бы нам не попробовать стать друзьями, Рутилий?
Голос - мягкий и сладостный. Предложение - и откровенное, и осмотрительное. Лишь "попробовать подружиться". Не с чванливым потомком персидских царей, и не с яростным варваром, нагоняющим ужас на Рим - а с вальяжным и просвещенным правителем, любимцем теперешней Азии. Совратитель!... Рутилий доселе с трудом понимал, как царю столько лет удавалось, являясь уже неприкрытым врагом, находить снисходительных оправдателей и защитников в Риме. Ведь не все же в сенате столь алчны и легкомысленны. Обольщались же многие, кто встречался с царем. Покупались не только подарками - а и этой якобы чистосердечной улыбкой, этим мнимо приятельским тоном, этим цепким коварным умом...
- Я не слишком сговорчив, о царь, - отвечает Рутилий. - И совсем не способен на сделки, противные чести.
- Знаю! - сочувственно усмехается Митрадат. - Оттого ты - оболган, унижен и изгнан. Но зато - любим и ценим азиатами как никто из прошлых проконсулов.
- Кроме Сцеволы, - напоминает Рутилий.
Митрадат кивает. Ему это имя, похоже, знакомо. Царь даже спрашивает:
- Я слыхал, что он умер недавно.
- Не он. У него был двоюродный брат, полный тезка. Тот был очень стар. Прожил больше восьмидесяти. А мой друг еще здравствует, хоть тоже немолод. Он теперь - великий понтифик. То есть - главный жрец.
- Что же он не помог тебе?
- Я его ни о чем не просил. Мы одних убеждений.
- Стоических? - усмехается царь чуть скептически, но притом уважительно.
- Вроде того.
- А в изгнании он о тебе не забыл?
- Нет. Мы с ним иногда переписываемся.
Митрадат на миг прерывает расспросы, осознав всё значение слышанных слов. Но, как будто не пожелав преждевременно вспугивать насторожившуюся добычу, продолжает властным и ласковым тоном:
- Да пребудут с ним ваши боги. Речь, однако, о нас. Обо мне и тебе. У меня мало времени на околичности. Завтра я праздную наречение имени сына, послезавтра - еду в Эфес. Я хочу предложить тебе очень высокую должность, Рутилий. И надеюсь, ты не откажешься.
- Откажусь!
- Почему?
- Я изгнанник, но не изменник. И ничто - ни гордыня, ни месть - не заставят меня воевать против собственного отечества.
- Кто ж зовет тебя - воевать? - слаще прежнего улыбается царь. - Ты считаешь, что мне не хватает стратегов?... О нет, эта должность - совсем не воинственная!
- А какая?...
Не надо было и спрашивать. Вот она, опрометчивость любознания, вот он, впившийся в душу соблазн!... Интересно сделалось знать, чем собрался царь прельстить нестяжательного Рутилия. Или чем ему пригрозить. Ведь Рутилий доволен столь малым, что отнять у него уже нечего. Только честь. Но Рутилий - не девушка, чтоб, зазевавшись, претерпеть от сего дракона - ущерб...
- Я бы сделал тебя своим главным советником в Азии. Назовем это так. А по сути - моим соправителем.
Очень тихо, но очень отчетливо произнес Митрадат. И добавил:
- Ты для этого - лучший из всех человек. Ты два года был здесь у власти. Ты знаком тут во всеми и знаешь все обстоятельства. Ты успел заручиться приязнью и уважением эллинов. Ты известен как муж неподкупный и честный. Чего же еще?... Соглашайся, Рутилий. Поверь: от тебя я охотно приму любые советы. Потому что пришел в этой край не затем, чтоб разграбить его и покинуть. Здесь царили когда-то и Ахемениды, и Александр, и другие великие предки мои. Как наследник их всех, я желаю править законно и никому не во вред. Только сделать это трудней, чем замыслить. У меня самого слишком много разных безотлагательных дел, и вникать во всё, что творится вокруг, с равным тщанием - не хватает ни сил, ни времени. Нужен кто-то, кому бы я со спокойной душой доверился, точно зная, что он не обманет. То, что ты, как я вижу, не любишь меня, не имеет значения. Мне важнее твоя умудренность и откровенность. Соглашайся, не пожалеешь! Мы разделим наши обязанности в соответствии с нравом и дарованием каждого. Всё, что тяжко и страшно - войны, кары, казни - я возьму на себя, а тебе оставлю лишь то, в чем ты лучше меня разбираешься - составление нового свода законов, решение денежных споров, сношения с городскими властями... Я даю тебе случай исполнить мечтаемое: превратить разоренную Азию в то, чем ей назначено быть - в дивный сад, в средоточие несказанных богатств, в край красот, в обиталище Муз, в государство, где высшая власть пребывает в согласии с чаяниями управляемых...
"Соглашайся!"... На мгновение захотелось - поддаться соблазну. Митрадат же, почуяв смятение собеседника, пел и пел:
- Наша власть будет благом для Азии. Наше время потом нарекут - золотым и блаженным. Нас восславит всякий народ. Нами будут гордиться потомки, ибо мы - превзойдем своих предков. Твое имя станет бессмертным! Пусть тебе завидуют недруги, ты же знаешь им цену, Рутилий! Соглашайся, поедем со мною в Пергам!
... Перед взором Рутилия почему-то мелькают, как в болезненном мареве, сцены и лица. Удивленное выражение - Сцеволы, искаженное грубой ухмылкой - Гая Мария, отчужденное - Ливии. И неузнаваемо перекошенное страшной пыткой - Аквилия. Которого в Смирну, как и в прочие города бывшей римской провинции, ввезли спиною вперед, на осле, заставляя - под бичами - кричать: "Я есмь Маний Аквилий, начавший войну из-за собственной жадности!"... А Рутилий в это время - что делал? Диктовал свою книгу, беседовал с умными мальчиками, опекал Минниона, посылал раба за провизией...
- Царь. А если я буду давать советы, которым ты откажешься следовать?
- Это не умалит моего к тебе уважения. И друзья, и стратеги порою спорят со мной и одерживают победы. Вы, римляне, знаю, сильно предубеждены против всяких царей - но ведь это же, согласись, совершенно превратное мнение. О, ты только попробуй сойтись поближе со мной - и поймешь, что не все венценосцы тщеславны, порочны, трусливы и глупы, как Ариобарзан с Никомедом...
- Хорошо. Я сейчас же подам тебе первый совет, - прерывает Рутилий. - Если ты в самом деле так привержен разуму и добродетели, прекрати подвергать издевательствам... одного человека.
- Кого же?
- Аквилия.
- Нет.
Тихо, твердо, без гнева и без сожаления. Просто - "нет". Никаких объяснений. Убеждать, уговаривать, умолять, стыдить, призывать к милосердию - всё равно, что биться о стену.
- Видишь, царь. Как тебе невозможно ответить иначе, так и мне - принять твое предложение.
Митрадат был готов и к такому итогу беседы. Но на миг не сумел совладать с выражением на лице. И Рутилий, всё время следивший за ним, уловил недобрую смесь уязвленности, злости, досады, азарта и... тайного смеха. Стало как-то не по себе. Царь, однако, опять напустил на себя любезность и благоволение:
- Ах, как жаль! Мы бы сделали в Азии много доброго и полезного. Я боюсь, что замену тебе отыскать будет трудно. Очень много людей пожелали бы оказаться на этом месте, но одни - недостаточно сведущи, а другие не стоят доверия. Придется браться за дело - мне самому. Как сумею. Но, Рутилий, ведь ты не откажешь мне иногда... в откровенной беседе? Или, если я буду вдали - в самом кратком письме? Обещаю не беспокоить тебя без весомого повода, но ведь есть такие вопросы, на которые только ты и можешь ответить. Не по должности и не за деньги. Даже и не как друг. Лишь как знающий человек. Я могу на это надеяться?
- Почему бы и нет, - вынужден был промолвить Рутилий, чтоб отделаться от царя.
В конце концов, если он будет спрашивать то, что идет вразрез с твоей честью и убеждениями, ты вправе ему не ответить. Ты - не платный советник, ты - сам по себе. И тебе не грозит от него ни награда, ни месть. Почему бы и нет, в самом деле? Если в Риме продолжатся нынешние беспорядки и свары, Митрадат будет править Азией еще несколько лет - неужели не стоит попробовать сделать что-то на благо людей?... А негласным советником ты уже был - сколько писем слал накануне войны то Сцеволе, то Аквилию, то Кассию... Оказалось, что с римлянами говорить бесполезно...
- Я заранее благодарен тебе! - уверяет, сияя от радости, царь. - И надеюсь, мы еще встретимся! Ты придешь ко мне завтра на празднество?
- Наречение имени - дело семейное, - отговаривается Рутилий.
- Только не у царей!.. Но, без шуток, я пользуюсь поводом, чтобы еще раз собрать всех здешних друзей. На сей раз - обещаю! - никаких обидных нападок.
У входа в сад - перепалка. Это явились Филотим с Миннионом, а Митрадатова стража не хочет их пропускать.
Увлекая с собою Рутилия, царь сам туда устремляется: "А! Мои превосходные юноши! Друзья справедливости!"... И - с разгону: "Как вы кстати! Я уже собирался за вами послать. Что вы смотрите так удивленно? Вы понравились мне. К тому же ваш наставник - Рутилий. Я нуждаюсь в талантливых людях. У меня для вас есть пока небольшие, но многим желанные должности при архиве государственных дел. Проявите рвение - будет и повышение. Соглашайтесь скорей, послезавтра мы едем в Эфес"...
Ошарашил, взял с них слово прийти к нему завтра на пиршество - и, сверкая лазурью хитона, исчез.
Оставив Рутилия и окружающих - в полном оцепенении.
- Ну... - очнувшись, поднимает он глаза на друзей. - Что вы скажете?
- Для чего он сюда приходил? - любопытствует Филотим.
- Предложить мне почтение, дружбу и государственный пост. Очень важный и очень высокий.
- А ты?...
- Отказался, конечно. А - вы?
- Мы... пожалуй, риснем согласиться.
Ясно. Царь их уже совратил? О, еще бы, такие возможности - пышный двор, благосклонность властителя, деньги, земли, знакомства...
- О Рутилий! - бросается к опечаленному наставнику Миннион. - Я клянусь, что тебе за нас краснеть не придется! Мы пойдем на службу к царю - не из жажды чинов и корысти. Просто нам... по-другому нельзя.
У Рутилия сразу - ноги обмякли. Он чувствует: эти двое что-то замыслили. Но молчат, ибо, верно, связаны клятвой.
- Умоляю вас, мальчики, - привлекает он их к себе. - Не делайте глупостей. Не поддавайтесь страстям. Вам бы лучше держаться подальше - от такого царя.
- Что ты! - вновь заверяет его рассудительный Филотим. - Мы не дети, мы всё понимаем.
- Но мы при том - не рабы, - говорит возмужавший за эти несколько дней Миннион. - Мы потомки великого прежде народа, рождавшего тех, кому нынче поставлены статуи!
...Мои милые. Как вам теперь втолковать, что политика - это одно, жизнь - другое, а философия - третье. Вы начнете сразу перечить, потому что - юны и пылки. Вам - венки подавай. Или статуи. Пусть даже - надгробные...