Аннотация: Окончание первой войны Митрадата против Рима и встреча царя и Суллы в Дардане.
...Ах, когда бы мы знали заведомо, что совершаем! Что творим - своими руками! Нашей хитрости не разгадать тех ловушек, которые нам подставляет Судьба! А потом уже - некому жаловаться...
Я с утра перессорилась, с кем могла. Впрочем, дядя Цецилий первым начал ворчать на меня: поздновато, мол, вышла к завтраку, дорогая племянница, и в кого ты такая лентяйка - Тит, твой брат, успел уже троекратно умножить свое состояние, а тебе лишь бы спать до полудня и книжки в тенечке читать. И добро бы, читала что-то полезное, вроде Катонова руководства по домохозяйству... Я в ответ пожала плечами: "К чему мне оно, если я - не хозяйка в дому? И, похоже, в девицах состарюсь". Дядя рыкнул: "Ты смеешь - меня упрекать?! Да с твоим отвратительным нравом тебя впору отдать циркачу-бестиарию, ибо место тебе - не в приличном семействе, а в клетке со львами"... Мать внесла свою лепту: "Помпония, дядя прав, взрослой девушке из хорошей семьи надлежит проводить свои дни за ткацким станком или прялкой, а не за чтением греческих книжек, в которых лишь вздор или, хуже, разврат"... Тут уж я не сдержалась: "Ну да, а почтенной матроне, вроде тебя, не пристало бы увлекаться театром и скачками"... Мать за это дала мне пощечину. Холодную и аккуратную. Встала из-за стола и ушла. Поглядеть на бега. Завитая, надушенная и нарядная. Вслед за нею и дядя ушел. По делам.
Я осталась одна. Чтоб никто из служанок не смел меня утешать и не видел, как слезы выступили на глазах, я укрылась на любимой скамье у фонтана. Да, со свитком стихов. Но читать не могла: буквы прыгали, строки сливались, всякий смысл ускользал...
- Почему ты плачешь, Помпония?
Подскочила от неожиданности. И едва не обрушилась в негодованием на него, появившегося столь внезапно. Только вместо - "А что тебе до того?" - кротко вымолвила: "Марк, ну как ты меня напугал!... И с чего ты взял, что я плачу? Жарко очень, я смочила водою лицо"...
Сколь он чутко приметлив - и бесцеремонен:
- Но веки-то красные.
- Это так, ничего... Я... пряла. Шерсть ворсистая, что-то попало...
Ну да. Сейчас он спросит, почему у меня нос распух. Что ответить? Оса укусила? Овод, слепень, комар?
- Я тебя никогда не видел за прялкой, - удивляется он.
- Ты меня и еще за кое-чем прочим не заставал, - изрекаю насмешливо, не подумав, как такие слова будут поняты.
Он краснеет. Начиная с ушей. Шеки, шея, лоб... Так краснеет, что его рыжеватые волосы кажутся белыми. Сам - уставился в серый песок. Знаю, надо бы взять его за руку и сказать: "Извини, ты неправильно понял, я ничего не имела в виду". Но губы мои точно склеились.
Чтобы как-нибудь выпутаться, задаю ему самый обычный вопрос:
- Марк. А где же твой брат?
Между прочим, отсутствие Квинта - вещь удивительная. Потому что после давнишнего случая в этом саду и на этой скамейке Марк ни разу сюда не являлся один. А всегда - либо вместе с отцом, либо, чаще, с братом, и я уж не знаю, кто из них кого приводил. Потому что со мной разговаривал - Квинт, а Марк - беседовал с дядей и матерью.
- Квинт?... Он в цирке. На скачках. А что?
- Ничего. Я подумала, не заболел ли.
- О нет.
- Или не подался ли в Азию, воевать с Митридатом.
- Ты бы этого не хотела?
- Нисколько!
- Почему?
Что за странный вопрос! Пожимаю плечами:
- На войне - не подарки дают. Убивают, калечат - и прочее.
- Если б с ним такое стряслось, ты бы... очень жалела?
- Ну да.
- Значит, ты к нему... сильно привязана?
О глупец, о слепец, о птенец - в скорлупу своей гордости как в железный доспех облаченный! Чтоб задеть его за живое, говорю вызывающе:
- Да. Он мне нравится.
Пусть он спросит в ответ: "А я - не нравлюсь, Помпония?"... Я тогда рассмеюсь: "Ты - еще больше!"...
- Конечно, - с овечьей покорностью соглашается он. - Не будь он даже мне братом, я бы им все равно восторгался. Всем хорош: и душой, и умом, и лицом. И прекрасных способностей! В красноречии, правда, он мне уступает, однако не потому, что ему не хватает идей или слов: просто он не желает считаться моим подражателем...
Что ты мне говоришь.
- Квинт? Тебе подражает? - усмехаюсь с досадой. - Да что ты! Я бы с ним перестала дружить, докучай он мне болтовней. К счастью, он больше склонен - действовать.
- Ты... о чем? - растерялся он.
- Обо всем! Твой брат, хоть и младше тебя - настоящий мужчина. Чего хочет - того добивается.
- Значит, вот как...
Взглянул так беспомощно и ошарашенно.
И на этом всё кончилось. Для меня. Он - сбежал. Только тога мелькнула между кустами. А меня - будто громом ударило. Ибо я поняла, что - сказала. В глазах потемнело, ноги обмякли, сердце рухнуло в пятки, в горле - ком дерущий застрял...
Если б я догадалсь пораньше - надо было догнать его, хоть у дверей, хоть в атрии, хоть у ворот, хоть на улице...
Не догнала.
"Квинту Туллию Цицерону - Помпония.
Милый Квинт, куда ты пропал? Книги, что ты принес в прошлый раз, я уже прочитала. Хорошо бы чего-нибудь новенького. Переслать, разумеется, можно с рабом, но неужто я так надоела тебе, что прийти лишнийц раз - наказание? Если так, не смею настаивать. Ну, а если не так - приходи, я всегда тебе рада. Только, видишь ли, дядя считает, что такому красивому юноше не пристало ходить одному к незамужней девице. Предрассудки, конечно, но все-таки лучше возьми с собой Марка. У нас все безумно его уважают, включая меня. С нетерпением жду вас обоих. Прощайте".
...Собиралась же я написать совершенно иное. И - Марку. Но никак не могла придумать, как это сделать удачнее. Главным было - заставить его появиться у нас, пусть при Квинте. А там бы я выбрала миг, увлекла бы его в сад или в библиотеку, коснулась руки, и... во всем бы призналась. Раз он так нерешителен. Писем я не умею писать. Квинту - запросто, с ним одно баловство. А вот Марку... Я знаю, сколь он чуток к словам. Написать "милый Квинт" - все равно, что сказать "милый мальчик". Но "милый Марк"... От волнения не повернется рука. Да и дальше... "Извини меня, день был ужасный, я с утра пребывала в разладе с домашними"... Нет. Нельзя. Он подумает, я такая отъявленная скандалистка, что не могу ужиться даже с дядей и матерью - что же будет, когда я войду в чужую семью! Лучше так: "Мне ужасно обидно, что ты мог подумать дурное"... О нет, если честно и коротко: "Милый Марк. Я не ведала, что говорю. У меня скверный нрав, колючий язык, но отнюдь не жестокое сердце, и я тебя очень"...
Не могу. С Квинтом проще. Ему и пошлю.
- Марк, ты все-таки не пойдешь туда?
- Нет.
- Но ты приглашен.
- В таких выражениях! Нет, уволь. Не хочу быть помехой.
- Брат, о чем ты?
- Квинт, она же... в тебя влюблена.
- Кто тебе такое сказал?
- У меня есть глаза. И уши. И разум.
- Марк, мне кажется, ты ошибаешься, всё не так...
- Нет, всё так. Когда ты был недавно на скачках, я зашел к ней. Нарочно - один. Она плакала. И казалась несчастной. Но со мной была - невыносимо груба. Про тебя же - и выспросила, и созналась, что ты ей нравишься... Откровеннее - просто нельзя! Брат, настало время решить: или ты перестанешь у них появляться - или явишься вместе с отцом к ее дяде и матери, чтоб просить ее - замуж. Продолжать так, как есть - непорядочно!
- Марк, не скрою, мне с нею приятно, но жениться... Не рано ли? И Помпония - старше меня...
- Ненамного! Это не страшно. Ты так быстро мужаешь, что скоро совсем не почувствуешь разницы. Между прочим, женщины, у которых молодые мужья, очень этим гордятся и стараются им угождать.
- Марк, но отец сразу скажет, что мне, как младшему брату, не пристало обзаводиться семьей, пока ты не женат.
- Я берусь убедить его, что тебе - в самый раз, а вот мне - действительно рано. Мы - разные. Я здоровьем гораздо слабее тебя.
- У Помпонии есть, кроме дяди и матери, брат.
- Тит - согласен, и с радостью! Он давно об этом мечтает!
- Как, вы с ним обсуждали... всё это?
- Ну да.
Меня вызвали к дяде. Я думала, он снова будеть ругаться, хотя мы в эти дни почти с ним не разговаривали. Как и с матерью. Боги, что за семья! И зачем я не родилась мальчиком! Брату - всё позволяется, брата любят, братом гордятся, а меня каждой мелочью попрекают...
К моему удивлению, дядя встретил меня на пороге любезно: "Заходи, баловница моя!" - и ввел меня за руку внутрь.
Там сидели моя мать и... родители Марка и Квинта. На столе перед ними лежали какие-то письма. Краем глаза я увидала на днях мною писанное: "Милый Квинт"...
- Послушай, племянница, - молвил дядя. - Ты давно не дитя. И должна понимать, что подобные игры... - он кивнул на груду записок, - между взрослой девицей и юношей из хорошей семьи завершаются, в наилучшем случае, браком. Наши гости, почтенные господа Цицероны, пришли просить тебя в жены для их сына Квинта. Такой союз одобрен и нами: твоей матерью, мною и Титом. Можно было бы сразу назначить помолвку, но Марк Туллий и Гельвия настояли, чтобы ты самолично и внятно объявила им о своем добровольном согласии.
...Я от ужаса не могла говорить. И не знала, что делать. Неужели признаться при всех, что я по собственной глупости всех ввела в заблуждение - и попалась сама? Ибо с Квинтом у нас - лишь приятельство. Но сказать это вслух? При его родителях? При моем строгом дяде и всегда недовольной моим поведением матери? И чего я добьюсь? Лишь еще одного, оглушительного, сокрушительного и ведущего в безнадежность - скандала. Марк и все его деревенские родственники до нелепого добропорядочны, они сразу порвут отношения с нами, и я не увижу его, может быть, никогда!
- Что тебя смущает, племянница? Не стесняйся!
- Но, дядя... У Квинта есть старший брат. Не обидно ли будет ему?
- Марк не только не возражал против этого брака, но и сам на нем упорно настаивал, - объясняет его грустноватый отец.
- Почему же тогда он - не с вами?
- Уехал в Реату с Варроном, тот давно его звал погостить.
- А... Квинт?
- Ожидает твоего решения в атрии.
...Боги, как поступить? Отказать? Но тогда я навеки утрачу возможность хоть изредка видеться с Марком. Дядя будет неистовствовать и нарочно сосватает мне какого-нибудь отвратительного старика, ревнивца и грубияна, который запрет меня в сельской усадьбе, а не то и потащит с собой в несусветную даль - в Испанию, Азию, Африку... А - чужая семья, незнакомые тети, дяди, сестры и братья! Цицеронов-то я хоть знаю, и люди они, невзирая на старомодность, приятные. И, быть может, рано отчаиваться, ведь помолвка - это не свадьба, он поймет, как мы оба сглупили, лишь бы это случилось скорее... Да хоть бы и нет, даже браки - и те расторгаются... Квинт, прости меня... О несчастная я... О слепец, что же ты натворил!
- Передайте ему: я согласна.
100. Понимая, в какой оказался опасности, Митрадат приказал Архелаю согласиться со всеми условиями, на которых настаивал Сулла: отказаться от всех притязаний на Азию, возвратить в Вифинию Никомеда, а в Каппадокию Ариобарзана и выплатить несколько тысяч талантов. Единственное, чего он не хотел уступать - это право на владение Пафлагонией, и военный флот, не имевший тогда себе равных.
101. Сулла двигался к Геллеспонту через Македонию, восстанавливая власть Рима над этой провинцией, завоеванной сыном царя Аркафием Ариаратом. Архелай находился при нем, но уже не как вражеский полководец, а как царский посол, окруженный высшими почестями. Когда он занемог, Сулла остановил продвижение войск, вызвал к Архелаю наилучших врачей, обеспечил надежным уходом, и не трогался с места, пока к нему не вернулось здоровье. Однако когда Архелай, получив письмо от царя, огласил его волю насчет Пафлагонии и военного флота, Сулла впал в несказанную ярость, какая порою была ему свойственна. "Что за наглость! - вскричал он. - Митрадат мне ставит условия! Он бы должен был на коленях меня умолять, чтобы я не отсек ему в назидание ту десницу, которой он зарезал в Азии тысячи римлян!" Архелай примирительно взял его за руку и промолвил, что не стоит гневаться на царя прежде времени. "Прежде времени? - разъярился Сулла до крайности. - Вы дождетесь, когда я высажусь в Азии и тогда уже преподам Митрадату последний урок!"
102. От стыда и отчаяния Архелай не сдержал своих слез. Сулла же наслаждался всеобщим смятением среди царских послов, не привыкших, чтобы с ними где-либо так говорили. Архелай же, боясь, что Сулла и впрямь исполнит свои угрозы, прервав все переговоры и снова напав на царя, объявил, что ручается собственной жизнью и честью за принятие Митрадатом всех назначенных Суллой условий. А если ему не удастся убедить государя в в их справедливости, Архелай покончит с собой. Либо Сулла был впечатлен Архелаевым мужеством, либо полный разрыв с Митрадатом был ему самому нежеланен, однако он согласился дать время на довершение переговоров, и с тем Архелай отправился в Азию.
103. Митрадат, оказавшись запертым в неприступной Питане, не бедствовал, ибо получал всё нужное по морю. А пользуясь разногласиями между римлянами, он сумел заключить перемирие также и с Фимбрией, обменявшись посольствами и начав, как и с Суллой, торговаться и ставить условия. Побеседовав же с возвратившимся Архелаем, царь решил, однако, что Сулла почтеннее Фимбрии - ибо первый, при всей своей жесткой суровости, был законно избранным консулом, а второй - самозванцем, получившим военную власть мятежом и предательством. И тогда Митрадат отправил Сулле письмо, признавая себя побежденным, соглашаясь на всё, оговоренное в Македонии, и прося лишь о личном свидании, дабы заключить подобающий договор. Сулла, несколько лет воевавший с царем, много слышавший о его дарованиях, но ни разу с ним не встречавшийся, также возымел желание видеть его. Поначалу он думал вызвать царя в столь любезную римлянам Трою, но узнав, что город был взят и сожжен необузданным Фимбрией, Сулла выбрал местом встречи Дардан - город в той же Троаде, у моря.
..."У меня, мой Лукулл, был соблазн пригласить его в Трою, но ты ведь знаешь, что там произошо", - говорит, чуть позевывая от непривычно бездейственного ожидания, Сулла, сидящий в палатке босой и неподпоясанный. "Император, прости, я не знаю", - сознается по-прежнему щеголеватый, но весьма похудевший и обветрившийся на солнце Лукулл. - "Ах, ну да, ты был в море"... - "Так что же там с Троей?"... - "Беда. Я уже обещал илионцам мое покровительство, но Фимбрия оказался там раньше меня. Горожане, почуяв недоброе, очень долго его не впускали. Он начал их уговаривать: какая вам, дескать, разница - Сулла примет тут власть или я? Мы ведь оба римляне, оба воюем против царя, а если бывают у нас разногласия - это дело не ваше, в этом будет потом разбираться сенат... Открывайте!... Они и открыли. И началась в Трое такая резня, какой не бывало со времени Приама. Фимбрия окружил, обложил соломой и сжег храм Афины, где спасалось полтысячи жителей. От храма огонь перекинулся на другие дома... В общем, в Трое ныне - чума и руины. Потому я выбрал Дардан. Городишко, как ты убедился, запущенный, ветхий и грязный, но не менее древний, чем Троя, а главное - целый и неразграбленный"...
Повествуя о страшной участи нынешнего Илиона, Сулла так же бесстрастен, как если бы вспоминал о делах незапамятной давности. У Лукулла же при рассказе о сожжении заживо горожан в затворенном наглухо храме - подступает ко рту тошнота. А рука сама собою протягивается, чтоб налить и выпить вина.
"Да. Я все же был прав, - усмехается Сулла, заметив его побуждение. - Ты чрезмерно чувствителен к этим вещам. Ты не мог бы - вот так. Тебе легче полгода скитаться по бурным морям, ежечасно рискуя сделаться жертвой пиратов, чем... с кем-нибудь круто расправиться. Тебя сразу мутит - при одной только мысли о раздробленных черепах и кровавых кишках. А ведь это война, мой Лукулл! И быть может, напрасно я тебя ограждал до сих пор от всего, что в ней есть неприглядного. Ты ведь служишь мне с первого дня - а о том, что творилось в Афинах, Пирее, в херонейских и орхоменских полях, знаешь лишь по рассказам. Так, пожалуй, нельзя. Ибо только прошедший сквозь кровь и огонь - сможет стать победителем и триумфатором. Я хочу тебе блага. Однако"...
Сулла вдруг осекается, будто бы не решаясь вымолвить главное. Деликатный Лукулл, чтоб помочь ему, договаривает: "Однако ты сам понимаешь: я - не ты, ты - не я... Невозможно ведь сделаться тем, кем ты не являешься. Я, похоже, не самый хороший солдат, но стараюсь достойно справляться с обязанностями, дабы не подводить тех, кто"...
Он замолкает, потому что Сулла берет его за руку. И заканчивает:
"...тех, кто любит тебя. Ну, иди. Прикажи собраться легатам".
К побережью возле Дардана приближаются корабли. Их убранство сверкает на солнце позолотой и бронзой, пестрит кричащими красками, пылает прозрачно-пурпуровыми парусами.
- Это что еще за парад? - удивляется Сулла, выходя из палатки и одетый, как надлежит императору.
- Митридат, вероятно, захотел показать, какой замечательный флот он тебе сегодня подарит, - улыбается тонко Лукулл.
- Я просил ровно семьдесят кораблей, - возражает Сулла. - А их тут больше в три раза. Он что, замышляет - меня напугать?
- Ах, ну что ты, - машет рукой склонный к самоуверенности и бахвальству Мурена. - Царь сейчас вполне безопасен.
- Безопасен он будет только в гробу, да и то не вполне, - замечает умный Гортензий.
- Азиатчина всё это, - морщится Курион. - Петушиные и павлиньи перья, распущенный хвост, бесполезная роскошь... Так сподручнее пережить поражение.
- Поражение! - хмурится Сулла. - Я б ему показал поражение! Если б только не эта разбойничья банда - Марий, Цинна и струсивший перед ними сенат! А впридачу - убийца и вор, этот Фимбрия! Митридату пристало служить им молебны - всем трем - за свое избавление! По их милости я принужден сейчас заключать столь поспешный и половинчатый мир... Поражение!...
Эта речь, преисполненная нарочитого гнева, предназначена не для одних лишь легатов, а для всех, кто слышит сейчас императора. Он желает, чтобы все его трибуны, центурионы и легионеры узнали: Сулла не виноват, что такая тяжелая и затяжная война получила вдруг столь беззубое завершение. Что в триумфе, который ему, без сомнения, будет назначен, не протащат по Риму в цепях ни царя, загубившего многие тысячи жизней латинян, ни кого-то из членов Митридатовой по-восточному многожённой и многодетной семьи, ни даже вражеских военачальников...
Сулле превосходно известно, что многие в лагере осуждают его за такую мягкость к "чудовищу", как зовут они Митридата. Разве можно его, лишь слегка припугнув, отпускать? Где ручательства, что этот царь опять не пойдет по стопам Ганнибала? Что способно ему помешать? Мы разбили все его армии - так он новые наберет, уж за этим дело не станет... Флот он нам отдает? Ну, не весь, а только военный. Возвратится в Синопу - построит другой года за три, средств ему хватит. Штраф за злодеяния в Азии? Что такое - две тыщи талантов? Для нас, голодранцев - богатство невиданное, для царя - ничтожная мзда по сравнению с тем, что он вывез из нашей провинции за те годы, что был тут у власти. Мало Сулла потребовал, мало! Вишь ли, царь соизволит убраться из Азии и вернуть законным правителям две соседних страны - да его самого надо свергнуть с престола за то, что он позволял себе тут вытворять! Император же почему-то с ним нянчится. Возвратил ихних пленных, опекал Архелая, царя пригласил на свидание... Что-то Сулла мудрит и скрывает от нас...
Нет. Тут нечего было скрывать. Обошелся по-дружески с Архелаем - потому что его уважал. Обменялся военнопленными - чтобы вызволить наших соратников и не кормить у себя задарма орды варваров, среди коих сотни были больны или ранены. А сегодняшний мир с Митридатом ничуть не позорней для Рима, чем тирания Цинны и Мария. Теперь уже, кстати, сына - Мария Младшего. Тоже мне, царь... Вы должны понять своего императора! Когда Митридат овладел половиной Эллады и Азией, ваш Сулла, сниснув зубы, дрался с ним - вопреки ужасающим собственным обстоятельствам. Сулла дрался - пока старый Марий разграблял его дом и науськивал палачей на Метеллу с маленьким мальчиком... Сулла дрался - за римскую честь! - вне закона объявленный в Риме и предательски брошенный раболепствовавшим перед Цинной сенатом... Сулла дрался - и он победил: Митридат умоляет о мире. Что толку упрямствовать? Царь тогда заключит соглашение с Фимбрией. Это много хуже для нас. Лучше пусть он спокойно уйдет в свое царство и затихнет там лет на десять. Ну, хоть бы на пять.
Царь обводит взглядом соратников. А потом - построенные войска в парадном убранстве. Двадцать тысяч отборных гоплитов в золоченых доспехах, со щитами, как солнце блистающими. И шесть тысяч всадников, скифов и савроматов. Страшных в своей могучей свирепости, на холеных конях, чьи уздечки украшены золотыми подвесками и дорогими камнями. А в заливе стоят - двести лучших, роскошно отделанных кораблей. С пурпуровыми - ибо это царский флот! - парусами.
Отчего же Евпатору видеть это - не радостно? Даже тошно. Он морщится, как при виде щипцов зубодера. Это войско - лишь декорация. В бой оно не пойдет. Всё уже решено: царь признал себя побежденным и скоро покинет уже обжитую Азию. Жаль! Он успел разделить ее на сатрапии, написать и издать законы, отчеканить свои монеты, отделать заново - под свой вкус - дворец Атталидов в Пергаме и воздвигнуть несколько статуй... Азиаты, неблагодарные, никогда не помнят добра, Митрадат по ним плакать не станет, но прочее...
Мысли в голову лезут претягостные. Учинил смотр прибывшим в Троаду войскам. А в памяти вдруг аукнулся горькой насмешкой рассказ про то, как прадед Евпатора, царь Антиох, похвалялся своей расфранченной ратью перед самим Ганнибалом. Антиох спросил его гордо: "Ну, как, для римлян - достаточно?"... Ганнибал же в ответ - не без яду: "Я думаю, да, хотя римляне славятся алчностью". Ибо опытный карфагенянин сразу предугадал, что сирийское разноязычное войско при первом же натиске побежит от врага, побросав золоченые панцири, шлемы, оружие в драгоценных камнях и коней аравийских кровей. Так зачем было тратиться? Лучше был бы доспех твой простым, железным и медным, - но победа была бы нетленной и славной, на все времена...
Хорошо. Я учту сей урок. Но сегодня...
Пускай я предстану - как есть.
Чтобы видели, ведали и восхищались: Митрадат и проигрывать может - блистательно.
Жалость мне непотребна. Ничья.
Отче Зевс! Помоги Митрадату.
Детский плач - из шатра царицы.
Малышка Атенаис, дочь Монимы, не узнала в вошедшем царе - своего отца Митрадата. Таким она никогда его не видала: в золотой высокой тиаре, в персидском тронном платье, величавого и способного хоть кого ввергнуть в страх. Царевна - вся в мать: столь же редкостно хороша собой и столь же капризна и впечатлительна. Увидав стоящего над своей колыбелью грозного великана, испугалась и громко расплакалась. Митрадат, улыбнувшись, протянул ей свой перстень - и она замолчала, вертя его в крохотных пальчиках и пробуя укусить резной аметист с портретом отца.
- Митрадат...
Скорбно молвит Монима. Она бледнее обычного и не стала даже румяниться. Утром жаловалась, что с дороги болит голова. Оттого ее черные косы не заколоты наверх, а только заплетены и спускаются змеями чуть ли не до полу. Диадема же кажется пропитавшейся кровью повязкой.
- Что, звезда моя? Для чего ты меня позвала?
- Я?...
Она колеблется. Видно: хочет прижаться, обвить руками, обнять и, быть может, поцеловать - но уж больно облик его неприступен и великоцарствен. Недаром! Два десятка рабов и служителей целое утро трудились над лицом, прической, нарядом и всем убранством Евпатора. Волосок к волоску, завиток к завитку, узор к узору, застежка с застежке, складка к складке. Лучше - нельзя! Но, придравшись своим женским глазом, Монима поправляет ему на плече заколотый драгоценной фибулой плащ.
- Я пришел. Говори. Нету времени. Сулла уже дожидается.
- Митрадат! Не сердись на меня. Я тебе желаю удачи. Но хочу попросить... Ты подумай, что будет - с Азией!
- За изменников - не заступаюсь.
- О, не все же тебе изменяли! Были ведь города, что остались верны, где тебя принимали как бога, и где мы с тобой... были счастливы. Вспомни Милет. И Эфес. И Пергам, в котором наша дочь родилась... Попробуй добиться, чтобы Сулла обещал им пощаду!
Неужели она и вправду успела себя возомнить - царицею Азии? Или кто подсказал?
- Постараюсь. Однако у здешних эллинов сыщутся и другие ходатаи. Ведь Рутилий отправился к Сулле как посланник от городов Ионии. И Сулла скорее прислушается к его мольбам и ручательствам, чем к моим.
- Но Рутилий будет защитником именно тех, кто отпал от тебя, Митрадат! Хиосцев, магнесийцев и прочих. А с твоими друзьями - что станется?!... Страшно. Если Сулла залил кровью Афины, сжег Пирей, разграбил Дельфы, Олимпию и Эпидавр, а в Трое свирепствовал этот... как его... Фимбрия...
- Погоди. Откуда ты всё это знаешь?
- Мне... отец рассказал.
- Что же, мне запретить вам встречаться?
- Почему?
- Не люблю, когда женщины лезут в политику. А потом поучают - царя.
Отстранилась. Безмолвные слезы назревают в ее непроглядно черных глазах.
Коли надуется - это надолго. Ужасно обидчива.
Осторожно целую ее в нежно-солоноватые веки:
- Прости меня. И пойми: я однажды на этом обжегся. А о том, что ты говоришь, я бы сам догадался. Ведь бросать беззащитных друзей - это было бы неблагородно и неблагодарно. Твой супруг бывает, о да, беспощаден с врагами - но никогда не поступит нецарственно!
Мысль хорошая, кто бы ее ни внушил. Я за них заступлюсь. Громогласно. Даже если помочь не смогу. Города мне еще пригодятся.
Чем не шутит судьба?
- Император, они приближаются.
- Приготовиться всем! Выступаем.
Двенадцать ликторов Суллы подняли фасции, перевитые свежими лаврами. Заблистали отточенные секиры. Подтянулись, в последний раз поправляя плащи и доспехи, легаты: Курион, Гортензий, Гальба, Мурена. Главный квестор Луций Лукулл. Три военных трибуна: Марк Лукулл, Авл Габиний, Гай Муммий. Начальник конницы - Марк Атей...
- Где Рутилий?
Сухощавый старик, пергаментно-смуглый и совершенно седой, стоит поодаль, рядом с племянником Гаем Аврелием Коттой. Оба они не в воинском облачении и даже не в тогах, а в греческом платье.
- Почтеннейший Публий Рутилий, твое место - близ Гальбы.
- Император, уместно ли это? - качает тот головой. - Кто я такой, чтоб участвовать в переговорах? Изгнанник, отправленный в ссылку по приговору суда.
- Что ж тогда говорить обо мне! - усмехается Сулла. - Впрочем, оба мы не виноваты, что в Риме теперь беззаконная власть. Ничего, это можно исправить. Только бы вернуться в Италию.
- Но пока приговор мой в силе, я не вправе...
- Ты - вправе! Ты - посланник от греческих городов, объявивших... жаль, что так поздно... войну - Митридату. Встань близ Гальбы, прошу тебя! Мы - выступаем!
Мы сошлись.
Сулла мог меня знать по монетам и изваяниям. Я его не видал - никогда. Хоть однажды уже воевал с его легионами в Каппадокии. Он тогда служил в Киликии наместником - по-латински пропретором - и поддерживал Ариобарзана.
Кажется, он мне примерно ровесник. Или чуть постарше меня.
Как все римляне, с виду невзрачен. Не такой кривоногий и пучеглазый уродец, как Марий, но лицо, хоть и правильное - неприятное. Кожа - это не сплетни - в красных прыщах. Взгляд - удавий, стальной, немигающий. Грузный нос. Прегадкие губы: лиловатые, словно пара пиявок, и презрительно изгибающиеся. Белокур или сед - непонятно. Но глаза - непрозрачные, мертвенно серые. Шаг - чеканный, но не величавый.
Архелай говорит, будто Сулла - гневлив и горяч?... Ай, не верю! Зело хладнокровен. Просто, смолоду знаясь с актерами, славно выучился притворяться.
Улыбнись, Митрадат. Победитель тебя - не затмит. И не переиграет. В нем - лишь наглая голая сила. В тебе - богоравность.
Отче Зевс, не оставь!
...У, какой!...
Да, я видел портреты и статуи. Но, Венерой клянусь, полагал, что ваятели и живописцы, эти греки продажные - льстят.
Нет, всё правда! Громаден. Велик. И способен - прельщать, соблазнять, увлекать. Я теперь понимаю, почему им пленились Афины и почему от него ошалела и пала, задрав как вакханка подол - наша Азия.
О, как жаль, что с войною придется - кончать! А не то я бы дорого дал, чтобы этот заматерелый красавец - был протащен по Риму перед моей колесницей в цепях! Рядом с ним царь Югурта, которого я изловил в Мавретании и которого у меня отнял Марий - просто карлик, паяц, кривоногая обезьяна... На Югурту смотреть было жалко - а этот!... Тигр сирийский! Лев азиатский! Барс персидский! Вальяжный, коварный...
И зачем я надел этот старый, полинялый и вытертый плащ с потемневшей и поредевшей серебряной бахромой.
Впрочем, я одержал в нем столько побед, что, надеюсь, и ныне - не оплошаю.
Сулла встал в десяти шагах от меня. Чтобы мне пришлось - подойти. Сделав вид, будто не замечаю его ухищрений - продолжаю к нему приближаться, улыбаясь не так чтобы счастливо, но почти безмятежно. День прекрасный, солнце сияет, война завершается...
Становлюсь - почти рядом. Подаю ему руку. Чтобы он изволил шагнуть - со своей стороны. Из приличий хотя бы. Из уважения к моему высокому сану.
Проклятие. Он недвижен как истукан.
Так и будем - стоять, друг друга разглядывая?
Невоспитанность. Чванство. Ребячество.
Что ж, придется мне самому начинать.
"Привет императору Луцию Сулле Корнелию", - изрекаю я на латинском, погасив на лице выражение прежней приветливости. Дорилай тихо шепчет: "Наоборот... Перепутал, Сулла - в конце"... Да, я знаю, но как тут не сбиться, если у них имена трехступенные... Ничего. Поправляться не стал. Пусть проглотит.
"Митридату царю - привет", - отвечает Сулла мне в тон, с мимолетной ошибкой - однако по-эллински.
Что же, вывернулся умно. Я опять протянул ему руку. Он, будто даже не видя ее, деловито и строго осведомился: "Ты готов заключить договор - на известных тебе условиях?"...
Я немного замешкался. Для того ведь я и домогался свидания лично с ним, чтобы сделать условия мира немного повыгоднее. Но скажи я, что хочу еще кое-что обсудить - он уйдет. Ибо явно сурово настроен. А с другой стороны, объяви я сразу - "Согласен!" - так и не о чем будет вообще говорить. И незачем было тащиться в этот злосчастный Дардан. Архелай бы привез мне пергамент в Питану, я поставил бы на него большую печать - и разъехались бы кто куда. Я в Синопу, он в Рим.
- Что молчишь, Митридат? - с расстановкою и с железом в голосе обращается он. - Победители могут молчать, побежденным же надлежит отвечать, когда спрашивают.
Грубиян. И досадный невежа. Я-то думал, что так вести себя с венценосцами был способен лишь неотесанный Марий - несомненный герой, но мужлан хуже всякого варвара. Этот - тоже! Аристократ...
Хорошо. Сулла жаждет услышать - меня? О, я даже не думал, что столь удобный случай представится! Я им выложу всё, этой своре римских собак, этой волчьей, меня ненавидящей стае!...
- Победителей, император, не судят, но и побежденный отнюдь не всегда совершенно не прав. И вина моя перед Римом не так велика, как тебе ныне кажется. Стало быть, тебе впору ходатайствовать за меня перед вашим сенатом, чем корить меня в прегрешениях, приписанных мне зложелателями. Посуди же сам - я напомню лишь самое главное. Разве мною развязана эта война? Столь почтенный муж, как Рутилий, не позволит молвить неправду: все знают, ее затеял из жадности Маний Аквилий, никого не спрося и не слушая ничьих увещаний. А мои достославные предки - и отец мой царь Митрадат Эвергет, и дед Фарнак, и другие цари нашей древней династии - были с Римом в союзе и дружбе, хоть сенат слишком часто о них забывал. Ведь отцу моему за помощь в войне Аристоника обещали отдать Великую Фригию - но, прождав много лет, он так и не получил подтверждения своих прав, а моя преступная мать отреклась от них, ущемляя тем самым меня - своего государя. И не стыдно ли было сенату отнимать наследство - у мальчика?... Позже я попытался вернуть себе то, что мне причиталось за подвиг отца, и презренный обманщик Аквилий обещал за меня походатайствовать, взяв себе на расходы и хлопоты триста талантов - но ни Фригии, ни тех денег я больше уже не видал. Зато в тысячный раз убедился в лживости, наглости, алчности и безрассудстве Аквилия, коему всегда и всего было - мало! Это он натравил на меня Никомеда с Ариобарзаном! А потом объявлял, что "бесчинствует" - царь Митрадат! Да когда же и где я бесчинствовал? Ввел войска в Пафлагонию - но ведь эту страну покойный царь Пилемен завещал моему отцу перед смертью; вторгся в Каппадокию - но меня позвала туда на помощь царица, родная сестра... А потом я был вынужден защитить тот несчастный народ, трижды брошенный жалким трусом Ариобарзаном и ограбленный ненасытным Тиграном... Зато можно ли опровергнуть, что я всякий раз подчинялся решениям Рима, когда ко мне прибывали послы сената? Мне притом приходилось порой совершать и дела крайне тягостные - мириться с отъявленными негодяями или жертвовать собственными друзьями. Я позволил убить считавшегося моим другом Сократа Вифинского - дабы мог без помех царить его брат Никомед Филопатор, умертвивший до этого, между прочим, царицу Нису, мою родную племянницу... Никомед же возненавидел меня за такую сговорчивость! Возомнив, что, ежели Маний Аквилий его поощряет, то всё ему позволяется - он напал на меня! И разграбил полцарства! Что же сделал сенат? Промолчал. А проконсул Аквилий - отказался карать Никомеда. И мне запретил защитаться, как будто я был не союзник, а враг. Я терпел, не желая ни с кем воевать. Но когда в приграничные земли Понта вторгся и обнаглевший от безнаказанности Ариобарзан - мне осталось лишь двинуться в Азию. Кто оспорит, что всё это - правда? В войне виноват только Маний Аквилий и, прости уж мне, император - ваша вечная римская алчность. Я же только оборонялся, полагаясь во всем на законы и договоры, освященные клятвами. По закону я притязал на Великую Фригию, по закону владел Пафлагонией, по закону пришел на помощь каппадокийцам, когда вторгся Тигран - по закону же наказал Никомеда и возвратил себе то, что он с Ариобарзаном захватил в моем царстве. Я был вынужден - воевать! Но совсем не хотел обнажать против римлян свой меч. И влекла меня в Азию не жестокая ненависть к Риму, коей я никогда не испытывал - а покорность закону, царской чести, богам и судьбе.
"Замечательно. Великолепно".
Сулла хмыкает, издав ладонями два неспешных хлопка. И ответствует, начиная с ленцой и насмешливо, а кончая - на бешеном окрике:
- Я давно наслышан, царь, о твоем красноречии. А сегодня - удостоверился. Прими поздравления: я сражен! Восхищен! И повергнут в полнейшее изумление. Ни один мне знакомый софист не сумел бы найти столь изящные доводы - в оправдание столь омерзительных дел! И столь сладко воспеть - ужасающие преступления!!...
В самый раз предложить ему: "Так разберемся!" - и начать по каждому моему положению препираться и спорить. Это - то, чего мне хотелось! Только Сулла и рта приоткрыть мне не дал. Сам пустился в безудержные разглагольствования. Выговаривая все слова хоть и быстро, но четко - то ли из-за военной привычки командовать, то ли из-за того, что язык неродной.
- Дабы ты не считал себя оклеветанным, царь, отвечаю на главное. Что до прав на Великую Фригию, то сенат давно уже объявил ее самостоятельной. Если мы не сочли себя вправе владеть покоренной нами страной - как ты смеешь ее домогаться? Ты дал триста талантов Аквилию - это ваши дела, но для нас - это попросту взятка, ничего для сената не значащая. Что ты делал в Каппадокии - мне известно лучше, чем прочим. Я напомню: ты выгнал оттуда царицу, родную сестру, а потом умертвил двух племянников и посадил на престол своего малолетнего сына Аркафия, дав ему в попечители гнусного Гордия, убийцу прежнего государя. Ведь не римский сенат, а каппадокийский народ, не желая терпеть твоих ставленников, выбрал в цари Ариобарзана, которого ты трижды свергал! Почему, когда я был пропретором в Киликии и, прибегнув к военной силе, восстановил на троне Ариобарзана - ты не перечил мне и ничем не препятствовал? Отвечаю: ты знал, что неправ. А другая жертва твоя, Никомед? Что ты только не делал для его устранения! И убийцу к нему подослал, к счастью, вовремя схваченного, и поддерживал самозванца Сократа, которого, впрочем, обрек на заклание, едва он перестал тебе подчиняться... Если царь Никомед после этого возненавидел тебя и решил отомстить - так оно и не диво. Но когда он и вправду обидел тебя, справедливости нужно было искать не в Пергаме, у взяточника Аквилия, а - в самом Риме, в сенате...
- Который был занят - распрей между тобою и Марием! - уколол его я.
Сулла чуть не бросился на меня с кулаками:
- Это и обличает тебя! Ты же начал войну не случайно, а в тот миг, когда мы не могли защищаться! Ибо ты много лет выжидал, когда мы ослабнем настолько, что нас будет не до тебя и твоих притязаний! Ты вынашивал эту войну - как желанного первенца - мать! Ты готовился к ней! Обзавелся союзниками, породнился с Тиграном, набрал в свои полчища арменийцев, фракийцев и скифов, выстроил лучший в Азии флот... Для чего это всё, если ты вовсе не собирался ни с кем воевать? Нет, ты всё рассчитал! И дождался: в Италии еще не завершилась война, а в Риме уже начались беспорядки - ты знал, что сенат неспособен тебе помешать разгромить Никомеда и вторгнуться в Азию! А уж в Азии ты творил такие дела, каким ни один справедливый судья никогда не найдет оправдания. Ты порушил законный уклад, натравив рабов на хозяев; ты казнил по доносам больше тысячи состоятельных граждан Пергама; ты велел умертвить на пиру безоружных галатов, что были твоими гостями; ты отправил в изгнание хиосцев, приказав перед тем их ограбить до нательного платья... Наконец - ты в единый день истребил всех римлян и италийцев, живших в Азии! Всех - включая самых безвинных, матерей с грудными детьми, стариков и юниц! Палачи никого не щадили - даже тех, кто бежали в святилища!..
- Между прочим, - заметил я, когда он на мгновение остановился, дабы перевести дыхание, занявшееся от ярости, - ты нисколько не мягче обошелся с афинянами.
Сулла сделался тих, словно море перед ураганом.
Я поспешно продолжил:
- Война есть война. И моей вины в той расправе была только часть. Не самая главная. Я позволил азийцам отыграться за те измывательства, коим римляне их сорок лет до того подвергали. Тоже, кстати, безвинно. И старых, и малых. Вот Рутилий давно говорил, что пора бы "очистить Азию от кровопийц" - я решил поступить, как подсказывали...
- Неправда!!...
Из-за спин приближенных Суллы вдруг выходит - гневный старик.
- Рад с тобою вновь повстречаться, - говорю ему ласково. - Почему же - неправда, Рутилий? Разве ты не писал мне об этом из Смирны?
Он понял, что этим возгласом выдал себя.
- Никогда я не призывал тебя к кровопролитию! - возразил он почти со слезами отчаяния. - Никогда, Митрадат!
- Но, Рутилий, ты помнишь пир в святилище Немесиды? Ты тогда согласился, что "справедливость есть воздаяние".
- Царь, в святилище Немесиды речь не шла об убийстве тысяч ни в чем не повинных людей. Это было лишь... риторическое словопрение.
- Неужели?...
Рутилий лишь возмущенно всплескивает руками.
Ай, какой замечательный назревает скандал. Вот сейчас я их перессорю. В свите Суллы начнется грызня, все бросятся выяснять, что там было такого между мной и Рутилием...
- Царь! - резко рявкает, не дав разгореться взаимному препирательству, Сулла. - Ты просил, чтобы мы повстречались - для скорейшего заключения мира. Если это был лишь предлог для раздоров - давай разойдемся. Мир так мир, война так война. Выбирай, что тебе по нраву!
Однако Рутилий не унимается:
- Император, дозволь мне сказать. В рассуждениях царя Митрадата есть горькая правда. В избиении наших сограждан повинен не только его беспощадный указ, к составлению коего я, клянусь, никак не причастен - а тот гнев против Рима, который годами копился в Азии. Мы ведь правили Азией, будто это не наша провинция, а только что завоеванная и отданная на поживу легионерам чужая страна. Когда я был у власти, я силился обуздать публиканов - но тщетно; когда стал изгнанником - продолжал защищать азиатов, но меня презирали... Есть предел у любого страдания. И возмездием Риму стала - эта война.
- Мудро сказано! - подхватываю примирительно я. - И Рутилий воистину прав. Я ведь не собирался, о Сулла, идти завоевывать Азию. Но когда ко мне стали присылать послов города, умоляя избавить их от жестокого рабства, когда меня призывали явиться и править, когда народы встречали меня с ликованием... Мне же не приходилось осаждать, к примеру, Милет, Эфес и Пергам - как тебе, император, Афины, или как твоему сопернику Фимбрии - жечь Илион...
- Хватит!! - рыкает Сулла, сверкая белками бешеных глаз. - Царь!! Либо ты принимаешь условия - либо тотчас расходимся!!...