Аннотация: Митрадат казнит своего старшего сына; Цезарь и Цицерон ведут спор о будущем Рима...
40. Царь искал себе всюду друзей и сторонников, рассылая послов во все страны, откуда могла бы прийти к нему помощь, ко всем государям на западе и на востоке. Двух рожденных царицей Монимой своих дочерей, Митрадату и Нису, он сосватал еще в колыбели в жены двум царевичам Птолемеям, братьям, взошедшим на троны Египта и Кипра - и я, Дионисий, свидетельствую, что царь даже в годы великих несчастий берег двух прекрасных сестёр для далеких их женихов, и что умерли обе они непорочными. И доселе, в преклонные годы мои, не могу вспоминать тех юных царевен без слез, как не мог, еще будучи мальчиком, созерцать их без благоговейной любови.
41. Неустанно готовясь к войне, царь стремился привлечь к себе и владычествовавших на море пиратов, и восставшего против Суллы в Испании непобедимого Квинта Сертория, и царей Кавказа и Парфии. Договоры с царем Митрадатом заключили парфянский властитель Аршак, аланский Ороз и иберский Арток. Только с сыном своим Митрадатом Филопатором, колхидским царем, обошелся он с беспощадной жестокостью, даже если тот в самом деле был перед ним виноват, что теперь доказать невозможно.
"Царь иберов Арток - царю Митрадату Евпатору.
С пожеланием силы, счастья и здравия.
Благодарен тебе за дары, шлю ответные. Рад и горд, что ты удостоил меня своей дружбы, ибо слава твоя превосходит мою как сияние солнца - свет скудельной лампады. Уповаю, что столь могучий и милостивый государь не откажет в просьбе соседу, чьи владения невелики и отнюдь не богаты. Государь, тебе может быть ведомо, что на самой границе Колхиды с Иберией близ стремнины Фасиса есть крепостца - Сарапаны. Ее не минует никто из идущих и едущих к нам. Колхи, зная о том, приучились взимать с проходящих непомерную дань, а порой и разбойничать, причиняя немалый ущерб и творя беспрестанные свары. Потому я прошу тебя, о великий друг мой и старший мой брат, уступить мне за мзду эту крепость - уж лучше я буду платить тебе дань, чем терять всякий раз караваны с товарами и выслушивать от ограбленных жалобы.
Да пребудет с тобой благодать и удача.
Прощай".
"Митрадат Филопатор, царь Колхиды - отцу своему Митрадату Евпатору.
Да хранят тебя боги, отец. Ты в великое недоумение вверг меня своим предписанием сдать Сарапаны Артоку и сдвинуть границу на запад. Если это случится, иберы начнут нападать на селения подле Фасиса и скрываться туда, где мы их не сможем преследовать, потому что дорога - одна, и она легко охраняется. И дорога, и крепость всегда, ископок веков, были нашими. Ты, возможно, поверил Артоку, потому что давно не бывал здесь и запамятовал, что такое для нас Сарапаны. Забери свое слово назад, умоляю тебя. Крепость я не оставлю.
Мою память пииты равняют с алмазом: столь прочна и ясна. Своих слов я просто так не роняю и не забираю назад. Если ты признаешь мою власть, ты обязан повиноваться. Вражда на границах державы не полезна ни мне, ни тебе. И иберы, и колхи нуждаются в нас. Как и мы в них, отчасти. Отдай Сарапаны Артоку. Прощай".
"Царь иберов Арток с превеликим почтением и незыблемой дружбой - царю Митрадату Евпатору.
Я затем обратился, владыка, к тебе, а не к сыну твоему Митрадату, что всегда полагал: как и в царстве, так и в семействе всегда решает, кто старше. Мы, иберы, с начала нашей земли чтим отцов, а они нами повелевают. Да и как возможно иначе? Если сын твой не доверяет моим обещаниям, я готов ради прочности дружбы меж нами выдать дочь мою за него. А о власти над крепостью договориться по-родственному, как подобает тестю и зятю.
Да пошлют тебе благоденствие боги".
"Митрадат Филопатор, царь Колхиды - царю Митрадату Евпатору.
Не могу постигнуть, отец, для чего ты меня унижаешь? Или я дитя малолетнее, за которых решают родители, обручая их в колыбели с детьми иноземных царей? Не желаю я становиться Артоковым зятем, ибо он тогда возымеет власть надо мною, как старший. Колхи будут меня презирать, и по праву.
Прощай".
"Митрадат - Митрадату.
Родитель - рожденному.
Нам пора повидаться и побеседовать с глазу на глаз. В письмах, вижу я, мало толку. Жду тебя в Синопе.
Прощай".
Дорилай был встревожен внезапным приказом явиться в столицу. С той поры, как ему даровали верховносвященство в Комане, он имел благовидный предлог для отсутствия. И старался держаться подальше от того двора Митрадата, каковым он стал с неких пор. Заправлял при дворе - Метродор, сей лоснящийся от довольства мыслитель, сладкоустый льстец, умевший подыскивать имена, ласкавшие слух, всем делам и делишкам Евпатора, а его самого - позабавить уместной шуткой или хитростным поучением. Овельможевшему философу, точно вздорное эхо, вторил царский шут Сосипатр, речи ритора перевиравший и ронявший крупинки перца и соли - в потоки патоки и разливанный елей. Царь охотно глотал это пряное кушанье, не гнушаясь пахучих приправ. С его-то луженой утробой, не болевшей даже от яда, это было, пожалуй, не вредно. Но... Дорилая - с души воротило. Метродора он - видеть не мог. Почему?.... Неужели из зависти ко влиянию пришлого говоруна на царя, с которым ты не просто вырос рядом - а сросся? Но кому же, как не тебе, знать доподлинно, что повлиять на царя - невозможно. Если он себе что-то втемяшил - его не свернешь. Ревность?... Это - вернее. Хоть и не было больше к Евпатору прежней нежности, прежней любови, всяку мерзость в священном огне очищающей, Дорилай дорожил царской близость, дорожил особостью своего положения среди прочих его приближенных, дорожил неоспорным названием брата, друга, няньки, советчика, охранителя, спутника в странствиях и наперсника тайн Митрадата. Но когда одесную царя взгромоздился самозванный "отец"... Впрочем, нет, почему - самозванный? Ведь Евпатор сей титул - сам выдумал и подарил Метродору. Ибо тот, не моргнув, не закашлявшись, даже не покраснев, прямо гаркнул Евпатору: "Бог!"... Искусно солгал или вправду уверовал? Всякий ритор - умелый актер, Метродор же вдвойне. Как он мог бы иначе прожить столько лет при владычестве римлян, неустанно над ними глумясь, но притом сохраняя и жизнь, и богатство? Ведь не все же правители Азии были как щепетильный Рутилий. Все другие тиранствовали хуже, чем иные цари. Метродор, "Ненавистник римлян", уживался, однако, и с ними. Разве мог сей софист изворотливый возлюбить Митрадата - не ради корысти?... Но попробуй пикни об этом Евпатору, тот в ответ: "Козломозглый! Завидуешь? Будь ты равен ему в красноречии и многознании, я бы сделал верховным судьею - тебя!"... Дорилай не знаток диалектики, не способен целыми свитками выдавать на память законы, драмы, поэмы, шутки, истории - но не так же он, в самом деле-то, "козломозгл"! И пора отлепить от почтенного мужа эту глупую кличку, уместную разве что в детской дразнилке или в дружеском пьяном пиру... Но посмей заикнуться царю - тот лишь пуще на смех подымет. О Евпатор, Евпатор... Как тошно.
Дорилай и завел привычку - месяцами отсиживаться в благочинной спокойной Комане, становившейся пестрой и шумной лишь в дни великих храмовых праздников, когда тысячи разноязыких молельцев оглашали ревом радений весь город и святилище грозной Ма Эннио. Где его, "козломозглого", торжественно и подобострастно величали не иначе как "Господином Верховным Жрецом" и "Священным Величеством". Где он, в сущности, не нуждался ни в ком, ибо был - самостиен.
Но и тут его все же настигли спешной вестью: царь - вызывает. Для чего?... "Государственной важности дело", - проронил скудословный посланник.
"У царя все дела гоударственные", - пошутил Дорилай. - "Даже те, что на людях - не делают",
Но посланник был строг и печален.
Это я говорю, Митрадат.
Царь над дважды двунадесятью племенами.
Я решил доверить тайному свитку правдивую повесть о делах, совершенных мною, когда первородный мой сын, Митрадат Филопатор, плоть от плоти моей, пренебрег послушанием - мне. Да узнают потомки всю истину.
Было так. Митрадат, старший сын от преступной царицы моей и сестры Лаодики, был зачат в ее чреве, в ту пору невинном и сладостном, в самый год моего воцарения после изгнания. А исторгся на свет, когда я, юный царь и неопытный воин, опьяневший от первых, нежданных побед, вторгся с войском в Колхиду и был объявлен законным царем покоренными мною вождями.
Рождение первенца я отпраздновал там же, в Колхиде, в Диоскуриаде. Принимал поздравления моих новых друзей и приверженцев, знать не зная, что минут годы - и эти же люди отпадут от меня и поднимут оружие против посланных мною наместников в самый тяжкий и гибельный час моего борения с Римом. Когда мне сие будет - ударом в спину, ударом предательским.
Отче Зевс: ударом - предательским.
Разве я поступил жестоко с неверными? Разве злобой ответил - на зло? Разве дал я волю поистине правому гневу? Всякий скажет: не дал. А призвавши брыкливое и бодливое стадо, вопросил заботливо: "Дети, в чем я вас утеснил и обидел, что вы так со мной поступили?" И они мне ответили с сокрушением: "Отче, изнурили нас твои пастыри. Всякий сатрап, тобой присланный, твердо помнит: земля сия - не его, время службы - конечно. И дерет хуже гладного волка: золотое руно - для царя, а нагульный жирок - для себя самого, а мясцо - для семейства, а жилы - для родичей, а последние кости - для псов. Жить так, отче, было не можно!" Согласившись, я с сочувственным вздохом изрек: "Будь я здесь, вы бы бедствий таких не терпели". А они в ответ: "Господине, держава твоя велика, у тебя недостанет возможности всякий раз появляться на зов притесняемых. Дай нам лучше царя, и мы будем ему подчиняться". Я не мог сдержать изумления: "Для того ли я воевал, чтоб дарить мои земли кому ни попало?" Колхи мне возразили почтительно: "Отче, пусть царем у нас будет - твой сын".
Зевс великий! Царем будет - сын!
Словно рок подшептал мне тогда: "Митрадат". И уста просителей дружно сие подхватили: "О да! Мы желаем в цари - твоего первородного сына! Он рожден - видят боги - для нас!"
Я тотчас снизошел до моления и поставил на царство - его, моего Митрадата. Совершенно не мысля притом оставлять его там навсегда. А надеясь его подготовить к управлению всею державой, ибо он, сын царя и царицы, был с младенческих лет наречен продолжателем рода и наследником дел.
Отче Зевс: продолжателем дел!
Он же...
Нет, не могу писать.
Прерываюсь.
Боги неба и бездны.
Говорит Митрадат Филопатор, сын царя Митрадата Евпатора, царь Колхиды.
Услышьте меня, ибо больше - никто не услышит.
Было - так. В пограничном споре моем с иберийским царем Артоком мой державный родитель взял Артокову сторону, опозорив меня перед подданными. Я посмел возроптать. Он велел мне явиться в Синопу, ибо нужно нам побеседовать с глазу на глаз.
Я не мог не поехать, да и сам желал повидать его. Мне мерещилось, будто козни тайных врагов отвратили его от меня. И хоть в сердце, пока я плыл, трепетала тревога, я, завидев знакомый мыс с маяком и двойную прекрасную бухту Синопы, испытал мгновенное счастье: мне казалось, отец меня встретит на пристани, обоймет, поцелует, поведет во дворец, где из дальних покоев сбегутся постарелые незамужние тетушки, евнухи, слуги, подросшие братья - сыновья многочисленных женщин отца...
Он - не встретил. Встретила стража. Кинжалоносцы. Все - новые люди, я не знал в лицо никого. Отстранив мою свиту, они повели меня. Молча. Как пленника. Оградив с двух сторон. И народ, что толпился в порту и на улицах, не кричал обычных приветствий.
Перед входом во дворец евнух Вакхий - начальник внутренней стражи - скупо вымолвил "Здравствуй" - и велел сдать оружие. Я на то отвечал, негодуя, что царю указует - лишь царь, но не слуги его. Вакхий рек: "Царь в Синопе пока что один, и ему неугодно, чтобы кто бы то ни было представал ему вооруженным. Хочешь видеть отца - покорись".
Мне пришлось снять с пояса акинак и кинжал. Меня пропустили, но из свиты, прибывшей со мной, никому не позволили следовать дальше. Я взошел по ступенькам один, узнавая стопами и взглядом - все выступы, все щербинки, все жилки во мраморе. Хладный камень торжественной лестницы мне казался роднее и ближе людей, провожавших меня до отца в строжайшем безмолвии.
Перед залом, где он ожидал, мне опять заступили дорогу. И велели: "Изволь простереть свои руки и принять с покорностью то, что тебе государем назначено".
Озадаченный, но стараясь не думать о худшем, я - простер. И - отдернул. Но было уж поздно: на запястьях моих засверкали браслеты с защелками и цепями тончайшей работы.
Из чистого золота.
Лишь тогда предо мной отворили дверь и сказали бесстрастно: "Входи. И склонись пред царем".
Мне вдруг сделалось почему-то не страшно, а весело. Сразу вспомнились детские игры, когда всё понарошку: война и пленение, жизнь и смерть. Ибо цепи были излишеством, даже если бы я провинился всерьез. А тем паче - вот эти.
Каприз! Ну конечно, каприз. И оковы - я помню. Когда мы возвращались из Азии, мой отец надел их на Каллия, потому что не знал, как с ним быть. И тогда-то на свет появились оковы из золота. Ну, и что? Каллий ныне спокойно царит у себя в Тавроскифии и по-прежнему любит царя - своего воспитателя и покровителя.
Значит, можно надеяться, что отцовский гнев завершится сердечным прощением. Потому надлежит не испортить войну в "государя и пленника". И носить легковесное злато, звенящее от дыхания и биения жилок на пульсе - с пониманием невсамделишности сих оков...
"Не бывает оков - невсамделишных".
Так когда-то сказала Статира, узрев их на Каллии. Я над ней посмеялся, не верил. "А откуда ты знаешь, сестра?" - "Ниоткуда, брат. Просто - знаю".
А теперь убедился - права!
Но отцу предстал - улыбаясь.
Продолжаю писание.
Я узнал от надежных людей, что мой сын Митрадат вступил в потайные сношения с колхами, еще когда я был обложен врагами в Элладе и Азии.
Он мечтал от меня отделиться - любою ценой.
Пока длилась война, я не ведал горестной истины. Мне открыли глаза только после того, как мятежные колхи выпросили его у меня в государи и тотчас прекратили свой бунт. Значит, кто-то их надоумил - восстать и потребовать новой власти? Кто же, если не он?
Я призвал его и предъявил обвинения. Он же дерзко ответствовал, что не считает достойным царя принимать во внимание ябеду. И что даже римляне, уж на что живоглоты и хищники, не считают виновным того, чья вина - судом не доказана. И что мне подобало встречать его с царскими почестями и отеческой лаской, а оковы накладывать - на любителей злобных наветов и клеветников. Что любые свидетельства платных моих соглядятаев - ложь, что потребны доподлинные доказательства - письма, грамоты и...
Я швырнул ему пачку уличительных писем в лицо. И велел: "Подбери и подай!" Он - с издевкой: "Оковы - мешают". Я сказал: "Они будут сняты с тебя - токмо вместе с твоею виной". Он в ответ: "Я невинен - и вправе порвать их". Я вскричал: "Эти цепи - последнее, что связует - меня и тебя! Порывая - порвешь и со мной!"
Он не стал их рвать. Но, исполненный гневной гордыни, безмолвствовал.
Отче Зевс, внемли: и безмолвствовал!...
Дорилай вспоминает. Разговор Евпатора с сыном шел сперва чуть ли не в шутливых тонах. Из-за вычурно-пышного староперсидского тронного платья царя и златых цепей на наследнике всем казалось, что это играется сцена в театре. И что скоро, закончив чеканной репликой увлекательное словопрение, два актера откланяются рукоплещущей публике, снимут маски, отвяжут котурны, стряхнут театральные робы - и, обнявшись, пойдут пировать, отмечая успех.
Но с течением слов и мгновений делалось ясно: предстоит не агон - а агония. Точно в римском излюбленном зрелище, где на сцене бьются - всерьез, и кишки на песок выползают - всамделишные.
Стало жутко. Хотелось вмешаться. Заорать - "прекратите!", взмолиться - "опомнитесь, вы же - сын и отец!"...
Но Евпатор был разъярен хладнокровием сына. Он ведь думал сломить его сразу, потому и распорядился наложить шутейные цепи. Чтобы вринуть в нерассуждающий страх и заставить ползти к престолу отца на коленях.
А добился обратного. Сын уперся - как камень. Как лед. Начал с дерзостей - кончил надменным молчанием.
"Прочь!" - взревел Евпатор. - "В подвал!"...
Метродору же: "Хочет суда по всем правилам? Будет суд!"
И велел начать разбирательство.
- Дорилай. Ты - куда?
- Ты же всех отпустил.
- Ты - не "все".
- Рад слышать, Евпатор.
- Садись. Давно не видались.
- Полгода.
- Как дела?
- У меня? Превосходно. Внук растет, внучка маленькая...
- Что - в святилище?
- Всё своим чередом. Богомольцы, священноблудницы, обряды, радения, склоки жриц, приношения, воровство, чудеса, бесноватые...
- Ладно. А как там... она?
- Кто - "она"?
- К-козломозглый!...
- Гипсикратия? Так же. Служит.
- Привратницей?
- Да.
- Подурнела?
- Нет, не сказал бы. Такая же. Хотя кормится лишь подаянием.
- И верховный жрец это терпит?
- А что я могу? Ты же знаешь, какая упрямица. "Соблюдаю, - твердит, - покаянный обет".
- Паломники... не пристают?
- Что ты! Чтят. Столбенеют от изумления, услыхав, что она дочь царя и сестра трех царей. А ворота она охраняет - с секирой в руках. Не побалуешься.
- Дорилай. Ты бы... как-нибудь, осторожно... когда возвратишься... при случае... известил бы ее... что ребенок...
- Скончался?
- Да.
Злополучный младенец Фоант, которого Митрадат, узнав о беременности Гипсикратии, приказал отобрать у нее тотчас после родов и доставить сюда, во дворец, ибо царскому сыну не пристало жить в конуре чуть побольше собачьей и расти под проклятия матери, ненавидящей люто - отца...
- Я, Евпатор, не знал. И сочувствую. Жаль...
- Оставь. Ничем не поможешь. Такая судьба. Я уж стольких детей схоронил, из младенческой люльки Танатом похищенных... Боги дали, боги забрали. Быть может, и к лучшему. Уж этот-то сын - никогда на меня не поднимет руки, что бы рок ни накаркал...
- О чем ты, мой друг?
- Ай, не спрашивай! Или я сейчас за себя не ручаюсь.
"Сейчас?... А когда ты, Евпатор, ручался?" - тяжело усмехается сам себе Дорилай. И, неловко обняв Митрадата, уходит.
Поздний вечер. Дворцовый подвал. Огонь в ночнике. Нетронутый ужин. Тюфяк, на котором лежит, притворяясь уснувшим, молодой мужчина, плоть которого - в царственном пурпуре, а запястья - в оковах из чистого золота.
- Митрадат.
- Что, отец?
- Почему ты утром молчал - на мои обвинения?
- Я считал, что сей вздор не достоин быть опровергнутым.
- Измена - не вздор.
- Приведи доказательства.
- Я же помню, как те самые колхи, что бунтовали против меня, вдруг притихли, когда я согласился дать тебя им в правители. Как они на пиру воздымали фиалы - за тебя и за благо Колхиды. Говорили - я не забыл еще их языка и вполне понимаю рекомое - "наконец-то у нас будет истинный царь"...
- Но, отец, что же в этом дурного?
- А то, что ты без утайки был предпочтен ими - мне. Почему - если это не сговор? Ты четыре года меня замещал на престоле, у тебя было время устроить...
- Я против тебя - ничего не устраивал.
- Отчего же такое пристрастие? На отца - восстают, сына - преданно слушаются?
- Ты внушаешь им - страх. Я - приязнь. И надежду.
- Надежду? На что?
- На покой. Процветание края. Справедливость...
- Покой?!... Вот оно - доказательство вашей вины! Вам угодно быть в стороне, упиваясь своим "процветанием", когда я собираю все силы...
- Для новой войны?
- Рим ведь не утвердил договора о мире. Это значит...
- Отец. Ты бы лучше не ссорился с Римом.
- Как?! Ты смеешь - мне, когда я...
- Когда ты еще можешь сохранить нерушимой державу.
- Сохранить? Для кого? Для - тебя?
- Для потомков. Их много.
- Ловчишь! Бог с тобой. Бросим спор. Разреши-ка мне лучше загадку.
- Принимаешь меня - за Эдипа?...
...Отче Зевс - за Эдипа! Который, прежде чем разгадать сокровенную тайну чудовища, умертвил на разбойной дороге - отца своего! И бежал, не предав погребению, бросив птицам и зверю на корм!... О, недаром царица-сестра уязвила меня прямо в корень души нелюдским по злобе проклятием: "Да погубит тебя твое семя!"... А богиня Лето подтвердила в пророческом сне: "Предреченное - сбудется!"...
В замирании сердца я начал:
- В том скалистом ущелье, где пролегает кратчайший путь из Колхиды и Иберию...
Он прервал:
- А, так это иберы - оболгали меня!
- В том ущелье, - продолжил я, - когда по весне разливаются воды бурного Фасиса, остается узкая тропка. Над гремящей каменьями пропастью. Там нельзя разминуться - двоим. И скажи мне: коли встретятся на пути этом двое - отец и сын - кто из них, уступая дорогу, должен ринуться вниз?...
...Загадку сию, от царя Артока полученную, я уже задавал кой-кому из моих приближенных. И в ответах был разнобой. Мои женщины чаще всего говорили: "Уступит, кто любит сильнее". Дорилай ответствовал: "Оба". Метродор изрек: "Ни один!" - и, посмеиваясь, пояснил: "Пусть из путников тот, кто покрепче, ляжет наземь, а встречный пройдет - по хребту его. И разойдутся целехонькими!"...
Сам Арток полагал, что собою должен пожертвовать - сын.
Что услышу - сейчас?
- Полагаю... уступит - родитель.
- Почему?
- Потому что... Будь я сам престарелым отцом и имей я любимого сына - я бы бросился вниз. Ради - будущей жизни. Ибо всякая тварь, даже зверь, живет - для потомства.
- Всё ясно. А теперь послушай меня. Я - не брошусь. Ибо - не зверь. И - не всякий. Я живу - для себя. Что мое - то мое навсегда. Царства. Земли. Жизнь моих подданных. И - детей. Ты понял?
- Я понял.
Дорилай сказал своим людям, что останется спать во дворце. Но не спал, а бродил, размышляя и ужасаясь прозрениям.
Слишком многим желанно сейчас погубить Митрадатова первенца. Он - единственный неоспорный наследник. Сын царицы-сестры. У Монимы, носящей теперь диадему царицы, нет пока сыновей - только дочери. И она, быть может, единственная, кому эти козни невыгодны. Но зато у других Митрадатовых жен и наложниц подрастают искатели трона. Артаферн уже взрослый, хотя небольшого ума; Махар - видный юноша, следом - прыткий отрок Фарнак, есть еще шестилетний сын Стратоники - Ксифар, а за ним - череда малышей: Береникины Дарий и Кир... Артаксеркс, Ксеркс, Оксафр... Не упомнишь. И за каждым - мать, родня, соплеменники и приверженцы, горящие жаждой наследовать - хоть кусочек огромной державы, простершейся от Пафлагонии до Колхиды, от Тавриды до Каппадокии. Всем им хочется, чтобы место наследника - освободилось.
Но Митрадат, Митрадатов сын - не просто старший. Он - лучший. Он себя показал как отважный воитель в минувшей войне. А в Колхиде снискал за короткое время такую любовь, что отец ее принял за сговор с туземцами. Но не мог же столь доблестный сын в самом деле восстать на отца! На родного, о боги, отца...
Сын с отцом. Митрадат с Митрадатом. Два подобия. Два явления той же плоти и крови. Единого духа. О, тут дело совсем не в умело состряпанной кляузе. И не в стычке колхов с иберами. Тут - иное. Глубинное. Страшное. Царь не может терпеть непокорность. Сын не хочет сносить - унижение. Власть - закон одного. Честь - другого. А нрав у обоих - горяч. Дело кончится плохо, если кто-то из них не попросит прощения. Но никто не попросит. Гордыня.
Да неужто над пропастью - схватятся?! Насмерть?! И на это - стоять и смотреть?! Не пытаясь - сделать хоть что-то?!... А ведь многим мечтается подтолкнуть одного, чтоб другой, свирепея, набросился - и...
- Ты что тут торчишь, Дорилай?
- Жду тебя, Евпатор.
- Зачем?
- Ты мне задал загадку Артока, когда я был... в душевном смятении. И сболтнул ответ наобум. А сейчас, подумавши, понял: есть другое решение. Мирное.
- Да? Какое? Забавно услышать.
- Евпатор. Для чего им - тем двоим, что столкнулись на тропке - непременно идти напролом? Отчего бы - не вместе?
- С обрыва?...
Вряд ли кто-нибудь спал в эту ночь во дворце. По углам шелестели леденящие душу шепоты: "Царь во гневе разбил у себя расписной фигурный светильник"... "Царь велел допросить под пыткой доносчиков"... "Царь замкнулся внизу, в потайном помещении, где он держит зелья и яды"... "Царь призвал к себе магов и ведунов"... "Царь отправился к сыну, в подвал"...
Боги сильные, снизойдите в своем милосердии, осените его! Нет, обоих... Ну, что?! "Ничего. О горе нам всем, ничего: царь вернулся взъяреннее прежнего"... "Может, выспится - утром же солнце сподвигнет его"...
Дорилай понимал: не сподвигнет. Ибо всё решено. И никто не в силах вмешаться. Всемогущая нелюдь - Судьба - закогтила два сердца. И влечет их - к границам возможного в сей юдоли судеб и стихий. С каждой вестью из уст раторопных рабов всё сильнее и явственней видится: Мрак и Смерть осадили царский дворец и пошли на решающий приступ. И вот - то одни сдаются ворота, то другие, то третьи, и незримое воинство занимает без боя переходы, лестницы, залы, и загробный холод ползет по душным от бессонных светильников комнатам...
С Митрадатом-отцом сейчас бесполезно беседовать. Им владеет давний демон проклятия умиравшей от яда царицы: "Да погубит тебя твой же сын"... И попробуй его убеди - мальчик, мол, оклеветан завистниками - коли сам этот "мальчик" дерзит, огрызается и, что хуже всего, как безумный твердит: "Я такой же царь, как и ты!"...
Он и вправду был нескрываемо рад, когда его послали в Колхиду. Дорилаю была очевидной причина его ликования: Митрадатион превратился в мужчину и возжаждал самостоятельности, но под кровом отца, а тем паче такого всевластного, как Евпатор, он ощущал себя чуть ли не в рабстве. Когда отец пребывал на войне, сын, оставленный здесь как наместник, впервые почувствовал острый вкус самоправства. Он приказывал - и ему подчинялись. Возможно, ему и почудилось, что сие - навсегда. А когда Митрадат возвратился в Понтийское царство - тосковал, изнывал и не знал, куда себя деть, чтобы вырваться из-под власти отца.
Да. Колхида была - как подарок.
И от радости он натворил опрометчивых глупостей, словно дорвавшееся до желанной игрушки дитя.
Ну зачем, вопреки запрету отца, от чеканил в Колхиде монету?! А теперь эти денежки служат уликой: дескать, он замышлял отпадение... И зачем позволял измученным безначалием колхам - воздавать себе почести большие, чем отцу своему? А теперь его недруги утверждают: то был сговор, он сам их подбил на восстание, чтобы после - забрать себе царство...
Охлаждение между взрослым сыном и стареющим, ко всему подозрительным, страшно ревнивым отцом - совершенно понятно, однако была и взаимопривязанность. Вспоминают же нынче другие слова и дела, истолковывая их как свидетельства назревавшей годами измены. Царский первенец, безрассудно рискуя собой, защищал от отцовского гнева своего приятеля Каллия. Но зато драл за гадкие шалости братца Фарнака, хоть Евпатор ему запретил прикасаться к любимому баловню. А история накануне отъезда в Колхиду - с Гипсикратией? Да неужто сын не видел, что отец пламенеет к ней совершенно неистовой страстью? Как он мог про это не знать, если знал - весь двор и весь город? Для чего же пошел против всех, попросив ее в жены - у Каллия? Тот с примерным благоразумием отослал его к Митрадату. О, какая буря была! Прямо при Дорилае. "Как?! Ты?! Смел?! За моею спиной?!"... Митрадат обвинял его в непочтении лично к себе, в самовольстве и чуть ли не в попустительстве отложившимся таврам... Успокоился только тогда, когда сын заверил его, что со жрицей Афины Таврической тайных встреч не имел, ничего ей не предлагал и вообще с ней не разговаривал, но... "Отец, мои годы требуют брака. Мне приелись забавы с рабынями. А из всех окружающих девушек только эту считаю - достойной себя. Она древнего царского рода, прекрасна собою, умна, образованна, благочестива, сверх похвал целомудренна, а вдобавок - сестра моего наилучшего друга. Чем она неугодна тебе?"... Разве мог Евпатор открыто сказать, что - угодна, о да, и весьма, но - иначе... И ему было невыносимо подумать, что гордая дева способна ему отказать, а сыну - ответить согласием...
Тут вернулся Неоптолем с кучей разных кавказских вождей. Объяснившись и помирившись с царем, они пили три дня и три ночи, они пели в дворцовых покоях точно в горном ущелье, полной грудью гортанные звуки лия - и просили себе в государи царского первенца. И Евпатор был рад, что не нужно накануне решающей схватки с Муреной подавлять в Колхиде восстание. Ему было на руку - с честью выпроводить из Синопы чересчур возмужавшего сына.
Не спасешься от Рока - нигде. Сын остался собой и в Колхиде, и в заточении. Хоть бы он притворился раскаявшимся! Хоть бы он заплакал по-детски - на отцовском плече! Хоть бы взял в образец своего любезного Каллия! Ведь того - только кротость спасла, только жертвенное смирение: "Поступай, как желаешь, государь и отец, от тебя я приму что угодно, хоть казнь"... И Евпатор вернул ему всё: и свободу, и милость, и царство...
Царь Колхиды такого не скажет. От допроса к допросу он делается всё непокорнее и дерзновеннее. Тут воздвигся - норов на норов. Рать на рать. Скала на скалу.
Не поможешь. Лучше не пробовать. Царь не просто свиреп с непослушными. Он свиреп - изощренно. И любит порой представать как радетель строгой законности. Вот и нынче он собирает суд, чтоб на смерть обрекали - иные. Не он. Но ведь ясно, какой исход ему надобен. Кто рискнет воспротивиться? Кто возьмется оправдывать - бунт, измену и сговор с врагами? Никто. Суд - осудит. А царь - подчинится, запечатывая приговор и вздыхая: "Закон есть закон"...
Дорилая - пот прошибает. Он взвивается с мятой постели, подстегнутый молнией мысли.
Кто верховный судья?
Метродор. Этот самодовольный говорун и писака, сумевший так подольститься к царю, что Евпатор его называет "отцом" и сажает на ближнее место. Тот и смотрит с надменной усмешкой на Дорилая, который не может заставить себя величать Евпатора "богом", не заумничает, режет правду в глаза, огрызается, шутит не к месту... Отчего же ему не считать Дорилая - недалеким служакой, легкомысленным неучем, что лишь царскою прихотью стал блюстителем войск, а теперь и верховносвященником - впрочем, в храме, где подвизаются сотни блудниц... С Дорилаем можно болтать или весело бражничать, но советоваться о серьезных делах - ни к чему...
Погоди, Метродор. Ты попался! Потому что не знаешь царя своего так, как я. Ты ведь с ним не сосал ту же самую грудь. Не играл в те же игры и в те же игрушки. Не скитался по тем же лесам. Не спал под одним одеялом. Не читал тех же книг. Не делил - наконец! - тех же самых гетер. Не участвовал в тех же безумствах, о которых теперь вспоминаешь с трудом, точно трезвый - о вакханалиях. Вакханалиях диких, кровавых.
Ты не знаешь его, Метродор! Знаю - я.
Митрадат ничего не прощает. Никому, никогда. Даже матери. Брату. Сестре. Сыновьям.
Это так. Но, когда бы ты был проницательней, ты приметил бы некую странность. Тем, кто вершил или благословлял эти казни, приходилось после несладко. Если кто из них оставался в живых, то лишался царской приязни. И при первом же случае сам становился жертвой гнева Евпатора.
Ты лишишься всего, Метродор. Не сейчас, так потом. Ибо ты - повторяю - не знаешь царя. Он лишь гладко глаголет по-эллински и приносит щедрые жертвы олимпийским богам. Но душою - не эллин, а перс. Для него наши храмы и наши обычаи - театр, где он рад поблистать. Поклоняется он - лишь богам своих предков. Трижды светлому Ахурамазде и исчадию тьмы - Ахриману. Он верует в их борьбу без пощады и роздыха, для которой весь мир и все небо - ристалище, а сердца человеков - заложники. Кто вершит благие дела, тот по смерти возносится в царство вечного чистого света к трону Ахурамазды. Кто злотворен - тот раб Ахримана. И, скончавшись, низвергается в черный мрак, пожираемый всеми муками вечного ада...
Он, Евпатор, воображает, наверное, как предстанет когда-нибудь своему лучезарному богу, и на всякое вопрошание - "Кто - казнил? Кто - судил? Кто - пытал? Кто - убийствовал?" - скажет искренно: "Отче - не я!"... И укажет перстом - на тебя, на меня, на другого, на третьего...
На меня? Ну уж, нет. Риск огромен. И все-таки: ты не знаешь царя, Метродор. И поэтому стоит попробовать - погуляться по нитке над пропастью.
А спасти - все равно не спасешь.
"Привести подсудимого".
Привели. Судьи ахнули: цепи - разорваны. И висят золотыми тонкими струйками, ниспадая с могучих запястий.
Лик наследника резок и бледен. Он помят и небрит. Но во взоре - не страх и не жажда жалости: ожесточение.
Это хуже всяких улик. Так каких еще - доказательств?!