Кириллина Лариса Валентиновна : другие произведения.

Пиршество титанов 4

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Помпей наносит Митрадату ряд поражений, но царь остается неуловимым...


   Наглый гогот.
   Тупое бренчание на расстроенной арфе. Взвизг свистульки. удар барабана. И - гррянули!
  
   "Луций Лукулл собрался в поход,
   раб Менедем его вещи несет:
   плащ с бахромою да пара сапог,
   книжка, перинка, горшок, котелок"...
  
   Идиотская песенка. Разбитная, как девка с вихлястой походкой. Гуляет по лагерю, ничего не боясь.
   Император бессилен пресечь издевательство: будет хуже. На краткое время глумливые гекатонхейры заткнутся и уйдут от палатки претория, но потом уж такое похабство в строфу приплетут, что вовек не отмоешься. Это, можно сказать, хоть дурацкие, но пока выносимые шутки. И предлог громогласно горланить их над ухом Лукулла подыскан вполне остроумно: сочиняем, мол, те задиристые прибаутки, которые принято распевать в конце триумфального шествия. Чтоб герой не зазнался и чтобы враги ненароком не сглазили. Даже грозного Суллу в триумфе честили по-всякому. Хочешь лавров и славы - терпи!
   Нестерпимо. С тех пор, как Лукулл перебрался из Гордиены в Галатию, он старется не выходить из палатки. Горький стыд, от которого обмякают все члены, горит всё нутро и тускнеет сознание - страшный стыд пришибает к земле императора, когда он по случайности встретится взглядом с кем-то из бунтовщиков-фимбрианцев. Перед коими он, сам себя изнасиловав, так унизился! Пожимал своей чистой десницей - волосатые потные лапы с обгрызенными когтями, обнимал эти смрадные торсы, прижимался к небритым рожам - беззащитной кожей ланит... Называл этих нечеловеков - "Друзья мои, братья, сограждане"... Как же! Когда он, учинив над собой эту казнь, возвратился к себе и упал без чувств на кровать - кто вокруг суетился, прикладывал уксус к вискам, лобызал его со слезами, отхаживал, отпаивал подогретым вином, утешал? Не соратники, не подчиненные, не родня - а верные греки! Заботливый раб Менедем, впечатлительный и привязчивый Архий, грамматик Тираннион... Был бы жил Антиох - он бы тоже тут хлопотал. А римляне - предали!
   Ради мести "чистюле и умнику" - проиграли войну Митридату и сорвали поход.
   Они все ненавидят его, кто завидуя, что презирая, все - от гнусных гекатонхейров до патриция Публия Клодия! Даже битый царем Адриан, даже чуть не растерзанный собственным войском за разгром под Зелой Триарий - все теперь отшатнулись от своего императора!
   Надо было это пресечь, лишь когда началось. Сулла бы так и сделал, казнив перед войском десяток смутьянов. А Лукулл не решился. Теперь уже поздно. И... он сам понимает, что он - не Сулла. От Суллы-воителя он унаследовал только плащ. Да, тот самый, над которым они потешаются. Плащ, конечно, другой, ибо прежний уже превратился в тряпье - но Лукулл заказал себе новый, чтобы выглядел так же, как тот. Почему-то Лукуллу казалось, что этот плащ принесет ему счастье...
   Но у Суллы, помимо плаща с бахромой - было столько верных соратников! Были - братья Лукуллы! Был - Квинт Гортензий! Были, в конце-то концов, Курион и Мурена - люди грубые, но не предатели...
   При Лукулле же - Клодии. Публий и Аппий.
  
  
   Началось всё со свойских и, как мнилось сперва, безобидных подковырочек Красавчика Клодия. После взятия Тигранакерта: "Наш Лукулл душою - орел, но глазами - ворона: так любит блестящее!" - "Га-га-га!"... Одернешь - прикинется оскорбленным: "Подумаешь, пошутить уж нельзя, я по-родственному"... Не одернешь - дойдет до отчаянных непристойностей. Или хуже, тайком тебе сделает мерзость. Это Публий Клодий - а кто же еще? - распустил в арменийском походе вздорный слух о парфянской войне. Это он побивал фимбрианцев не идти к Артаксате: императору, мол, снова достанется всё Тиграново золото - вас же там ожидают только могилы, на которые будут мочиться местные псы... Это Клодий принялся сплетничать, будто Рим недоволен Лукуллом и вот-вот заменит его другим полководцем. Да откуда он мог это знать?! И о чем помышлял, подстрекая к неповиновению легионы, не квартирующие в замиренной провинции, а воюющие во враждебной стране? Или Клодия сам собирался стать императором, свергнув Лукулла, как некогда Флакка - его подчиненный Гай Фимбрия?... Вот уж глупо. Сенат не дозволит. Для того, чтоб возглавить войну против двух таких врагов, как цари Митридат и Тигран, одной только наглости мало. Нужен опыт, ум и талант. А чтоб справиться с бунтовщиками, нужно нечто такое, что было у Суллы и дается на свете не каждому... Двое из тех, кто был вправе сменить Лукулла в должности главнокомандующего, уже отказались. Квинт Марций Рекс, киликийский наместник, не отважился даже помощь послать. Консул Глабрион приезжал, собираясь принять у Лукулла дела - но увидя, каково положение в лагере, вмиг уехал назад, "посоветоваться с сенатом". А один из галатских правителей, Дейотар, давний враг Митридата, поглядев на царящее в римском лагере буйство и пьянство, с сотраданием пригласил Лукулла бросить всё и пожить у себя: "ибо тут можно тронуться разумом". Славный он человек, Дейотар, и воспитан прекрасно, даром что галл - он учился в Афинах и знал Антиоха, и Антиох его уважал... Им с Лукуллом было бы, о чем разговаривать, но Лукулл отклонил приглашение, ибо это бы истолковали как бегство.
   Терпеть осталось недолго.
   На подходе сюда - Гней Помпей.
   Вот вручим ему императорский жезл - и посмотрим, сумеет ли он для начала совладать со своими же легионами. А то слишком уж много он мнит о себе, этот "непобедимый герой". Не успел сойти с корабля на азийскую землю, как принялся самоуправствовать, отменяя все лукулловы распоряжения.
   Как же Гней неотесан и недалек. И отец его был солдафоном наихудшего сорта, и сам он не видит выше шлема и глубже сапог. Он не в силах понять, что, самодурствуя, умаляет не славу Лукулла - а величие Рима. Разве можно внушить здешним жителям уважение к римским властям, если власти сегодня не помнят, что делали и говорили вчера? Митридат потому и занял когда-то без боя провинцию Азия, что посулил азиатам "свободу" и "справедливость"...
   Каждый хочет свободы и справедливости - для себя одного. И с желаниями остальных совместить сие невозможно. Мудрый Сулла говаривал, что справедливость сродни башмаку, влезть в который отнюдь не дано ни двоим, ни троим... У него на сей счет водилась и совсем неприличная шутка, но Лукулл ее слышал лишь в пересказе других, потому что великий диктатор соблюдал щепетильность и не опускался до этаких сальностей при своем благонравном любимце...
  
  
  
  
   - Император, пора! - возвещает Квинт Фадий, глава Лукулловых ликторов.
   Они выстроились у палатки. Все двенадцать. В шлемах, вычищенных до солнечного сверкания, в одинаковых темнокрасных плащах, при секирах и фасциях, перевитых свежими, только что сорванными, пряно-терпкими ветками лавра... Символ власти его, символ чести и славы - поруганной, втоптанной в грязь, в голубой эфир улетающей...
   Неужели и эти двенадцать - предадут его или предали? Неужели сейчас вскинут руки в приветствии, а потом, за спиной, с удовольствием будут вторить глумливым куплетам?
  
   "Сорок верблюдов и сорок слонов,
   сорок повозов и сорок мулов -
   кто ж этот едет с поклажей такой?
   Это Лукулл возвратился домой"...
  
   Совершенно бездарные вирши. Просто дикость: просодия, ритм и лад - всё навыворот, зато выпячены напоказ одинаковые окончания дистихов. Даже варвар так не напишет. Сам Лукулл не поэт, но вполне разбирается в стихосложении, и ему претит этот бред.
   Упражнения гекатонхейров.
   Впрочем, ну их. Не стоят внимания.
   И Лукулл назло всем надевает для встречи с Помпеем подаренный Митридатовым сыном Махаром - золоченый венок.
   Это сразу меняет его настроение.
   Он выходит - спокойный и статный, как бог.
   У которого можно отнять - что угодно.
   Кроме бессмертия.
  
  
   Хррясь... Хррясь... Хррясь...
   И - два облака пыли. Над галатской дорогой, разбитой походами хеттов, персов, лидийцев, восточных царей. А теперь вот - и поступью римских солдат.
   Друг другу навстречу - Лукулл и Помпей.
   Потмоу - пыль столбом над знойной Галатией.
   Из-за пыли и многолюдия сам Лукулл поначалу не различает Помпея. Разглядев же, едва узнаёт.
   Гней ему вспоминался тем бесцветным на вид, но притом настойчивым юношей, что усердно обхаживал Суллу. Сделал всё, чтобы с ним породниться: развелся с любимой женой и женился на Суллиной падчерице Эмилии, разлученной для этого брака с супругом, Манием Глабрионом, нынешним консулом. Эмилия приходилась Лукуллу двоюродною сестрой, и он, хотя не был в Риме, знает всю подоплеку той давней печальной истории. Воспоследовавшей смертью падчерицы даже Сулла, кажется, был потрясен. И с Помпеем стал обращаться почтительно-холодно. А с Лукуллом - наоборот, чрезвычайно тепло. Когда Гней появлялся, диктатор - вставал для поклона, но когда приближался Лукулл - Сулла просто его целовал. Гнея он называл - непонятно, всерьез ли, с иронией ли - "Помпеем Великим", а Лукулла - "мой милый" или "мой дорогой". Как бы ни был Гней толстокож, он не мог не почувствовать разницы. И, конечно же, ревновал. До того, что на похоронах они даже не разговаривали и стояли в разных концах. После смерти диктатора они очень редко встречались. Помпей пропадал в бесконечных военных походах. Стало быть, Лукулл с ним не виделся... девять лет?...
   Как же сильно переменился - Помпей.
   Покрупнел и словно бы вырос. Приобрел солидную мощь, нарастил себе твердые мышцы, раздался в плечах. В движениях проступила вальяжная плавность, а в углах непородисто рыхлого рта - чуть надменная складка. Преждевременные морщины пролегли поперек быковатого лба. Но его темносерых прищуренных глаз невозможно тотчас не узнать. Недостаточный рост ему не позволяет озирать всех и вся свысока - так Помпей взял манеру небрежно коситься, будто нет среди окружающих никого, кто достоин внимания. В близорукость Помпея не очень-то верится, уж скорее он силится соответствовать прозвищу, данному Суллой, возможно, в насмешку - "Великий"...
   Может ли человек, мало-мальски воспитанный, щеголять столь пышным привеком к родовому незнатному имени? Даже Марий, на что уж был деревенщина, постеснялся бы...
   Тьфу, проклятая пыль!
   Император Лукулл в самый миг торжественной встречи - чихает.
   На широком лице императора Гнея Помпея возникает улыбка.
   - Счастлив видеть тебя и приветствовать! - первым подает он руку Лукуллу, как старшему летами.
   - Рад, что именно ты меня сменишь, Помпей! - отвечает Лукулл.
   Гней - сияет. Уверен, что он - воистину лучшее, что способен Рим сейчас выставить на борьбу с проклятущим царем Митридатом.
   Трижды битым - и трижды воспрянувшим.
   Как лернейская гидра, как адская нежить, как сказочный змей...
  
  
  
   Озарением - воспоминание.
   Зной азийской земли. Легендарные веси Троады. Лагерь Суллы возле Дардана - города, некогда славного, ныне же захиревшего и известного лишь заключением там мира в первой войне с Митридатом. Царь спешил - и Сулла спешил. Оба недруга были в неведении о намерениях Гая Фимбрии, что стоял под Пергамом и представлял опасность - обоим. Митридату - как римлянин. Сулле - как марианец и бунтовщик. Каждый знал, что если против него сочленят свои силы два прочих противника - он погиб. Потому - торопились. И послание Фимбрии, в коем он соглашался признать императором Суллу и передать ему два свои легиона - опоздало. Война завершилась.
   Сулла, с коего градом лился праведный пот после каверзнейших препирательств с не в меру речистым царем - отдыхал под сенью палатки. Двое мальчиков, миловидных рабов-греченят, обвевали его опахалами. Вдруг - письмо: этот Мариев прихвостень, заговорщик, убийца Гай Фимбрия - умоляет о встрече. Хоть в Пергаме, хоть где. "Ты поедешь?" - спросил императора юный Луций Лициний Лукулл, тонколикий любитель поэзии, дельный квестор и преданный друг. Совершенно измотанный Сулла повертел письмо, поглядел на любимца и молвил насмешливо: "Нет. Хватит мне - одного Митридата".
   А Лукулл возьми и скажи: "Митридата - хватит - на многих"...
   Он не мог предвидеть, что будет еще - и вторая, и третья война, и тем паче не знал, что ему самому суждено стать в этой третьей войне императором - и ее проиграть... Он имел в виду лишь огромную силу царя, нелюдскую его изворотливость, но никак не свой будущий рок...
   "Золотые слова", - отозвался Сулла устало.
   Эту реплику он ведь тогда тоже не принял близко к сердцу, счел лишь вежливой лаской наставника...
   Боги, как же вы любите это: подлавливать смертных - на случайно брошенном слове, на одном лишь порой междометии, на двусмысленном вздохе... Мы как дети, давно заблудившиеся в лабиринте имен и времен - и ловящие с ужасом эхо - нами же совершенных шагов, эхо будущего - из былого...
  
  
  
   Погруженный в раздумья, Лукулл слишком поздно замечает, что делают ликторы.
   Поравнявшись с людьми из Помпеевой свиты, Лукулловы телохранители братски приветствуют их. Но Помпей продвигался по сухой и безводной земле, потому у его охранников лавры на секирах повысохли. И, недолго помыслив, двенадцать Лукулловых стражей преспокойно снимают по свежей ветке с собственных густо увитых секир - и вручают прибывшим соратникам!
   Отдают без малейших раздумий - символ славы, доставшейся столь великой, почти непомерной, ценой.
   Что же, истинно - рок?
   Мир тускнеет в глазах у Лукулла. Помпей это чует - нутром. И привольное русло любезной беседы двух императоров - превращается в бурный поток оскорблений.
   Превращающий их - во врагов.
  
  
  
   98. На седьмое лето войны положение в Азии возвратилось к исходному. Царь Тигран вторгся в Каппадокию и нещадно разграбил ее, возмещая себе весь ущерб, понесенный от римлян. А царь Митрадат, не довольствуясь сборами дани со своих оскуделых земель, стал тревожить набегами конницы то Галатию, то Вифинию. Император Лукулл, против коего взбунтовались войска, бездействовал и едва сумел увести свои легионы из Гордиены во владения Дейотара, где их не могли бы внезапно настигнуть враги. Консул Маний Ацилий Глабрион, по закону имевший право возглавить войну, самолично прибыл к Лукуллу, но, увидев творящееся и взвесив всю меру грозящей опасности, ужаснулся и возвратился в Италию.
   99. И тогда Гай Манилий, народный трибун, предложил сенату закон о вручении Гнею Помпею доселе неслыханных, равных царским или диктаторским, полномочий в войне на Востоке. По закону Манилия император мог вести любые войны с любыми царями, заключать союзы, награждать и карать - то есть действовать столь же свободно, как и царь Митрадат, и лишь после войны отчитаться перед сенатом. В Риме многие сомневались, уместно ли доверять одному человеку столь безмерную власть, ибо, если Помпей потом не захочет с нею расстаться, то никто не сумеет ее у Помпея отнять, и Рим окажется вновь под пятою тирана. Претор Марк Цицерон, друг Помпея, сумел убедить своей речью народ, что против царя Митрадата нельзя бороться иначе - и собрание приняло тот чрезвычайный закон, полагая, что царь для Рима опасней любого диктатора.
   100. Передача империя от Лукулла Помпею случилась в Галатии. Говорят, что, поскольку Помпей торопился и шел по пустынным местам, то на секирах его охранников-ликторов лавры завяли, и Лукулловы люди при встрече поделились с ними своими, в чем свидетелям тотчас увиделось благодатное предначертание. Сам Лукулл вряд ли счел сие справедливым, но смолчал, соблюдая учтивость. Поначалу оба воителя поздравляли друг друга с былыми победами, не скупясь на хвалы. Но когда разговор их дошел до недавних событий и плачевного хода войны, оба разгорячились и стали браниться; их гневная ссора дошла до того, что они уже выхватили из ножен мечи - и накинулись бы друг на друга, не встань между ними ликторы. Пересказывать те обидные речи, коими обменялись Лукулл и Помпей, я не буду: их всякий, кто хочет, прочтет у историков-римлян.
  
  
  
  
   - Как там - в Риме? - спрашивает Лукулл.
   То не праздное любопытство: пропадая годами в ущельях Армении, в пустынных равнинах и скалах Каппадокии или в галатской глуши - о чем еще говорить? Но вопрос, едва прозвучав, вызывает в обоих смущение. Какие, собственно, новости, должен выложить Гней Помпей? Государственные?... Семейные?...
   От стыда - прошибает испарина.
   И Помпей, и Лукулл - оба знают.
   Письмоносец от брата, Марка Лукулла, прибыл в Азию вместе с Помпеем, но примчался в Галатию раньше. Вести - хуже не вообразить! По растущей развязности Клодиев сам Лукулл понимал, что родня у него оказалась дрянная, но такого все же не ждал. Когда сделалась явной причастность Публия Клодия к мятежу фимбрианцев, Лукулл его выслал из лагеря. Вслед за братом уехал и Аппий - и с тех пор император ничего про обоих не знал. И жена ему - не писала. Потому что она... о Юпитер... не просто была неверна - а, ничуть не таясь, отдавалась любому желающему! А Лукуллу казалось - она холодна и брезглива! Значит, он сам ей был ненавистен, один только он; с кем угодно - только не с ним... Или это - влияние младшей сестры, приобщившей ее к своим оргиям? И - самый чудовищный слух: брат был вынужден написать, будто либо она, либо обе сестры - спали с братом, с Красавчиком Клодием!.. В Риме могут выдумать всякое, и Лукулл не поверил бы этакой гадости, если б только не знал, что такое - этот Красавчик... Он и с матерью бы переспал, потакая животному своему любострастию... Брат Лукулла - тоже несчастен, и его жена оказалась гулящей, сам же он привлечен к суду за какие-то денежные махинации чуть ли не сулланских времен - впрочем, о своих неприятностях Марк Лукулл сообщал очень смутно и кратко. Зато упомянул, что первейший римский болтун, дерзкий выскочка Марк Цицерон, зубоскальствуя с кем-то на Форуме, обозвал двух братьев Лукуллов - "Агамемноном и Менелаем!"... Намекнув - на провалы в восточной войне и - неверность их жен!... Кличка страшно понравилась в свете, загуляла по ртам - и приклеится, видимо, намертво. Рим себе никогда не откажет в блаженстве - отравить триумф императору, сочинив про него неотвязно похабный куплет. До сих пор над ним издевались, распевая стишки про его пресловутую "жадность", а ныне добавится новый новод - жена... Нет, Лукулл не позволит смешать себя с грязью! Он прямо с дороги пошлет разводное письмо этой дряни, которая не соизволила хоть для вида скрыть свой разврат...
   Больно знать, что Помпей знает - это. И знает, что ты уже знаешь, что он - это - знает...
  
  
  
   - Что? Как - в Риме? - переспрашивает с напускным весельем Помпей, и высокий голос его звенит с ребяческой свежестью. - Всё, как и прежде! Кричат, зазывают, мухлюют, толкаются, ловят, воруют, бегут, улюлюкают... Когда ты там, в толпе, то тебе занятно глядеть, а отъедешь подальше - аж сплюнешь: хреново! Надоело, Лукулл! Человек я военный, и мне эти козни, сплетни, возня и драка за кресла - вовсе не по душе. Да ну их! Я рад, что уехал.
   Он, конечно, лукавит, Помпей. Выставляется. Ведь когда его самого выбирали в консулы - ему было совсем не "да ну!". Петушился не хуже любого.
   Но Лукулловы ликторы и другие сопровождающие восхищенно глядят на Помпея. Этот муж - настоящий герой, он превыше житейского сора - но притом совершенно земной. Та же крепкая плоть, что у них, та же неблагородная, но здоровая кровь. Ведь Лукулл никому из них запросто не подмигнет. Не нарушит субординацию фамильярным шлепком по плечу. И тем паче не осквернит своих уст площадным словечком - "хреново". Император Лукулл и ругается-то по-ученому. Ишь ты, выдумал - "гекатонхейры", сходу не выговоришь... А в походе и даже в бою изъясняется закругленными фразами вроде:
   - Друг мой. Что ты имеешь в виду под "возней и дракой"?
   - Ты не знаешь?! Брат тебе не писал - о выборах этого года?!... О, был редкий скандал! Для начала перед самым голосованием был с позором снят кандидат, на которого подали в суд за жестокость и вымогательство...
   - Это кто же такой?
   - Катилина, ты его знаешь...
   - О, еще бы, растлитель весталок...
   - Он служил пропретором в Африке и уж так лютовал, что, едва сложил полномочия, как африканцы пожаловались в сенат - обвиненному же, как известно, нельзя домогаться избрания...
   - Поделом, - соглашается с тихим вздохом Лукулл. - Не хотел бы я видеть консулом человека с такой биографией.
   - Да, но это не всё! - из Помпея фонтаном хлещут новости с дурноватым душком. - Два других кандидата, Публий Сулла и Публий Автроний, уже будучи избранными, оказались тотчас низложенными! Ибо счетчики голосов обнаружили подтасовку табличек!
   - Презабавно. В итоге мы что - остались вовсе без консулов?
   - Нет. В конце концов ими стали Луций Котта и Луций Торкват. Этот пьяница и этот... Впрочем, оба милейшие люди. Я желаю им всякого блага. Хотя ни один из них никогда бы не смог - победить Митридата. Ну и ладно, мы как-нибудь справимся...
   Он опять играет - в героя. Для которого дрязги ближних - что грязные брызги на его золоченом щите. Пригрозить перстом шалунам, посмеяться - и вытереть. Все дела! К нему - не пристало.
   Гней играет - в величие духа. Оттого Лукуллу противно. Ведь Помпей никогда не поймет: это было дано - только Сулле. Незабвенному. Незаменимому. Возле коего юный Гней пасся так же, как бык - возле храма Юпитера, чуждый смыслу сокрытых святынь. Что позволено богу - запретно скотине. О боги, да что могло быть у Суллы общего - с Помпеями и Катилинами?!... Правда, Гней, хоть и шел с мечом на сограждан, все же делал это в бою, а не резал, как тот, беззащитных на улицах... Ну, так Сулла и бросил ему эту громкую кличку, привесив как колокольчик на шею - "Великий"... Катилину же - просто стряхнул, точно вошь, когда тот перестал ему надобиться... Лишь Лукулл оставался "любимейшим", лишь его бескорыстной привязанностью Сулла трепетно дорожил, лишь ему доверял свои замыслы... А теперь "великий" Помпей отстраняет Лукулла от командования в войне с Митридатом, Катилина с кровавыми лапами рвется к консульской власти...
   Противно.
   - Я ведь, собственно, из-за выборов и задержался, - продолжает бодро помпей. - Любопытно было узнать, чем закончится свара. Ты представь: в сенате галдит толпа африканцев, а у двери стоит Катилина и кричит, что намерен добиться любой ценой - справедливости!
   - Справедливости в Риме, друг мой, не добьется - никто, - говорит Лукулл очень тихо.
   - Чепуха! При хороших деньгах, толковом защитнике и снисходительном преторе...
   - Невозможно добиться того, чего попросту - нет.
   Гней Помпей, слегка ошарашенно:
   - Почему ты так думаешь?
   - Я не думаю. Знаю. По себе.
   Тяжкий вздох.
   Дружелюбное балагурство Помпея точно маска - сползает с лица. И широкое это лицо наливается гневной лиловостью. Поначалу грозными делаются небольшие глаза с округлившимися зрачками, вслед за ними - припухлые губы и морщина на лбу...
   - Ты считаешь, что римский народ поступил с тобой - беззаконно?
   - Что есть "римский народ"? - пожимает плечами Лукулл. - Сулла знал ему цену, и мы с тобой знаем. Чернь беспамятна, неблагодарна, продажна... Только не говори мне сейчас о "величии Рима" - я сам всё, что нужно, могу рассказать... Но толпа - это только двуногое стадо. Всякий крикнувший - "Знаю дорогу!" - для толпы превращается в пастыря. И за ним безрассудно пойдут, куда он поведет и прикажет. И толпе всё равно, направляют ее в олимпийскую высь - или в пасть Минотавра. Видит - первый, а прочие - следуют. Только он - знает цель. Если - знает...
   - Да, Лукулл, - неловко пытается перенять его полный горечи тон уязвленный Помпей. - Рассуждаешь ты, словно философ! Лучше бы ты - половчей воевал! Что ли, римский народ - или я виноват, что ты с войском сладить не можешь - и за это честишь его "сбродом"?! Или это я упустил из рук покоренное было царство?! Вся война - шакалу под хвост...
   - Ты не смеешь! - бледнеет Лукулл. - Уж тебе-то известно, Помпей, что сенат меня бросил без помощи, но, имея лишь два легиона, я - разбил двух царей!
   - Асса тертого я бы не дал - за такие победы! - ярится Помпей. - Неужели тебе доселе не ведомо: побежденный враг - это враг либо мертвый, либо топающий в кандалах пред твоей колесницей? Остальное - не в счет! Где они, твои трупы? Где - пленники? Митридат и Тигран - оба царствуют, оба живы-здоровы, оба нынче дерутся как звери - вон, спроси у Триария, он расскажет, что было под Зелой...
   - Гай Валерий Триарий нарушил приказ!
   - Потому что его император - бездействовал! Ты, Лукулл, не с царями сражался, а дворцы и гаремы обшаривал...
   - Ложь! - взвивается, сам собой не владея, Лукулл. - Я не трогал ни Митридатовых, ни Тиграновых жен!
   - В это я охотно поверю, у тебя был другой интерес...
   - Ты не сможешь меня обвинить ни в малейшей нечестности!
   - Боги, кто бы мне говорил! Человек, загрузивший награбленным барахлом всех мулов, все подводы - а раненых воинов заставлявший брести за своим обозом пешком! И бросавший без погребения - мертвых! Полагаешь, в Риме не знают, что ты таскал по горам серебро для стола, ванну для омовений и сундук с благовониями - а солдат вынуждал спать, как псов, на морозе, пить болотную жижу, питаться - каким-то дерьмом! Что ж дивиться, когда взбунтовались?! И правильно! Они - римский народ, а не быдло, которому нужен лишь бич и ярмо! А когда император дерет с них три шкуры, обзывая "чернью и сбродом", отбирает крохи добычи...
   - Добычи - моей!!... Завоеванной - мною!!... В бою!!...
   Лукулл доходит до дикого крика и, забыв и приличиях, начинает садить прямо в очи Помпею слова, о которых потом пожалеет, как о низменных и постыдных:
   - По когтям видно - льва! А вот ты, Помпей - ты стервятник! Ты - падальщик! Трупоед, прилетающий лакомиться, когда дичь уже околела! Все же знают, что Красс победил Спартака, а ты лишь присвоил эту победу! И Сертория до тебя обескровил - Метелл! Так не диво, что ты, умудрившийся ловко примазаться к торжеству над мятежниками и рабами, поспешил забрать себе лавры - арменийско-понтийской войны! Ибо числиться победителем двух царей - это много почетней и прибыльней, чем гвоздить к крестам - гладиаторов!...
   Миг - и два императора, обуянные яростью, выхватят боевые мечи.
   Железные ликторы - с той и с другой стороны - успевают встать между ними. Преграждая дорогу своими секирами, перевитыми свежими лаврами, остро пахнущими под прямыми лучами.
   - "Д-даже эти лав-вры - в-ворованные!!" - указуя на фасции и трясясь от безумного гнева, не преминет бросить Лукулл.
   И - уйдет. Безо всякой свиты. Один.
   Чтоб не слышать, как бешено-красный Помпей изрыгнет вдогонку ему непотребную брань. И - убийственное:
   - "Неохота руки марать!... Жми домой!... Агамемнон!"...
  
  
  
   Он отправится в путь. Из Галатии через Великую Фригию к Абидосу, оттуда - в Элладу, в приятные сердцу Афины, оттуда - в Эпир, из Эпира - в Брундизий, из которого тянется в Рим та дорога, которую проложил для потомков Аппий Клавдий Пульхр, прародитель жены...
   Прародитель - бывшей жены. Разводная отослана. И когда ты вступишь в свой дом, там уже не останется ни малейших следов пребывания этой женщины - Клитемнестры, Клавдии, Клодии, столь же лживой, сколь соблазнительной. И ничто о ней не напомнит, даже запах духов на подушке, даже брошенный в спальне хитон. А увидев ее, притворишься, что ты с ней незнаком. Равно как и с прочими Клодиями - братьями и другою сестрой.
   Они вовсе не стоят того, чтобы ты о них думал, Лукулл.
   А о чем еще думать теперь? О Помпее?
   Зачем! Много чести.
   О триумфе. Который тебе непременно дадут.
   Это будет чудесное зрелище! Жаль, конечно, что Рим не увидит пленных царей - но зато у тебя есть огромная шестифутовая золоченая статуя Митридата и - редкость из редкостей - диадема Тиграна!
   А там путь завистники задохнуться от зависти, утомившись считать, сколько разных богатств и роскошеств привез император с Востока. Вазы, ложа, треножники, изваяния, чаши, светильники, столики - золото, серебро, палисандр, алебастр, яшма, мрамор, горный хрусталь, медь и бронза... На огромных подносах - горы денег с гербами завоеванных городов и с профилями покоренных царей, тут же - всякие драгоценные мелочи: шеммы, перстни, брошки, браслеты, изукрашенные каменьями... Утварь храмов, старинные книги, портреты правителей, тронные платья арменийских, понтийский, персидских и каппадокийских царей, одеяния царских детей, покрывала и украшения царских женщин - и жриц Ма Эннио, Анаит, Артемиды, Исиды... Шелк, виссон, кисея и парча... Притяжение этих узоров и тканей - то тяжелых как рок, то обманчивых будто знойное марево, в коем плавятся плавно тела, задыхаются души, теряются тени, мутнеет сознание... А прозрачные - будто пойманный ветер приморских садов...
   Да, Лукулл знает цену добытым вещам, но не будет над ними трястись, как случайно нашедший сокровище раб. Ибо есть в мире вещи, что - выше, хотя и не столь осязаемы.
   Злато - зло. Но Лукулл может тратить его, превращая - во благо и радость. Кто же счастлив, если не он, вольный пользоваться сим несметным богатством в свое удовольствие? Жить, а не прозябать, можно лишь обладая величайшей властью над злом, заключенным - в сверкающем злате. Оно нужно Лукуллу не затем, чтоб скопить и оставить его неизвестным потомкам - а затем, чтобы стать, наконец-то - свободным. Собой. Он не будет ни разорять, ни губить, ни стеснять никого; победитель не станет отыгрываться на ничтожествах. Пусть дерутся, толпятся, торгуются, избирают себе Катилин и Клодиев в консулы - он уже ни при чем. У Лукулла в уме - совершенно иное. Его хлопоты будут мирными. Он настроит роскошнейших вилл, где захочет. У моря, в горах, на равнине, на острове. Если где-то гора заслонит ему вид - гору сроют. А если покажется, что живописные скалы оживили бы скучное поле - то воздвигнут гранитные глыбы. Что угодно! Понадобится - переменят русло реки, если он сочтет, что долину украсил бы плавный изгиб. Отдаленность от моря - отнюдь не причина, чтоб отказываться от бассейна с соленой водой, и Лукулл велит провести к себе в виллу канал - чтоб выращивать рыб и морских, и речных... Среди пышных садов он прикажет устроить зверинцы и вольеры для редкостных птиц - как у Митридата в Кабейре, где каких только тварей в плену не водилось... Очень будет забавно смотреть на павлина - и тут же вкушать его мясо, или слушать концерт соловьев - и пробовать нежный паштет, сотворенный из язычков этих маленьких пташек... Чтоб не очень скучать, можно будет построить в каждом имении галерею, палестру, театр... Хоть - гарем, как душа пожелает! Государственному спокойствию эти прихоти не угрожают, а все прочие соображения он, Лукулл, даже не удостоит внимания. Пусть в осеннюю полночь воздух будет влажен и зелен от лунного света и сияния вод, а в извилистых скальных покоях вместо пологов над постелями заколышутся длинные водоросли, а серебристые темноокие рыбы будут плавать от ложа до ложа, навевая красавицам - сон... И у каждой из них на изящной шейке - багровый след от пореза, но уста еще шепчут обиженно и вовеки не перестанут шептать: "Господин, что ты с нами сделал? Что - сделал?"...
   О нет. Никакого гарема.
   Кому нужно, пускай приглашает гетер.
   А Лукулл хочет быть - совершенно свободным. Как бог. Совершенно благим. Как мудрец. Совершенно счастливым. Как сытый младенец.
   Он молит богов о забвении - и получит его.
   Он помирится с Гнеем Помпеем - "Великим", о да, когда тот через несколько лет возвратится с победою в Рим. Ни малейшей злобы и ревности у Лукулла к нему не останется. У Помпея к Лукуллу - пожалуй, но и то это будет уже не вражда, а лишь легкая тень неприязни, которую неуклюжий Гней постарается спрятать под маской приятельской ласковости...
   У Лукулла не будет врагов. Сам он тоже не будет врагом никому. Ему будут завидовать - очень, ненавидеть - о нет! И дадут ему прозвище не "Агамемнона" - "Ксеркса"...
   Он решит ни в чем не участвовать. Посещая сенат, не нарушит молчания. Всё пропустит мимо себя: страсти, заговоры Катилины, скандалы на выборах...
   Он уйдет на покой. Воспоследовав мудрому Сулле. Незабвенному. Незаменимому.
   Он создаст себе жизнь, где не будет ни крови, ни грязи.
   Будут - дружбы, беседы, пиры. Развлечения в милом кругу книгочеев, артистов, поэтов. Споры - лишь философские и отвлеченные.
   Он достигнет - предела блаженства. За которым откроется - свет. Чистый свет. Озаренность. Умиротворение. Избавление от тягчайшего бремени: быть орудием рока - и жертвой.
   О благо из благ, за которое стоило - так сражаться и так унижаться. Дар, достойный бессмертных богов. Быть - собой. Жить - собой. Выбирать свободно свой путь - в лабиринте имен и времен.
   Путь - из адского пекла в прохладный покой.
   Путь - из Азии в Рим.
   Путь - домой.
   Путь - к себе самому.
   Путь - к забвению зла и добра.
   Путь - в безумие.
  
  
  
  
   101. Мне нисколько не в радость описывать тут ни Лукуллово триумфальное шествие, ни Лукуллову жизнь среди всяческой роскоши - эта жизнь, за которую он получил прозвание "римского Ксеркса", принесла ему больше славы, чем все его победы в войне. Я скажу лишь о том, что ничто из претерпленного не прошло для Лукулла бесследно, ибо он возвратился из Азии, будучи не в себе или даже отчасти помешанным, и с годами его сумасшествие становилось все больше заметным. Оно было, однако, столь тихим и безвредным для всех, что родным и друзьям очень долго удавалось скрывать эту истину - ведь в сенате он больше молчал, а когда на пирах начинал иногда заговариваться, гости были склонны приписывать его темные речи воздействию Вакховой влаги. Лишь когда безумие "римского Ксеркса" стало слишком бросаться в глаза, над Лукуллом принял опеку его младший брат, возле коего он и угас в безмятежном беспамятстве.
   102. Цицерон, называвший себя его другом, а возможно, и вправду им бывший, посвятил ему преизящную книжицу, озаглавленную "Лукулл" и трактующую об учении академиков. Коли верить словам Марка Туллия, все излишества и капризы Лукулла составляли лишь внешнюю видимсть, а на деле он был достоин считаться благороднейшим мужем, занятным мыслителем и вообще человеком тончайшей души. Не берусь ничего отрицать: я Лукулла ни разу не видел, ибо он обезумел и умер до того, как судьба занесла меня в Рим.
   103. Говорили, будто его довел от утраты рассудка слишком преданный раб, опоивший его приворотными зельями. Я же думаю, что виною всему пережитые им испытания. Ведь и сам я, признаюсь, дважды в жизни был близок к тому, чтоб от горя лишиться ума. Существуют на свете страдания, вовсе не совместимые с разумом. И нельзя примирить без ущерба в единой душе столь различные сущности, как воитель и друг человеков, разрушитель и созидатель, расхититель святынь и служитель мусических таинств. Я не знаю, как можно, не будучи богом, сие сочетать. И при надобности выбирать я бы выбрал отнюдь не кровавую славу, а - безвестность и Муз. Впрочем, я их когда-то и выбрал.
  
  
  
  
   Дионисий, разжав узловатые стариковские пальцы и отложив измочаленную тростинку, погружается словно в сон наяву - в неотвязные воспоминания...
   Жаркий день.
   Италийское солнце над дремлющей виллой.
   Раб, которому должно либо тихо трудиться, либо вместе с другими вкушать под навесом нехитрый обед, либо - в этакий зной - получив передышку, лежать на подстилке...
   Он - сидит в одиночестве и читает какую-то книгу!
   Может, это вовсе не раб? Просто видом - явно не римлянин. В грубом сером хитоне до щиколоток, препоясанном толстой веревкой. Темнокудрый, с небрежно отрощенной небольшой бородой. А на лбу одна прядь уже с проседью. Невозможно понять его возраст. Но похоже, он все-таки молод. Только странный какой-то. Ужасно серьезен. Высокий, худой, весь согнулся над свитком, не видя вокруг ничего...
   Она думает: верно, папин знакомый какой-нибудь, из бродячих философов, папа их иногда привечает - Диодот из Афин даже несколько лет прожил встаром доме в Каринах...
   Интересно, что он читает?
   Не подняв головы на шаги?...
  
  
  
   Схвачен. Пойман на месте. Погиб.
   У него присыхает от страха язык, когда прямо перед глазами из-под пены кисейной накидки появляется белая, цвета лилий, рука в золотом изящном браслете - и нежно, но настоятельно тянет свиток к себе...
   Набравшись отчаянной смелости, поднимаешь ресницы.
   О кто ты?...
   Я не знаю и знать никогда не хотел, хороша ты собой или нет. И не мог никому описать тебя, не желая тебя с кем-то сравнивать. Всё в тебе было так неброско и так соразмерно. Светло-пепельный локон на розоватой от солнца щеке, чуть капризная нижняя губка, длинноватое тонкое личико, глаза как у нимфы - то меркнут, то светятся... Сине-серые? Бледнолиловые?... В колыхании складок одежд - запах вешних цветов, тихий шелест полуденных рощ, тени тайн, переливы свирелей, сокровенный покой...
   Кто ты, дева, невеста, царевна?...
   Она первая молвит приветливо: "Здравствуй. Извини, я только приехала и не знаю тебя. Как зовут тебя? Кто ты такой?"...
   Стыд - как будто плетью по сердцу.
   Немыслимо высказать правду: я - раб... Сколько раз, сколько лет ты уже без заминки привык выговаривать эти слова, и они будто кожа к тебе приросли, но сейчас...
   Это значит - всё сразу меж вами обрезать.
   "Почему ты молчишь? Ты, наверное, грек?" - переходит она с латыни на эллинский. - "Ты меня понимаешь?"...
   О да. Он беззвучно кивает. У нее очень милый, по-детски старательный выговор. И афинское произношение. Пьешь, как сладкие капли из уст родника - и никак не решишься ответить.
   "Или ты дал пифагорейский обет?" - то ли шутит она, то ли сердится. - "Но скажи мне одно: где - отец?"...
   Появление Марка Туллия избавляет его от терзаний. Но только на время.
   "Папочка!" - "Туллиола, моя драгоценная! Ты - по этой жаре!" - "В Риме вовсе несносное пекло"... - "Я не звал сюда маму и маленького, ибо тут еще всё в беспорядке"... - "Для меня-то найдется местечко?" - "Конечно!"...
   Вдоволь наобнимашись с дочерью, Цицерон вдруг видит брошенный в суматохе под ноги свиток.
   И глядит на тебя укоризненно и удивленно. Ты спешишь подобрать его, сдуть пылинки, расправить помятости...
   "Папа, я виновата!" - решительно упреждает упреки она. - "Я внезапно вошла, отняла у него эту книгу, повертела в руках, а увидев тебя - всё забыла... Кстати, кто это? Стоик? Пифагореец? Немой?... Он со мной даже слова не вымолвил! Как ты с ним изъясняешься? Знаками? Письменно?"...
   Цицерон пожимает плечами: "Тебе незачем с ним разговаривать. Это попросту библиотекарь. Дионисий, Аттиков раб. Аттик мне одолжил его временно - привести мои книги в порядок".
   "Ну и ну!" - восклицает она с изумлением. - "По манерам его - не сказала бы!" - "Очень странно. Обычно он держится вежливо".
   В этот миг до Цицерона доходит, что присланный Титом Помпонием раб ведет себя в самом деле... как-то не так. В этом доме не мучат рабов непосильным трудом, потому в знойный послеполуденный час после трапезы всем полагается отдых. А этот? Что он тут делает? Коли так уж рвется к работе, ему полагалось бы склеивать свитки, рисовать ярлычки, чистить пемзой обрезы, составлять каталог... Ради этого Цицерон его выпросил у любезного Аттика, который, сердечно откликнувшись, прислал сюда сразу двух умелых рабов, чтоб помочь поскорее привести в подобающий вид Цицероново книгособрание, на которое жутко было смотреть после мерзостного погрома, учиненного шайкою Клодия...
   Цицерон начинает расспрашивать:
   - Между прочим, что ты здесь делаешь?
   - Господин, я... читал.
   - Да? Скажи-ка! И не надоело? Менофил, твой товарищ, обмолвился, что весь день корпея над книгами, он завидует тем, кто неграмотен.
   - Отчего же? Я так не сказал бы.
   Удивительный раб.
   "Только книги, - он говорит, - сохраняют для нас наше прошлое, без которого мы превратились бы в безъязыких скотов. Только книги дают нам возможность слышать речи великих царей, полководцев, героев и мудрецов... Я не ведаю, как я жил бы без них: книги мне заменяют теперь и родных, и друзей, и очаг, и отчизну - и самую жизнь"...
   Почему-то от слов Дионисия, столь созвучных душе Марка Туллия, Цицерону становится страшно неловко. Даже горько. Без всяких причин. Будто он виноват - но не он же совсем! - что у этого тонкого умницы отнята семья и свобода. Конечно, обидно, однако недавно и сам Цицерон оказался жалким изгнанником и не знал, увидит ли Рим - палатинский дом был разгромлен, брат едва не убит, все имения конфискованы... Что толпа, распаленная демагогом Публием Клодием, что война, что стихия - не жди справедливости! И смирись с неизбежной судьбой, принимая свой жребий достойно.
   Все же он не считает возможным оборвать разговор на такой безрадостной ноте. Возвращается к свитку: Дозволь-ка взглянуть... А, Рутилий, "О жизни моей", книга третья... Мудрейший был муж и честнейший, мне выпало счастье повидать его в Смирне, он долго со мною беседовал, я когда-нибудь тот разговор опишу... Но с чего тебя вдруг потянуло на это?" - "Я слыхал, господин, что он по-иному относится к римской политике"... - "По-иному - чем кто?" - "Чем другие историки. Посидоний Родосский, к примеру". - "Ты читал его книги?" - "Только "Историю", в коей он продолжает Полибия" - "И Полибия знаешь?" - "Не всё, но что видел - то помню"...
   Ах, да, Тит Помпоний рекомендовал Дионисия не только как каллиграфа, а как человека, наделенного редкостной памятью: "Помнит каждую букву на виденной только однажды странице, и способен по нескольким строчкам понять, что за книга и кто сочинитель"... Этот дар Цицерону сейчас очень кстати: он застал свою библиотеку разъятой - по листику... Хорошо, совсем не сожгли...
   "Мы еще с тобой побеседуем, - говорит Цицерон. - Если нравится, можешь в свободное время читать. Только бы не в ущерб для дела. Согласен?"...
   И уходит, не слушая сбивчивых благодарственных слов.
   Обнимая за талию дочь и воркуя с ней ласковым басом.
  
  
  
   Еле-еле дождавшись сумерек и конца урочных трудов, кое-как одолев в себе стыд, гордыню и скованность, Дионисий находит решимость завести разговор с Тироном - приближенным рабом Марка Туллия, его верным секретарем. И дерзает, полюбопытствовав для приличия обо всей семье Цицеронов, спросить его - о Туллиоле.
   Тот, смерив оробевшего чужака строгим взглядом, все-таки удостаивает его неких сведений - очень чинных и скупо отвешенных. Да, она бесконечно любима и даже боготворима отцом - это было с самого детства. Братец Марк, много младше сестры - он скорее баловень матери, госпожи Теренции. Цицеронова дочь превосходно начитанна - может быть, чересчур для своих юных лет и для нежного пола. Сколько ей? Исполнилось двадцать. Но уже не девица, вдова. Ее выдали замуж в тринадцать. Супруг, Гай Кальпурний Пизон, два последние года хворал. Он скончался, когда из-за козней проклятого Клодия господин находился в изгнании. Ей досталось горя вдвойне. Столько слез пролила... Ничего, всё уже позади: Марк Туллия вернулся с почетом, сенат возвратил ему всё, и хороший жених отыскался. Крассипед, Публий Фурий. Из знатных? А как же! Будет ли господин Цицерон, консуляр, сенатор, авгур и вообще знаменитейший муж - отдавать свою дочь за безродного?... Да, богатый. Но станет гораздо богаче: собирается в Азию как глава публиканов. Есть меж ними любовь?... Что за вздор! Как язык повернулся сказать? И твое ли, юнец, это дело?...
   Дрожь невесты под брачной фатой.
   Запах лилии или подснежника.
   Лиловатые тени в очах.
   "И еще. Заруби на носу: для родных она - Туллиола, но для нас - госпожа наша Туллия".
   Только так!
   Заруби себе.
   Раб!...
  
  
  
  
  
  
   104. Возвращаюсь, однако, к войне и к прибытию в Азию императора Гнея Помпея. Разбранившись с Лукуллом, Помпей постарался уязвить его сколь возможно болезненней. Он немедленно отменил все Лукулловы распоряжения как в провинции, так и в войсках, не гнушаясь и мелочной местью. Самых дерзких мятежников из числа ветеранов, срок службы которых закончился, он уволил и вверил опять попечению все того же Лукулла, дабы тот возвратил их в Италию и составил из них, своих злейших мучителей, свиту для триумфального шествия. Прочих Гней Помпей усмирил, прибегая где к строгости, где к поощрению - впрочем, и без того легионы взирали на полководца восторженно, ибо он не ведал дотоле никаких поражений.
   105. Для царя Митрадата в ту пору желанней всего был бы мирный исход. Он вернул себе царство, однако нашел его оскуделым и разоренным. Процветавшие некогда города побережья претерпели осады, пожары, нашествия и лишились накопленных прежде богатств и красот. Флота царь уже не имел, и построить новый не мог, ибо верфи в Синопе сгорели при взятии города. Непосильно было царю содержать и многолюдное войско: не хватало ни средств, ни людей. Да и годы царя принуждали его помышлять о спокойствии, а не о подвигах. Митрадат оставался могуч и силен, наслаждался несокрушимым здоровьем, боевые раны его не испортили ни лица, ни походки, но любой бы на месте правителя, жизни коего шестьдесят шесть лет уже истекло, стал бы думать о прочности трона для детей и потомков, а совсем не о битвах с опасным врагом.
   106. Потому Митрадат, узнав, что Лукулл сенатом смещен, а командовать будет другой полководец, поспешил отправить к Помпею посольство, дабы договориться о мире на лестных для римлян и не унизительных для самого государя условиях. О, сколь много судеб оказалось бы спасено от тягчайшего рока, скольких страшных смертей не случилось бы, сколько царств сохранили бы привычный им строй и закон - если бы Гней Помпей не возжаждал победы любою ценой и молвил бы гордо: "Не для мира с царем Митрадатом мне вверена величайшая власть на Востоке. Если я возвращусь без победы, я буду осмеян народом". Потому, невзирая на готовность царя примириться с сенатом и покончить с войной, сделать это было уже невозможно.
   107. Император принял царских послов, но лишь только затем, чтобы высокомерно и твердо отвергнуть все предложения, объявив, что не будет вести с Митрадатом каких-либо переговоров прежде, нежели тот ему выдаст всех перебежчиков-римлян и не явится самолично - однако не как равноправный властитель, а как побежденный. Зная ныне о том, как позднее поступлено было с Тиграном, можно думать, что Гней Помпей, склонный больше к надменности, нежели к вероломству или жестокости, вероятно, был бы способен, подвергнув царя унизительному обхождению, сохранить за ним Понт, если б тот претерпел все превратности с должной покорностью. Потому Митрадат не мгновенно отринул все помыслы о примирении, но решил объясниться с друзьями и войском.
  
  
  
  
   Да. Решил.
   Впрочем, нет.
   Ничего еще было не решено, пока все полки не построились. И пока я сам не взошел на воздвигнутые в середине обширного поля, обитые пурпурной тканью и украшенные дубом и лавром подмостки.
   Я предстал - в облачении царском и воинском. Без тяжелой тиары, но в столь же ярко блистающем шлеме. В золоченых доспехах поверх винноцветных одежд. При мече в драгоценных ножнах на поясе. В боевом - не тронном - плаще, доходящем лишь до колен, но украшенном золотой бахромой и узорным шитьем: солнце, месяц, крылатый конь - знаки предков, великих царей.
   Трубы грозно взревели приветствие.
   Тысячи воинов, как один, закричали - "Да славится царь!", преклонили колена - и тотчас снова встали как вкопанные и застыли на месте.
   Я безмолвствовал.
   Будто ждал, пока все успокоятся. А пока - созерцал приближенных. Они стояли - кто рядом со мною, кто - внизу, у подмостков.
   И никто не знал, чем закончится.
   Между прочим, я тоже не знал.
   Потому что на позавчерашнем совете так и не было решено - ничего.
   Ни один из допущенных к тайному совещанию самых верных людей не отважился определенно сказать мне "да" или "нет". Менофан проронил осторожно: "Государь, ты же видишь сам, каково положение"...
   Вижу.
   Я был в синопейском дворце. Сам не рад, что взбрело посмотреть. Разумеется, мне доложили, что Лукулл грабил дочиста, вывозя из захваченных городов все хоть сколько-то ценные вещи, но... Это было премерзкое зрелище. Не осталось - совсем ничего. Кроме росписей, которые можно было украсть - только вместе со стенами. Так вот росписи - просто испорчены. Лица обезображены, штукатурка местами отбита, там и сям нацарапаны или выжжены непотребно глумливые надписи. Выломан - весь паркет. Не оставлено ни единой узорной решетки на окнах. Сняты двери. Какие попроще, те порублены и сожжены; дорогие, украшенные резьбой и чеканкой - увезены в римских обозах. В нижнем ярусе гостевого крыла, вероятно, держали коней. Все мозаики сбиты копытами. А в моей бывшей опочивальне устроили - несомненно, нарочно - отхожее место. Вонь такая, что не продохнешь.
   В Синопе мне жить больше - негде.
   Отмывать, чинить, перекрашивать - бесполезно. Лишь снести и выстроить заново. Но на это сейчас нет ни денег, ни времени.
   И так вот - везде.
   В Фарнакии, в Талавре, в Зеле, в Кабейре... Амис - просто сгорел... Евпаторий - я сам поразил своим гневом...
   Мое царство - в руинах.
   Мне некуда даже пристроить детей. Они выросли, позабыв или вовсе не ведая, что такое семейный очаг и отеческие попечения. Бесконечные переезды, скитания, битвы и бедствия... Умолчу уж о женщинах - при мне осталась единственная, что способна часами скакать в полном вооружении, спать на голой земле и не жаловаться, когда нечего есть - да еще и подбадривать: "Царь мой, не надо отчаиваться, еще будут - победы"...
   Победы победами, но сейчас бы самое время заключить почтительный мир.
   Или хоть перемирие.
   "Почему бы не поторговаться с Помпеем?" - предложил мне Фарнак. - "И, в конце-то концов, отец - что тебе эти беглые римляне?"...
   В самом деле. Что они - мне?
  
  
  
  
   108. Царь созвал свое войско на сходку, выставил перебежчиков-римлян вперед - и измолвил Помпеевы речи от слова до слова, подтвердив их свидетельствами стоявших рядом послов. Среди римлян, принявших Митрадатову сторону, были и полководцы, и неименитые воины. Часть из них - сторонники Мария - перешла под его знамена давно, опасаясь жестокости Суллы; часть отправилась в Понт после гибели в Испании союзника Митрадата - мятежного Квинта Сертория; часть примкнула в этой войне, ненавидя Лукулла и самовольно покинув свои легионы. Выдай их Митрадат, всем им равно грозила бы казнь столь же лютая, сколь и позорная. Потому, когда царь огласил им такое условие и на некое время замолк, даже самые храбрые в ужасе сникли душой, и даже самые стойкие не сдержали горькие слезы.
   109. В войске вспыхнул смятенный ропот, а взволнованный царь громогласно изрек: "Богами клянусь - на предательство я не способен! Пусть же Рим винит меня в чем угодно - только не в подлости! Мне не надобно мира - такою ценой!" Обращаясь же к римлянам, молвил: "Я не выдам вас - если вы остаетесь со мной!" Те издали ликующий клич, и войска отвечали с восторгом - "Да здравствует царь!" - и война против Рима продолжилась. Гней Помпей, узнав о таком поступке царя, возмутился и дал горделивый зарок либо заполучить Митрадата в оковах, либо выставить на обозрение римлянами его отсеченную голову. И с тех пор война не была уже более столкновением двух государств, превратившись в погоню Помпея за не желавшим сдаваться царем.
  
  
  
   "Каллию Кентавру, царю тавроэллинов - сестра его Гипсикратия.
   Счастье вместе с отчаянием, горе и ликование, лютейшая боль и сердечный восторг - всё смешалось в душе, драгоценный брат, когда я читала письмо от тебя, столь нежданное и преисполненное стольких важных известий. Ты жив и сумел возвратиться домой - ничего отрадней и радостней я бы и вообразить не могла, не прочти я в то же мгновение твои строки о гибели Ма. Боги свидетели: каждый день я о ней вспоминала и молилась, чтоб она простила меня - написать же боялась, не ведая, как и чем перед ней оправдаться. Да, я помню наш с тобой разговор под Кабейрой: ты ручался, что Ма никогда не желала меня проклинать, полагая, что в случившемся между мной и царем виновата скорее судьба, чем мое своенравие. Только я не могла отыскать нужных слов для послания к ней и просила тебя стать меж нами посредником, ибо ты равно близок обеим. Теперь же я никогда ничего не смогу ей сказать - разве что поминальную жертву принесть. Оттого моя скорбь тяжелее твоей, милый брат, коли сыщется мера, чтоб сравнивать муки и беды.
   Мне хотелось бы запереться и плакать о ней и о нас. Но нельзя: я обязана помогать государю и не выглядеть сокрушенной духом, смятенной и слабой, как всякая женщина. Твое письмо он прочел и велел передать, что по-прежнему любит тебя и состраждет тебе; написать он не может, ибо занят с рассвета до ночи.
   Война продолжается. Было краткое время, когда мы надеялись, что возможен мирный исход. Но условия, что поставил перед государем Помпей, оказались настолько позорными, что принятие их опорочило бы его имя перед потомками: сдаться, выдав пред тем перебежчиков-римлян. На подобную низость наш царь никогда не пойдет. Милосердие - не его добродетель, ты знаешь, но уж в доблести духа ему не откажет никто.
   Я прощаюсь с тобой, Каллий мой, и возможно, уже навсегда. Завтра мы выступаем в поход - и не знаю, сколь долго продлится война и чем она для всех нас закончится. Государь полагает, что я не лишилась дара пророчества, но для верных прозрений душе надлежит быть свободной от страсти и страха - а моя душа преисполнена всяких тревог, и я ничего не дерзну предсказать. Мне, по сути, уже все равно: я останусь при нем до конца при любом, самом страшном, исходе.
   Пребывая в Армении, мы скрепили наш брак по закону, когда думали, что Тигран выдаст нас и придется погибнуть вдвоем. Ты, я знаю, и раньше отнюдь не считал, что, деля с государем невзгоды войны, я порочу наш род, но теперь у тебя будет право опровергнуть хулу ненавистников и внушить Дионисию, чтобы он не стыдился иметь меня родственницей.
   Помолись за меня на могилах наших родителей.
   Постараюсь еще написать, коли боги позволят.
   Коли нет - помни, что я любила тебя и гордилась тобой.
   Не жалей обо мне: я сама избрала свою участь.
   Да хранят тебя боги.
   Прощай".
  
  
  
  
   110. Поначалу оба врага, еще мало зная друг друга, избегали вступать в большие сражения и довольствовались лишь краткими стычками и набегами конницы. Никому не неся перевеса или большого урона, эти действия длились до осени. Но царю в истощенных войною землях срединного Понта было трудно снабжать свою рать продовольствием, между тем как Помпею везли всё потребное из Галатии, Каппадокии и восточных римских провинций. И тогда Митрадат рассудил, что разумнее расположиться в Малой Армении - памятуя о том, что гористая и лесистая местность помогла ему некогда одолеть легионы Лукулла без кровопролитных боев. Царь опять собирался прибегнуть к привычным приемам: завлекать противника в непроходимые дебри, изнурять бесплодной погоней, нападать внезапно и тотчас скрываться тайными тропами, убивать разведчиков и грабить обозы - дабы страх и отчаяние превратили бы вражье войско в обуянное бешенством стадо скотов, готовое взбунтоваться против собственного полководца.
   111. Гней Помпей уже воевал сходным образом в иберийских горах против Квинта Сертория, который, кстати, так и не был им побежден, а погиб от кинжала собственного приближенного. Потому Помпей вполне понимал, сколь опасна такая война для привыкших сражаться в строю легионов. А к тому же Лукулл ему дал превосходный урок, как не должно вести себя с хитроумным, отважным и дерзким понтийским царем. Так что, видя царя отступающим, император погнался за ним, чтоб скорее настигнуть его, навязать ему битву, разгромить и схватить Митрадата живым или мертвым. Ведь, как думали в Риме, вверяя Помпею империй, и как полагал сам Помпей, пока царь Митрадат оставался жив и свободен, война не могла считаться законченной, и никакая победа над ним не казалась незыблемо прочной.
   112. Митрадат, продолжая уклоняться от решительных битв, удалялся в безлюдные местности, но Помпей настиг его близ Дастиры, селения на границе Малой Армении. Не желая ни сражаться с Помпеем, ни попасть к нему в плен, царь занял высокую плосковершинную гору с крутыми скалистыми склонами, позволявшую долгое время отражать нападения. Но поступок тот оказался весьма опрометчивым, потому что Помпей, не отважившись приступом взять таковую природную крепость, окружил ее и, запасшись терпением, стал выжидать, когда голод и жажда заставят царя выбирать между пленом и смертью: все пути к отступлению были отрезаны.
   113. Осада той неприступной горы длилась сорок с лишним дней и ночей. Митрадатово войско, сперва отражавшее все нападения, постепенно утратило волю к сопротивлению. Наконец, даже самые смелые вылазки римлян перестали встречать у понтийцев какой-либо ощутимый ответ - с горы не летели уже ни каменья, ни стрелы, ни бранные крики, ни хулительно дерзкие песни. И на сорок пятое утро Гней Помпей, приободрив солдат, решился на штурм, захватил царский лагерь - и был изумлен, обнаружив в палатках лишь трупы умерших. Митрадат же со всей своей ратью бесследно исчез.
  
  
  
   "Пи-ить, пи-ить, пи-ить!"...
   Изо всех кустов и расселин - лишь одно, на все голоса, человечьи, звериные, птичьи, сверчковые: "Пить!"...
   "Небо хмурится, царь, может, дождик пойдет", - говорит стратег Менофан, от которого густо и тяжко воняет: не то что помыться, а горло смочить уже нечем.
   Сорок дней - в обложном окружении. Ни еды, ни воды. Кое-что было загодя втащено в лагерь, но припасы давно истощились. Перерезали вьючных животных: все равно им тут вскорости вымереть. Перебили и переловили всю живность на склонах горы. Стали есть даже ящериц, змей, летучих мышей, личинок, жуков и коренья. Впрочем, голод пока выносим, но вот жажда...
   Проклятие, снова - настырно-пронзительно: "Пи-ить, пи-ить!"...
   - Менофан, это что за тварь надрывается?
   - Я не знаю, царь мой, пичуга какая-то.
   Эх, поймать бы да придушить. "Издеваетесь вы надо мною, бессмертные боги, но зачем же так-то назойливо!" - говорит про себя Митрадат.
   Ведь с вершины виден - Евфрат. А добраться - нельзя.
   - Может быть, она дождь нам накликает? - утешительно предполагает стратег. - Вроде, раньше так громко не пикала.
   - Ай, не надо меня утешать! Дождик нам сейчас - что покойнику милостыня! Нас спасет - лишь потоп! Враг - утонет, а мы - хоть напьемся! Эй, боги, вы слышите?!...
   "Не кощунствуй, Евпатор, отмстится"...
   Словно бред наяву - тихий старческий голос из дальнего детства. Митрадат укрощает свой гневный язык и велит пожилому воителю: "Ну-ка, пойдем".
   Он желает еще раз своими глазами увидеть, что кольцо врагов, удушающее осажденных, в самом деле склепано намертво. Что нигде - ни прорехи, ни тайного лаза по руслу ручья и по зарослям. Русло - напрочь иссохшее, покрытое коркой неверных камней и шурщащее шубой бурых листьев дуба и бука. Каждый шаг раздается как гром, отзываясь внизу трубным возгласом: "Эй! Постройся! Тревога! Противник идет!"...
   Тишина в римском стане обманчива. Митрадат уже несколько раз убеждался: любое движение сверху - мгновенно откликнется там, внизу, у постов. Днем опасны не только попытки спуститься, но и поиски избавительных троп. По ночам же вокруг горы зажигается ровная цепь золотых беспощадных костров. И горит на иссохшей груди - точно огненное ожерелье. Ни порвать, ни стряхнуть.
   Человек бы не сделал - такое. Это - не человек. Это - племя подземных чудовищ, сторуких, стоглазых, изрыгающих алое пламя и угрюмо алкающих - мяса и крови, горькой плоти царя Митрадата...
   Отче Зевс, да неужто - позволишь?!
   И неужто отдашь на расправу - увенчанного неистленным венком, синей молнией поцелованного?!
  
  
  
   - Менофан, мне казалось ночью - их больше.
   - Да, мой царь. Вероятно, не у всех костров есть посты.
   - Хорошо бы подлинно выведать. Только - как? Днем они начеку, а ночные лазутчики - не возвращаются... Шлюхи, дряни!...
   - Не все твои слуги продажны, мой царь, - замечает стратег. - Потому что не всё продается.
   - Ай, не строй ты младенца обиженного! Даже я сейчас за кувшин родниковой воды - сам не знаю что отдал бы!
   Душу?... Сына?... Свободу?... Царство?... Бессмертие?... А зачем мне - оно, с этой мукой Танталовой?...
   "Не кощунствуй, Евпатор"...
   Да сгиньте вы все и не смейте меня поучать!
   - Менофан. Если ты, паче чуда, найдешь необманно верных людей, то скажи им: пожертвую - флягу из царских припасов, последнюю, у детей отберу... Слышишь?!
   - Да, мой царь. Повинуюсь.
  
  
  
   Пока не придут из ночной разведки лазутчики, делать нечего. На горе истощился единственный ключ, из которого раньше сочилась кисло-горькая, с привкусом серы, водица. Дожидаясь своей череды, у источника днем и ночью толпились измученные, обозленные люди. Но сейчас - никого. Все, свободные от дозора и службы, лежат неподвижно, чтоб не тратить последние силы. Стоны раненых, бред умирающих, озверелые очи живых, безутешное - "пи-ить!"...
   Не хочу - подыхать так бездарно, так жалко, давясь раскаленным своим языком, задыхаясь от смрада, мечтая уже не о мести врагу, а всего лишь о том, что - жуется и пьется! Боги, я согласен страдать - но затем, чтоб потом отыграться! Кончить кон - и начать всё сначала! С отцовского семени, с грома и молнии, сжегшей заживо грешную мать! Стать - сорвиголовою в зеленом венке, стать отрадой народов, грозою врагов, стать веселым баловнем Рока, для которого страшные Мойры - всё равно что ворчливые тетушки: пожурят и прогонят подальше от жужжащего веретена - чтобы не укололся...
   "Не кощунствуй, Евпатор: отмстится"...
   Снова этот голос из прошлого. Воды древних времен, волны прежних имен - накрывают тебя с головою, и вода, солонисто-шипучая, пенно-играющая - подступает к вершине горы... Может, эта ступенька - предел, дальше некуда, дальше - дрожь облаков, дальше - выбор: либо взмыть легким пеплом в холодный эфир, либо ринуться в костодробильные пасти алчных гекатонхейров...
   Скоро - скажут. Пока что разумней - заснуть. Чтобы не слышать проклятого "пи-ить!"...
   Сгинь, старик, со своим - "не кощунствуй!"...
  
  
  
  
   - "Поглядим еще, кто из нас сгинет, пострел окаянный!"...
   Сам хорош, вековое страшилище, старый пень, козлоногий уродец, смех и слезы, псивый, косматый, винторогий и темноликий, желтоглазый, трухляво-морщинистый...
   Пан Великий!!
   - "Я, дитятко. Что, не сразу узнал? И горазд ты меня обижать, а ведь я тебя многажды старше".
   Помилуй, почтеннейший, да когда ж я тебя обижал?
   - "И запомнить не соизволяешь своих мерзостных каверз!"
   Каких? Намекни, а то я вправду не помню...
   - "Ишь! Как плохо ему - так зовет: помогите, спасите. А сам даже думать забыл, как ты неблагодарен - с бессмертными".
   Я?!...
   - "А кто же? Тебе тогда девочки подарили чудесный венок"...
   Какие... девочки?
   - "Нимфы Сангария, резвушки розовощекие, Гедонэ и Евдора, сиречь - Услада и Благодать"...
   Ну, допустим. И - что?
   - "Ты им даже "спасибо" не вымолвил. Мне же - свинство подстроил".
   Я - свинство?! Рехнулся ты, рухлядь лесная?!
   - "Ну вот , теперь еще - рухлядь"...
   Прости, не со зла.
   - "Есть ли что-то в тебе - кроме зла, сыне мой непутевый?... Разве я - о многом молил?... Подержать твой венок"...
   Ты унес бы его на рогах - только я бы и видел!
   - "А еще мне хотелось"...
   Попить?
   - "Да, о чадо жестокое. Именно!"
   Но постой. Разве я у тебя на глазах не сумел претворить пресноводные струи - в вино? Молодое, красное, кислое?
   - "Грех тебе - надо мною глумиться! Воды сделались красны и кислы - от крови! Я же, подслеповатый и вверчивый, не постиг сего сразу - и, взалкавши, припал, и лакал, пока мне не померкло в очах и не стало - так худо, так тяжко... Я долго блевал, рыгал и рыдал - "подавился бы он своим чудом"... И ныне пришел, чтоб сказать тебе: я, быть может, и старый, и мерзостный, и безобразный, и вовсе из разума выживший, но пока еще - Бог! Мы, бессмертные мироправители, вашей крови - не пьем! Это вы ее - пьете! Так - пейте! Прощай!"...
   Дикий сон.
   Митрадат, протерев глаза, озирается. И, вскочив, отстраняет дежурного евнуха - и выглядывает за палатку.
   А!... Рогатая тень?... Нет, почудилось, пень: обломанный и раскоряченный. А в кустах - ошалевшая птаха выводит старательно: "Пи-ить, пи-ить, пи-ить!"...
   Если вслушаться, то над целым лагерем носится этот жалобный скрип: "Пить, пить"...
   Да ведь нет ничего.
   Кроме - крови.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   14. Накануне последней ночи Митрадат узрел вещий сон и, призвав к себе военачальников, отдам им суровый приказ: умертвить в тот же час всех тяжкораненых и не ходячих - остальных же вывести вниз с горы по изгибам укромной тропы, ибо только внезапность и дерзость давали надежду спастись от почти неминуемой гибели. Царь заметил, что римляне поубавили бдительность, полагая себя победителями, да и небо благоволило побегу: ночь была туманной и мглистой, начинавшийся дождь и шумевший листьями ветер заглушали шаги и гасили у стражей костры. Потому Митрадат исхитрился остаться невидимым, проведя свою рать мимо вражеских расположений, не встревожив дозорных и никого в римском лагере не разбудив.
   115. Гней Помпей, повидавший в минувших походах много сильных и смелых врагов, но еще никогда не встречавший противника столь гораздого на внезапные выверты, изумился донельзя и назвал Митрадатов поступок "неслыханным", приравняв его к подлинным подвигам - ибо царь, не утратив присутствия духа и ясности мысли, сохранил свое войско и близких, хоть его положение мнилось безвыходным. Много позже Помпей приказал для триумфа написать большую картину, представлявшую дерзкое бегство царя Митрадата с окруженной кострами горы, и картина та много лет находилась, доступная лицезрению, в Риме. Мне неведомо, что с нею сталось во время гражданской войны, но, надеюсь, она сохранилась.
   116. Собираясь укрыться на зиму, как однажды уже случилось, в Великой Армении, Митрадат устремился к границе столь поспешно, что вынужден был, чтоб спасти остальных, бросить в одной из попавшихся на пути крепостей свою заболевшую дочь Дрипетину. У нее, говорили, лицо было обезображено двумя рядами зубов, но отец ее нежно любил, ибо разум несчастной царевны был равен ее страховидности. С ней остался лишь преданный евнух, и когда Помпей подошел к стенам крепости, верный раб заколол Митрадатову дочь - а потом покончил с собой. Царь узнал об этом не скоро, но одобрил такую кончину, полагая, что лучше погибнуть, чем сделаться пленником римлян.
   117. Собираясь снова просить у царя Тиграна убежища, Митрадат не знал еще, что Тигран его возненавидел, видя в нем причину всех семейных и государственных бед. Я писал уже, что после битвы под Тигранакертом сын Тиграна и внук Митрадата, Тигран, потерял диадему, которую царь царей ему вверил и лишиться которой считал за бесчестие. И хотя тот младший Тигран был законным сыном царицы, вознегодовавший отец объявил, что венец Великой Армении унаследует вовсе не он, а любимец его Артавазд, сын одной из Тиграновых женщин. Митрадатов внук не желал подчиниться такому решению и воззвал о заступничестве к арменийским старейшинам. Царь царей пригрозил непокорному отпрыску смертью. И тогда Клеопатра, уже схоронившая по Тиграновой прихоти двух сыновей, обвиненных когда-то в измене, подстрекнула Тиграна Младшего к бегству в Парфию, чтоб спастись от царского гнева.
   118. Царь парфянский Аршак Фраат был безмерно рад раздору в Армении. Он радушно принял Тиграна Младшего, и женил на собственной дочери, и сыграл ему пышную свадьбу - а потом, на правах не соседа, но тестя, стал готовить войска, добиваясь, чтобы Тигран силой взял себе отчий венец. И тогда царь царей, обуянный гневой и яростью, проклял сына, изгнал из дворца его мать Клеопатру, а отца ее Митрадата объявил своим злейшим врагом, "породившим гнусное племя" и "заставившим против воли участвовать в разорительно тяжкой войне". Повсеместно в Великой Армении огласили Тигранов указ, по которому всякий, встретивший на своем пути Митрадата, обязывался донести о его продвижении царским властям или даже попробовать уничтожить его, коли это удастся. И тому, кто доставил бы Митрадата к Тиграну живьем, назначалась награда в две сотни талантов, а тому, кто сумеет добыть Митрадатову голову - сто.
   119. Обитатели приграничной Хотены не желали пропускать Митрадата по своей земле и выслали навстречу ему ополчение. Царь легко разгромил хотенейцев и разграбил их местность, но, узнав от пленников о делах при царском дворе и враждебных указах Тиграна, не отважился следовать дальше и вернулся к водам Евфрата, разделявшим Понт и Армению. И едва успел Митрадат выбрать место для лагеря и расположиться там на ночлег, как его обнаружил Помпей, не решившийся сразу напасть, но страстно ждавший сражения.
  
  
  
  
  
  
   Тихий вечер.
   Евфрат, взбаламученный бултыханием тысяч купавшихся тел, постепенно яснеет, превращаясь в светящуюся от заката роскошную ленту золотисто-рдяного света. Вдоль песчаного берега острыми стрелами выпирает тростник, будто загнанное по макушку в трясучую тину войско вражьих копейщиков. По отмели бегают кулики, над водой пролетают пугливые утки, гладь затона исчеркана водомерками... У костров доедают отбросы приблудные псы шакальей породы... Люди кончили трапезу: кто-то дремлет в сытом блаженстве, кто-то чистит доспехи, кто-то возится с женщиной, кто-то беседует, кто-то поет на родном языке бесконечную песню, кто-то вторит на флейте... Но громче всего из обозов доносится басовитое - "бэ-э-э!": переблеиваются бараны, которых сегодня не выдернули из стада и оставили жить. Не навеки, конечно. До завтра. Но и твари тревожатся, нюхая дым, ибо чуют, чем пахнет...
   О знать бы Евпатору - что с ним будет всего через день! Будет ужинать - он, или будут ужинать - им!
   Смехотворнейшее расстояние отделяет царя Митрадата - от римлян. Пришедших на этот же берег, увидевших, что настигли добычу, и, не торопясь никуда, со зловещей решимостью, приступивших к устройству ночлега. Подоспевшие первыми выбрали место для стана, заученно ловко поставили колья ограды, разбили палатки и вырыли рвы, запалили костры... Митрадату мерещится даже, что он видит Помпея в блистающем шлеме, увенчанном белыми перьями, но потом появился еще один схожий шлем, потому невозможно ручаться уверенно, кто из них - настоящий Помпей. Лишь одно несомненно: император - заведомо здесь, и он тоже разглядывает вражий стан, намечая планы сражения.
   Первой мыслью Евпатора было: поднять войска по тревоге и выйти навстречу Помпею - немедленно!
   Но, вглядевшись в осоловелые лица и ленивые телодвижения воинов, понял, что - тщетная это затея. Гнать на бой пьяноватое войско - всё равно что на верную смерть. Да, Помпеевы легионеры тоже утомлены, кони римских союзников тоже несвежи, но голодному драться сподручнее, чем отвально наевшемуся, а усталому проще взбодриться, озлившись, чем размякшему и разнеженному. Лишь вчера Митрадатовы люди с треском размолотили отряд хотенейцев, сожгли две деревни, угнали стада, утащили кричавших проклятия женщин, повесили для устрашения вдоль дороги тела их мужей - а сегодня с утра отсыпались, плескались в реке, стирали задубелые от многодневного пота одежды, купали коней, приносили богам благодарные жертвы, угощали пленниц вином и бараниной, не без ссор, но без рукоприкладства делили добычу - и ели, и пили, и спали, и вновь - пили, спали и ели...
   - Что ты думаешь делать, отец? - вопрошает Фарнак, у которого, как и у прочих, глаза припухли от давних бессонниц и от переизбытка вкушенной пищи и хмеля. - Погляди, их вроде немного. С Помпеем, мне кажется, только малая часть его войск, остальные неведомо где. Может, вдарить по ним, пока...
   Вместо ответа Митрадат - валит сына с ног внезапным борцовским приемом. И любопытствует:
   - Так?...
   - Ну, хотя бы, - бурчит Фарнак, поднимаясь и встряхиваясь.
   - Но скажи мне, о душа и опора моя, если даже ты в этот час столь нетверд на ногах - кто из наших сумеет не просто с пьяным ревом рвануть на врага, а, не выдохнувшись после первого натиска, выиграть рукопашную схватку? Кто? Молчишь?...
   Сын, увидев за плечами царя начальника телохранителя, кельта-гиганта, указывает на него:
   - Битоит.
   - Ай, найди мне хоть тысячи три таких Битоитов - я велю трубить во все трубы! Найдешь?
   - Н-нет, пожалуй, отец, - вздыхает Фарнак, поразмыслив. - Но утром...
   - Вот утром и поговорим. А сейчас поспи.
   - Спать?! Когда рядом - римляне? Они могут...
   - Не могут, - уверенно говорит Митрадат. - Они тоже притопали издалека. И хотят попить и пожрать. Нет, они ничего против нас не предпримут - до завтра. И не денутся, я ручаюсь тебе, никуда.
   Боги, нам бы деться - куда-нибудь! За плечами Помпея столько громких побед - и пока еще ни одного поражения! Это лучший у римлян стратег после Мария, так что лучше бы с ним не сражаться, но, похоже, судьба: место ровное, ни ущелий, ни скал, ни лесов, ни бежать, ни спрятаться негде - а отступишь в Армению, схватит Тигран...
   - Если завтра, - загадывает Митрадат, - ничего не изменится и количество их будет прежним - я решусь их атаковать!
  
  
  
  
  
   "Тигран, сын Тиграна - привет императору Гнею Помпею.
   Полагаю, тебе уже ведомо, что я вторгся в царство отца, дабы восстановить справедливость и вернуть себе те права, коих он лишил меня беспричинно, по лживым наветам моих заклятых врагов. Не питая к римлянам неприязни и ненависти, я желал бы стать твоим другом и во всем помогать тебе, если и ты не откажешь мне в помощи"...
  
   "Тигран, сын Тиграна - царю Митрадату Евпатору, многочтимому деду, сердечный привет.
   Полагаю, тебе уже ведомо, что я вторгся в царство отца, дабы восстановить справедливость и вернуть себе те права"...
  
  
   - Марс их всех копьем порази! - восклицает Помпей в возмущении, положив два послания рядом. - Зять на тестя, сын на отца, внук на деда... И это - родня! Как тогда эти варвары поступают - с чужими?
   - Но нам-то их свары на пользу, - улыбается Фавст.
   Письмо императору от Тиграна Младшего было передано арменийским гонцом, но другого гонца - с совершенно таким же письмом к Митридату - захватил отряд под начальством Фавста Суллы, сына диктатора и жениха Помпеевой дочери. Потому Помпей, зная Фавста с пеленок, говорит с ним без обиняков.
   - На пользу? - брезгливо морщится он. - Фавст, да много ли проку в союзниках, коим верить ни в чем невозможно? Ты гляди: два письма - слово в слово!
   - Любопытно, о чем же он думал, обращаясь с просьбой о помощи и к тебе, победителю, и к царю, тобой побежденному?
   - Я бы так не сказал. Митридат будет сопротивляться, покуда живет. Но Тигран, сын Тиграна, похоже, не знает, что дела его деда столь плохи.
   - Ты его вразумишь?
   - Чуть попозже. Но подобные выходки нам нельзя оставлять без последствий.
   - Значит, мы пойдем - на Армению?
   - Может быть. Но сейчас, милый Фавст, нужно думать о завтрашнем дне. Крепкий сон накануне сражения - это много важнее всех козней азиатских царей!
   - Только б нам не проспать какую-нибудь Митридатову каверзу. Вроде той, на горе.
   - Здесь ему просто некуда деться: открытое место. А ночь будет ясной и лунной. Иди, отдохни.
   - Доброй ночи, Помпей.
   Иногда император не прочь поболтать с белокурым отпрыском Суллы, к которому с давних пор питает почти отцовскую нежность и которого с радостью переманил в круг своих друзей от Лукулла. Фавст теперь совершеннолетний, волен сам выбирать себе опекунов. Но сегодня душа не лежит у Помпея к беседам. Он хочет собраться с мыслями перед боем, который теперь - неизбежен.
   Собственно, план грядущей битвы продуман, начертан, изложен легатам, которым даны надлежащие распоряжения. Не мешает, однако, еще раз прикинуть, какие могут быть затруднения, промахи, жертвы, пути отступления...
   Император, не раздеваясь, ложится на койку, закрывает глаза, напрягает внимание, но...
   Не видит он - этот день!
   И его очень сильно тревожит такая неясность. Прежде он побеждал, потому что уже накануне решающих схваток видел мысленно - всё предстоящее. Знал заведомо - точный исход. Словно боги являли ему перед сном - всю картину назревшего боя. Иногда после посланных ему свыше прозрений Гней будил среди ночи сподвижников и поспешно вносил изменения в утвержденные планы. Планы те были четкими, дельными, но - обычными, человеческими. Изменения же - будто кто с небес осенил. Старый Сулла сначала дивился, откуда такое - в молодом неопытном выскочке, самозванце, назначившем самого себя императором - в двадцать лет, чьи успехи приписывались лишь нахальству и доле везения? Ведь в обыденной жизни Гней отнюдь не пленял собеседников ни глубоким умом, ни начитанностью, ни изящным знанием греческого. Мало этого - он и хваткостью не выделялся, как заправский плебей! Про Помпея в Риме говаривали - он-де, сущий телец, силы много, а думает медленно, но зато, разозли его - не уйдешь от острых рогов... Гней прекрасно знал, за кого его держат в сенате и в свете, но бессильно бесился, не умея ничем, кроме грубости, это пресечь. Ха! Видали бы те острословы Помпея - в бою! Или в хладном огне полководческого вдохновения! Когда Сулла однажды руками развел в изумлении - "Гней, да как тебе в голову это пришло?" - тот и выдал ему: да вот так! Все считают, я глуп. Но меня - а не всех ваших умников - выбрали боги, посылая мне - откровение. Мне, вояке, невежде, плебею... Сулла - понял его. И нарек - "Помпеем Великим", и стал вставать и снимать убор со своей седой головы - при восшествии юного Гнея. А в той рукописи, посвященной "дорогому другу Лукуллу", появилось предначертание: следуй, мол, лишь внушенному вещими снами и ниспосланному как наитие - только так достигнешь побед. Но Лукулл проглядел свое счастье! Впрочем, можно ли сделать кого-то удачливым против воли ревнивого неба?...
   Небо нынче странно безмолвствует.
   Гней не может представить себе - это завтрашний бой.
   Или... боя снова не будет?...
   Царь - опять ускользнет?...
   Ни один из врагов, побежденных Помпеем, не сравним с Митридатом по ловкой увертливости. Даже неукротимый Серторий, погибший из-за собственного благородства. Митридат не таков. Он опасен не столько воинской доблестью - коей, впрочем, совсем не лишен - а злокаверзным, неистощимым, непостижным для прочих умом. Этот старый опытный хищник, беспощадный убийца, бесстыдный разбойник, искусный софист, лицедей - он способен на всё. И терять ему уже нечего. Как его одолеть, если он - избегает сражений? А считать неизвестно которое Митридатово бегство своей несомненной победой - ниже чести Гнея Помпея.
   Только плен. Или смерть.
   Лишь тогда - конец охватившей полмира войне...
   Почему-то в это не верится.
   Боги ведают, как весьма пожилому царю, что таскает с собой по походам с полсотни детей, удается невидимым и неслышимым выбираться из окружения. Вдруг и нынче он замышляет побег? Почему так тихо - во вражеском лагере? Только скотское блеяние - "бэ-э, бэ-э, бэ-э"... Может, завтра ты встанешь - и долго будешь тереть руками глаза, не найдя никакого царя, а увидя лишь стадо пасущихся на берегу Евфрата баранов? Сам же он - словно с ветром прочь улетит, в воду канет, в песок закопается - и ищи его снова, выслеживай, гоняйся по Азии до последнего изнеможения, еще целых шесть лет или вечность, пока тебе не предстанет торжествующий призрак Лукулла и не спросит с ехидцей: "Ну - как? Победил?"...
   Гней Помпей срывается с нестерпимо горячей постели, набрасывает на тунику императорский плащ, обувается кое-как в сапоги - и выскакивает наружу: убедиться, что царь никуда не исчез и что завтра - будет сражение.
  
  
  
  
   "Да ведь он, клянусь Минервою, оборотень!"...
   Гней Помпей, бредущий в раздумьях по лагерю, застывает на месте. О ком это? Кто говорит?
   За палаткой ни Гнея, ни Гнею - не видно.
   "Боги бездны ему помогают, - продолжает кто-то вполголоса. - Оттого он неуязвим, и уловки его, верьте, други мои, упредить невозможно: он легко изменяет свой вид".
   "Басни это"... - "Я думаю нет, очень даже похоже на истину"... - "А видал кто-нибудь хоть раз, как он"...
   "Преображался? Да сколько угодно! За семь-то лет! Я бы не говорил, не будь тому много свидетелей. Наши парни его настигали - он же вдруг как сквозь землю проваливался. Прочеши все горы окрест - ни малейших следов. Тот же, кто, пустившись в погоню, отрывался от сотоварищей - заблуждался в чащобе, кружил до изнеможения, и когда возвращался живым, почитался удачливым. Спросишь: видел кого? Отвечают - да нет, ни души, лишь зверье. А какое? И тут... Один с дрожью в голосе живописует огромного змея, обвившего сук над зияющей пропастью, другой - воспарившего в небо седого орла, третий... третий - матерого волка с глазами как пара горящих угольев... А четвертый и вовсе - пустынного льва!"...
   - "Хорошо. Царь - допустим. А войско? Оно-то - куда исчезает? Во что превращается?"
   - "Ай, во всё, что угодно ему! В муравьиные кучи. В стаи птиц. В рои комарья. Или"...
   - Или - в стадо ебзмозглых баранов! - встревает в подслушанный разговор император, выходящий из тени палатки. - Эй, кто тут у меня травит байки на пользу врагу?
   Перед ним - зеленый от лунного света и внезапного страха Гай Кассий, гаруспик и знахарь. Фимбрианец, продолживший службу в войсках после чистки от бунтовщиков.
   - Да я... ничего, - отпирается он. - Говорю то, что слышал от прочих людей.
   - А подумать - не соизволил? - негодует Помпей. - Был бы царь существом не нашей породы, он давно бы сумел с нами всеми покончить: перенесся бы в Рим, перегрыз там сенат вместе с консулами... Или ночью проник бы в палатку претория - и вонзил бы мне в горло отравленный клык!... Но ведь нет - ничего даже близко похожего! Он мечется тут по горам и отчаянно ищет убежища. Человек он бесспорно умный, но смертный, а к тому же - старик, и... А кстати: если б он был неуязвим, то никто бы не смог не ранить! А ранили - на вашей же памяти - дважды! Адриан и Триарий...
   - Император, те раны, для всякого страшные, заживали на нем через несколько дней...
   - Потому что наши - промахивались! А могли бы и глаза лишить, и живот пропороть - или сделать навеки хромым! Так что нечего тут валить неудачи на нечистую силу...
   - Но при царе постоянно - пророки и маги, и еще какая-то жрица...
   - Ну и что? При мне - тоже целая свита жрецов. Что, от вас в бою много толку?
   - Император, прости... ты - не веришь в богов?!
   - Жалкий ты ковырятель кишок! Боги шлют свою помощь лишь тем, кто - достоин ее! И кощунственно думать, что милость небес осеняет - злодеев и оборотней. Митридат совершил на земле столько зла, что пускай ему помогают теперь хоть маги, хоть ведьмы, хоть вся преисподняя - только не олимпийские боги! А раз так - боги с нами! Со мной, императором! Все - за нас, и Беллона, и Марс, и Виктория, и Юпитер Всеблагой Величайший!
   - Хвала!! - отзываются дружно солдаты.
   Посрамленный гаруспик тихонько ушмыгивает.
   Гней Помпей толкает в бок близстоящего центуриона:
   - Как тебя... Рубрий... Что еще он вам наболтал, эта шавка Лукуллова?
   - А, да всякую чушь.
   - Проповедовать необоримость врага - это хуже, чем чушь! Это пахнет - изменой!
   А Помпею в ответ с задушевнейшим смехом:
   - Император, не гневайся и не бери близко к сердцу. Кассий просто хотел нам продать накануне сражения - заговорную смазку и ладанки против нечисти и упырей. Говорил, повесишь на шею, смажешь кончик копья или меч...
   - Дети малые! - фыркает Гней. - Для оружия наилучшая смазка - вражья кровь! Но ее не купишь за деньги! И дается она не тому, кто болтливей, а тому, кто храбрей! Вам понятно?...
   - Так точно! Ура императору! - гаркают окружившей Гнея неспящие легионеры.
   Хоть сейчас готовые драться.
   И вот тут его - осеняет.
   Раз готовые, драться - сейчас!!...
  
  
  
  
  
   120. Изнуренный большим переходом и борьбой с хотенейцами, Митрадат ничего не предпринял против Помпея, предпочтя дать отдых войскам накануне сражения. Царь уснул, но Помпей допоздна терзался сомнениями: он боялся, что Митрадат решит переправиться ночью через мелкий в том месте Евфрат и опять вовлечет легионы в погоню по Азии - ту погоню, которая чуть не сгубила Лукулла и превратила в ничто все одержанные им прежде победы. А к тому же в Армению вторгся с парфянским войском Тигран, сын Тиграна, и Помпей достоверно не знал, будет он помогать чужеземному императору или кровному деду, отцу своей матери. Рассудив, что нельзя больше медлить, Помпей приказал среди ночи поднять по тревоге солдат, выйти в поле и тотчас напасть на царя - ибо ночь была лунной и ясной.
   121. Митрадату же, как он после поведал, снилось в ту недобрую ночь, будто он, окруженный своими детьми и друзьями, плывет по спокойному морю на прекрасном большом корабле и уже приближается к гостеприимному берегу - как вдруг меркнет солнечный свет, налетает яростный ветер, море в бешенстве крутит соленую пену - и корабль терпит бедствие в бурной тьме, а сам царь, одинокий и жалкий, вцепившись в обломок руля, тщетно кличет детей и взывает к богам о спасении. Пробудившись от ужаса, Митрадат услыхал крики евнухов, охранявших его во сне: "Государь! Проснись! Помпей протрубил наступление!" Царь мгновенно надел боевые доспехи, приказал всем построиться, выйти из лагеря и напасть на неприятеля первыми.
   122. Но сиявшая ярко луна помогала не Митрадату, а римлянам: царским воинам она светила в глаза, а Помпеевым в спину, так что римляне видели, куда шли и кто перед ними, а понтийцы могли различить только длинные черные тени, подобные призракам страшных гигантов, первородных чад гневной Геи. Исказились понятия о расстояниях, и когда пельтасты царя, как положено, начали бой, то их дротики, просвистев, никого не задели и пали на землю. Не достигли римлян и стрелы, словно против царя ополчились не люди, а демоны. Заметив в рядах Митрадатовых воинов страх и смятение, Помпей приказал испустить громкий клич и сменить четкий шаг легионов на стремительный бег. Сотрясая мечами и копьями, римляне врезались в гущу царских людей, отсекая отряд за отрядом - и начали их истребление.
   123. Не желая погибнуть напрасно, Митрадат, возглавлявший конный отряд в восемьсот человек, оттеснив нападавших, спасся бегством, успев пронестись через лагерь и забрав с собою детей. Он призвал остававшихся догонять его и, немедленно перебравшись через неглубокую реку, устремился в знакомые горы Малой Армении. Через день, убедившись, что царь уцелел, и его приближенных нет среди пленников, император Помпей, как рассказывают сами римляне, от досады даже заплакал и корил себя, что поспешив с нападением, вновь остался ни с чем. Снявшись с лагеря, он продолжил преследование.
  
  
  
   "Поневоле поверишь солдатской брехне", - говорит сам себе Гней Помпей.
   Третьи сутки погони. И что? Ничего. Истый оборотень. Рыбой - в тихий Евфрат, выдрой - в сохлый камыш, волком - в рощу, соколом - в небо. И лови его, где пожелаешь...
   Исчез.
   Ну, один человек, ну, отряд, ну, легкая конница - могут, быстро передвигаясь по изученной местности, замести уличающий след, затеряться в пещерах и дебрях... Но - целое войско, пускай поредевшее?! Но - обоз, где дети и женщины?! Да куда он их дел от Помпея?! Марс его копьем порази, это просто вне разумения!
   Дейотар, вождь союзных галатов, клянется, что другого пути тут поблизости нет, и что рано ли, поздно ли, царь проследует по ущелью - значит, ждать его нужно именно здесь. В Дейотаре кипит к Митридату такая давнишняя ненависть - за гибель отца, правителя Гангры, за убийство в Пергаме галатских тетрархов, за бесчестие дочери, за отнятие внука - что Помпей склонен верить ему, хоть и знал Дейотара как близкого друга Лукулла.
   Лишь одно император добавил к Дейотарову замыслу: устроить двойную засаду. Он оставил отряд фимбрианцев на обходной тропе, приказав им как можно сильнее шуметь и галдеть, чтобы царь, услыхав их издалека, испугался и повернул бы сюда, где его поджидает Помпей с основными соратниками. Поджидает уже целый день, в тишине, истощая остатки терпения...
   Ни горячей еды, ни огня. Ни малейшего развлечения: побеседовать даже нельзя.
   Где же царь, наконец?!...
   Начинает смеркаться. Сколько будет еще бессонных ночей, да еще на голых камнях, чуть прикрытых травою и ветками, среди всяких мерзостных тварей... Летучая мышь обдает императора шерстяным холодком, проносясь возле самого носа. "Эка пакость!" - ругается шепотом Гней. И, вглядевшись, придавливает рукояткой меча ядовитую сколопендру. Тут, наверное, водятся змеи. Эй, что там зашуршало?... Нет, немного левее, в кустах... Ёжик? Тьфу ты, колючка ходячая, скиньте вниз, а то кто-нибудь сядет...
   "Гы-гы-гы!" - "Цыц! Молчать!"...
   Хорошо, что солдаты бодрятся и во всем полагаются на своего императора. Но любая оплошность погубит затею с засадой. Если царь обнаружит ее, он сюда не пойдет - и опять за ним не угнаться...
   Приближается ночь. Время оборотней.
   Боги, сколько же можно!
   Ни с одним из прежних врагов Гней Помпей столько раз не дрался - ночами! Будто царь Митридат в самом деле - исчадие Тартара, и сражается только во тьме или в свете луны, синеватом и мертвенном, когда силы мрака ему помогают если не победить - то исчезнуть... А победы Помпея вновь превращаются - в бледный призрак почти невесомых успехов, ибо утром окажется, что Помпей бился ночью - ни с кем, одолел - никого, разгромил - наваждение...
   Может, зря император насмешничал над солдатскими суевериями? Кем он нынче прикинется, старый царь-кознодей? Волком? Рысью? Горным козлом? Безобидным ежом? Сколопендрой? Гадюкой? Ужом?... Гней Помпей много дал бы за точный ответ.
   Пролетает Минервина птица - сова. Резко падает вниз, под откос. И кого-то когтит. Может, мышь, может, ласку.
   "Помпей!" - вдруг шипит Дейотар. - "Посмотри-ка!"...
   По ущелью движутся факелы.
   Почему - только два?... А, похоже, это разведчики. Царь отнюдь не беспечен, у него мало сил, чтобы снова схватиться с Помпеем, он не хочет соваться в ущелье, не проверив, нет ли опасности...
   Тс-с! Притихнуть! Лежать! Не дышать!
   Лишь несчастный животный твареныш яро сопротивляется Року - и пищит под когтями крылатой напасти. Из-под перьев и лап вылетают мелкие камешки...
   Двое всадников, насторожившись, останавливаются на звук. Зорко смотрят и вдумчиво слушают.
   Римляне, вжавшись в выемки между скал, замирают.
   Сова, испугавшись голосов и огня, улетает. Неясно, неся ли добычу в когтях или выпустив.
   "Никого. Звери, птицы и разные гады".
   Так решают люди царя. И, проехав ущелье еще раз, от конца до конца, изчезают во мраке.
   Тихий свист. Это - знак: "Изготовься!"
   Кивок Дейотара.
   Войско. Факелы. Стража. Повозки. Всадники.
   Среди них - выше всех - Митридат.
   Гней Помпей поднимается и командует: "Начали!!"...
   И обрушивает на ущелье - обвал.
  
  
  
  
  
   124. Словно зверь, стерегомый охотником, Митрадат, осторожности ради, продвигался вперед только ночью и лишь самыми скрытными тропами. Выбрав время меж сумерками и восходом луны, дабы мгла и туман сделали бы невозможным никакое сражение, царь направился по кратчайшей дороге, ведшей в середину Малой Армении, где хранилось много сокровищ и денег. Та дорога шла по ущелью, и царь уповал, что о ней неизвестно Помпею, никогда не бывавшему здесь. У Помпея, однако, сыскались советчики, указавшие верное место, и Помпей устроил засаду, пропустив царя в узкий лог, заперев с обеих сторон и обрушив на головы недруга камнепад - а потом введя в бой приготовленных легионеров. И хоть царские воины бились с ожесточением, полегло их несметное множество, а по дну ущелья к утру тек поток человеческой крови.
   125. На рассвете Помпей, обходя шаг за шагом ущелье и заглядывая в лицо всем израненным и умерщвленным, не нашел лишь того одного, на погибель которому всё и было устроено. Митрадат опять изловчился исчезнуть, подтверждая возникшие в римском лагере толки о его непостижной природе, уж если не божеской, то и явно совсем не людской. Суеверные легионеры сочли его демоном или оборотнем, ибо несколько раз он спасался от них из таких положений, с какими не справился бы ни один из простых земнородных - а некоторые вспоминали притом, что царь не случайно имеет, помимо имен Митрадат и Евпатор, священное третье имя - Дионис, в честь бога, способного преображаться то в дикого зверя, то в змея, то в плющ, то в лозу, то в огонь.
   126. Между тем Митрадата спасли в ту жестокую ночь, кроме воли бессмертных заступников, его собственные быстрота, решимость и опытность. Как обычно, царь ехал верхом, возглавляя отряд, и поняв, что он окружен, предпочел бросить всех и прорваться сквозь цепи врагов, в полумраке и общей сумятице не различивших, кто он, и не ставших его догонять одного по темной и незнакомой дороге. Царь бежал, не глядя назад, не заботясь об участи чад, не зовя никого из соратников и имея с собой только трех находившихся рядом ближайших сподвижников - сына Фарнака, телохранителя Битоита и сестру моего отца Гипсикратию, что носила мужское платье и сражалась рядом с царем. Тот шутя называл ее "мой Гипсикрат" за неженскую силу и храбрость.
  
  
  
  
   Ночь. Земля. Звериные запахи.
   Ветви, исхлеставшие морды коней и людские лица, еще тяжелы от листвы, но шумят уже по-осеннему. По-стариковски, с густым и усталым придыхом. Кажется, основания черенков у них нудно болят, и желанно бы сбросить их разом как тяжкую память о цветении и увядании.
   Только Пану рогатому ведомо, где мы.
   Ведь неслись наобум, без дороги, по чащам и кручам.
   Почему же мне кажется, будто этой тропой - я уже пробирался? Давно-предавно. Будто этот самый сучок, испружинившись воинским луком, ударял меня между лопаток. Будто прямо за этой скалой есть поляна с ручьем...
   "Царь мой, вот хорошее место, чтобы заночевать. Можно даже костер развести: ниоткуда не видно. Густые кусты и пещера какая-то"...
   Ладно. Врагам нас уже не догнать.
   Я слезаю со взмыленного скакуна - и валюсь от усталости наземь.
   Битоит и Фарнак помогают мне перебраться в пропахший кореньями грот. Верх - скалистый, стены - песчаные. Гипсикратия тут же складывает из каменьев очаг, набирает в ближайших кустах сушняка, высекает робкое пламя, раздувает, подкармливая сухотравьем... "Я сейчас разогрею вина", - говорит она и улыбается. "Кони не разбредутся?" - "Я их стреножила и привязала. Только надо накрыть бы, простынут". - "Скажи Битоиту. И... сядь".
   Ночь. Костер. Мужчина и женщина.
   Хрусты, шорохи, пламя, земля.
   Запах горечи, дыма, тепла.
   - Царь мой. Выпей вот это. Ты... плачешь?
   - Нет. Не плачу. Гарь - ест глаза.
   - Ты измучен. Вздремни до утра.
   - Не могу.
   - Взгляни на Фарнака.
   - Ай, когда я был молод, я тоже - так спал!...
   Сын улегся чуть в стороне, у подножия старого дуба, на толстой подстилке из палой листвы. Завернулся в плащ - и блаженно сопит. Словно не было ни ночного побоища, ни безумной скачки во тьме, ни утрат, о которых страшно помыслить... Верный страж Битоит, отдохнув только самую малость, отхлебнув глоток винной влаги и отъев поллепешки, поехал назад - поразведать, куда мы попали. И нет ли поблизости либо римлян, либо своих - уцелевших после расправы.
   Дети! Дети мои! Неужели - погибли? Или хуже - попали к Помпею? Даже думать о том не могу... Они ехали в самом начале, сразу после меня, под охраной, евнух Трифон за всех отвечал... Человек он хитрый и храбрый, может, он их все-таки спас...
   Нужно верить. Ждать. И молиться.
   Кому?! Вам, жестокие боги?! Тебе, вероломная нежить - Судьба?!
   Для чего вы - загнали меня в западню? Чем я вам помешал - побежденный, измотанный, старый? Речь уже не велась о владычестве, лишь о праве дожить до последнего вздоха - на воле... Умереть - царем, как родился... Не рабом и не пленником в клетке... Передать отлетающий дух - своему продолжению и повторению, сыну, в коем горит мой огонь...
   Я боюсь засыпать. Потому что боюсь пробудиться - прикрученным к жерди ремнями, как изловленный зверь. И несомым туда, где меня освежуют живьем - на глазах у скулящих детенышей.
   Нет! Этой радости я не доставлю - даже вам, о свирепые боги.
   Митрадат сам решит, когда умереть.
  
  
   - Гипсикратия!
   - Царь мой, я здесь.
   - Ты могла бы... убить меня... если...
   - Я уже говорила тебе. Не могу.
   - Почему?
   - Не угодно судьбе.
   - Нас ведь ищут враги. Битоит ускакал. Не просить же мне - сына! Ты бывшая жрица, ты знаешь, как сделать быстрее и легче...
   - Как бывшая жрица, я знаю одно: нельзя вставать между роком и жертвой.
   - Ты встала однажды! В Комане!...
   - Тогда был - не рок. Просто подлость. Сегодня - другое.
   - Сегодня... конец?
   - Не конец. До конца еще далеко, мой любимый. Поверь мне. Усни, ни о чем не тревожься, я буду тебя сторожить - до последнего...
   Она тихо вытаскивает из ножен свой акинак - и кладет его рядом.
   Меня обжигает - внезапным прозрением.
   Было! Всё это было! Со мною! Вот здесь!
   Осень. Ночь. Запах острой орешины. Охапка листьев, травы и ветвей - для пяти беглецов. Оборвавшихся, изголодавшихся отроков. Как зверята, забившихся в грот.
   Этот самый?! С каменным верхом и податливым дном?!...
   Горький дым. Простудный туман. Шепелявые шелесты леса. Рёв оленей, за самок дерущихся и ломающих с треском рога. Фырк ежей, писк мышей, грохот листьев под жучьими лапками... На рассвете - шепот друзей: "Не поевши, совсем окочуримся. Надо что-то найти. Может даже, косулю подстрелим. Я сожрал бы - прямо сырую... Но один пусть останется здесь. Сторожить, пока - он не проснется"...
   Где они, эти мальчики, с кем делил я лишения тайных скитаний? Голод, холод и страх, цыпки, гнойные раны, мозоли и ссадины, боль под ложечкой, сон вполглаза, отрепья, сырятину, кислые ягоды... Папий, Гай, Харет - и мой млечный брат Дорилай... Белокурый беспечный предатель...
   Он был должен меня - охранять. С акинаком в руках. Никого ко мне не подпуская. Те втроем ушли на добычу, а он клятвословно им обещал - дожидаться, бдя возле спящего. Но, терзаемый голодом и замерзший от неподвижности, потихоньку бросил меня и отправился в лес за орехами. А меня, одинокого, полуголого, заспанного - обнаружил тем временем чудоумный царь Антипатр...
   Боги сильные! Ежели так - где тот самый волшебный источник? С ледяною стигийской водой? Что дарует смертным - бессмертие?
   Он ведь - был? Коли всё это - было?...
  
  
   - Царь мой, что с тобой?
   - Вслушайся.
   - Спи. Вокруг - никого.
   - Нет, другое! Здесь нигде... не звенит родничок?...
   - Почему он тут должен звенеть?
   - Потому что - я помню его! Я уже ночевал - еще отроком - в этом гроте! Вода пробивалась - в кустах, под скалой, а вот тут разливалась по песчаному белому ложу... Ключ тот был непростой: шалость бога его превратила в источник бессмертия... Не всегда, лишь единожды в год... Ай, не трогай мне лоб, я здоров, не рехнулся умом и не брежу! Дуб, поляна, пещера, запах орешины... Где он?!...
   Всё тщетно. Тещтно царь будет шарить вокруг и ворочать замшелые камни. Тщетно будет мечом расковыривать светлый песок, вырывая с корнем растения. Тщетно будет взывать, чтобы Рок возвратил ему - вкус этой влаги, зуболомный холод ее и загробную сладость; обновление сил, освежение членов, забвение всех угнетающих душу скорбей...
   - Ключ исчез! - рухнет царь в сокрушении на лесную постель. - Ай же, как я был юн, неразумен и самонадеян! Предпочел вместо божьего дара - свистульку скудельную! Вверил душу тому, кто меня променял - на орехи! О небо! Мне вздумалось, я и без этого буду - неуязвим и бессмертен!
   - Разве - нет?
   - Что ты знаешь об этом, о женщина!...
  
  
   Царь мой, бог мой, старый младенец...
   Жрица Девы обязана - ведать. Высшим саном не облекли бы ту, чья душа закрыта прозрениям. Но с тех пор, как я отреклась от верховного жречества и сделалась безраздельно твоей, я уже не решалась гадать о судьбе. Ни под Кизиком, ни под Кабейрой. Лишь делила с тобой твои беды. А когда ты злился и гневался, терпеливо и кротко ответствовала: "Мой возлюбленный, у тебя ведь есть при дворе ясновидцы и чародеи"... - "Мошенники!" - "Твои маги"... - "На что они мне?! Они были и при отце, а его - удушили в постели! Звездословы елейные, заумь лепечущие, им лишь бабские сны толковать и молитвы в детишек вколачивать; я держу их вроде павлинов - не для пения, а - ради перьев... Что смеёшься?! О несчастнейший я из царей, ни один человек мне не скажет, что делать"...
   Ты досадовал, ибо помнил, как я предрекла тебе перед схваткой с легатом Муреной - победу. Но тогда я была еще чистой девой, ни страха, ни страсти не ведавшей. Или просто владевшей своими потаенными вожделениями. Ведь в святилище нас наставляли, что свободное сердце - легче воздуха, тверже камня, прозрачней воды, лучезарнее света - и оно уловляет малейший разлад в мусикии судеб и стихий, и способно беседоваться с духами предков и с бессмертными миродержцами.
   Тайны этих бесед нам нельзя разглашать, коли нет на то воли неба.
   Потому я чаще молчала в ответ на твои вопрошания, открывая тебе лишь бесспорное знание, но боясь говорить о запретном.
   Нынче я обронила: нельзя становиться между Роком и Жертвой.
   Воистину так.
   Но всегда - несмотря ни на что - между Роком и Жертвой есть - Женщина.
   Стерегущая своего господина в ночи, у огня, с акинаком в руке, прикрывающая от всевидящих звезд - своим телом.
   И пока оно так - ты неуязвим и бессмертен.
  
  
  
   - Гипсикратия. Что же будет - теперь? - крутанувшись, вдруг спрашивает Митрадат, казавшийся дремлющим. - Здесь нам - верная смерть. Если место - то самое, мы - вблизи Синореги, приграничного города с крепостью. Хорошо бы, Помпей не успел туда прежде нас, у меня там лежит в тайнике много денег... Но - куда нам податься потом? В Понте нечего делать, в Великой Армении меня волен убить первый встречный, парфянам я как не верил, так и не верю... О боги, нет более места на свете, где царь Митрадат отыскал бы прибежище! Разве только - скрыться под землю!...
   Я - молчу.
   - Можно, правда, попробовать перебраться горами в Иберию, а оттуда - в Колхиду, - продолжает он рассуждения. - Знать бы, предал меня мой сатрап Моаферн или нет?... Но иберы со мною в союзе, а в Колхиде я - царь, царь законный и никем пока не развенчанный!.. Одного опасаюсь: приди туда римляне - нам уже отступать будет некуда. Горы там - непролазнее этих, а соседи настолько свирепы, что соваться туда даже сам Александр не осмелился...
   Молчу. Вороша в костре догоревшие головешки.
   - Неизвестно, что деется на море, - говорит он со вздохом. - Говорят, Помпей воевал в италийских водах с пиратами. Это значит, у римлян есть флот. А у нас теперь - ничего. Всё потеряно. Нас загонят в Колхиду, как в нору. Устроят облаву, затравят собаками... Ничего ведь не стоит нас там запереть. А зимой, когда горы станут непроходимыми - просто высадить легионы на побережье и - сцапать... Остаётся решиться на крайность: попробовать как-нибудь, по воде или суше, достигнуть Боспора.
   Молчу. Ужасаясь - разверзшейся бездне предчаяний.
   - Ты не ведаешь, - добавляет он горестным шепотом, - что сие для меня означает. Ты не помнишь те времена, ты тогда еще не родилась... Я пытался, будучи молод, покорить весь Кавказ и дойти до Боспора. Но - не смог. Скалы, пропасти, льды, непролазные чащи, людоедские племена, лихие разбойники, звери, гады, дожди, камнепады, лавины...
   - Но Каллий - прошел!
   - Он затратил на путь больше года. И он не был обременен ни детьми, ни обозом. И за ним - никто не охотился...
   - Всё равно. Он - прошел. Значит - это возможно.
   - Допустим! Боги нас не оставят, дойдем. А - потом? Что - потом, Гипсикратия? Понимаешь?... Ты - должна понимать!.. Не бывает - таких совпадений! Наше бегство - эта пещера - Синорега - Колхида - Боспор... Мне мерещится, будто некая сила заставляет меня повторять пути моей юности, попадая точно - след в след! Будто я, заблудившись, кружу - в лабиринте прошедших времен! Будто гонит меня - никакой не Помпей, а - пожиратель чад своих, Кронос!
   И, совсем еле слышно:
   - Мне страшно. Когда я был мальчиком, мне гадатель предрек, что погибну - в Пантикапее. Я с тех пор - ни ногой на Боспор. А сейчас меня ожидает там - сын-изменник, Махар. Ведь сестра прокляла меня: "Да погубит тебя твое семя"... Неужели это - конец? Неужели - круг замыкается?... Отчего ты так долго молчишь?... Отвечай же! Скажи мне хоть что-то!...
  
  
   Царь мой, бог мой, младенец седой...
   Все мы пленники вещего слова: имя - сущность, сущность - судьба. Но не бойся пророков и верь: ты - бессмертен, ибо ты - лишь одно из явлений Того, кто, растерзанный, вновь возрождается; ты есть - Он, Сын Благого Отца, жертва алчных гекатонхейров, кровью коего сделалась некогда плодоносной Матерь Земля... Буйный бог, отрок-ловчий, услада менад, сотворитель доселе неведомых песен, что настроил рогатую лиру на безумно стенающий лад - ты уже столько раз умирал и не мог умереть, обретая в каждом веку - существо, в коем ты воплощался, пребывая - вечно собой, дабы всякой поре бытия был дарован, как буря весенняя, свой Иакх, свой Загрей, свой Дионис...
   Бытие от начала начал до предела пределов, мой царь, это коловорот сопряженных кругов, череда повторений - рождений, борений, зачатий, смертей: жертва жрет пожирающего, убивающий гибнет среди торжества, и любая победа чревата отчаянием... Совершенен - лишь изначальный Покой, он - Ничто, но, как женское круглое чрево, заключает в себе - тайну тайн, обретение Смысла и Слова, различающего между "мной" и "не мной", меж Единым и Расчлененным... Пусть себе любомудры упорствуют в споре, что первее: Огонь или Влага, Эрос или Арес... Что угодно! Разлад и разлом, без души и без лика - Иное, начинающее - круг кругов...
   Первый круг - непостижный, невидимый, страшный, точно Змей, Владыка Пучин, за свой хвост уцепившийся и себя непрестанно загатывающий. Чуть пошире - кольцо вековечных Стихий, непрерывно друг с другом свивающихся и несущихся в яростной пляске. Третью цепь составляют - бессмертные Боги, что играют всем мирозданием. Им наследуют - все сотворенные, от Царей до Зверей.
   Всё мельчает, мой царь, и круги век из века вращаются, и не каждый из смертных заметит, что идет, попадая стопами в следы своих пращуров, а тем паче - в следы нисходивших когда-то не землю Богов... Только избранным свыше дается - угадать, что твой путь уже пройден, и понять, кто ты есть и куда ведет тебя Рок! Каждый сущий лишь слепо бредет, неступая на тысячи разных следов и не ведая, кто он, зачем он живет и откуда берутся напасти, срезающие бытие простодушных как колос - под корень... Лишь обжегшиеся о прозрение - слышат голос Судьбы - в лабиринте имен и времен! А услышав - бесстрашно идут на властительский зов, исполняя свой долг перед Роком!
   Потому повторяю тебе: предреченное - сбудется, царь мой, бежать от него невозможно, но не бойся уже ничего - ты Избранник, а стало быть - Бог! И погибнешь, когда сам постигнешь душой: приближается срок, путь твой пройден, время - закончилось...
   Но свершится сие - не моею рукой, ибо это не я - прочертила на небе кометами круг, сердце коего - Мрак и Хаос, а предел - излиянная кровь, из которой опять народится Властитель и Жертва: Дионис...
  
  
   Господин мой не слышит. Он спит. Убаюканный бредом пророчества, что внезапно исторглось из уст под ночные звериные шорохи. Убаюканный шумом деревьев и мерцанием звезд, что качаются над туманной землей, как светильнички над колыбелью. Убаюканный нудным гудением мышц, утомленных погоней. Одурманенный едким дымом костра. И пригревшийся под плащом, защищающим от земного осеннего холода - теплым запахом женщины.
   На рассвете послышится - рёв оленей. И пофыркиванье неспокойных коней.
   То ли чуя тревогу, то ли просто замерзнув, на заре проснется Фарнак. Ошалело осмотрится. Вспомнит всё. Про себя ужаснется. Взглянет на нас. Хмуровато кивнет. Позевает, потянется, разотрет себе плечи и бедра. Обнаружит и жадно проглотит недоеденный вечером кус лепешки. Сунет крепкий язык в горло фляги и высосет - недопитый глоток. На заедку сжует пару сочных росистых травинок. И отправится в лес - поразмяться и оглядеться. "Посмотрю, где мы есть". - "Он сказал: вблизи Синореги". - "Нелишне проверить!"
   Я шепну ему: "Будь осторожен, Фарнак".
   Отмахнется, как обородатевший отрок - от докучливой няньки. Всеми жестами гордой плоти своей, мановением рук, поворотом шеи, ухмылкой - повторяя отца.
   Как похожи.
   Лишь ростом - не так великански высок, но не мне удивляться тому: всё - мельчает, этот - не Бог...
   "Пожалуйста, милый, посвисти, если что"...
   Улыбнется - и скроется в чаще.
  
  
   Я дойду почти до безумия, охраняя одна - крепко спящего Митрадата, и всё ближе и ближе слышащая хрусты веток, конское ржание, голоса... Кто идет? Свои ли, враги? Что мне делать, когда - окружат?... Неужели - поднять акинак - и...
   "Эге-гей!" - загорланит Фарнак и появится на поляне вместе с какими-то чужаками, по виду - охотниками. Я мгновенно схвачусь за оружие, но Фарнак от души расхохочется. Митрадат же, стряхнув с себя сон, закричит изумленно: "Ксифар?!"... И один из ловчих стрелков, синеглазый и светловолосый, подойдет к нему и с поклоном промолвит: "Отец"... Царь обнимет его: "Всё. Отныне ты будешь - со мной".
   Я спрошу у Фарнака тихонько: "Он - кто?" - "Брат мой единокровный, единственный сын Стратоники, старшей из папиных жен". - "Ах, ну да, я помню ее"... - "Крепость, где она правит - вон там", - Фарнак неотчетливо машет куда-то на запад, - "а Ксифар тут охотится, травит оленей"...
   Звук походного рога. Условный сигнал. Это - наши!
   Весь лес оглашается криками радости. Битоит рыскал по лесу целую ночь, но сумел-таки разыскать и привел - Менофана с частью прорвавшейся конницы; перепуганных, но невредимых детей при подраненном евнухе Трифоне и других охранителях, заслонявших их при побеге; врача Тимофея, двух магов, Олтака с сотней дандариев, арменийских стрелков, часть пехоты - и даже отряд перебежчиков-римлян, оставшихся верными! И фригийцев, бывших рабов, коим царь даровал, принимая в войско, свободу!
   Сосчитав уцелевших соратников и перецеловав своих чад, Митрадат воспрянет душой. И воскликнет с мальчишеской дерзостью: "Боги - с нами! Ничто не потеряно!"
   Впереди - Синорега. Колхида. Боспор.
  
  
  
  
  
   127. Из того избиения вышли живыми всего лишь три тысячи Митрадатовых воинов, конных и пеших, включая служивших ему перебежчиков-римлян и фракийцев из бывших рабов. Все обозы были потеряны, зато евнухи вывели невредимыми царских детей, отыскав укромные тропы на склонах ущелья. Темнота помогла всем, кто спасся, избегнуть преследования, а к утру они соединились с царем. Оказавшись без войск и без средств, Митрадат дерзнул повести всех людей в Синорегу, сильную крепость на окраине Малой Армении, где он загодя скрыл в тайниках много денег и драгоценностей. Он по-царски вознаградил всех, кто доблестно сохранил ему верность, но и после раздачи монет не на счет, а на вес, у него в руках оказалось шесть тысяч талантов, коих было достаточно, чтобы царь воспрянул душой и, пополнив ряды своих воинов, начал поход на Кавказ. Ибо в Малой Армении, оказавшись зажатым между Помпеем и враждебным отныне Тиграном, он боялся когда-нибудь быть захваченным в плен.
   128. Император Помпей задержался с погоней, потому что, как мной уже сказано, целый день после битвы искал Митрадата среди раненых или погибших в ущелье, никак не желая поверить, что опять упустил и царя, и детей его, и приближенных. На другое утро разведчики доложили Помпею, что невдалеке среди гор возхвышается крепость. Полагая, что именно там укрывается царь с горсткой воинов и беззащитным семейством, император помчался туда, подарив Митрадату достаточно времени, чтобы тот удалился на север. Ибо крепость Кайнон Хорион, обнаруженная людьми Помпея, находилась совсем в другой стороне от принявшей царя Синореги.
   129. Область и поселение Кайнон Хорион были заложены некогда Митрадатом, а после его возвращения в Понт из Великой Армении оказались вверены его старшей жене Стратонике, умной и предприимчивой женщине, с коей царь, перестав делить наслаждения, продолжал порою советоваться. Стратоника спаслась, когда прочие царские жены приняли смерть в Фарнакии, потому что она находилась тогда в Трапезунде, у родственников. С нею жил и единственный сын их Ксифар, опекаемый матерью словно младенец, хоть и был уже двадцатилетним. Пребывая вдали от войны, он не знал ничего о евфратском сражении и о страшном разгроме в ущелье. Юноша вместе с друзьями охотился в тех местах на оленей; увидав же издали легионеров Помпея, испугался, бежал, куда очи глядели, и нечаянно встретил отца, и пошел вместе с ним в Синорегу, не могучи дать о себе Стратонике никакого известия, ибо царь опасался, что гонец наведет Помпея на след.
   130. Стратоника же, мучась отчаянным страхом, когда сын не вернулся в условленный день, рассудила, что римляне либо убили Ксифара, либо сделали пленником. И когда к стенам крепости, управляемой ею, подошел сам Помпей и потребовал сдачи без сопротивления, Стратоника, взяв с императора клятву в том, что он не сделает зла ее сыну, отворила ему врата и вручила ключи ото всех помещений, включая подземные, где хранились богатства не меньшие, чем в Синореге, а также тайный царский архив, содержавший бумаги столь важные и сокровенные, что любой, кто отважился бы самовольно прочесть их, обрек бы себя на лютейшую казнь и неистовое Митрадатово мщение.
   131. Были там, среди прочего, смертные приговоры для царских друзей - Дорилая и Метродора Скепсийского; донесения Митрадатовых "глаз и ушей", соглядятаев и разведчиков государя в Понтийской державе и в странах соседей; толкования магами и звездословами царских снов и разных видений; Митрадатовы собственные сочинения - царь ведь был даровит и весьма любознателен, разбираясь и в драгоценных камнях, и в растениях, и в отравах, и в целительных мазях и зельях. Он оставил в том тайнике и собственноручную повесть о жизни своей, чистосердно признавшись в том, что казнил отравлением многих близких, в том числе брата Хреста, супругу-сестру и двоих сыновей. Гней Помпей нашел среди царских бумаг и весьма щепетильную редкость: любовные письма царя Митрадата к царице Мониме и ее супругу ответы. Император прочел эту страстную переписку с волнением, но не только не предал огласке, а решил, что эти бумаги никак не должны уцелеть "из-за слов, непристойных до крайности" - так он сам объяснял, почему он их предал сожжению. Я, однако, дерзну полагать, что причиной поступка Помпея была не стыдливость, а честь, не позволившая полководцу, именовавшемуся "Великим", обрекать на глумление даже злейшего недруга.
  
   "Камень сей вырастает не в тверди земной, а в мозгу у пещерного змея, подобного ящеру, твари скрадкой, весьма кровожадной и редкостной. Изыскать сие чудище - подвиг, но премного труднее застигнуть его среди сна и порушить череп - живому. Зев у зверя зубастый и смрадный, чешуя ядовитая, лапы с когтями, хвост, когда ударит им, костоломный. А бывают драконы треглавые, и тогда надлежит угадать, где сокрыто искомое: камень тот не простой минерал, но особый нарост, что питается гадовой кровью, и хранит чудодейные свойства, лишь когда его вырывают до того, как ящер умрет. Ибо ярость, с коей дракон расстается с животные своим бытием, вызывает прилив закипающей огненной влаги, и пещерная тварь обретает способность вещать и пророчествовать человеческим языком, посылая проклятия и моля о пощаде. Надлежит не пугаться того, а исторгнуть камень из плоти. Видом он невелик и невзрачен, оболочка на нем тускло-серая, с чуть приметными красными жилками; днем похож на глазное бельмо, но под зраком Гекаты подобен опалу, переливчатому и светящемуся, а совсем уж впотьмах испускает сияние и меняет свой цвет от иссиня-пунцового до белесо-зеленоватого"...
  
  
  
  
   Это - я написал. Митрадат.
   Царь над дважды двунадесятью племенами.
   Написал, когда у меня было время для умственных бдений. Когда разум был ясен и остр как секира, а память крепка словно камень алмаз. Когда я и представить не мог себя - старым. Когда я считал себя равным - вам, о бессмертные боги.
   Где вы - есть?
   Есть ли - вы?
   Что - молчите?...
   Жена уверяет, что вы не оставили нас попечениями, ибо дали избегнуть и смерти, и участи худшей, чем смерть.
   Я не знаю.
   Зачем?
   Чтоб потешиться, продлевая наши мучения?
   Забыться. Забыть. Отряхнуть с головы моей - пепел потерь. Смыть вином с языка - привкус тлена. Но такое уже невозможно.
   Днем я должен думать - о своре, за мною охотящейся. Ночью же, будто заживо жареный, извожусь от бессонной тревоги. И о чем не вспомнишь - всё больно!
   Колхида. Всплыл вдруг в памяти перстень царя-чародея Айэта с этим камнем, "драконовым глазом", который в юности мне подарили в Диоскуриаде покоренные мною вожди: "Береги его, царь, в нем сокрыта великая сила"... Не сберег! Отдал - первенцу, старшему сыну, Митрадату, которого сам послал в Колхиду - правителем. Он же вздумал самоуправствовать. Я призвал его в Понт, вразумить. Уповал: вдруг - смирится, раскается? Нет. Я - судил его. И - казнил, пребывая в таком удручении, что забыл совершенно про перстень, и мой камень теперь освещает ползучие ходы могильных червей и горит среди тлена - нетленный...
   А бедой моей сокровенной упивается, с гнусной миной мусоля ту повесть - Помпей! Я стою пред врагами - нагой, без малейшей тряпицы на чреслах. Ибо в том тайнике были письма - запретные, изобилующие словами, какие можно - только на ушко шептать разомлевшей возлюбленной, перемешивая с поцелуями и зажмурясь, и - полог постели задернув: стыдно - звезд...
   Хохочите же, твари! Я - наг. Разорвите! Некуда скрыться. Но знайте: покуда я жив, я - кусаюсь. А той суке, предавшей меня, стоит вспомнить: Митрадат - не умеет прощать! Никого, никогда! И коль скоро она предпочла...
  
  
  
  
   - Государь. Как спалось этой ночью?
   Это евнух Трифон с докладом.
   - Никак.
   - Понимаю, мой царь: непривычное ложе, тревоги, луна...
   - К делу. Что ты - так рано?
   - Не ведаю, как и сказать...
   - Честно. Кратко. Без витиеватостей. Что стряслось?
   - Понимаешь ли, царь мой... Под утро дозорные задержали... Он твердит, что хотел прогуляться... Но зачем-то с рабом и поклажей, где были - деньги, постель и палатка...
   - Кто - он?
   - К несчастию, сын твой.
   - Который?!
   - Ксифар.
   - А-а!!
   Прыжком - из-под смятых покровов.
   Всё ясно.
   Он задумал бежать к своей матери. Трус и предатель. Весь - в нее, ничего - от меня. Он не любит отца, он привык, чтобы с ним обращались как с маленьким. Чтоб ласкали и умилялись: ах, сладенький мой, ах, красавец... Просидел всю войну за глухими стенами, пока прочие дети - и девочки тоже! - скитались со мною из лагеря в лагерь, забыв, что такое игрушки и лакомства. Все - терпели! А если я приходил к ним печальный, начинали меня утешать! Этот же... Словно как неродной. Когда я его взял с собой в Синорегу, был смущен и нерадостен: "Государь, мать волнуется, надо послать к ней"... Послать?! Чтоб Помпей, чьи разведчики рыскали по окрестным лесам, точно вызнал - где я?!... Лишь когда расстояние между нами и римлянами сделалось безопасным, я отправил гонца. И - узнал, что она меня выдала, продала с потрохами, лишь бы враг "пощадил ее мальчика"... Мразь! Боги, я ее поднял когда-то из грязи, я делил с ней опочивальню, поверял свои сны и мечтания, уповал на ее неизменную страсть - а потом, когда оба состарились - на ее благодарную память...
   Как найти ей - должную кару?!...
   "Государь, привести его?" - "Нету надобности".
   Мне не хочется с ним разговаривать. Ибо сам могу расписать всё, что будет. Слезы. Рыдания. Ложь бесстыжая и синеглазая - о какой-нибудь здешней красавице, что назначила ему встречу в горах. Да неужто я в это - поверю?!
   Он будет мне врать. Обмирая от страха, скуля и запутываясь. Утопая в соплях.
   Ибо он - не Фарнак, на котором женщины виснут десятками.
   И тем паче - не тот Митрадат, что сумел сказать мне бестрепетно - "Я есмь царь!" - и порвал свои цепи.
   Он - дрянь. Как Махар. Или - хуже Махара.
   Махар - не таился, этот - исподтишка...
   Боги, кончится это - когда-нибудь?!
   "Государь, что прикажешь с ним делать?"
   Не знаю. Хотя...
   Допросить. Заковать для острастки. И держать отдельно.
   Как пленника.
  
  
   Мы достигли Диоскуриады.
   Прорывались с боями, сражаясь с остервенелым отчаянием. Я убила своею рукою, должно быть, не менее сотни врагов - и римлян, и варваров, что пытались нам воспрепятствовать.
   Ныне можно передохнуть. Отоспаться, отмыться, вернуть себе должный вид, облачиться в достойные моего высокого сана одежды. Митрадат, поди, и забыл, какова я в женском обличии. Когда я к нему вышла в пурпурном платье, умащенная благовониями и с волосами, окрашенными свежей огненной хной, он сперва даже вздрогнул - будто я ему кого-то напомнила... А потом проронил удивленно: "О да, ты еще - ничего"... Раньше он не держал при себе жен, которым под сорок - но теперь выбирать не приходится.
   Я сказала царю моему, что хочу отправить посланника к Каллию. Тот подумал - и разрешил при условии, что письмо будет кратким и говорящим - лишь про меня. Чтобы, если его перехватят, враг не мог бы узнать наши замыслы.
   "Милый брат, я жива, коли боги дозволят - увидимся"...
   Вот и всё, что могла я ему написать.
   Остальное же...
   Что мы пережили - пусть останется в нас.
   Кроме самого явного.
   Митрадат вступил в Колхиду как царь и немедленно захватил и казнил Моаферна, сатрапа-изменника, который так долго держал в заточении Каллия и, как многие показали, слал подарки Лукуллу и льстивые письма Помпею.
   К государю стеклись с выражением преданности вожди и старейшины. Не желая их от себя отвратить беспощадностью, Митрадат обласкал их и выдал трех своих дочерей за влиятельных колхских князей. Много дней Диоскуриада гремела от пышных свадеб. Мне, как ныне единственной царской жене, пришлось заменять этим девушкам мать, хотя прежде они сторонились меня - я всегда лучше ладила с Митрадатовыми сыновьями, чем с дочерьми, которые либо меня ревновали, либо побаивались. Впрочем, это неважно.
   Важнее другое.
   Я свидетельствую. На пиру древний старец лет девяноста, отец одного жениха, повелителя горных соанов, пустился вдруг в воспоминания, как явился к ним некогда молодой Митрадат - "сорок лет миновало!" - "нет, больше, уже сорок пять"... - и уставшие от междоусобиц вожди после первых побед Митрадата согласились признать его над собой государем и стеклись под Диоскуриаду с дарами, среди коих был "перстень владыки Айэта - с драконовым глазом"... Царь мой хмуро измолвил: "Да, помню, но он, к несчастию, мною утрачен". - "Досадно!" - "И премного досаднее, отче, что восполнить потерю нельзя". - "Как сказать! Люди рассказывают, что видели тут, в горах, пещерного ящера". - "Где?!" - "Не знаю, возлюбленный сыне, но можно узнать".
   И соаны поведали, как встречали следы на снегу - "преогромные лапы с когтями, длиннее медвежьих, а меж ними будто бревно протащено - значит, хвост проволок"... А на дальней кошаре чудовище оглоушило этим хвостом и загрызло овчарку; пастух же слыхал страшный рев, и подумал, снега обрушились с гор - и не вышел помочь своим овцам...
   Но никто, не один человек, ни старик, ни ребенок, ни воин - не прельстились быть провожатыми: "Мы боимся - Духа Его".
   Как бы им за убийство дракона не отмстили подземные боги.
   Митрадат принялся уговаривать. Ну, какая вам радость в прожорливой твари? Зверь как зверь, не опасней любого другого. Скот ворует - полгоря, а если начнет нападать на самих пастухов - или женщин, что ходят к источнику? На детей, что беспечно играют на склонах? Царь берется избавить соанов от гада своею рукой, вам же нужно лишь указать его обиталище и назначить проводников.
   Те - задумались. И созвали старейшин советоваться. А старейшины постановили: царя Митрадата - послушаться, и желание гостя - исполнить. Но вина пред богами - на нем. Царь - согласен?
   О да.
   Он сказал: "У меня с богами - свой счет".
   На охоту!...
   "Не надо бы", - осторожно рекла я ему. Но достала походное платье. "Жить ему надоело", - вздохнул Битоит и тоже пошел облачаться. "Ай, отец, и далось тебе это страшилище", - искривился в досаде Фарнак.
   Но нельзя было - переупрямить.
   Бросить - тоже нельзя.
   Мы - отправились.
  
  
  
   Что за воздух зимою - в горах!
   Чуть поглубже вдохнешь - и закашляешься. Только будучи богом, можно этой яростной синью дышать. Этой синью, прозрачной как лед и ничем не разбавленной: ни морскими туманами, ни болотистой влагой, ни дымом от человеческого жилья. Пить эфир - не пьянея, не морщась, не даваясь обжигающим холодом...
   Только - будучи богом.
   И тайно владея - безделушкой. Невзрачной, но прочной.
   Бессмертием.
   Заключенным в оправу земной круговерти, точно в перстень - опал. Камень, с виду похожий на глазное бельмо. Страшный зрак в оболочке святой слепоты: слепоты ясновидящих...
   Скоро!
   Зиму сменит весна. Зарождение и возрождение - всех существ и веществ на земле. На проталинках между снегов оживут первоцветы. Капля влаги, капля тепла - и пробились из мертвого щебня, и глядят голубыми глазами, и дышат себе как ни в чем не бывало ледянистым эфиром, и кивают - "Мы здесь!"... Через несколько дней их, увядших, сменят другие, над которыми замелькают проснувшиеся мотыльки-однодневки...
   Неизбывное существование.
   Вечность, переплетенная с бренностью.
   Всюду - след, что оставила - тварь. То на тропке между копытами юркнет серая мышь, то мелькнет куница в расселине, то в чащобе рыкнет и хрустнет валежником вепрь. А на огненном снеге - то лисьи шажки, то опрятная кучка дерьма, то перо крылатого хищника, то ошметки чьего-то обеда...
   То - я.
   Старый бог, старый зверь, старый царь.
   Как бельмо - на глазу у Вселенной.
  
  
  
   Мы долго гонялись за чудищем по обледенелым уступам и лавинистым склонам. Наконец, оно угодило в ловушку - охотничью яму - но бежало, сильно поранившись. Мы пошли по кровавым следам. Кровь была черно-бурая. Пахла же так, что охотничьи псы поджимали хвосты и скулили, а кони - шарахались.
   Нам самим было не по себе. А соаны горько жалели, что взялись помогать.
   Митрадат никому не внимал, одержимый мечтою о камне, будто в нем - всё наше спасение.
   Кровь вела ко входу в пещеру.
   Изнутри раздавался повергающий в жуть и оторопь - рёв. Мы застыли, псы сбились в кучу, кони больше не повиновались, соаны молились богам на своем языке.
   Митрадат соскочил с жеребца, взял из рук Битоита копье - и пошел. Битоит с обнаженным мечом - за ним, мы с Фарнаком - вослед Битоиту. Устыдившись, что женщина оказалась смелее мужей, за нами дерзнули последовать прочие.
   Из расселины выполз - дракон.
   Маслянистый и черный. Смердящий серной вонью и трупной гнильцой. С провисшими перепонками между острых шипов. Со складчатой, дряблой, старческой шеей. С сочащимся гноем - из раненого хвоста. С ощеренной пастью, роняющей на сверкающий снег - грязно-желтую пену.
   Поневоле мы отшатнулись.
   Царь - встал на месте. Зверь поднял морду, утробно взревел и начал к нему приближаться, неуклюже и медленно.
   Мы, опомнившись, изготовили - кто меч, кто копье.
   Но чудовище, подползя к Митрадату, вдруг - само подставило голову. Источая мутную слизь из подернутых сизой пленкой очей.
   Царь мгновенно и мощно - ударил.
   Я слышала: хрустнула кость и забулькала кровь...
   Царь рванулся - вырвать из жаркого мозга вожделенный нарост.
   И - отпрянул с отчаянным воплем!
   Вместо тускло горящего камня у него под рукой извивался - то ли жирный раскормленный червь, то ли жирный зародыш, питавшийся кровью!
   Тварь с раскроенным черепом - рухнула, извиваясь в предсмертных мучениях.
   Костоломный хвост молотил по кровавому снегу.
   Невозможно было приблизиться, чтоб - добить.
   Мы - уехали.
  
  
  
  
   132. Митрадат укрылся в Колхиде, где казнил за неверность наместника Моаферна, но скрепил стародавнюю дружбу с вождями соанов, ахейцев и свевов, дав им в жены своих дочерей. Зимовал он в Диоскуриаде, получив передышку в войне, ибо Гней Помпей, не найдя его в Малой Армении и попытавшийся было продолжить преследование, отступил, понеся большие потери в сражениях с союзниками Митрадата, царями Албании и Иберии, и боясь оставаться на зиму в столь враждебной стране. Говоря, что против римлян сражалось и племя воинственных женщин, и Помпеевы легионеры, находя среди павших в бою облаченных в шлемы и панцири девушек, изумлялись и вопрошали себя: если мы даже этих с трудом одолели, что же будет, когда мы начнем сражаться против здешних мужей, знаменитых своею свирепостью? И Помпей предпочел не идти против колхов, а вернулся в Армению.
   133. Кое-кто из легатов корил императора за такое решение, призывая его пренебречь опасностью и попробовать все же настигнуть царя. Но Помпей отвечал, что теперь Митрадату некуда деться, ибо он окружен "точно хищник в норе". В море все пути охранял римский флот под начальством Сервилия; путь на юг охранялся Афранием и Дейотаром, на востоке до самой Гиркании горы перемежались пустынями, а на севере возвышались хребты с ледниками, слывшими непроходимыми. На Боспоре же утвердился Махар, порвавший с отцом и объявивший себя другом и союзником Рима. Херсонес оставался верным царю, но туда невозможно было попасть из Колхиды. И Помпей рассудил: ни к чему приносить излишние жертвы для поимки того, за кем скоро явится смерть. "И уж если соратники жаждут побед, лучше мы их одержим в Великой Армении".
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"