Аннотация: Цицерон раскрывает заговор и казнит заговорщиков. Митрадат, получив ультиматум от Помпея, строит отчаянный план военного похода в Италию.
Тусклый день.
Войсковые учения. Предвесеннее влажное поле близ дороги на Тиритаку.
"Повор-рот!"... Менофан командует вышколенной пехотой. Царь - смотрит с небольшого холма. Хождение строем, бег, внезапное перестроение, хитрый маневр с отступлением и окружением, рукопашная... Митрадат, наученный опытом, перестал загребать в свою рать всех подряд. Приказал, чтоб стратеги брали служить лишь сильнейших. И учили, как учат у римлян, по-строгому. Вместо эллинской длинной фаланги - строй квадратами по шестьсот человек, по-латински это - "когорты". В царском войске таких шестьдесят. Менофан даром время не тратил: маршируют не хуже Помпеевых дрессированных легионеров. Вот с конницей - трудно, ибо в ней, как всегда, большинство составляют варвары, люди смелые, даже отчаянные, но не знающие, что такое порядок, приказ, подчинение старшему... И вдобавок скифы не очень ладят с савроматами, меотийцы - с кавказцами... Рознь и ревность, различие в нравах... Митрадат почти растерял свою прежнюю конницу, которую приучил себе подчиняться, и с новой приходится начинать - всё сначала...
Ничего! Царь и с этими справится. И они ему не изменят. Как вот эти, которых Фарнак собирался построить "когортами" - и вести на родного отца...
Невозможно! Душа разрывается, слезы душат... Мой сын, что мне делать...
Царь отводит глаза от учений и глядит, не моргая, на цепь синеватых курганов, возвышающихся над костями боспорских владык. Неужели и мне суждено - то же самое?... Деться некуда: в Пантикапее... Как предсказано... "Круг завершился"...
Тьфу на вас. Прежде сгинут враги - а потом уже я, Митрадат. Не иначе!
Не позволить сердцу размякнуть. Сейчас это - главное.
Отогнав злые мысли подальше, царь вдруг переводит взгляд на дорогу. Она всё это время была совершенно пуста: грузам велено задержаться или ехать в обход, поселянам - сидеть по домам, пастухам - увести скотину подальше...
И откуда-то - группа всадников!
Из-за дымки и расстояния даже не разобрать, сколько их: трое, четверо?... Кто такие?... Посланцы?... Откуда?... Какая нелегкая их принесла?...
Митрадат посылает навстречу одного из конных охранников: выяснить, кто посмел появиться, нарушив запрет.
"Государь!" - смятенно выпаливает тот, примчавшись галопом назад. - "Эти... там у них... третий - не человек!"...
Да. Он сам теперь уже видит.
Кентавр!...
Митрадат быстро вскакивает на коня и бросается наперерез, позабыв даже кликнуть охрану.
Заметив царя и, возможно, узнав его по блистающему наряду, путники спешиваются. Их двое: пожилой бородач в нахлобученной войлочной шляпе - и подросток, судя по хрупкости облика.
Странный их провожатый остается стоять на некотором расстоянии, опершись на незачехленное, боевое копье. Приготовленное - для удара.
Он - как призрак, как серое облако, светлый, то ли заиндевело-серебряный, то ли просто седой от бровей до хвоста... Митрадату становится страшно от прихлынувших воспоминаний: вешний ветер в степи, людозверь - и направленное прямо в грудь острие...
"Кто вы?" - властно спрашивает Митрадат у пришельцев.
Те молчат, ибо старший смотрит на младшего - отвечай, мол, - а тот в изумленном остолбенении созерцает царя.
Долговязый, но худенький мальчик. Лет тринадцати или четырнадцати. Странен цвет его глаз: не зеленый, не серый, не желтый, не карий - какой-то топазовый. Вокруг век - синева. Кожа - бледная до прозрачности. И одет - кое-как. Два хитона, чтоб не замерзнуть: исподний - пепельно-черный, верхний - серый, некрашеный, грубошерстный. Темный плащ с откидным колпаком - либо чей-то чужой, либо взятый на вырост: ребенок в нем тонет. На шее болтаются на суровой нитке - два перстня. Верно, прятал в пути под одеждой, а теперь теребит от волнения. Пальцы - длинные, тонкие, нервные, словно у кифариста, а ногти, невзирая на грязь под ними - ухоженные. Необломанные и изысканной формы. Можно было бы счесть его за бродячего музыканта или ученика разорившегося философа, если бы - не приведший его людозверь, не сверкающие дорогими каменьями кольца и не - самое главное...
Золотой ободок - на челе!
До мучительной боли знакомый Евпатору - золотой ободок!
Гордый знак неотъемлемой царственности - среди спутанных длинных и мягких кудрей цвета спелых каштанов с проблесками - столь родной рыжины... Как огонь, источающий искры...
- Ты случайно не... - у царя спирает дыхание. - Ты не...
- Я Дионисий, сын Каллия, - подтверждает тот кротко и кратко.
- Ты ко мне... ты прислан - отцом? Почему - без охраны, без свиты?.. Что за рвань на тебе?.. Что случилось: напали в дороге?.. Ограбили?.. Всех перебили?...
Бесполезно выпытывать. Голова в золотом ободке поникает. Как ни силится мальчик крепиться, он начинает рыдать, прислонившись к измученной морде коня...
В разговор вступает мужчина, снявший шляпу и обнаживший перед царем свою лысину:
- Здравствуй, мой государь. Ты меня не узнал? Постарел я, обезволосел, обрюзг...
- Погоди, погоди... Пифолай?! Но какими судьбами?
- Ай, недобрыми, царь! Когда враг подступился к Синопе, я бежал на Боспор, а оттуда, не поладив с Махаром - в Афинеон, где надолго застрял... Дионисий - воспитанник мой, даровитейший из даровитых, одержимый любовью к познанию, ради коего я...
- Я спросил, - прерывает его излияния царь, - что стряслось? Почему он - рыдает? Зачем вы явились - одни, и одеты, прости, как бродяги?
- Царь, беда! Большая беда! Еле вырвались. Тавры, эти дикие нелюди...
- Что? Восстали?
- Да. Как с ума посходили...
- Каллий?
- Мертв. И сестра его - тоже. С ней давно угрожали расправиться, больше месяца мы там прожили во дворце как в осаде... Она смелая женщина и решила сама принести себя в жертву, чтоб не тронули брата с племянником. Каллий вздумал мстить за нее, и тогда они - как с цепи сорвались: растерзали его, намазались кровью - и помчались в город за мальчиком... Дионисию нынче не быть бы в живых, не вмешайся - наш Ктарх...
- Ктарх?!...
- Ну да, - показывает Пифолай на кентавра. - Он и вывел нас из дворца.
- Как он там очутился?
- Прискакал, узнав о случившемся с Каллием. Он дружил с его матерью, да и мы с ним были приятелями... Даже тавры его уважали, потому не посмели перечить, когда он встал у них на пути и сказал: "Убивайте меня - но не троньте внука Фоанта". Собираться возможности не было, мы схватили, что ближе лежало - драгоценности, книги... Одежду и прочее нам давали в пути сердобольные встречные, и чтоб не было проку нас грабить, мы сменили приличное платье на эти обноски... В Тиритаке нам говорили, что по этой дороге - нельзя, но другая - гораздо длинней, а силы у мальчика, видишь сам, на исходе... И он тебе все-таки - родственник...
Митрадат нисходит с коня. Покровительственно возлагает десницу на плечо Пифолая. Дионисия же сострадательно привлекает к себе. Гладит по голове, целует и молвит:
- Ты со мною. Не надо отчаиваться. Мы еще поживем! Видишь войско? Теперь мы повергнем врагов, и отплатим убийцам за гибель отца, и вернем тебя - в Афинеон...
- Нет, - вдруг шепчет в ответ Дионисий. - Я туда... не хочу.
- Как - не хочешь? А кто же там будет царем?
- Всё равно. Кто угодно. Не я.
- Почему?...
- Царей - убивают.
Митрадат отпускает его. Отступает брезгливо назад. Выдыхает:
- О боги!... И это - мой внук?!... Моя кровь?...
Точно всплеск серебристой волны - скок кентавра. Чеканная речь - очи в очи: "Презренный двуногий! Это - внук Фоанта и Эрморады. Их кровь! А к тебе я привел его лишь потому, что другой родни - у него не осталось!"
Кентавр поднимает копье. Целясь в сердце. Сияя от гнева.
Царь, очнувшись, выхватывает из ножен свой меч.
Ктарх, отступив чуть назад, довершает: "Я жестоко жалею, что некогда - не пронзил твою грудь, Митрадат. Нынче - поздно. Умри, как сумеешь. Прощай!"...
Размахнувшись, он резко втыкает копье - возле ног царя. И оно впивается в землю, увлажненную вешними соками, чуть ли не на поллоктя. У Евпатора поневоле холодеют корни волос, и пока он тщится извлечь из себя сразу ухнувший внутрь и свернувшийся где-то в подбрюшине голос, чтоб наконец-то позвать охрану - Ктарх, вольный и безоружный, пускается вскачь - по истоптанной войском степи, к синеватой цепочке курганов...
Утомленная долгим бездельем и унылой муштрой оголтелая скифская конница с диким гиком и свистом свырается - вслед серебряной тени двусущностного.
"Пощади его", - робко лепечет ребенок.
"Эгей!! Окаянные!! Взять - живьем!!" - орет Митрадат.
Но - напрасно. Не слышат. Топот, ветер в лицо, жар азарта...
Скифы - рьяны и яры, Ктарх - стар. Несомненно, догонят. Они уже на расстоянии выстрела, вскинули луки, натянули тетивы...
"Спаси его!" - молит мальчик, вцепляясь в царя.
...Боги бездны: это - мой внук! Мой последний, быть может, потомок! Потому что других, кто бы мог наследовать мне - я уже схоронил и утратил!... Каждый день множит жертвы и муки: всё уходит, всё рушится, оползает в Аид и срывается в пасть Ахримана... Сын - опора моя и надежда, сын законный и страстно взлелеянный, даже он - оступился и предал! Я обязан его наказать и вручить его смерти - но как?!... Мой Фарнак, как мне жить - без тебя?... Жизнь моя, мой огонь негасимый... Только ты - мое упование! Ты один и будешь достоин - преемствовать мне во вселенской борьбе с супостатами! Ты блистаешь - как молния в окровавленном злате заката! Твои очи - гроза и пожар! Ты - не то, что сей бледный затворник, чистоплюй, книгочей и слабак, валящийся в обморок от единого запаха крови! От зрелища - раскуроченной плоти, от звука - рвущихся жил... Ишь, придумал - "царей убивают"... Врешь, мой милый! Царя Митрадата - никто до сих пор не убил! Ни стрела не брала, ни кинжал, ни засада, ни яд, ни железо в ручище кентавра, ни свирепые силы стихий - что мне ваши бунты и заговоры?...
Я, наверное, вправду - бессмертен.
И умру, когда сам пожелаю. Или - вринусь на небо живьем, на крылатом коне, как комета хвостатая!
Но - не ранее, чем - пресыщусь земною игрой.
Страшноликий Уран! Пожиратель чад своих - Кронос! Тартар вас разрази!
Подыграйте - царю Митрадату.
... Царь - не видел. А я это - видел. И клянусь: это было не сном.
Ктарх упал, подстреленный скифами. Они радостно загоготали, но, свершив свое страшное дело, обернулись назад и услышали - окрик царя. Бросив жертву, они поскакали к нему. Войско замерло. Царь, окруженный ослушниками, гневно им выговаривал: "Ведь - последний в миру!.. Повязали бы, привели, жил бы в клетке... Нет, башки ваши дурьи, угробили"...
Про меня все забыли. А я отвернулся от всех. И - увидел.
Ктарх вдруг зашевелился и невероятным усилием - встал. Испещренный многими ранами, истекая кровью, влача на себе трепетавшие древки зазубренных стрел, он, шатаясь, хромая, борясь с притяжением смерти - отправился прочь. Прочь от места побоища, к северо-западу, где виднелись курганы. Но, пройдя немного, он начал спускаться в ложбину, заполненную сизоватой туманной мглой - степь оттаивала, от земли поднимались вверх испарения. Я боялся, он там оступится и опять упадет... Нет, из той ложбины он вынырнул, словно бережно зиждимый - облаком. Он как будто купался в курениях как в молоке, и кровавая плоть через некое время снова стала - чисто серебряной... С неба - хмурого, но в сияющих белизною просветах - нисходили на степь то ли полосы длинных туманов, то ли низкие облака, извивавшиеся по земле. И казалось, Ктарх уже не идет, а - плывет среди них, не касаясь копытами тверди... Вот - совсем оторвался, вот - повис в неумелом парении, вот - подался вверх, вот - исчез, растворившись в неярком свечении... Слился с дымкой и трепетным ветром... Улетел - в те чертоги из льдистых опалов, где доселе бывал лишь во сне: в царство матери, млечной Нефелы...
Словно знак, чтобы я неуместным вмешательством не спугнул тайнодействие - влажный ветер толкнулся в лицо и - затих.
Как прощальный завет.
Степь безмолвно курилась.
И я ничего не сказал об увиденном - моему мрачноликому деду.
Ктарха долго искали, дивясь, как он мог ускакать, весь израненный, не оставив следов на земле...
Царь был столь поражен, что ни слова не проронил по дороге до Пантикапея.
Но душа моя была слишком обременена впечатлениями, чтобы я сохранил мою тайну навсегда и от всех. Я не выдержал и проболтался, но, по счастью, мне не поверили. Не поверили - две царевны, Митрадата и Ниса, которым я вздумал открыть мое сердце. Обе были мне почти сверстницами, только я считался ребенком, а они - уже девушками и невестами двух заморских царей. Я пленился ими мгновенно: никогда я доселе не видел существ столь прекрасных и нежных. Царь привел меня к ним познакомиться, а они упросили его, чтобы я провел у них вечер за беседой и угощением. Словно нехотя, он согласился - обычно ведь никакому мужчине не дозволялось входить в гинекей, и царевны не видели возле себя никого, кроме старых служанок и евнухов. Вероятно, царь рассудил, что общение с его собственным внуком не способно причинить им какой-либо вред. Потому, очутившись у них, я был должен, превозмогая скорбь и усталость, рассказывать: кто я есть, где я жил, что случилось с моими родными... О, как эти девочки слушали! Как они сострадали! Как обе плакали, обнимая меня и пытаясь хоть чем-то утешить! Но когда я, поддавшись их ласке и пониманию, под конец поведал им - о вознесении в облаке Ктарха...
Они молвили мне: "Ты придумал. Так - не бывает!". - "Дорогие, я видел своими глазами!" - "Бедный! Ты, наверное, тронулся в это мгновение разумом"...
С той поры я об этом молчал.
165. Находясь сам с собою в тяжком борении, царь откладывал разрешение дела о заговоре, и с готовностью принимал в рассуждение доводы тех, кто осмеливался заступаться перед ним за Фарнака. Среди этих людей был и давний соратник царя, испытанный и в боях, и в скитаниях, пожилой стратег Менофан, сострадавший беде Митрадата, но считавший Фарнака не столь виноватым, чтобы сразу обречь его казни. "Пуще всех виновата война", - говорил Менофан государю. - "Ей не видно конца, и народы впадают в отчаяние: даже лучшие люди вершат в безысходности то, что, будучи в здравом рассудке, отвергли бы с негодованием. Но ведь сын твой любит тебя, и никем не доказано, будто он умышлял против жизни твоей и власти: заговорщики лишь собирались тайно отправить к Помпею гонца, уповая на то, что Помпей благосклонней ответит Фарнаку. Несомненно, твой сын дурно сделал, утаив от тебя свои замыслы, однако он жаждал спасти и тебя, и Боспорское царство. И ежели ты пощадишь его, царь, то сможешь вовек полагаться на Фарнакову преданность и благодарность".
"Подойди и прочти".
Приведенный в светлую залу из подвальной темницы Фарнак с отвычки моргает слезящимися глазами. Но влагой сочатся лишь веки, отнюдь не душа, омертвевшая в камень. Он готов к наихудшему: к казни. И уверен, что на пергаменте, властно протянутом хмурым отцом - приговор. Ознакомиться с коим велят - в назидание. Дабы выдернуть стержень воли из сердца, дабы ввергнуть в животный ужас перед постыдным концом, дабы вынудить - повалиться в ноги царю и отцу своему, умоляя смягчиться...
Не жди.
Я - не жалкий малец, а - мужчина.
И сумею прочесть - и не дрогнуть. Ни единою жилкой.
Нескончаемая война изнурила, я думаю, всех. И тебя, и меня. Не пора ли ее завершить и прийти к соглашению? Скоро мне сровняется семьдесят. Я пресыщен борьбою и славой, а для Рима уже не опасен. Признаю за тобою победу и прошу лишь самого малого: позволения умереть у себя во дворце, быть оплаканным родственниками и погребенным как надлежит государю. Коли ты утвердишь за мною, покуда я жив, и моими наследниками, коих сам я назначу, права на Боспорское царство - я клянусь, что вовеки пребуду другом, данником и союзником Рима, исполняющим волю сената.
Прежде, чем отвергать предложение, столь разумное и справедливое, хорошенько подумай. Ведь и ты когда-нибудь можешь оказаться в подобных условиях: боги любят жестокие шутки.
Прощай".
Вот теперь - сын у ног Митрадата.
Потрясенный, счастливый, смятенный, изумленный до слез. Лобызающий стариковские руки в золотых тяжелых перстнях. Вне себя от неслыханной радости.
Да неужто - свершилось?! Одумался?! Согласился - на переговоры?!.. О, давно бы пора, только мы, боюсь, опоздали... И письмо надо было бы выдержать в тоне более... ну, не смиренном, а скажем, почтительном. Ведь Помпей - кругом победитель, и отец обречен на безрадостный выбор: сдаться или погибнуть. Тут уж не до гордыни! И не до ехидных намеков на переменчивый рок... Но все-таки - как, кому, коим чудо его удалось - уломать?! При его-то непримиримости?! "Между мною и Римом не может быть мира"...
- Что молчишь? - говорит Митрадат. - Может, скажешь, нескладно написано?
- О, отец!...
- Видишь, сын мой, на что я - иду. Как согласен унизиться, лишь бы ты - жил и царствовал! Лишь бы - род наш продлился в веках!
Кровь моя, огонь негасимый, дар богов, продолжение и повторение, упованье мое на отмщение... Пусть посмеют теперь утверждать, будто царь Митрадат никогда никого не прощает!
Я - прощаю тебя.
Встань, Фарнак!...
166. Взвесив сердцем и разумом все улики и доводы, царь, единственный, может быть, раз за всю жизнь, умягчился и дал себя смилостивить. Он вернул свое благоволение сыну, и друзей его отпустил невредимыми, и решил поступить, как они ему говорили: снарядить к Помпею посольство с царским собственноручным письмом, излагавшим просьбу о мире. Митрадат признавал себя побежденным, покорялся владычеству Рима, но, взывая к Помпеевой справедливости и напоминая о своих уже старческих летах, умолял дать ему окончить дни среди близких и оставить боспорский престол за династией Митрадатидов.
167. Не берусь я ныне угадывать, верил царь, что Помпей согласится с такими условиями, или вовсе на то не рассчитывал, но оттягивал срок, укрощая волнение подданных обещанием переговоров. Я тогда находился уже возле деда в Пантикапее, и по юности лет и неопытности полагал, что возможен мирный исход, ибо просьбы царя к императору мнились мне совершенно законными - о Помпее, к тому же, ходила молва, будто он человек благородный, прямой и отнюдь не жестокий, и воюет с царем не из личной вражды, как когда-то Аквилий, а покорствуя чести и долгу. Он поклялся, что будет сражаться с царем до последнего - но с той клятвы прошло уже несколько лет, и, как думалось мне, сам Помпей мог о ней много раз пожалеть и не жаждать кровавой победы.
168. У царя Митрадата ведь уже было отнято всё, что можно было отнять, кроме города, где умереть, горстки родственников и его самого, удрученного возрастом и чередою тяжелых потерь. Я считал, что Помпей исполнил бы долг полководца, приведя Митрадата в покорность, и притом не унизил бы собственной чести, обойдясь милосердно с врагом, молящим о мире и бесспорно достойном почтения. Но в те дальние годы я был лишь склонным к мечтаниям откроком, вскормленным повествованиями о Геракловых, Кировых и Александровых подвигах и учениями стародавних философов; о повадках и правилах римлян я не знал тогда ничего.
169. Знай я римлян, как знаю их ныне; знай я их беспощадность не только к врагам - а к своим же согражданам; знай я римлян, взиравших надменно на варваров, но творивших резню в своих собственных стенах; знай я римлян, сгрызающих заживо всех, кто посмели отбиться от стаи; знай я римлян, которые трижды брали приступом Рим на одной человеческой памяти; знай я римлян, среди коих нет никого, кто бы не был запятнан пролитием крови собратьев - никого, клянусь, считая и тех, кого я сам потом любил, почитал и оплакивал, когда их, в свой черед, убивали другие, не стыдившиеся предавать и палачествовать - знай я римлян тогда, как знаю сейчас, я не стал бы питать никаких упований.
Новоизбранный претор, верховный понтифик Гай Юлий Цезарь - пишет, рвет, снова пишет, перечитывает, снова рвет...
Цезарь - по уши влип.
Их схватили. Пока - пятерых. Самых близких помощников и друзей Катилины. Коим было поручено сеять в городе слухи, волнения, страх и рознь, подготавливая - чего уж таить? - не какую-нибудь потасовку на рынке: государственный переворот. Срок которого должен был точно совпать с приближением к городу самого Катилины и - сподвигнутого на мятеж легиона...
Как славно всё шло. Даже слишком чисто и гладко.
Консул Марк Цицерон, сам не зная того, подыграл участникам заговора, выдворив Катилину из Рима своими речами: "О доколе же, Катилина, ты намерен испытывать наше терпение? И доколе твое бесстыдное бешенство будет всех будоражить?"... Но напрасно, Минервой клянусь, потешался, небрежно остря, Катилина с дружками, называя речистого консула "соловьем сената": Марк Туллий вдруг сделался - ястребом.
Цицерон - раздобыл доказательства, без которых не мог никого уличить и арестовать! Без которых все его речи оставались - беспочвенной бранью!
Этой ночью он получил в свои руки - письма катилинариев к галльским вождям! Как ему удалось, боги ведают, явно не обошлось без шпионов, а быть может, и вся переписка была Цицероном подстроена: он же мог подкупить этих варваров... Но печати-то подлинные! И, что самое скверное, были названы - имена...
Только пять. Гая Цезаря даже не подозревают. Пока. И, когда обвиненных в заговоре решили отдать до суда под домашний арест, на поруки знатнейшим сенаторам, Гаю Цезарю тоже досталось опекать одного из катилинариев. Это Луций Статилий. Заточение - самое мягкое: хочешь спи, хочешь ешь, хочешь пей, хочешь книжки читай. Но Статилий блуждает по дому, перепуганный до заикания, жалкий до омерзения, бледный как смерть, то и дело бормочущий: "Это... это - конец"...
Впрочем, сам великий понтифик не краше.
Потому что сейчас уже вечер. А завтра в сенате начнется дознание. Могут всплыть неожиданные документы, расписки, счета. Могут проговориться от страха или по глупости - сами пятеро пойманных. Могут выдать - рабы обвиняемых, ведь рабов обязательно будут пытать. Цезарь так и не поборол в Катилине презрения к Цицероновым дарованиям, а Марк Туллий не просто вития - он умелый судебный оратор, разбирающийся в казуистике права и в практике следствия; он способен построить допрос так лукаво, что всякий скрытник начнет уличать сам себя, выдаст нити интриг, подскажет, где нужно искать... И тогда все узнают...
Проклятие! Неужели ты выйдешь из курии, заключенный под стражу? А, Цезарь?...
Он зол на себя. Больше, чем на кого-либо. Катилине терять уже нечего: после стольких скандалов, с такой репутацией - кто б его и когда выбрал в консулы? Но ведь ты, Цезарь, ты - чем ты думал, когда согласился ему помогать? Дал вовлечь себя как юнца в авантюру с сомнительным запахом, чтобы пасть так глупо, так дико, так рано, так несуразно, ничего не добившись на свете, ничего еще не совершив... Быть судимым вместе с компанией, обвиняемой в столь ужасных делах, что, коль даже тебя после долгой и закулисной возни оправдают - никогда уже не воспрянешь, никогда не отмоешь приставшую грязь... На тебя будут пальцем показывать - "Этот!"... До сих пор Рим пеняет тебе детской дружбой с царем Никомедом, а ведь то были мелкие шалости, извинительные для любого при теперешних нравах - немало вполне уважаемых в Риме людей позволяют себе развлекаться еще интереснее... Но - участие в мятеже! Тебя спросят: ты знал, что готовилось - Риму? Да как же не знал, если есть показания, что тебе - не кому-нибудь! - прочили должность второго лица в государстве, начальника конницы, при диктаторе - Катилине?... Не могло же такое случиться - без твоей на то воли?... Значит - знал, и со всем соглашался, во всем соучаствовал: в череде покушений на жизнь Цицерона, в поджогах, в планах страшной резни...
Отпираться прилюдно - противно: посчитают, что струсил. Сознаться - подписать себе приговор и пойти к палачам - вместе с этой пятеркой.
Как быть?!... Думай, думай скорее, Гай Цезарь, потомок богов... Ночь - и всё, будет - поздно...
- Ну, готово письмо? - возникает на пороге таблина Статилий.
Он него сильно пахнет вином. Цезарь сам предложил ему подкрепить уходящие силы, но зачем напиваться как варвар...
- Я не буду писать, - решает вдруг Цезарь. - Я встречусь с ним.
- Но... когда же? Ведь завтра нас могут...
- Сейчас!
В самый праздник Доброй Богини. Имя коей нельзя никому даже произносить. А присутствовать на ежегодном полунощном обряде вправе только знатнейшие женщины Рима и пречистые девы-весталки. Нынче таинство отправляется - в доме консула Цицерона на Палатине.
Значит, консул куда-то на ночь ушел. И куда - узнать невозможно. Впрочем, вряд ли Марк Туллий, боящийся неизловленных пока заговорщиков и наемных убийц, захотел бы искать ночлег далеко. Нету надобности. Вероятно, он где-нибудь рядом.
Цезарь шлет на разведку раба, сам же, крадучись, движется под охраной двух других - вдоль ограды.
Вдруг из звездного мрака выпархивает - кто-то в белом.
Женщина. С тайного празднества? Кто такая? Куда?...
Цезарь тихо идет по пятам.
Но она бежит, не оглядываясь. Устремляется к дому, где живет Цицеронов приятель - Марк Теренций Варрон. Консул - там?...
Женщина торопливо стучит. Что-то кратко воркует. Ей отвечают. Впускают, опять задвигают засов...
Затаившись в тени старой пинии, Цезарь ждет. Размышляя с веселым отчаянием: даже тут замешаны - юбки! Что там выборы консулов - если и заговор, и вооруженный мятеж, и раскрытие оного не обходятся - без участия завитых головок, накрашенных губок и ушек с сережками! Без наушниц, доносчиц и непревзойденных шпионок... Значит - и ты, Цицерон? Цезарь сам не раз прибегал к женским хитростям, но это ведь Цезарь, которого ты всегда полагал "развращенным" - тот Цезарь, который успел уже перебывать в спальнях жен и Помпея, и Красса, и еще очень многих, не будем о них... Но уж ты, столь занудно верный супруг...
Нет, Марк Туллий вполне мог остаться - занудным и верным. При такой самовластной жене, как Теренция, это вовсе не чудо. Однако в азартных глазах оголтелых поклонниц его подневольная праведность может лишь добавлять ему обаяния. Укреплять досужее мнение о Цицероне как об овечке, на которую точит зубы - стая волков. "Ах, бедненький, он совсем как дитя среди нашей-то крови и грязи, чистый, честный, наивный"...
Наивный?!
Ну да! Расскажите кому-то еще. Операция по перехвату писем катилинариев к галлам была и придумана мастерски, и разыграна с блеском - Цезарь больше не сомневается, что провал - результат провокации...
Консул вовсе не агнец.
Однако попробуй его убедить, что и ты - не такая уж хищная тварь.
Наконец-то. Женщина вышла. Будь что будет!
Кошачьим броском - он хватает ее за запястья. Раб, поднявший прикрытый доселе фонарь, освещает лицо.
- А-ай!!...
- Фабия?!...
Перепуганная чуть не насмерть весталка - оседает у него на руках. Не давая опомниться, он начинает расспрашивать: для нее он - великий понтифик, глава всех коллегий жрецов, и она должна отвечать...
- Почему ты одна гуляешь по улице - в ночь такого великого празднества? Что случилось? Зловещие знамения?
- Нет, напротив, - лепечет она. - Мы уже завершали обряд, и алтарь погас... вдруг - как вспыхнет яркое пламя! Столп - до неба! Такой ослепительный, злато-алый, с синими искрами! Словно Феникс из пепла!...
Рассказывай, милая. Знаю я ваши штучки. Знамения - не даются богами, которым на нас наплевать. А устраиваются - ловкорукими богослужителями. Я бы мог объяснить тебе, как, но - не время...
- Так что?
- Мы, весталки, сочли это - знаком свыше. И поскольку чудо случилось в доме консула, нет сомнений, что знак ниспослан - ему. Как предвестие славы и торжества над врагами.
- Забавно. А дальше?
- Сестра захотела, чтоб Марк... Марк Туллий сейчас же об этом узнал. И послала меня, потому что закончились те ритуалы, на которых необходимо присутствовать жрицам Весты.
Всё ясно. Теренция хочет любою ценою подвигнуть трусливого мужа - на казнь заговорщиков. Цицерон совершенно не богомолен, но... порой не чужд суеверий. И крайне подвержен влияниям.
В этом - зло, но в этом - и благо. Надо встретиться с ним - до утра. Лезть хоть через забор, если стража не пустит в ворота.
- Любезная Фабия, - улыбается вкрадчиво Цезарь, - ты не можешь представить себе, как я рад этой вести. Только ты ведь знаешь его, Марка Туллия... Он всегда во всем сомневается. Я бы мог, как великий понтифик, подтвердить ему правильность ваших прозрений. Но боюсь, он не примет меня.
- Почему? Разве вы не друзья?
Фабиола, о как ты глупа! И какая удача, что ты мне попалась!
- Он не лег еще спать?
- Нет. Сидел и читал.
- Ну, тогда я к нему загляну. Меня впустят - без пароля?
- Вряд ли. Но пароль очень просто запомнить: "Республика".
Он готов расплясаться от радости.
- Благодарствуй, милая Фабия. Всё, что ты совершила - угодно богам. Но не надо рассказывать никому - чтоб не сглазили - про случайное наше свидание. Поняла? Обещаешь?
В меру нежно и в меру почтительно - он слегка ее обнимает и целует в чело. Твердо зная: ни одна еще женщина в Риме не смогла устоять против чар потомка Венеры. Эта дурочка будет хранить свою тайну... пару дней.
А больше - не надобно!
- Я, Марк Туллий, как видишь, признался во всем. И стою пред тобой как открытая книга. Клянусь тебе: смерть не так ужасает меня, как бесчестие...
Цицерон ошарашенно стонет:
- Как ты мог!.. Как ты мог, если знал, чем должно было кончиться!
- О, поверь: о многих подробностях я узнал лишь сегодня! Самому стало дурно от мерзости - сколько крови и жертв! Мы знакомы с тобой чуть не с детства. Неужели ты думаешь, я способен желать - твоей смерти? Или - гибели твоей жены и детей? От меня это попросту скрыли...
- А прочие ваши затеи?! Поджоги, бунты, мятеж?!...
- Я пошел на это с отчаяния. Не со зла. Ты представить не можешь, Марк Туллий, каково мое положение!
- Ах, не надо мне лгать! Ты великий понтифик, ты претор, ты...
- Я - по макушку в долгах. Ты, поди, не поверишь, если я назову тебе, сколько я должен!
- Назови, сделай милость.
Занятно услышать, ибо цифры по Риму гуляют самые разные.
- Восемь.
- Восемь... чего? Талантов?...
Столь невинное предположение вызывает у Цезаря смех:
- Что ты, друг мой! В талантах это будет примерно... тысяча триста. Восемь, хотел я сказать, миллионов денариев.
Палатинский роскошный дом Цицерона со всею отделкой, обстановкой и садом - стоил лишь полтора миллиона.
Цицерон в почтительном ужасе ахает.
- Деньги, деньги виною всему! - сокрушенно кается Цезарь. - Так уж я воспитан с младенчества, что считать их не больно приучен. Знаю, что живу не по средствам, а исправить себя не умею. Да и главные траты мои, если вспомнишь - не ради себя: помощь бедным, устройство общественных зрелищ, воздвижение новых статуй в честь Мария... Только похороны тети Юлии обошлись - больше, чем в миллион... У меня сейчас нет даже средств, чтобы выдать дочь мою замуж...
Да, блестящего Цезаря может нынче спасти от судебного иска, распродажи имущества и позорного исключения из сената - лишь нежданное чудо. Или - переворот.
- Я не знал, как мне быть, - продолжает он каяться консулу. - С преогромным трудом убедил кредиторов подождать до выборов: выиграл преторство - но опять... чрезмерно потратился. И они стали мне угрожать долговою тюрьмой, описью родового имущества, лишением всех должностей - и полнейшим бесчестием... Так куда мне было деваться? Катилина утешил меня, пригрозил кредиторам расправиться с ними по-своему, если те еще вздумают мне докучать... Но взамен попросил, чтобы я, в свой черед, ему посодействовал. Я не мог отказать. Однако прельстился, клянусь, не обещанным мне постом начальника конницы, а - законом о предстоящей отмене долгов! Ради этого я и примкнул к заговорщикам!
- Хватит врать! - прерывает его Цицерон. - За кого ты меня принимаешь? Цезарь, ты - не торгаш! Ты - игрок! И тебе была нужна - только власть! Ты легко бы избавился от Катилины - и восцарствовал сам! Вот зачем ты был с теми, кто собирался убить меня, обезглавить сенат, перерезать сопротивляющихся, сжечь дома несогласных - и ввести в мирный город войска!
Громыхает Марк Цицерон всею мощью гневной гортани.
Цезарь кротко ему улыбается:
- Милый мой. Я доселе был лучшего мнения о твоем уме. Да и также - о воображении. Ну подумай, Марк Туллий: тот ли я человек?...
Цицерон замирает от этакой наглости.
- Тот ли я человек, в самом деле, - продолжает Цезарь тихо и ласково, - чтоб нуждаться во всяких там Катилинах, захоти я и вправду достигнуть того, в чем сейчас тобой обвиняем?... Высшей - власти?...
Предел откровенности. Шутоватая маска беспечного вертопраха приподнята, а под ней... Цицерону становится страшно.
- Ты сравни, кто он - и кто я, - предлагает Цезарь, вольготно усевшись в близстоящее кресло. - В свое время ты был недоволен, что я принимаю его у себя; я считал это предубежденностью, но сейчас сознаюсь: ты был прав. Человек он дрянной и никчемный. Соучаствуя в казнях при Сулле, он покрыл свое имя позором, а потом лишь умножил дурную молву: то разврат, то семейный скандал и убийство в собственном доме, то жестокость и вымогательство, то вот - далее некуда - заговор... Кто способен всерьез на него полагаться, уважать его, быть ему верным - кроме сборища малограмотной черни, гуляк, гладиаторов, шлюх и хозяев таверн? Кто привязан к нему - без расчета и страха? Никто. Что он есть? Ничто: неудачник. Он и ринулся с головою в разбой оттого, что утратил надежду когда-нибудь выиграть выборы. Катилина в политике - труп!
- Он и вправду скоро им станет! - обещает, сжав кулаки, Цицерон.
Цезарь морщится, но продолжает:
- А теперь взгляни на меня. Ты, мешая хвалы с укоризной, сам признал: не пристало мне домогаться насилием благ, которые я получу по закону, стоит мне пожелать. Никогда еще человек моих лет не был избран великим понтификом. За претурой последует консульство, а потом и всё остальное: империй в провинции, покорение новых земель - и триумф... Согласись, о Марк Туллий, у меня нет весомых причин - восставать на отечество, поднимать мятежи и марать свое имя убийствами. И тем более - жаждать смерти такого блестящего консула и такого старинного друга, как ты.
- Нет причин? - ловит на слове Цицерон. - А долги?...
Цезарь может торжествовать.
- К счастью, боги меня не оставили, - молвит он с нарочитой небрежностью. - Я усердно искал и нашел. У меня теперь есть - поручитель.
- Кто же он? - не верится Цицерону.
Ты хочешь узнать, где я взял такого безумца, что способен рискнуть за меня - честным именем и состоянием?.. На, лови и скушай!
- Марк Красс.
Цицерон сокрушен окончательно. При отсутствии Гнея Помпея в теперешнем Риме с Марком Крассом в богатстве, могуществе, силе, влиянии - не посмеет тягаться никто. Красс подобен - слону, перед коим другие сенаторы мнятся вздорной мелочью вроде обезьянок, шавок, пичужек, букашек... Красс подобен - свирепому боевому слону, и когда его разозлить, он пойдет - напролом, с трубным рёвом, растаптывая всё подряд: судьбы, жизни, тела, состояния... Красс - о да, несметно богат и отнюдь не брезглив, добиваясь желаемого: говорят, он скупал за гроши у соседей дома, подожженные его собственными рабами - а рабов потом убивал, чтобы не проболтались...
Красс - намного страшней Катилины, неимущего бунтовщика. Цезарь знал, за чью спину прятаться. Правда, Красс до сих пор недолюбливал Цезаря как удачливого интригана, но нашлись, как видно, причины забыть неприязнь: либо общие выгоды, либо дальные замыслы, либо тайная благосклонность Тертуллы, моложавой супруги пожилого угрюмого Красса... Что - неважно! Союз заключен, и теперь Цезарь вежливо уведомляет: лишь посмей меня тронуть - раскаешься...
Убедившись, что Цицерон преотлично понял его и подавлен такою угрозой, Цезарь сразу меняет свой тон с покаянно-самодовольного на сердечно-приятельский.
- Кстати, друг мой, - молвит он с хитрецой. - Вспоминая свои обязательства, я наткнулся на человека, быть может, единственного в целом Риме, которому сам я - не должен совсем ничего. Но который давно в должниках - у меня. Я его десять лет не тревожил напоминанием, как-то незачем было. Однако теперь обстоятельства вынуждают - выставить счет. Выручай! Набежали проценты!
- Я?!
Смеется:
- Ты, Цицерон!
- Счет?... За что?...
- Э, какой же ты, право, беспамятный! Сколько времени утекло - а вот я как увижу ее, так возрадуюсь доброму делу: ходит, дышит, щебечет, живая, премилая... А могла бы - в страшных мучениях...
Катилина - и Фабия!
Боги, тот ужасный судебный процесс о соблазне весталки, на котором жизнь несчастной свояченицы, безупречная репутация Марка, честь семьи - всё висело на волоске... На таком тонюсеньком, что...