Аннотация: Против Митрадата восстает его сын Фарнак; царь, чтобы не быть выданным римлянам, кончает с собой; Фарнак отсылает его останки к Помпею.
174. Я был рядом с царем, когда прибыл ответ от Помпея. Император писал Митрадату, что война прекратится не ранее, нежели царь ему сдастся, как сделал Тигран, без условий и уговоров. Царь заведомо знал, что подобный исход означал для него смерть, мучительную и позорную, да и римский посол, муж суровый, но честный, не кривил с ним душой. Митрадат, однако, не стал до конца разрывать сношений с Помпеем и отправил второе письмо, в коем, жалуясь на нездоровье и преклонные годы, уверял, что не в силах приехать, однако просил снисхождения, предлагая Помпею в заложники своих близких и даже детей - при царе был побочный сын его, Митрадат из Пергама, сын галатки Адобогионы, Дейотаровой дрчери, не питавший в царю ни любви, ни почтения; им-то царь и готов был пожертвовать, дабы выиграть время и вновь озадачить врагов.
175. Понимая притом, что его не спасут от возмездия ни смирение, ни уклончивость, ни богатые преподношения, царь отважился на небывалое. Пылкий разум его и несломленный дух породили воинственный замысел, и безумный, и величавый: оставить охваченный смутой Боспор и пойти через скифские степи в Европу, набирая в войско союзников изо всех племен и народов, совершить переход через Альпы - и хлынуть в Италию, поднимая на бунты рабов. Митрадат полагал, что он раньше успеет войти победителем в Рим, чем Помпей возвратится с Востока. Ни свой возраст, ни расстояние, ни иные препятствия Митрадат не брал во внимание: плоть его оставалась крепка, диких варваров он умел покорять без труда или делать своими друзьями, а дальность пути до Италии, чащи галльских лесов и снега перевалов ничуть не страшили того, кто прошел, вкруг Эвксинского Понта, всю Азию, а потом весь Кавказ - до Боспора.
176. Через множество лет доводилось мне слышать от разных людей, рассуждавших о тех временах, будто предполагавшийся римский поход Митрадата, в коем он угрожал превзойти Ганнибала и Спартака - не более чем несуразная басня, сочиненная либо слепыми приверженцами, либо худшими из врагов государя. Ведь любому разумному мужу понятно, что отнюдь не в том положении, в коем царь находился тогда, было строить подобные замыслы - их несбыточность, должно признать, очевидна была даже и для меня, еще мальчика. Но дерзну возразить сомневающимся: ни один из людей, окружавших тогда Митрадата, не способен был выдумать что-либо равное - ни Фарнак, ни стратег Менофан, ни иные соратники, ни тем паче недоброжелатели из числа боспорян. Митрадат же, напротив, не раз убеждался, что удачу ему приносили поступки нежданные и отчаянные, ибо разум обычных людей был бессилен их предсказать. Я свидетельствую: он собрал возле Пантикапея войска и уже собирался отправиться в путь, но судьба рассудила иначе.
Мглистый, трепетный, утренний свет: солнце - через туман, а луна - не успела погаснуть... Ветер, степь, озерко...
Боги, где я?...
Открыв глаза, Митрадат понимает, что - спал. Но душа еще не до конца возвратилась оттуда, где он сбросил с себя - всё былое. Или где оно - его бросило...
Царь лежит на широкой измятой постели с двойным изголовьем. Руки, ноги, грудь, голова. Всё при мне. Уж какое ни есть, староватое, но еще вполне пригодное тело. Жаждет драки. Требует жрать. Может сделать брюхатою женщину.
Ха, подумаешь - семьдесят лет! Между прочим, пока что - не семьдесят. И зачем их считать, эти годы?
Этой ночью - последней в пантикапейском дворце - Митрадат распрощался со всем своим прошлым.
Свершилось всё, о чем он молил небеса: всё - отпущено, всё - прощено, всё - забыто, всё - невесомо...
Весна. Вылупление почек, сползание коконов с крыл. Обновление мира. Счищение омертвелой коры. Гибель тленного. Громы, радуги, ливни, побеги. Пир неизбывности. Прорастание сути сквозь видимость. Обретение заданных смыслов. Осязаемость чуда. Возможность любых перемен и любых превращений: слова - в сущность, сущности - в вещь, вещи - в вечность...
Всё вещное возвращает первичные облики.
Одеяло, подбитое мехом, расползается на живые куски, становящиеся на глазах - молодыми куницами. Они юркают в серые скалы, коими был только что - этот старый дворец. А подушка, наполненная мягкой шерстью - вдруг встряхивается и делается глупым пышнорунным овном. Вместо простынь - ковер из цветов, да и ложе больше не ложе - мощный торс узловатого дерева, низко гнущегося над землей... Птицы, выпорхнув из распоротых рогом перин, гомонят, опьяненные солнцем, а иные уже себе ищут развилки и дупла для гнезд, дабы совокупиться, размножиться, выкормить жадных птенцов - и продолжить свое мельтешение в круговерти веселых времен...
Рой соблазнов: лица, ланиты, длани, пальчики, легкая плоть, локотки и коленочки... Милые девы, лесные богини, вакханочки, нимфы... Бассариды с влажными аспидами - ожерелий взамен - на смуглых щейках и плечиках в кольцах пьяных кудрей.... Вереница дриад, не украшенных больше ничем, кроме веток и собственной свежести... Нереиды с зелеными взорами и жемчужинами меж прохладных грудей... Смуглоногая дева-охотница, целомудрие коей хранят два крылатых грифона... Капризная ионийская роза, раскрывающая благовонные лепестки только в звездную полночь... Три хариты - розовобедрые, в золотистых затейливых локонах... Непорочные, но лукавоокие Музы...
Возлюбленные!
Пляшут, плачут, поют, улыбаются...
По одной приближаются - и целуют, и млеют в объятиях, и одаривают - кто орехом, кто лилией, кто сосновою веткой, кто яблоком, кто лозой, кто морскою травой, кто фиалкой, кто жимолостью, кто узорной ракушкой, кто ягодой... И ревниво выспрашивают: "Ты меня - не забыл?"... О, да мало ли было в потоке времен - тех, кого ты любил и утратил? Но, чтоб не обиделись, отвечаешь каждой: "Тебя? Никогда!" - "Любишь?" - "Страстно!" - "Навеки?" - "Навеки, прекраснейшая!" - "О прощай, я - прощаю тебя!" - "Ты? За что? Постой!" - "Ай, неважно!"... Выскальзывают из рук и уносятся прочь, и сливаются с плеском вод, пляской солнечных пятен, тенью от облаков...
От стольких прощаний на душе, вопреки ожидаемому, станет не тяжело, как бывает у смертных со смертными, а - легко, всё легче и легче, будто каждое прикосновение нежных женских перстов - заберет частицу мучений, будто каждое слово из ласковых губ - принесет исцеление, будто каждое трепетное целование - смоет с плоти не только едкий пот, но и - шрамы ран, пятна старости, складки, дряблость, изморщенность...
Изумленный, он вдруг увидит - свои руки, ноги, грудь, живот - и не сможет узнать: всё наполнится юною силой, исчезнут зарубки и ссадины, сгладятся жилы и желваки, кожа станет ровной и бронзовой, ногти сами собой заблестят, и округлые мускулы вновь загудят от избытка мальчишеской прыти...
Это - я?... Это - я!
Вечноюный Дионис!
Я все-таки - Бог!...
"Дайте зеркало!" - гаркнет он нимфам, но откликнется лишь одна из них, бестолковая пересмешница Эхо: "...ай!... ало-о-о!"... Клич смешается с шелестом крон и сольется в тоскливое, заунывно-звериное: "о-о-о!"...
Он вскочит и помчится вперед, быстрым бегом своим приминая цветущие травы с порхающими мотыльками, разгоняя пчел и стрекоз, заставляя взлетать перепуганных пташек, свивших гнезда в лугах - а быть может, давя беспощадными стопами где яйцо, где птенца, где жучка, где мышонка, где набухшую сытостью гусеницу: что за дело ему до ничтожных существ, нарождающихся по весне мириадами, когда речь - о праве на Вечность!...
Убедиться. Вглядеться. Узреть.
Он заметит округлое озеро с низким берегом - и помчится к нему, и опустится на четвереньки, и задержит дыхание, дабы не всколыхнуть ненароком зеркальную гладь, - и приблизится, скорченный как зародыш в утробе - к равнодушному зраку вселенной...
Сердце замрет.
Чья-то черная тень перекроет - отражение буйноволосого отрока в измочаленном, но нетленном - венке.
Он поднимет взор. Обернется.
И поймет: круг и в самом деле замкнулся.
Он позволил себя заманить в тот предел, где кончается - время.
И где правят не боги - Судьба.
На него вновь наставит копье - молодой свирепый кентавр. У которого на спине восседает - она.
Госпожа Всех Смертей и Рождений.
Огнеглазая девочка в золотом ободке на багряных кудрях.
О, я знал, ты - юна и бессмертна!
"Бессмертна", - подтвердит улыбкой она.
Наконечник копья непреклонно нацелится в беззащитное тело поверженного, выбирая, куда будет сладостней впиться: в горло, в живот, между ребер, где бухает сердце...
Милосерднейшая! Отведи!
"Ты боишься?" - она удивится безмерно.
Он зажмурит глаза, чтобы стиснуть меж веками слезы. Вжавшись в грязь, ожидая удара. Но почувствует лишь - холодящее прикосновение смертоносного жала к затылку. И - немыслимую пустоту в голове, тонкий звон в ушных закоулках...
Вновь раздернув ресницы, он проследит, как кентавр подхватит острием - его дивный венок. И подаст его - ей.
"Заклинаю, верни!" - вскрикнет он, ужаснувшись потере.
"Он не твой", - возразит ему девочка. - "Он лишь был тебе даден. На время. Круг замкнулся. Оно истекло".
О верни мне - меня! Или хоть объясни - что мне делать!
Он потянется к ней, но кентавр грозно вздыбится, пресекая прикосновение. Избегая копья и копыта, он отпрянет и поскользнется на глине, и рухнет в воду, а пока, отплевавшись, поднимется и очистит приставшую тину - эти будут уже далеко...
Донесется лишь смех. Ее смех. Незабвенный, гортанный, заливистый...
Рядом, из тростников - дряблый, хитрый, козлиный смешок.
И появится - бородатая рожа с рогами, покрытыми зеленистым налетом. Плутоватые сонные зенки, курносый бородавчатый нос, волосатый нечесаный торс, руки длинные, ноги козлиные...
Пан великий!!...
"Я, дитятко. Эк они тебя!"...
Что мне делать? Скажи? Как вернуться назад?
"Глупый. Нет никакого возврата. Приглядись: всё - не то и не так!"
А - круги бытия?
Ведь она мне сказала...
"Ну, раз веришь - беги, догоняй!"...
Щелкнув Пана промеж рогов, он присвистнет - и ринется вдаль. Обуянный ловчим азартом. Чтоб настигнуть. Пленить. Улестить. Покорить. Одолеть. Побороть. Получить у Судьбы - всеблагой, всемогущей, всезнающей - новый дар.
Стать - чем был.
И начать - всё сначала.
Пробудившись, удостоверившись в полном собственном здравии и перебрав в голове все подробности странного сна, Митрадат решает, что сон был - заведомо вещий, но скорее сулящий удачу, нежели что-то ужасное. Перемену судьбы, приключение? Ну а как же: нынче он покидает Пантикапей! Потому - попрощался со всеми и напоследок увиделся - с ней...
Правда, было во сне и другое. Загадочное и неясное. Посоветоваться, что ли, с магами? Ай, ну нет: будут мекать и мямлить, тряся бородами, пристанут с расспросами, знал ли он эту девочку раньше, что случилось меж ним и кентавром, откуда - венок...
Кстати - где он?
Вчера царь рискнул еще раз, с содроганием сердца, снять с корзины печать - и опять обомлел: на иссохшем, но так и не ставшем трухою сплетении почерневших от времени стеблей - колебался нежный, свежий, зеленый побег... Слабый - хоть не дыши, хрупкий - хоть не касайся... Последний!
Митрадат улыбнулся ему и шепнул: "Ничто не потеряно". Опустил плетеную крышку. И тут... Сборы шли полным ходом, к царю кто-то рвался с вопросами... Он не помнит, пришлепнул ли воском ремень и поставил ли, как обычно, печать своим перстнем. Но корзину - уж точно! - пихнул, где никто не заметит - под ложе.
Он склоняется. Шарит рукой.
Пустота!
Быть не может! Да здесь она, здесь...
Ничего. О проклятие! Кто - посмел?!
Вспомни, с кем ты был этой ночью. С рыжей златовеснушчатой Апией, дочкой Апая, самою юной и самой веселой из твоих новых жен. Чем-то напоминавшей тебе, причиняя блаженную боль, Эрмораду. Что, впрочем, понятно: они недальние родственницы. И ты после первой же ночи решил про себя, будто именно Апия, по прошествии совершенно понятного страха перед старым грозным супругом, сможет все-таки возлюбить тебя непритворно, родить тебе сына и даже быть может - взойти за тобою на твой погребальный костер...
Ай, не надо!
"Позвать сюда Апию!"...
Легкий топот скифских сапожек по гулкому полу, шелестение складок, звон запястий, бус и сережек, запах амбры и пряного пота, золотые ресницы, испуганный взгляд...
"Женщина! Ты здесь что-нибудь трогала?"
Смущена. Лгать она не умеет. Краснеет до алости.
"Почему ты покинула ложе, когда я еще спал?"
Обомлела. Но так и ни слова.
"Если ты не ответишь, где то, что пропало - я отдам тебя людям, которые вынудят стать разговорчивее!"...
Встрепенулась и рухнула в ноги, забожилась и запричитала...
Хоть убей, хоть ругайся, хоть смейся, хоть плюйся от ярости, хоть сам зарыдай!
Пренелепейшее происшествие.
На рассвете ей, видишь ли, стало невмочь: захотелось сходить по нужде. Стала шарить под ложем горшок - а нащупала только корзину. Изумилась: зачем она здесь? Вещи, вроде, уже упакованы. Поднесла ближе к свету. Открыла. "Печать?... Господин мой, какая печать?... Таргитаем клянусь, никакой печати тем не было!"... Увидала внутри - "хлам какой-то, засохшие листья, я подумала, надо убрать"... Не решаясь будить из-за этакого пустяка государя - потихоньку оделась и вышла в отхожее место, да и сор этот выбросила по дороге... Куда? За окно.
Мой венок!... Дар богов!...
А - корзина?
"Корзину я захватила с собою, она еще прочная, мне как раз бы такая нужна"...
Для чего?!...
"У меня, господин, есть лисенок, ручной, некусачий, но шибко проказливый, я боюсь, он сбежит, перегрызши ремень, а в корзине ему хорошо"...
Тьфу ты! Зла не достанет!
"Не гневайся, государь, я не знала"...
Ах, Апия, Апия...
"Я подумала, тебе в этом нет надобности"...
Он - не твой, он - лишь даден, - сказала она...
"Ты... накажешь меня?"
Нет, пожалуй.
Отдавая последние приказания, Митрадат обходит снаружи дворец и глядит, не мелькнет ли где омертвелый черный венок с беззащитным зеленым ростком.
Тщетно. Нет. Ни под окнами. Ни на стене.
Ну и ладно. Не надо жалеть. Сон был верный. Всё - к переменам. Забудь о потерях, Евпатор, тебе обещана - вечность. Стань - иным! Стань - собой! Всё отпущено, всё прощено, круг разомкнут - беги, не оглядывайся, пока виден ясный зазор - проносись меж смертями, лови свое счастье! Ты - сможешь, ведь духом ты - юн и силен!
Да пошло оно к демонам, прошлое! Нужно радоваться, что твои истомленные очи никогда уже более не увидят этого города, где ты пережил столько несчастий. Где ты целую зиму так гнусно болел. За владение коим пожертвовал жизнями многих близких людей. Он тебе слишком дорого стоил, ненавистный Пантикапей, и жалеть о нем незачем. Завтра твоим взорам не будут уже докучать ни замшелые стены крепости, ни репейник у храма, ни раскрошенный мрамор ступеней, ни тесный и темный дворец, потолки и двери которого подходили под рост Парисада - но никак не царя Митрадата Евпатора... И не будут глаза твои утыкаться - в цепочку курганов на западе, где покоится прах твоих здешних предшественников... И не будут смотреть еще дальше - туда, где погибла - она...
Попрощайся и с морем.
Ты долго его не увидишь.
Ай, ладно! Да здравствуют странствия!
Ветер! Вольность! Весна! Волчий вой, лисий лай по лесам и оврагам! Залихватские ловчие посвисты! Вопль веселия - "Вай, эвоэ!" Взлет восторга - воспрянь, мое сердце, мы еще поживем, повоюем!
Гей, вперед! За солнцем! На запад! К пределу пределов!
Мы пройдем по полям ковыля, разгоняя хвостатую дичь, сея птичьи переполохи и отмахиваясь от кусачих слепней. Будем жадно вдыхать упоительный дух разнотравия. Будем громко орать на просторе разгульные песни, вдоволь гикать, горланить, дудеть, бить мечами в щиты как в тимпаны, задираться и хохотать - баламутя народы, усталые от покорности и засиделости! Будет всех увлекать, заражая движением, словно камень - обвал! Будем брать, добром или бранью, все блага, все радости! Хлеб и злато, коней и красавиц! Будем жарить и жрать на привалах - истекающих жиром баранов, молочных ягнят и мясистых говяд - запивая чем ни попало, драгоценным заморским вином, пенным пивом, медовою брагой, а не то и - речною водой! Будем пьяно дурачиться, будем весело плакать от дыма костра - и скакать вдогонки через алоязыкое, желтоглазое, синекудрое пламя: ай, жги!
Мы пройдем по весенней земле - точно вихрь очищающий! Мы закружим в своем грозовом хороводе как легкое листвие - судьбы, царства, войска, имена, времена! Мы как Зевс - уворуем созревшую для познания Мужа - Европу! Она вцепится белыми пальчиками в бычью шею и в бычьи рога - и предастся лихому соблазну! Мы зароним в нее наше семя - дикарское, варварское, азиатское, в коем бродит еще - дух Диониса, бога буйных бродяг! С зычным выкриком - вринемся в лоно! Овладеем покорными пажитями - и опять помчимся вперед, не прельстившись жвачным покоем! Наши кони проскачут копытами - по кровавым от маков полям, по лазоревым звездам цикория, по кудрям медуниц, по лиловым глазкам фиалок, по ромашкам, букашкам и пташкам - война!!...
Ай, скорее бы это настало! Боги бездны, внемлите, вмешайтесь, подсобите вечному страннику, возбудителю всех брожений в дремотном миру! Подыграйте - царю Митрадату!
Труба.
Запоздалая мысль: "Надо бы напоследок учинить - гекатомбу. Пожертвовать Дию Воителю - сто быков. За удачу в походе".
Да где же их взять? Города восстают, села - голы, не добудешь не то что быков, а - одной шелудивой коровы...
Боги переживут. И простят, если царь их почтит своей жертвой не в Пантикапее, а на воле, среди скифских степей.
Будь ты проклят, предательский город, оставляю тебя без сомнений и сожалений, ибо весь ты пропах тухлой смесью мерзостных запахов: снулой рыбой, кислой сукровицей, гнилью, тленом, болезнью и смертью...
Прощай!
О великие боги: вы видите: есть - зазор! Круг разомкнут! Я - стану иным! И погибну - не здесь! На свободе! В степях! Не в оковах! На просторе! Не в этих стенах! Если - вовсе погибну...
Еще раз: труба.
177. В час, назначенный для выступления войска в поход, из ближайших казарм под горою, на которой высилась крепость, вдруг раздался трубный сигнал, а за ним - громкий воинский клич. Я не знал, что сие означало, но люди поопытнее преисполнились недоумения, распознав вместо мирной побудки - боевую тревогу. Будь сигнал лишь ошибкой, он бы тотчас смолк или переменился, однако трубный звук и клич был повторен, и ему отвечали такие же зовы отовсюду, где располагались царские воины. Сходный крик принялись издавать и матросы в порту, между тем ни на суше, ни на море не было видно никаких нападавших на город врагов. Зато в нижнем городе к храму Зевса стекался народ, и толпа становилась всё больше.
178. Заподозрив недоброе, царь решил собрать своих близких. Все сошлись в нижней зале дворца, где всегда давались пиры. От волнения я тогда даже не посчитал, сколько нас всего было. Потому назову, кого помню. При царе оставались две любимые дочери, Митрадата и Ниса, с их евнухами и рабынями; я с учителем Пифолаем; три скифянки, супруги царя, со своими служанками; два союзных вождя из Колхиды - имена их непроизносимы, потому один звался, по сходству для слуха, Гераклом, а второй Псамметихом; неизменный стратег Менофан с небольшим количеством воинов; стражи-кинжалоносцы и начальник их - Битоит; были там, разумеется, все дворцовые слуги, рабы Митрадата и вооруженные евнухи. Но того, кого царь жаждал видеть - сына Фарнака - там не было. Тут все поняли, что приключилось, но сказать никто не осмеливался.
Его колотило, когда он в полумраке покинул дворец. Крадучись вдоль стены, он внушал себе: ничего, так бывает всегда, когда сразу ныряешь из теплой постели - в мглистый холод... Но он-то не спал, и не нежился под одеялом! Глаз всю ночь не смыкал, выжидая - удобный момент.
Ввечеру - сорвалось. Старик с неких пор подозрителен, примечает каждую малость. Шагу не дал ступить за порог без пригляда. Поминутно, по всякому пустяковому поводу: "Где Фарнак?", "Позовите Фарнака"... Надоел! Даже в нужник не скроешься - без объяснений!
Ночью тоже было опасно. Во дворце даже заполночь продолжалось брожение.
А теперь - в самый раз. В этот час, между мраком и мороком, всякий ум полуспит-полубодрствует, всякий здравый смысл затуманен. Редко кто будет думать и действовать быстро: память дремлет, плоть заторможена, дух податлив на уговоры. Часовой у дворцовых дверей лишь зевнул на Фарнаков привет: "Господин, уже утро?" - и явно обрадовался, что его скоро сменят, и только кивнул на небрежное: "Ежели спросят меня - я внизу, у одной тут... невесты".
Вряд ли охранник сразу сообразит, что к чему. Все привыкли к Фарнаковым приключениям с женщинами. Парень лишь позавидует, но не вздумает доносить начальнику, а случись такое, тот не вспомнит, касается ли Фарнака строгий царский приказ: оставаться на месте до выступления. И тем паче никто не осмелится разбудить ради этого государя, который, как каждому ведомо, захотел в последнюю ночь насладиться юной женой.
Спят, все спят! Никто ничего не заметит! Остается - выйти за стены...
Все же он старается ставить ступни по-кошачьи бесшумно, когда ему предстоит проскользнуть под окном царской опочивальни. Он знает: окно расположено так, что увидеть оттуда нельзя ничего, кроме неба - но мало ли!...
Сердце в пятки: к ногам беглеца вдруг вываливается - какой-то лохматый комок. Дохлый голубь? Свиток, обугленный и растрепанный? Рвань, перевязанная тесьмой?
Уступив любопытству, он берет это - в руки.
Венок.
Виноградный венок. Совершенно завядший и высохший до звенящей окостелености. Черный. С чего бы?... С чего бы его сохраняли - так долго, а потом вдруг - взяли и выбросили?...
Э, постой. Не он ли лежал - в той корзине, которую царь постоянно с собою таскал, запрещая ее открывать под угрозой немедленной казни... Корзина была неказиста на вид, но крепка, и всегда - запечатана царской печатью...
Венок - талисман Митрадата?
Но... сколько же лет?... Я вас спрашиваю: сколько лет мог держаться нетленным - обычный венок?! Даже ветхий, он не рассыпался в прах, а лишь сделался черным и жестким! И даже...
Дрожь по членам: от сохлой лозы - нежный свежий отросточек. От удара сломался, но слизь из него - словно кровь... И - соленая...
Эти мощи таят в себе - жизнь! В них - оно, Митрадатово счастье! Нелюдская неуязвимость, ловкость оборотня, неизбывная сила, везение - коему не могли надивиться всю жизнь и свои, и чужие! Враги и друзья!
Жар и холод.
Венок - не простой, это ясно. В нем нет - ни конца, ни начала. Сплошной. И... заведомо нерукотворный. Непонятно, откуда он взялся. И кем он дарован отцу. Магом? Ведьмой? Жрецом? Колдуном?
Или - уж договаривай...
Бо...гом?...
Дыбом - волосы. Градом - пот.
Осенение: третье имя царя Митрадата - Дионис.
Он повязан с бессмертием - этой лозой.
И она - у Фарнаковых ног.
Коим чудом, неважно: наследство упало - само!
Значит - это мое. Неоспорно. И боги отныне - со мной. Можно взять и надеть как корону. Я - Фарнак, "Осиянный священным огнем"...
Нет. Постой. Не спеши. Разгадай, прежде чем водружать на себя, почему и кем он был сброшен. Самим стариком, осерчавшим на рок и отрекшимся от изветшалого талисмана? Или... этой рыжей девчонкой, Апаевой дочкой, приневоленной к ненавистному ложу - и решившей отомстить втихомолку? Вдруг супруг, хорохорясь, похвастался ей - и сказал про нетленный венок? А она - прокляла дар богов, позволявший ему до преклонных годов ублажать свою буйную похоть?...
Надевать на себя - опрометчиво. И оставить лежать на дороге - нельзя.
Он решительно прячет находку под плащ и поспешно сбегает к воротам. Счастье все-таки с ним: выпускают его без вопросов, едва он бросает им краткий пароль...
Там, внизу, под горой, его уже ждут, начиная тревожиться.
Когда он, пронесясь по извилистым дремлющим улочкам, вылетает на площадь, раздаются приветствия, но и укоры: "Что ж так долго?"...
Восток уже бледно-розов. День будет солнечным. Хорошо. До условного знака трубы остается какой-нибудь час. Только час - до восстания! Против - отца...
Против гибели - всех и всего.
К храму Зевса. Алтарь пылает, пожирая жертвенный жир. На мраморе - белое прегустое руно и витые рога уже закланного барана. Пятна крови. "Прости, государь мой, пришлось начинать без тебя", - говорит жрец Асандр. - "Но знамения, как одно, изумительно благоприятны, я даже не ждал"...
Фарнак преклоняет колено.
Царь богов, бог царей - будь со мной! Припадаю с мольбою о помощи! Ты единственный, Зевс, кто - простит и поймет совершённое! Ибо ты, царь царей, бог богов, утвердился над миром - низвергнув отца своего! Пожирателя чад своих, Крона! "Осиянный священным огнем" - предается тебе, Зевс великий! Мой - бог!...
Сотворив еле слышно молитву, вымыв руки священной водой и надев шерстяную повязку на волосы, он приближается к алтарю.
Приносить - последнюю жертву.
Невиданную.
Чуть помедлив, он развернет и отправит в огонь - богоданный венок.
Пламя вдруг обомрет, а потом торжествующе вспыхнет, набросившись на нежданную снедь. Лоза начнет извиваться и корчиться, как сгорающий заживо змей. Вспыхнет было увядшая жизнь: сок опять заструится в иссохших прожилках, распрямятся ладони пожухлых листов, хлынет влага из сочленений черенков, побегов и стеблей... Слух собравшихся ясно уловит треск - похожий на треск перебитых костей, тонкий жалостный стон, вздох - глухой и нечленораздельный, хрипы, всхлипы, плевки... Вой - и вонь... Будет пахнуть не прахом древесным, не летучей растительной гарью и не травной трухой, а - плотским смрадом, смертным потом и кислою кровью... На Фарнака повеет - великой виной, он закашляется, подавившись - проклятием...
Станет - страшно и тяжко. Однако никто не вмешается. И не вздумает встать - между жертвой и роком. Свившись в гибельной пляске, они догорят, превращаясь в серебряный прах: жар и жидкость, пламя и плоть, свет и мрак, упрямство и ярость...
Если боги не знают пощады - то к чему колебаться, Фарнак?...
179. Царь был сильно встревожен, однако не стал предаваться отчаянию, предпочтя поначалу поверить охраннику, которому сам Фарнак говорил, что пошел попрощаться к какой-то красавице - и значит, намерен вернуться назад. Между тем шум внизу возрастал. Из дворца, имевшего только два яруса и окруженного башнями и довольно высокой стеной, невозможно было увидеть ничего, что творилось внизу, под горой. Но дозорные объявили, что там толпится народ, пылает у храма огонь и строятся воины. И тогда Митрадат приказал, чтобы все перешли в цитадель, возвышавшуюся над дворцом, обладавшую гарнизоном, колодцем с водой и способную выдержать нападение целого войска.
180. Сверху царь разглядел, как на нижнюю площадь выходят, с боевыми значками и правильным строем, отряды, которые он собирался вести тем утром в поход - и послал немедля узнать, почему они самовольствуют. И гонцы доложили ответ, данный сходкой: войска не желают идти с Митрадатом, они не покинут Боспор, и они не намерены больше повиноваться "безумному старцу, который верит лишь евнухам, а своих сыновей одного за другим отдает палачам" - а хотят иметь над собою "царя молодого, разумного и не жестокого, имя коего чисто от крови и славно во веки веков!".
181. "Им любезнее - отцеубийца", - молвил царь, усмехнувшись известию. Все, кто был рядом с ним, удивлялись его хладнокровию, ибо он, видя силы восставших, не дрогнул душой, а сказал: "Тридцать тысяч. Ну что же, попробую". Он решился сесть на коня и спуститься к войскам, дабы вновь привести их в покорность своими речами. Невзирая на старость, вид царя оставался весьма величав, а глаголя на всех языках покоренных племен, он умел, как никто, убеждать, соблазнять, очаровывать. Видя, что государь к ним спускается с властным жестом, зовущим к молчанию, многие на агоре перестали шуметь и кричать, чтоб услышать царское слово. Но отряд наружных охранников еще раньше перебежал к бунтарям и, желая выказать рвение в своей ненависти к Митрадату, преградил ему путь и начал метать в него дротики.
182. Митрадат избегнул ранения, но был убит его конь. Спрыгнув наземь, царь бросился вверх бегом, ибо дротики продожали лететь, а метавшие их испускали мстительный рев. Царь успел добежать до калитки в воротах, каковую, впустив его, сразу захлопнули. Отдышавшись, он не отважился повторить свой отчаянный опыт, ибо сделалось ясно, что восставшая чернь не преминет пролить его кровь, и его несомненно убьют, не позволив спуститься на агору, дабы он обратился к Фарнаку, войскам и народу.
183. Царь вернулся к нам в цитадель и следил с открытой террасы за расширяющимся мятежом. Там, на площади, показался Фарнак, и несметные толпы кричали ему: "Славься, царь и архонт Боспора!". Свой обет произнес он у храма Зевса перед алтарем, и венчали его на царство не тиарой и не диадемой, которыми продолжал владеть Митрадат, а старинным свитком пророчеств, принесенным жрецами и повязанным алой тесьмой. В тех пророчествах, как узнал я потом, говорилось о некоем воине, "Осиянном огнем"; между тем Фарнаково имя по-персидски это и значило; потому боспоряне сочли его коронование и угодным богам, и законным.
184. Свое собственное низложение Митрадат созерцал с неподвижным лицом, словно бы упиваясь безмерною болью или втайне решаясь на что-то. Стратег Менофан, сокрушенный до слез вероломством Фарнака, за коего прежде ручался своей седой головой, попросил государя: "Позволь же мне вновь воспрепятствовать гибельной распре сына с отцом и избегнуть пролития царственной крови. Я не верю, что сын твой способен на подлость; его имя используют прочие, чтоб покончить с тобой, сам же он отнюдь не чудовище. Царь мой, дай мне пойти туда и напомнить Фарнаку, что сделал я для него, когда он примкнул в первый раз к заговорщикам; я паду перед ним на колени и не встану, пока он не сжалится над отцом, что простил его ради любови". Митрадат сказал: "Хорошо. Передай ему: я прошу у него - только жизнь и свободу. Пусть будет царем на Боспоре, а я удалюсь с теми, кто пожелает, куда поведет меня рок".
185. Царь его напутственно обнял, и стратег, рыдая, ушел, но, как ни напрягал Митрадат свои взоры, он не видел его среди толп. Менофан словно канул в прожорливый человечий водоворот. Не сдаваясь унынию и упорно веря в спасение, Митрадат отправил к Фарнаку и других добровольных послов. Но из них не вернулся никто, а восставшие двинулись вверх, взяли нижние стены и обступили дворец, полагая, что царь мог укрыться в верхних покоях. Видя это, царь приказал, чтобы дети и женщины удалились внутрь цитадели, сам же некое время еще продолжал стоять на террасе, окруженный кинжалоносцами.
186. Я не знаю, что сделалось с теми, кто был послан к Фарнаку. Кто-то был, вероятно, сразу захвачен мятежниками, кто-то мог, испугавшись, смешаться с толпой и бежать, изменив государю. Менофан отыскался потом среди пленных, выданных Гнею Помпею; он поведал, что бунтовщики повязали его и держали под стражей, не давая увидеть Фарнака, покуда всё не закончилось. Полагаю, вожди мятежников из числа боспорян и военачальников, опасаясь Фарнаковой слабости, угрызений души и иных колебаний, не пускали к нему никого из людей, приближенных к царю Митрадату, дабы те не могли пробудить в нем ни жалости, ни сострадания. Не могу я также отринуть возможность того, что Фарнак самолично велел оградить себя от любых сношений с отцом, ибо мыслил себя виноватым и боялся, что дрогнет произнести роковое: "Умри или сдайся".
187. И тогда, исчерпав все возможности переговоров и оставив любые надежды, Митрадат покорился судьбе. Истекало последнее время: восставшие, захватив дворец, принялись штурмовать толстостенную, высокобашенную, но имевшую слишком мало защитников верхнюю крепость, из которой бежать было некуда. Царь собрал своих воинов, объявил, каково положение дел, и дозволил уйти без препон и укоров тем, кто не пожелал за него умереть. Оставались лишь самые верные. Он велел им держаться, доколе сумеют, простился по-дружески с каждым, и пошел в цитадель. По приказу царя были замкнуты и завалены чем попало все двери. Собравшимся в главной зале родным и друзьям Митрадат сказал, что надеяться более не на что, и ему остается покончить с собой, но не дать захватить себя в плен. Распрощавшись с родными и близкими и особенно нежно расцеловав дочерей, он отправился вверх, в караульное помещение, провожаемый лишь Битоитом, дабы там в одиночестве помолиться богам и призвать к себе смерть.
188. Я был в зале вместе с царевнами, не пытаясь их утешать, ибо ранее пережил нечто подобное. На меня напала бесслезная оторопь, а они, Митрадата и Ниса, рыдали навзрыд, повторяя: "О что с нами будет теперь?"... Евнух Трифон промолвил с угрюмостью: "Вас-то братец Фарнак не убьет. Но возможно, выдаст Помпею". А другой евнух, Марсий, добавил сквозь зубы: "Если сам сперва не попользуется". Обе юные девушки были дивно собой хороши, а обычаи ахеменидских царей позволяли сходиться и с сестрами. "Боги, нет! Лучше нам погибнуть с отцом!" - закричали они. "Госпожи мои, прикажите", - ответил еще один евнух, Софроний. - "Только яду мы не имеем. Можно выбрать снурок или меч". Но царевны боялись мучений и крови. И тогда я, очнувшись, сказал им: "Отец вам поможет. Идем!"
189. Мы взбежали по лестнице. На пути у нас встал Битоит, муж невиданной силы и роста, который, однако, склонился к моим убеждениям и к слезам двух прекрасных сестер, допустив нас к запертой двери. Мы стучали в нее и взывали, доколе изнутри не лязгнул затвор. "Почему вы мешаете мне?" - молвил царь, ступив нам навстречу. - "Я простился со всеми. Чего же еще?"... Вид его был суровым, но голос скорее печальным, чем гневным. "Ах, отец!" - возопили, припав к нему, дочери. - "Не бросай нас, лучше убей!"... Мне желалось того же: я знал, что меня ожидало, как царского родственника. Но мой дед отстранил меня и изрек повелительно: "Ты - мужчина! Живи, чтобы мстить!" Дочерям же сказал, прижимая их к сердцу: "Мои дорогие. Вас и вправду не ждет ничего, кроме доли рабынь и наложниц. Так умрите - царицами. Я вами горд".
190. Искушенный в убийственных ядах, царь носил свою смерть постоянно с собой, в рукоятке меча. На окне стояла простая медная чаша и походная фляга вина. Пока царь разговаривал с нами, в вине растворялось смертельное зелье. "Дай нам выпить прежде тебя", - попросили царевны отца, и он сам протянул им отраву. Их кончина была и быстра, и легка; восприяв их дыхание, царь велел, чтобы я расстелил его плащ и тогда упокоил обеих сестер на полу вместо ложа. Каждая - я следил - отпила понемногу, не более трех неглубоких глотков, прежде, чем сникла и онемела: значит, яд был сильным и свежим. Митрадат, не колеблясь, допил остальное, приказав мне бестрепетно: "Понял, что делать? Когда всё совершится, прими мою душу и смежи мои веки".
191. Но смерть бежала его. Проходил миг за мигом, а рассудок царя не мутился, глаза не закатывались, члены не обмякали и сердце не умеряло биения. "Видно, доля была недостаточна", - произнес он с досадой и принялся, точно лев в тесной клетке, расхаживать от окна до запертой двери, дабы кровь от движения поскорей разнесла смертоносные соки по телу. Но яд, только что умертвивший двух девочек, не принес царю Митрадату никакого вреда. "Да неужто я вправду бессмертен?" - засмеялся он горестным смехом. Я готов был уверовать в это, поскольку не ведал тогда, что в привычках царя с юных лет было пить каждый день понемногу отравы, чтобы сделаться неуязвимым от грозивших ему покушений. Потому-то, скорее всего, даже сильный яд на него не подействовал. Между тем становилось слышней и слышней, как восставшие, взявшие крепость, пробивают таранами двери. "Боги, нате ваш дар! Я хочу умереть!" - закричал Митрадат, грохнув об пол уже бесполезную чашу. Мне же молвил сурово: "Зови Битоита. Немедленно!"
Вот не думал, что вы меня вынудите - брать Аид, как враждебную крепость. Прочим смертным - врата нараспашку, а иных - и силком, и обманом, и крюком под ребра, и сетью... Мне же - рвы, заслоны, засовы...
Братья-боги! Впустите! Я свой!
Я - пришел! И молю - о прибежище!
Я - вернул ваш венок! Пан великий - скажи им! Не надо бессмертия - я хочу умереть! Как условлено - в Пантикапее!
Где же вы?! Братья-боги!...
"Я здесь", - отзывается чернокрылый Танатос.
"Я здесь, государь", - говорит облаченный в черный кожаный плащ Битоит.
Из-за крыльев его кажет личико замогильно бледный ребенок.
"Уходи", - цыкнет царь на него. Тот кивнет, но застынет у входа.
Как желаешь. Мне - все равно. Может, лучше, что будет - свидетель.
"О проклятие, яд не подействовал!" - скажет царь мощнорукому телохранителю. - "Сослужи мне последнюю службу: прикончи меня!"...
И добавит со стонущим смехом: "Я, глупец, упивался противоядиями, а уж должен бы знать - нет отравы горше измены! Ты хранил мою жизнь - а теперь сохрани мою честь. Ныне это важнее. Не дрогни! Боги свидетели: я - хочу умереть!"...
Скажет жертва.
Темноликий, с глазами как сталь, жрец приблизится к ней.
Битоит, недоступный ни страху, ни трепету кельт, в первый раз за земное свое бытие - великанскою пястью своей вытрет слезную влагу с лица. Но дрогнуть не дрогнет: они оба - избранники Рока. Царь и раб. Бог и тень. Братья-воины. Жертва и жрец.
Он лишь крепко и неуклюже обнимет царя своего и проронит: "Ты отвернись. Не могу глядеть тебе в очи". И еще: "Чьим - мечом?" - "Моим, Битоит". - "Острый?" - "Да. Вчера лишь наточен".
Ведь мы собирались - в долгий, долгий поход...
Митрадат, никогда ни пред кем не склонявший своих старых костистых колен, неумело опустится ниц, разодрав себе верх одежд и подставив голую шею.
Меч взлетит - в волосатых руках Бога Смерти.
И - с ужасным звуком низринется.
Мальчик, силясь не видеть, зажмурит глаза.
Но - увидит.
И - рухнет на кровь.
В тяжкий обморок.
192. Битоиту же царь приказал: "Ты спасал меня множество раз, так спаси и теперь. Видишь, яд не убил меня. Остается лишь меч". Напоследок, уже становясь на колени, он изрек, воздев руки к небу: "Боги, сколь я был безрассуден, приучая себя охраняться от ядов, когда нет отравы смертельней предательства!" Произнесши такие слова, царь склонился и смолк, ожидая конца: Битоит попросил, чтобы тот не смотрел на него. Будучи равного с Митрадатом огромного роста и безмерно силен, Битоит единым ударом не просто прервал его жизнь, но и снес ему голову, и она откатилась мне под ноги, запятнав меня хлынувшей кровью. Я, не выдержав ужаса зрелища, рухнул смертоподобно у входа, и не помню почти ничего, что потом совершали со мной.
"Фарнак, царь и архонт Боспора - императору Гнею Помпею Великому.
Извещаю тебя, что боспорский народ отказался терпеть тиранию царя Митрадата Евпатора и восстал на него. Впав в отчаяние, он лишил себя жизни мечом. Поелику я единственный, кто имеет право на трон, и поелику непричастен к тому, что покойный отец совершал против Рима и против Боспора, народ пожелал меня видеть царем. Я питаю надежду, что ты, император, равно как и римский сенат, не откажетесь подтвердить однодушную волю собрания и даруете мне боспорский престол вместе с вожделенным званием друга и союзника римлян. Ибо всё, что я делал и намерен делать в грядущем, внушено мне лишь давним желанием заслужить таковое отличие.