Как известно, самым старшим, самым любимым и самым беспутным сыном Господа нашего Иоганна Себастьяна Баха был Вильгельм Фридеман Бах. Природа наделила его буйной фантазией, смелым разумом и нежной душой, но не забыла подарить ему впридачу вспыльчивость, необузданность, гордыню и болезненное самомнение. Понятно, что жил он не очень-то счастливо, а уж после смерти Баха-отца и вовсе растерял остатки степенного величия, свойственного этой знаменитой фамилии; рассорился с почтенным магистратом древнего города Галле, оборвал все сношения с преуспевавшими братьями, бросил жену и дочь - и отправился искать сам не зная чего по большим и маленьким городам Германии.
Однажды остановился он на ночлег в таком крошечном городишке, что и названия-то у него не было. Хозяин единственной гостиницы отказался пускать к себе бродячего музыканта, зато местный органист, услышав имя Баха, приветливо распахнул перед ним дверь своего домика, размером чуть поболее табакерки. И вот в благодарность за эту любезность - а быть может, и затем, чтобы доказать свою кровную причастность к великому роду - перед тем, как уйти из города, Вильгельм Фридеман пришел на рассвете в церковь, сел за ветхий, но чудесно слаженный Орган, сотворенный некогда мастером Готфридом Зильберманом, и сыграл, быть может, прекраснейшую фугу в своей долгой и неудачливой жизни. Местный органист не запомнил, конечно, этой музыки - лишь начало причудливой темы всё время вертелось в его круглой лысоватой голове - но потом жена позвала его вместе с гостем к столу, а после обеда и Бах ушел, и фуга забылась, да больше до нее никому и не было дела.
2.
В совсем другом городе, огромном и шумном, в другой стране и другом веке сновали по улицам пешеходы, с ревом носились автомобили, летали по небу вертолеты, следя, чтобы был порядок.
И стоял в этом городе прекрасный старинный Дом, окруженный чугунной оградой. Вокруг него росли каштаны, клены и липы, а в кустах сирени и жимолости прятались мраморные нимфы с отбитыми носами и мизинцами. Ступени парадной лестницы охраняли два льва, на спинах которых летом густо рос ядовито-зеленый мох. Когда-то давным-давно в этом доме жил князь или граф - из тех господ, которых простые люди обычно не любят, но кем они втайне желали бы стать. В стране, где стоял Дом, постоянно происходили бурные перемены, но порядка там никогда не бывало. Вот и вышло, что парк возле Дома оказался приписан к Институту Садоводства, нимфы и львы - к Музею Скульптуры, а сам Дом - отчасти к Управлению Архитектуры, отчасти же к Отделу Охраны Архивов. Естественно, при таком обилии хозяев Дом стоял в запустении, вздыхая, охая, кряхтя по ночам - но что он мог сделать? Он позволял ласточкам и воробьям вить гнезда под своей дырявой крышей крышей, а детишкам из соседних уродливых многоэтажных домов - лазать в сад и играть там в индейцев, разбойников и следопытов. Лишь совсем уж недобрых людей, проникавших в него с дурными намерениями, он немедленно прогонял, наводя на них беспричинный страх. А так ему было почти уже всё равно.
Однажды в Дом забрело Привидение. Оно не помнило, как его зовут, сколько ему лет и как долго оно скиталось по свету. Ясно было одно: Привидение было старинное и безусловно подлинное; оно обладало учтивыми манерами и умело разговаривать на изысканном языке галантной эпохи. Дом разрешил Привидению поселиться в своих стенах, и после этого даже самые храбрые из соседских мальчишек не отваживался приближаться к Дому, хотя Привидение вело себя тихо и никого не пугало. Иногда, правда, на него что-то находило, и оно принималось вихрем носиться по комнатам, биться в окна и страшно ругаться. Но мраморные нимфы не понимали его языка, а львы стыдливо отворачивались, потому что были изваяны немецкими мастерами. И тогда Привидение торопливо извинялось, сворачивалось в трубочку и пряталось в какую-нибудь щёлку, чтобы со стыда не превратиться в абсолютное Ничто.
3.
Все музыканты знают, что некоторые произведения звучат на определенных инструментах так, будто именно для них и созданы - а на других не производят никакого впечатления.
Особенно это относится к органам. Органы вообще - существа до невозможности привередливые и капризные, им угодить труднее всего, поскольку двух одинаковых в мире нет, и оттого каждый мнит себя средоточием всей Мировой Гармонии, требуя к себе наипочтительнейшего отношения. Иногда на самом лучшем органе с тремя сотнями регистров невозможно найти единственно верную регистровку для какой-нибудь простенькой хоральной прелюдии, а на органчике-малютке с одним мануалом она заиграет чудесными свежими красками. Некоторые органы мстят за якобы совершаемое над ними насилие, другие любят подшутить над неопытным исполнителем, третьи искренно жаждут ласки и понимания, обижаясь, когда не встречают взаимности...
Всё это происходит оттого, что органам изначально ведома тайна священной взаимосвязи Духа, Души и Дыхания, и крайне опрометчиво поступил тот прославленный, но слишком уж самонадеянный мастер, который изрек: "Этот монстр - не дышит".
Ни один орган не станет играть его музыку.
Будь то даже "Симфония псалмов".
Что, неправда?...
4.
Ушел и умер где-то в фиолетовых сумерках Германии горемычный Вильгельм Фридеман Бах. На другой же день после его ухода забыл о нем добродушный органист в маленьком городке без названия. Но Орган, на котором - и для которого - была сыграна прекрасная, прекраснейшая Фуга - не мог забыть и не забыл. Он помнил ее всем своим телом, он вновь и вновь переживал ее от первого до последнего такта, он напевал ее про себя, когда в церкви никого не было.
Если бы дотошные музыковеды подслушали, записали и изучили эту Фугу, они, возможно, не нашли бы в ней ничего слишком уж выдающегося. Да, она несла в себе что-то от хитроумных, головокружительных логических выкрутасов Баха-отца; в ней звучала душевная боль, обида и неприкаянность Баха-сына. Было в ней и то, что, по мнению одних, портит фуги, а по мнению других, наоборот, служит доказательством их всамделишности - некая исконно немецкая добропорядочность, с которой голоса вступают, развиваются, почтительно дополняют друг друга, деликатно держат паузы и с пунктуальной точностью продолжают свою партию... Но, помимо всего этого, помимо Баха-отца и Баха-сына, существует еще и Бах - дух святой, и, возможно, именно он проник к эту Фугу и сделал ее единственной в своем роде, прекраснейшей и незабвенной.
Орган, который стоял в маленьком немецком городке без названия, был тоже не лишен пресловутой немецкой добропорядочности, и привык считать, что музыкальные инструменты суть говорящие без слов орудия, и потому не вольны распоряжаться собой, выбирать свою участь, иметь собственное мнение об исполняемых на них произведениях - и уж тем более играть, когда вздумается, не дожидаясь прикосновения рук человеческих. Поэтому, хотя он и полюбил Фугу с первого же такта и сразу понял, что она создана только для него, а он - для нее, он долгое время стыдился своих, как ему казалось, непристойных мыслей, не пробовал сыграть ее в отсутствие калькантов и органиста, и не прилагал никаких усилий к тому, чтобы удержать ее в своем сознании полностью, от первых звуков до заключительного аккорда. Всё это привело к тому, что в один злосчастный день, когда и того самого органиста уже не было в живых, Орган с ужасом понял, что забыл конкретные очертания своей Фуги. Она жила в его душе в целом, как сияющий образ или зыбкое облако, но ускользала от него, как только он пытался вызвать в памяти какую-нибудь красивую секвенцию, меланхолически изящную интермедию или затейливую стретту. Он выходил из себя, шумно дышал мехами, стучал педальными клавишами и визжал самыми пронзительными аликвотными регистрами - но ничто не помогало. Орган сам не заметил, как начал превращаться из объекта в субъект. Как музыкальный инструмент он, несомненно, сходил с ума и переставал быть на что-либо годным, но как личность явно переживал свое первое и потому такое мучительное рождение.
В первое время он с радостью принимал всех заезжих органистов и вообще любого, кто хотел коснуться его клавиш: а вдруг кто-нибудь невзначай сыграет ту самую Фугу? Но годы шли, и чуда не происходило. Орган замкнулся и ожесточился. О нем пошла дурная слава. То во время звучания благостного хорала он возьмет да внезапно включит пронзительную "микстуру", то вместо мощного pleno заиграет на тишайших "флейтах", то забудет переключить регистры первого мануала на педаль, и из-под ног органиста вместо мощной мелодии поползет что-то сиплое и невразумительное. Вначале все эти штучки сходили ему с рук, и во всем винили незадачливых исполнителей, рассеянных мальчиков-хористов, переключавших регистры, или вечно нетрезвых калькантов, забывавших подать воздух в меха. Но, поскольку такие каверзы происходили постоянно, люди стали призадумываться. К Органу вызвали самого лучшего мастера. Тот влез в потаённое нутро благородного инструмента, проверил воздуходувы, отвинтил и завинтил каждую трубочку - и, наконец, сказал церковному и городскому начальству: "Что ж, сам по себе инструмент превосходный, только очень уж старый. Надо бы кое-что заменить, да и перенастроить его на теперешний лад".
Это значило - разобрать органное тело и изъять органную душу. Ибо обновленный и тем более перенастроенный орган никогда не будет равен себе - прежнему.
Орган затрясся, загудел и гневно выплюнул из себя перепуганного мастера, решив, что больше не будет повиноваться этим глупым и бессердечным людям. Той же ночью он напряг свои силы, вышел из церкви и медленно покатился по городу.
Все жители крепко спали - в Германии ведь рано ложатся и рано встают. Лишь полицейский у ратуши дремал, закрыв один глаз. Другой, бодрствовавший, глаз почуял, что творится нечто неладное, но не смог припомнить закона, запрещающего органам появляться ночью на улицах. Поэтому глаз не стал будить своего хозяина и решил не придавать увиденному никакого значения, рассудив, что это может быть сонной грезой, способной ввести в заблуждение даже самых разумных людей.
И никто не заметил, как ушел в фиолетовые сумерки Германии старый Орган, потерявший свою единственную Фугу.
5.
Время, как всем известно, нельзя ни согнуть, ни свернуть, ни разрезать, ни повернуть вспять - то есть оно абсолютно для всех обитателей здешнего мира. Однако все знают при этом, что время - явление относительное. Тот же самый день или час кому-то покажется невыносимо длинным, а кому-то - досадно коротким. Как два эти знания умещаются в человеческом разуме, непонятно. Видимо, есть люди, подвластные времени, а есть люди, владеющие временем, и от этого происходит вся неразбериха.
Старинный Дом в большом и шумном городе, хоть и страдал от мелких укусов времени, полагал, что он неподвластен ему. Ведь он стоял на своем месте почти три столетия и собирался простоять еще неведомо сколько. Фундамент был крепок, стены могли выдержать пушечные выстрелы, колонны держались с античной прямотой. К тому же Привидение, поселившееся в Доме, охраняло его от разрушительных поползновений случайных пришельцев. Само оно безусловно обладало бессмертной душой, а стало быть, тоже не имело к времени ни малейшего отношения. И, коль скоро они оба игнорировали время, то и пространство меняло для них свои очертания. Тогда происходили вещи, казавшиеся обычным людям совершенно немыслимыми.
Иногда из особняка, кротко ветшавшего в соседнем квартале и служившего районной библиотекой, приходила покойная Графиня - изрядная картежница, но притом большая любительница комических опер Гретри. Она то ссорилась, то мирилась с Привидением, и для Дома это было в порядке вещей. Порой к ним присоединялся неряшливый Домовой из ближнего продуктового магазинчика; впрочем, он явно чувствовал себя не на месте в столь изысканном обществе и обычно вскорости уходил, покормив крупой воробьев, обитавших под крышей Дома. Весной Привидение плело венки из солнечных одуванчиков и украшало ими головки мраморных нимф, а те кокетливо улыбались ему в ответ и жалостно хныкали, показывая отбитые мизинчики.
Всё это было понятно и естественно.
Но однажды в полночь перед воротами Дома раздалось гулкое, нечеловеческое рычание и надрывные стоны. И хотя пришелец не был похож ни на одно живое существо на земле, нимфы из сострадания отворили ему ворота, а львы покорно впустили нового гостя в Дом.
- Кто ты или что ты? - спросил удивленный Дом.
- Я - Орган, благороднейший из инструментов, - отвечал по-немецки гость.
- О! - воскликнуло Привидение. - Боже правый, воистину так! Только что с тобой приключилось, о священный сосуд мусикии, если ты ныне ищешь пристанища вне достойного твоего громогласия храма?
- Мне пришлось скитаться по свету, ибо я дал зарок не знавать покоя и радости, пока не отыщу или сам не вспомню одну изумительную, непостижно прекрасную фугу, которую я по собственному легкодумию безвозвратно утратил.
- А какова она была из себя, эта Фуга?
- Ах, если б я мог напеть хоть начало! - взревел в досаде Орган. - Я, беспечный дурак, я, безмозглый осёл, я... (тут львы заранее отвернулись) - я... напрочь забыл ее! Ни единой ноты не помню!
- Расскажи мне, как это случилось, - попросило вдруг Привидение с таким участием, что Орган, и сам давно нуждавшийся в исповеди, всё ему рассказал.
- Она была такая чудесная, - сокрушенно стонал Орган, - и мудрая, и добрая, и печальная, и красивая, и величавая, и стройная - ни единого лишнего такта! И вся украшенная гирляндами канонических секвенций! А стретта... я в жизни не слышал такой божественной стретты!
Привидение ринулось к Органу и начало играть ту самую, забытую и потерянную Фугу. И Орган в кои-то веки ощутил небывалую полноту бытия - как музыкальный инструмент, он был счастлив повиноваться властной воле играющего, но в то же время воспринимал извлекаемую из его недр музыку как свое порождение, воплощение собственных мыслей и чувств... Нет нужды говорить, что, когда Фуга закончилась, они начали еще раз, а потом еще и еще, в другой регистровке, и музыка не смолкала в Доме всю ночь и весь следующий день, и из-за этого Дом не сразу заметил, как в небе начали кружить желтобрюхие вертолеты, а ограду окружили дощатым забором и сплошным заслоном из каких-то странных машин - сплошь красных, сплошь оранжевых, сплошь синих и сплошь черных.
6.
Того Дома давно больше нет. Правители города объяснили людям, что он стал настолько ветхим, что находиться внутри было просто опасно для жизни, и пришлось его просто снести. На его месте построили новый, восьмигранный, похожий на осьминога Концертный Зал, и соорудили в нем самый современный орган с тремястами регистрами и пятью мануалами - для игры на таком инструменте исполнителю надо иметь не менее двух ассистентов: иначе не справиться.
Люди каждый день ходят в этот Концертный Зал слушать музыку, и это, пожалуй, отрадно. Как же без музыки?
Но что сталось с Фугой и Привидением - этого ныне никто не знает, да и зачем это знать? Не могли же они превратиться в абсолютное Ничто...