На рассвете, пока не свистят ни синицы ни зяблики, слышен старческий шепот и стук глуховатый за шторами. Может, голубь больной скребыхается сизыми лапками, или дождь по жестянке долдонит и грязь размывает узорами...
В этом городе вечная осень, что в мае, что в августе; времена здесь условны, почти как в преддверье Аидовом: ляжешь спать молодым, а проснёшься скрипучим от старости, словно ржавая баржа Харона, гружёная злыми обидами.
Несусветную рань проклиная, привычно терзаешься маетою рассудка и страхами плоти изношенной. Молча слушаешь дробные ритмы, держа ещё в цепкой памяти сон как подарок непрошеный.
Снились встречи, не бывшие и не суждённые в здешнем мире, где души всегда наособицу, как в толпе под зонтами, текущей потоками тёмными, так что не с кем сердечным словцом перемолвиться.
Только смерть отверзает уста нелюдимые, разрешая от клятв и внушая последнюю искренность. И тогда, словно в отпуск, к нам в сон прилетают любимые, придавая земной суете неземную осмысленность.
Сквозь назойливый дождь раздаются, царапая по сердцу, голоса тех, кого уж давно схоронили, оплакали, да и вроде забыли, утешившись ангельским Моцартом и упившись бессмертной тоски лакримозными каплями.
А весёлые мёртвые нам раскрывают объятия, полны радостной лёгкости, прежде как счастья не знаемой, разрушая со знанием дела любые понятия, что себе навнушали по книжкам об аде и рае мы.
Почему эти встречи лишь в дождь проливной уготованы, я не знаю, но ради небесного их ликования примиряюсь и с вечною хмарью за мутными окнами, и с неласковым нравом унылой страны пребывания...