Аннотация: Сейчас она видела только себя. Себя с листом бумаги в руке. Себя?..
Сейчас она видела только себя. Себя с листом бумаги в руке. Себя?
З Е Р К А Л А.
Тому, кто тоже видит отражение...
Шуркнули под осторожной поступью сухие прошлогодние листья, серые, пергаментные, и она облизала пересохшие внезапно губы, потому что зашуршало непостижимо и в ушах объемным всепоглощающим шепотом тишины. Сухие? Совсем? А сквозь эти листы уже пробивается остро-зеленая травинка, колышется на ветерке, перебегающем через тропинку, растет... Осторожно приподнялся соседний листок - робко выглянула трубочка ландыша.
Она присела на корточки. Трубочка изогнулась, потом стала выпрямляться, отодвигая растопыренные пальцы сморщенного кленового листа, ш-ш-шш... Лист рассыпался прахом, забытым зимним пеплом, а листок ландыша закрутился на белой ножке, вытанцовывая изящно, и потянулся к ее острым коленкам. Позвал? Она наклонилась еще ниже, она смотрела на темные прожилки и крохотные капельки по глянцу. Слезы снега, который уже ушел в землю? Она смотрела... Еще ближе... Внутрь!
Серые глаза. Нет, серыми были. Теперь - изумрудный отсвет, светло-изумрудный, живой и подвижный, как танцор-ландыш на хрупкой водянистой ножке. Ничего там больше не видно? Там, в самой глубине листа? Звенькнула рядом тонюсенькая травиночка кукушкиных слезок. Выпрямилась и засмеялась тихо, про себя, чтобы не услышали синицы и не приняли за розыгрыш. Ведь они смеются над чем-то своим, там, на тонко-кружевных ветках орешника... Прислушалась. Нет, они просто счастливы от сознания того, что до краев этот лес наполнен весенним теплом и ароматом, до краев наполнен обновлением!
Ветерок почти невесомой лапкой тронул мохнатые сережки лещины, посыпалась светло-желтая пыльца, запуталась в ее волосах. Не найти! Она - такая же! Может, прорастет? И наконец-то она почувствует то, что чувствует дерево, обнимая кружевное облако? Так высоко? До самого неба?
Просто пронзительная синь! Опять глаза поменяли оттенок: по голубому текла белая пена легких слоистых облачков. Она приподнялась на мысочках, привычно-свободно раскинула руки и полетела над тропинкой. Невысоко. Так высоко, как березовые ветви, она пока еще не умела. Тем более, как журавли. Интересно, они уже прилетели?
В канаве стояла до краев темно-зеленая вода. Можно перепрыгнуть или... Это снегом все-таки пахнет так сладко! Там, на самом дне... Глубоко! Тянет... Отпрянула, глаза наполнились темными слезами. Зачерпнула слишком много! Медного, старинного, овеянного тоской беспредельной по навеки ушедшему. Грустное отражение, от него слишком тяжело стучит сердце. Порывисто вспорхнула - вода сморщилась, задрожала...
Надо найти самую заветную краску!
А если отправиться в Берендеево царство? Туда только лететь - сыро еще, до середины июня не просохнут мшистые мягкие кочки, да им и не надо: баюкать еще в самой теплой середочке черно-прохладные челыши... А какие там елки!
Все-таки полетела. Они сразу же в плен захватили, пропускать не хотели, потом признали. Внизу - совсем сухая грязноватая хвоя, руки ободрала... Чуть повыше. Вот так. Теперь можно увидеть капельки смолы на светло-зеленых комочках молоденьких почек, липкая и терпкая. Елки прижимаются друг к дружке, только чего же им здесь бояться? Один страх - холодно в Берендеевом царстве. Солнышку никак не пробиться, только узенькими лучиками, да разве согреешься от таких! Вот и она озябла...
На простор, на просеку! Несет так легко, как белое перышко над самыми березами, над безграничным простором еще неживого, только просыпающегося луга. Ветер вырвался лихо из-под ног, она с размаху прыгнула на дорожку, и острая боль вонзилась иглой в каждую клеточку. Зеркало талой воды, что ли, разбилось? Нет, простая бутылка из-под пива. Горлышком в протаянную землю, острием скола - вверх. Глаза снова заволокло серым. Она беспомощно огляделась.
Луговину развезло - не пройти, только глубокие рваные колеи от буксовавшего грузовика, сквозит из жиденького перелеска, больного и немощного без листвы, по желто-грязной траве носятся ротвеллеры, хозяин невдалеке равнодушно покуривает. Донесся дым, проник в легкие, наполнил до краев. Задыхаюсь! Она подняла руки, но это были только руки, тонкие, жилисто-розовые от холода, совсем не красивые.
Когда тяжело добрела до ручья, березовая роща уже стала розоветь: солнце садилось, подкрашивая ветки чем-то несбыточным... Пастель или акварель? Очень нежно...
Она удивилась: боль в ноге будто исчезла. А если опустить в ручей? Ледяная вода, так недавно переставшая быть снегом, загляделась снова...
Там отражалась она. Светлые чуть вьющиеся волосы, бледный овал лица, плотно сжатые губы, тронутые полынной горечью, слишком заостренный длинный нос и слишком большие серые глаза... Плеснуло коротко и серебристо: ручеек перебежал через упавшую ветку, на которую нагромоздились коричневые прошлогодние листья... Она намотала их на пальцы, освобождая пленника. Ручей легкомысленно-жизнерадостно побежал дальше... Лютики не сдавались закату: вызывающе-ярко желтели, кивали вслед чуть укоризненно. Не удержалась: прикрыла ладошкой глянцевый округлый лист, и он тут же обиженно высунулся обратно.
Вдруг сердце затрепетало, застучало мелко-мелко, ожидая чего-то еще не возникшего, но уже угаданного по шелесту коротенькой новорожденной травы, по едва уловимому сладковатому аромату... Вот она! Шероховатые невзрачно-темные листы и розово-сиреневые воронки миниатюрных нежных цветков. А еще реже попадаются белые. Но они уже совсем беспомощные. Медуница. Горько и сладко одновременно. И очень-очень давно помнится, даже не с детства, а гораздо раньше. Изначальное, исконное: седмица, светлица, краса-девица... Заплести венок и отдать ручейку: пусть укажет суженого, может, он совсем в иной сторонке?
Зеркало воды темнеет: солнце село, на лес опускается густая и холодная синь. Пора прощаться. Осторожно пролетела над узким уже в корнях хвостиком ручья, потом над поляной, над дубом пришлось подняться повыше: теперь нельзя, чтобы кто-нибудь заметил. А если еще выше, окинуть последний раз взором лес? Вот так! Но все равно, задевает за кромку фонарный столб, провода корчатся, ощущается уже присутствие Города.
Здесь придется лететь уже над крышами "хрущеб", а потом интуитивно угадать свой балкон. Окунуться в душное обволакивающее тепло, замереть, стараясь не расплескать внутри себя вновь приобретенные волшебные запахи, звуки и краски.
Она невесомо прошла по паркету, но тот все-таки заскрипел, по-стариковски заворчал. Поморщилась: что-то маленькое, верткое успело за этот миг выпорхнуть изнутри в еще не прикрытую балконную дверь. Оно стремительно удирало обратно, в объемную шевелящуюся темноту леса, чтобы навсегда запутаться в косматых гривах сосен и елок.
Но что-то ведь еще осталось?
Она схватила со стола лист бумаги, стала искать в полутьме ручку, но вдруг подняла глаза и замерла. Перед ней висело большое старинное зеркало в массивной мореного дуба раме. Со временем оно утратило былую зоркость, потускнело, выцвело, покрылось сизым налетом и призрачными тенями погибших давно мотыльков, но в нем можно было иногда увидеть нечто особенное...
Сейчас она видела только себя. Себя с листом бумаги в руке. Себя?
Темные волосы, округлое смуглое лицо, чуть насмешливые губы, тронутые медом недавних тепло пьянящих прикосновений, правильно-прямой небольшой нос и большие непостижимые карие глаза...