Кишиневский Артур Викторович : другие произведения.

Nadia

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Nadia (инд.) - река. Индийская песня о двух влюбленных, разлученных рекой, не пускающей их друг к другу. Стала известной и популярной в Европе и США в обработке британского композитора и исполнителя индийского происхождения Нитина Соуни, а также гитариста-виртуоза Джеффа Бэка, исполнившего вокальную партию на электрогитаре.
  
   - Вот здесь все это началось, - Старик показал на вершину горы, которую упорно называл холмом. - иди за мной, демон, и я расскажу тебе все.
   До площадки на пике оставалось не более пятидесяти шагов. И это расстояние сейчас казалось мне бесконечно значительным. Старик выглядел немощным, но это я плелся за ним долгие часы, осыпая проклятиями собственное любопытство, истекая потом, и жалко надеясь на привал. Стопы мои горели, а все, что выше голеней - одеревенело. Я задыхался. Я задыхался, а мы взбирались все выше, и, стоило вспомнить о дыхании, как начинало казаться, что я вдыхаю пропахшую пылью вату. Пару раз меня вырвало. Пока я отплевывался, неугомонная кхмерская развалина топталась вокруг и просила поторопиться. И все это время старик обращался ко мне, как к демону, и просил подождать с выполнением своего демонического долга до того момента, как он закончит рассказ. Попытки убедить его, что я - не демон, походили на наше восхождение. Вначале я просил его не принимать меня за плод древнего воображения, улыбаясь во все зубы. Потом уже не улыбался и пытался быть настойчивее. К концу подъема я сипел, что не демон вовсе, и сам не слышал собственных слов, утонув в усталости и раздражении. И только упрямство поддерживало три мои основные на тот момент жизненные функции: идти, дышать, возражать.
  Уже неделю я был пьян круглые сутки. Пил отдающий навозом местный "виски" когда просыпался утром после всенощного загула, и шел завтракать. Каждый раз официант любезно сообщал мне, что завтрак закончился пару часов назад, а до обеда еще та же самая пара часов. И я шел в бар, хватал подсохшую с прошлой недели пиццу, еще виски, и шел к морю. Там засыпал, просыпался от головной боли, закидывался обезболивающим, и пытался успеть на обед. И все это было так увлекательно, что вспомнить, какого цвета море, я не мог. А еще номер комнаты в отеле. Портье, в третий раз за день услышав просьбу назвать три заветные цифры, сообщил, что цифр, вообще-то, четыре, и написал их маркером на пластиковом ключе. И еще полтора часа пришлось бродить по этажам и коридорам, чтобы понять, где же находится моя провонявшая комната. В общем, отдых удался. И тут все испортили два португальца из соседнего номера: пригласили скататься черт-те куда за травой. Мол, де, тут ее не купишь, а в горах есть кхмерская деревушка, чьи обитатели растят забористую коноплю и никто их не трогает. Покупай, сколько хочешь. Я решил развеяться, и, обняв мешок с бутылками навозного пойла, завалился в кузов арендованного соседями пикапа.
  
  Смотреть в небо, заедая "виски" бананами, было приятно, и застекленевшие соседи, попробовавшие кхмерской дури, казались невозможно забавными ("братан, вон, там, это пятно, из которого ко мне в голову лезут мысли!"), но старик все испортил. Он набросился на меня почти сразу, выпучив глаза и бормоча что-то про горы, демонов, реку, и какое-то великое, только что свершившееся, событие. Я просил оставить меня в покое с недопитым. Старик продолжал. Он расплывался перед глазами, а остальные, кого я еще мог разглядеть, разделились на две команды. Первая , молчащая с непроницаемыми физиономиями - плантаторы, и вторая, меньшая - ржущие до пены и тыкающие в меня пальцами потомки Колумба. Или чьи там еще (провались, Португалия, хоть Колумб и не при чем)? И никто не удивился тому, что, хоть я и говорил по-английски, а старик, соответственно, на официальном языке Камбоджи, мы понимали друг друга. Меня это даже злило: копченая мумия лила на меня нескончаемый поток кудахтанья, смысл которого мне был вполне ясен. Правда, я так надрался, трясясь в гнилом кузове "Датсуна", что демоны и великие радости этого индивида воспринимались как удачные трудности перевода и не более того. Пришлось выпить еще полбутылки залпом. Поняв, видимо, что я так просто не сдамся, старик принес откуда-то бутылку в плетеной корзине, зубами вытащил пробку, и, в страшном нетерпении, протянул мне. В бутылке плескалось нечто, напоминающее отработавшее моторное масло (по консистенции и цвету), и формальдегид (по запаху). Я рассчитывал прекратить навязанное общение, и, потому, приложился от души. Расчет был прост. От местного нектара меня должно было отключить, португальские торчки придут в себя часа через четыре, закинут меня обратно в кузов и увезут к уже привычной жизни. И главное - все это время я не услышу ни слова о горах и демонах от старика и не увижу его. Бонусом, я планировал не видеть красноглазых односельчан старого прилипалы, тонущую в облаках гору, расположенную неподалеку, и даже сраный пикап, которому давно было пора туда же, куда и кхмерскому деду. И тут случилась первая, из предстоявшей череды, неприятность. Меня сразу начало рвать. Блевал я не меньше получаса, и с каждым новым спазмом осознавал, что быстро трезвею. Когда, наконец, удалось разогнуться, я увидел, что плантаторы разошлись по делам, а дедушка, вот он, стоит рядом, и протягивает чайник с водой.
  Я попытался его игнорировать, и пошел к машине, где ждали непочатые бутылки, но, стоило схватить одну из них, старик вцепился мне в руку мертвой хваткой и потребовал, чтобы я пошел с ним в горы, дабы сделать то, что и положено делать правильному демону. Что имелось в виду, старик не объяснил, но я посмотрел на соседей, раскуривающих косяк, размером с руку подростка, и в очередной раз пожалел, что не умею водить машину. А еще подумал, что надо бы привезти из отпуска хоть какие-то впечатления, кроме панкреатита, и, отгоняя мух воображаемыми рогами и хвостом, поплелся за стариком, воображаемо цокая по камням воображаемыми копытами.
  Когда мы, наконец, добрались до вершины, кхмер, прежде чем снова нарушить все мои представления о созерцании видов и отдыхе вообще, милостиво позволил мне посмотреть на окружающее пространство. Целых три четверти минуты я свободно осматривал реку, петляющую далеко внизу, среди джунглей, и еще одну гору, торчащую из зелени в другом конце видимой части реки. Гора была так похожа на покоренную нами, что я бы вспомнил все, что знал об обманах зрения, если бы дряблая смуглая рука снова не вцепилась в мою.
   - Слушай меня, демон. Ты, конечно, можешь, сделать все прямо сейчас, но я прошу тебя дать мне закончить, потому что здесь и сейчас может свершиться моя единственная и последняя надежда. И только тебе решать, быть тому, или нет...
  Кхмер продолжал говорить на своем языке, а я - его понимать. Тем более странным мне, протрезвевшему окончательно, показалось столь пафосное вступление. Как мне казалось, я должен был или понимать общий смысл и настроение собеседника, либо слышать родную речь. И, уж, конечно, я не верил, что на кхмерском языке, состоящем, по моему вескому мнению, из того же количества слов, что и вокабулярий тяжелого олигофрена, можно произнести что-то вроде "...свершиться моя последняя надежда". И, еще, интересно, что же именно я должен буду сделать? Сбросить его со скалы? Выпить остаток маслянистой дряни и заблевать его до смерти? Или он и впрямь ждет, что из него вынут душу и потащат куда-то вниз? Я было собрался учинить небольшой допрос, но посмотрел в его глаза. Они стали еще более лихорадочными, чем раньше. В общем, я захлопнул нижнюю челюсть, и, подумав, что неплохо бы выпить, великодушно махнул рукой.
  Старик торжественно кивнул и приступил.
  - Ты, демон, наверное, думаешь, что здесь очень много всего, и всем хватает места, но это не так. Много народов, много людей, мало плодородных земель. Мир в здешних краях держится только на зябких договоренностях, да счастливых случайностях. И даже не знаю, чему мы все больше обязаны своими жизнями - первому, или второму. Ты, демон, живешь, я знаю это, на земле, где слово, данное или писанное - только повод для торга. Ты можешь пообещать соседу никогда не переступать порог его дома, и вы оба посмеетесь в момент, когда твоя нога опустится на пол его жилища. Ты и представить не можешь, каково это, понимать, что единожды обещанное ты обязан исполнять несмотря, ни на что и всю свою жизнь. Тебе это кажется дичью, демон, и ты думаешь, что безумный старик просто нашел себе безотказные свободные уши, но я расскажу тебе немного о словах, потому что не только для меня все изменится, когда я закончу!
  Мне стало совсем не по себе. Насторожило даже не обещание неких перемен, а слово "дичь", которому было настолько не место в этом муравьином языке, что мне, наконец, удалось осознать давно понятое: я слышу не кхмерский и не английский, а именно свой, родной язык. Седой беснующийся огарок, казалось, только обрадовался моей вытянувшейся роже.
  - Сейчас каждый клочок земли здесь поделен, и мирно настолько, что индюки с погонами могут дурачить вас, приезжих, рассказывая о полной вашей безопасности и взаимопонимании между живущими здесь народами. Отчасти они, конечно, правы: мы кормимся от вас, и стараемся, чтобы ничто не отвлекало вас от опустошения собственных кошельков. Ради этого мы почти не режем друг друга (разве что тихо), не выгоняем из обжитых деревень, и, даже ваших глупых богов готовы просить о том, что бы никто из нашей молодежи не сделал или не сказал лишнего. Чтобы ты знал, мы и проповедников ваших пустили к себе только потому, что хотели привлечь все возможные силы к собственному выживанию, даже те, в чье существование не верили. А выжить тут не просто. Джунгли никому не идут навстречу и не прощают ничего, особенно того факта, что им не удалось убить тебя сегодня. И они делают все, чтобы здесь были только пауки и змеи. Ничего не растет, а то, что, все-таки, пробивается из раскисшей глины, требует неимоверных усилий и, либо, оказывается несъедобным, либо гниет быстрее, чем твои безмозглые друзья выкурили свою первую палку травы. В общем, мы тут все окопались, и пытаемся прожить свое. Но, когда я был молод, все тут было куда хуже. Дни без войн были редкостью. Моя деревня пришла сюда из Пакистана, потому что кто-то из наших соседей решил, что, раз мы не отрезаем куски от своих членов, и не строим башен из известняка, то в нашем существовании нет необходимости. Они пришли с автоматами, что мы могли со своими ножами и топорами? Но эти люди заплатили за самоуверенность. Они вошли в пустые дома, разрядили автоматы в наши пустые кровати, а у дверей их ждали мы. Их было немного, поэтому обошлось без значительных жертв, но пришлось бежать. Мы скитались три года, прежде, чем пришли сюда. Мерзли, умирали от голода, дрались насмерть, падали в ущелья, и, наконец, измотанные, голодные и истекающие последней кровью, обнаружили пустой уголок. Но и здесь все оказалось непросто. Земля была занята, но об этом мы узнали, когда достраивали одну из последних хижин. Мы опустили инструменты, и, полные усталости, смотрели на пришедших, обвешанных кривыми саблями: полуголых бородатых мужчин и замотанных в яркие тряпки женщин. Они, в свою очередь, молча смотрели на нас и дальше - туда, где были их огороды. Мы уже не могли уйти. Они не могли отдать нам землю, потому, что прослыть слабым здесь, это то же, что отказаться от всего, что есть, и укусить кобру за хвост. Это была бойня. Все слилось в криках, звоне стали и запахе крови. Их женщины резали наших детей. Те из детей, кому не досталось саблей, валили пестрые тела на землю, выдавливали им глаза, отгрызали соски и губы, и душили. Оставшиеся, с молотками и все теми же топорами, бились с мужчинами. Нас было больше и отчаяние сделало нас безумными, поэтому победа не далась никому. Прежде, чем меня оглушили, я поймал одного из нападавших мужчин за длинные волосы, уронил лицом в жаровню и держал, пока он не перестал дергаться и шкворчать. Прошло уже пятьдесят лет, но до сих пор я не ем жареного мяса.
  Когда я очнулся, раненых уже перевязали, погибших - похоронили, и все продолжали заниматься своим делом. Мужчины, не задействованные в дозоре, продолжали стройку, женщины, потерявшие детей, выли, получая за это затрещины и пинки... И тут явился посланец. Нас приглашали на разговор. Пятеро, среди них я, отправились говорить, остальные готовились к бою. Мы пришли к реке, где нас ждали вчерашние нападавшие, и там, и тогда, я увидел ее...
  Ты, наверное, уже понял, что у нас не принято превозносить то, что приводит к появлению детей. И в женщинах, в отличие от вас, мы ничего особенного не видим, да и за равных не держим. Да, я видел, как ты рассердился, слушая про пинки и затрещины. Но, просто, непонятно, как может быть иначе. Для нас так называемые привязанности - не пустой звук. Пустой звук - что-то не имеющее значения, но существующее. Здесь привязанностей не существует. Мы это видим как болезнь, когда человек жаждет чего-то вымышленного. Времена, когда детей, говоривших, что мечтают летать по небу, топили, окончились совсем недавно, и, вот, как это, радоваться, печалиться и хотеть чего-то неовеществленного от обычного человека? Это просто жизнь: надо есть, строить и сделать все, чтобы деревня жила дальше.
  И вот, я пришел к реке, и увидел ее. Она стояла среди перебинтованных бородачей, и смотрела на меня. А я - на нее. И пока старшие из нас говорили, мы вцепились друг в друга взглядами и, кажется, не дышали. Очевидное вначале утратило привычное значение, а затем и вовсе перестало существовать. Такое - худшее, что может быть для мужчины. Я пришел сюда воином, но в один миг стал червем. Глядя в большие черные глаза, я больше всего хотел, чтобы мы не договорились, и умерли прямо здесь, поскольку знал, что от моей жизни ничего не осталось. Наши старейшины то переходили на крик и хватались за ножи, то остывали и подходили немного ближе. А мы продолжали смотреть друг на друга. Брат заметил это и велел отвлечься, но я, не отводя взгляда, обещал сожрать его печень - неслыханная дерзость. С реки дул ветер и трепал ее вьющиеся волосы.
  Ближе к сумеркам старейшины договорились. О чем именно - я не слышал. Вообще ничего не слышал. Кроме шелеста ветра и бега воды. Прежде, чем мы разошлись, она посмотрела на вот этот холм, а потом на тот, который, уверен, показался тебе очень похожей. Я понял ее без слов.
  Мы вернулись затемно, и старейшина провозгласил договоренность: место остается за нами. Но если кто-то из нас пересекает середину расстояния между двумя скалами - начинается война до полного истребления.
  Меня бы трясло от ужаса, но все наихудшее, как я говорил, уже случилось, и, в какой-то мере я был даже рад. Поначалу.
  Следующим вечером я ушел на этот холм, и снова увидел ее. Нас разделяло большое расстояние, но я видел ее. А она - меня. Мы смотрели и не двигались, пока не стемнело. Завтра все повторилось. И послезавтра. Брат выследил меня, и потребовал извинений за обещание съесть печень, и отказа от визитов на холм. Я сломал ему нос, и продолжил ежевечерние прогулки. Мы смотрели друг на друга. Не знаю, как, но я разглядел на ее лице синяки. Это чуть ли не самое странное в моей истории: с годами зрение ухудшалось, но противоположный холм я видел все лучше.
  Она часто приходила разукрашенной следами ударов. Да и я тоже - брат с соседом иногда подкарауливали меня при возвращении с холма и били. Это у нас нормально - старший вправе бить младшего, главное, чтобы не до смерти. Но с цепи я сорвался еще там, у реки, и, когда увидел этих двоих в очередной раз...Я даже не помню, как это было, но в деревню я вернулся ночью, весь в крови, порезах и ссадинах. Брат вернулся утром, подволакивая сломанную ногу, на которой не доставало нескольких пальцев. Сосед не вернулся вовсе. Брат сказал, что его разорвал и уволок с собой тигр. Старейшина долго допрашивал брата, и я ждал его дома, сжимая нож и ожидая мести. Вернувшись, брат заплакал и просил не убивать, обещая никому и никогда не рассказывать про истинную судьбу соседа и цель моих хождений на холм.
  Я продолжал ежевечерние походы. Синяки на ее лице появлялись все реже, но живот заметно вырос. Меня женили, в нарушение всех традиций, раньше брата. День свадьбы был уже третьим, когда она не выходила на холм. На четвертый день она пришла. Ее покачивало ветром. Лицо было изможденным и постаревшим, живота видно не было. На пятый день у нее вновь появились синяки. За эти годы она, по моим подсчетам, рожала еще пять раз.
  О моих походах стало известно всем. Мои дети росли. Я учил их охотится, строить, ловить рыбу, видеть опасности и драться. Они, взрослея, начинали насмехаться надо мной, как и все остальные. Это не трогало, но поддерживать авторитет у нас важно, поэтому я прилюдно переломал одному из своих сыновей все кости, до которых смог добраться. Это было днем, а вечером я отправился на холм, и там, вспоминая ухмылки людей в деревне, я решил наплевать на новую войну и отправиться к ней. Ночью я сел в лодку и отправился вниз по реке. До невидимой границы, которую никто из молчаливо враждующих сторон за все время так и не перешел, доплыть не удалось. Вначале я угодил в водоворот, и остался без лодки, разбившейся об острые камни. Этого показалось недостаточно, и дальше я попытался добраться вплавь. Уже виден был костер на берегу, и я уже представил, как, пусть и совсем ненадолго, смогу прикоснуться к ее руке...
   Ты не поверишь мне, демон, но в этот момент река повернула вспять. Меня тащило по камням и било о коряги. Я был так измучен и так отчаялся, что пытался вдохнуть воду, чтобы перестать жить. Но каждый раз меня выбрасывало из воды, и снова ударяло обо что-то, ровно настолько, чтобы можно было почувствовать боль, но не терять сознания.
  Очнулся я в своей хижине. Жена сказала, что мое забытье продолжилось несколько дней, и что перед моим возвращением прошел ураган, поломавший несколько строений и унесший лодку. Думаю, если бы кто-то узнал, что за ветер унес лодку на самом деле, меня бы убили, и ты, демон, не смог бы воплотить мою последнюю надежду. Теперь меня радует такое удивительное везение, но тогда я был готов сам себе перегрызть глотку от досады. Еле волоча ноги, я дотащил свое изодранное тело до холма, и увидел ее снова. Ее рука лежала на перевязи. Как всегда, она не улыбалась и не подавала знаков, но я почувствовал удивительное облегчение. Её облегчение. Для человека из моего народа чувствовать такое - смертельное безумие, но я был счастлив, как никогда. Только увидев тебя, валяющегося в кузове, я испытал нечто подобное...
  - Хватит... - Начал было я, но кхмер сжал руки на груди и попросил:
   - Я знаю, что ты мне не веришь, и не считаешь себя демоном. Подожди, я почти закончил, и скоро все тебе объясню.
  Во все последующее время я больше не пытался добраться до нее. Наши встречи на холмах продолжились, прерываясь лишь на ее роды. Я приходил каждый день.
  Я видел, как на ее лице появляются морщины. Как обвисает кожа на ее щеках и шее. Как походка становится менее упругой и твердой. Однажды она пришла, опираясь на палку, и, вдруг, я понял, что она уже давно совершенно седая. Это было очень странно, потому что глаза по-прежнему принадлежали той молодой женщине, с которой я встретился у реки пятьдесят лет назад.
  И вот уже три дня, как ее нет. Она не приходит, но дело не в этом. Три дня назад я проснулся, вышел из хижины, посмотрел на своих сыновей и внуков, но это зрелище, обычно приносящее умиротворение, не произвело на меня впечатления. И я понял, а точнее - почувствовал, что мне совершенно пусто. Ты понимаешь, о чем я, демон?
  Я пожал плечами.
   - Да и не важно. - Сказал старик. - Уясни себе: три дня назад я ощутил, что ее больше нет.
  Я смотрел на старого кхмера, и не мог отделаться от чувства, что меня ударили по голове легкой тонкостенной сковородкой, и теперь голова тихо звенит в унисон с дешевой утварью. Мне стало холодно, и захотелось домой. Не в отель, не к морю, а домой, под одеяло, с чашкой какао. И слушать дождь, который в это время года идет бесконечно. Лежать, пить какао, грызть крекеры с арахисовым маслом, и слушать как толстожопая соседка, отчаянно фальшивя, давит гаммы из расстроенного пианино. А потом пересилить себя, выйти из дома, доехать до центра города, и на несколько часов раствориться в толпе, шумящей на площадях...Только бы подальше отсюда.
   - А теперь, - Старик улыбнулся. - я рассказываю, чего хочу от тебя. Как и все приезжие, ты думаешь что демон, это что-то рогатое, с хвостом, жрущее души. Это не так...
   - Неужели? - Спросил я.
   - Да, - Он, кажется, не заметил иронии. - даже как выдумка это никуда не годится. Видишь ли, демон, мы с тобой живем в странном месте, где пересекается множество невидимых дорог. Ты, вот, считаешь, что уже тот факт, что тебя так сильно тошнит от долгого пьянства, сам по себе означает: ты человек, и в тебе - ни капли от демона. И это почти правда, кроме того,что на сегодняшнем перекрестке ты можешь сделать кое-что для меня. Просто потому, что ты - из пыли, а я - из глины, если ты понимаешь, о чем это... И если я не могу сам пройти на тот конец реки, то достаточно тебе приказать, как все получится. От тебя и потребуется только, что сказать несколько слов.
   - Я достаточно заинтригован. Можно к делу? - Мне уже не надо было домой и какао. То есть надо, но, для начала, и "Датсун" с двумя португальскими болванами вполне годился.
   - Да, конечно. Отпусти меня туда, куда я хочу, к ней!
   - Не понял. Куда тебя отпустить?
   - Я же говорю, к ней.
   - Я не могу тебе помочь даже сделать визу в Евросоюз. Как ты себе представляешь визу в загробный мир?
   - Не знаю, что такое виза, но помочь мне просто. Тебе достаточно сказать, что я могу идти туда, куда пожелаю. И все.
   - Что это изменит? - Я начал злиться. - Ты в своем уме?
   - Я обезумел полвека назад. - Ответил кхмер. - А ты подумай вот о чем. Там, где ты живешь, люди поклоняются множеству богов. И более того, они поклоняются отпечаткам богов, оставленных на разных вещах. Да и самим вещам - тоже. Вот, например, машинам, на которых вы перемещаетесь...
   - Да, конечно. А еще некоторые поклоняются силиконовым чулкам, и колонкам с позолоченными проводами.
   - Ты снова говоришь о неизвестных мне вещах, но, кажется, правильно меня понял. И, теперь, представь себе, что часть этих верований иногда оказывается правдой. Только часть, но и ее бывает достаточно. Как достаточно тебе сказать, что отпускаешь меня к ней...
  За моей спиной раздался шорох. Повернувшись, я увидел трех молодых кхмерских пейзанов. Они стояли метрах в двадцати от нас, на подъеме к вершине "холма". Оружия при них не было, но, их угрюмые рожи мне все равно не нравились.
   - Не беспокойся, - Сказал старик. - Это мои внуки. Они заберут меня, когда мы закончим.
   Я покивал.
   - Так что мне нужно сказать?
   - На твое усмотрение, главное, чтобы ты меня отпустил к ней.
  Я почувствовал себя уставшим. Как после тяжелой работы. Достойный финал недельного запоя: безумная история полувековых страданий - куда там Танталу с виноградом и водой. И еще эти непонятные рассуждения про невидимые перекрестки.
  Настроение менялось ежесекундно, и я то открывал рот, чтобы предложить старику провалиться ко всем чертям, то порывался встать, и, из вредности, уйти, не говоря ни слова. Но, в конце концов, подумал я, от меня не убудет, и, раз это антикварное недоразумение хочет комического финала для своей невеселой истории, почему нет?
  
  Только вернувшись домой я понял, что по неизвестной причине, никак не вяжущейся с моим скепсисом, ни на секунду не сомневался: старик не уйдет с горы живым.
  
  Я встал, посмотрел старику в глаза, и сказал:
   - Проваливай, куда хочешь! Найди ее, и да познаете вместе, что есть латексные чулки, душ и Шенгенская виза!
  
  Старик благодарно кивнул, и начал заваливаться на бок.
  Не дожидаясь окончания сцены, я пошел вниз. Было страшновато идти мимо кхмеров, но они не обратили на меня внимания.
  Путь занял существенно меньше времени, и уже через пару часов я, усевшись на мятый белый капот "Датсуна", с удовольствием наблюдал, как португальцы, с выпученными от ужаса глазами, носятся вокруг машины, собирая разбросанные в конопляном угаре вещи. А всего-то и потребовалось, что сообщить им: старик упал с горы, местные думают на меня и теперь за это убьют всех нас троих. Даже мой вполне безмятежный вид их не смутил.
  Еще через полтора часа я стоял под обжигающим душем в своем номере, пытаясь согреться.
  Довершить процесс согревания алкоголем не получилось - от одного запаха меня тошнило. И завтра повторилось то же самое. В третий раз потерпев фиаско с выпивкой, я побрился, набрал в местной библиотеке книг, и все оставшиеся дни отпуска проводил за чтением у моря, с теплыми напитками, и пиццей, которая, видимо по случаю прекращения моего запоя, все время была свежей. И на завтраки я стал приходить вовремя. А еще приходилось есть ночью, потому что, по неведомым законам, самые интересные места в книгах открываются после полуночи. Семиразовое питание казалось мне верным путем к превращению в соседку-пианистку, и каждый вечер, перед ужином, я до седьмого, или, если честно, до четвертого максимум, пота гонял себя на беговой дорожке.
  Португальцы обходили меня стороной, за что я был крайне благодарен, поскольку желание постучать им в лица пожарным топором то и дело возникало на горизонте.
  Вообще, мне стало удивительно уютно и спокойно. Как никогда. Кошмары не снились. Хандра как исчезла в горах, так больше и не появлялась. Так и прошли полторы недели оставшегося отпуска.
  Где-то над океаном, глядя в темноту за иллюминатором, я вспомнил, что забыл выпить успокоительное, без которого, при одной мысли о летающей консервной банке, меня начинало трясти от страха. Удивившись этому, я уснул, чего со мной в полете никогда не случалось. Разбудил меня сосед, который, во всю глотку запел тирольский йодль. И оказалось, что вместо того, чтобы строить планы на его физическое устранение, я, еще даже не проснувшись, сижу и улыбаюсь.
  На следующий день я начал учиться водить машину. Поначалу получалось не очень, но, почему-то, процесс обучения мне нравился, хоть я и выходил из учебной машины мокрый и вонючий, как почуявший весну боров. В общем, водить научился.
  А потом плюнул на предрассудки, и купил белый трехдверный "Эвок", машину для педиков. Ну, то есть, делают-то ее для людей, но покупают только женщины и педики. Зато я единственный не-педик, который ездит на "Эвоке".
  Едет он мягко, пахнет в нем вкусно, идущие по улице мужики не стали казаться чем-то привлекательным, в общем, хорошая машина.
  Соседка собрала в мешок свое задроченное пианино, злобную болонку и толстую жопу, и свалила куда-то, забыв на лестнице фикус. Теперь он живет у меня.
  А сегодня я ехал домой, и увидел рядом с дорогой огромный рекламный плакат одежды Benetton. На нем, как всегда, были нарисованы люди разных рас и наций, натянувшие на лица одинаковые улыбки. И среди них - взявшиеся за руки юноша-азиат и девушка, несколько арабского вида. Я остановился, включил сигнал аварийной остановки, и долго смотрел на эту пару. А потом рядом остановился полицейский, и спросил, все ли у меня в порядке, и почему я остановился здесь. А я кивнул на плакат и ответил, что мне срочно нужно пожелать доброго пути старому кхмерскому козлу.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"