Синеет парус
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Зима 1914 года
Дом заводчика Марамонова стоял за чертой города во власти любимого хозяином помещичьего простора. Подбираясь ночами к дому, волки вязли по брюхо в снегу, с пригорка подолгу глядели на желтоватый пугающий свет облепленных снегом окон. За граненым хрусталём морозных узоров смутно угадывалась освещённая свечами ёлка, сыпались искры бенгальских огней, слышались тосты за наступающий Новый год. Приглушённый шум весёлого застолья внезапно стихал, чтобы смениться тоскливыми звуками рояля и метящим прямо в душу меццо-сопрано: "Отцвели уж давно хризантемы в саду..."
Последний аккорд в согласии с неспешными снежинками невесомо ложился в освещённую окнами позолоту сугроба, наступала такая тишина, что казалось, даже извозчичьи лошади перестали пофыркивать и хрустеть сеном. А потом из окна в окно перекатывались аплодисменты и, словно в отместку за наполненные тоской минуты, поднимался весёлый гам. На просторное мраморное крыльцо, весело толкаясь, вываливала многолюдная кампания: дамы в мехах, господа, накидывающие на ходу шубы, цыгане со скрипками, прислуга с поднятыми над головой фонарями. Чей-то восторженно-хмельной голос от переизбытка чувств дрожал в морозном воздухе:
-- Господи, какое счастье родиться в России!.. Нет-нет, не смейтесь, господа. Я знаю, я немного пьян, но вы посмотрите на эту луну, на этот снег! А эти звёзды, господа!
В ответ бухала пробка шампанского, пенная струя хлестала из бутылки гибкой белой волной.
-- Яшка, ну-ка рвани что-нибудь такое, -- э-эх! -- чтобы душу пробрало хлеще мороза.
Плач цыганских скрипок взвивался к свисающим с крыши толщам снега, к сплетению заснеженных ветвей, к ослеплённым ручными фонарями звёздам. Дамы и господа осушали бокалы, в порыве чувств разбивали их о мраморные ступени, заваливались в сани. Ямщики с гиканьем уносились со двора, теряя на лихом повороте хмельного барина.
-- Стой!
-- Тпр-ру!..
Путаясь ногами в глубоком снегу, весело визжа и падая, компания бежала за потерянным седоком, а тот со счастливым видом выбирался из сугроба, - без шапки, с полным воротом рассыпчатого снега, - восторженно передёргивал плечами: "А, хорошо!" Весёлой гурьбой снова валились в сани, уезжали за несколько вёрст от усадьбы, в глубины Макеевского леса. Под копыта лошадей неслась усыпанная звоном бубенцов изгладь санной дороги, от тройки к тройке летела весёлая перекличка: крики, хохот, свист. Луна бежала по ту сторону густо заснеженного леса, снега вокруг неё было так много, что казалось, не только на деревьях, но и на самой луне лежит съехавшая набок бело-голубая снежная шапка.
На Разбойничьей поляне кортеж из саней останавливался. Смех, будто завороженный снежным великолепием, вдруг смолкал. С ветки бесшумно падал комок снега, рассыпался лунными искрами, - как из-под волшебной палочки, которой добрая фея уже много лет вновь и вновь прикасается к Золушке, чтобы превратить её в принцессу.
- Ариша, да вы окоченели совсем, - горячие мужские губы целовали замёрзшие, не смотря на муфточку, девичьи пальцы. - Вам непременно нужен глоток коньяка.
Морщился покрасневший от мороза носик, жмурились девичьи глаза, а тепло уже бежало по жилам, разливалось по телу, и когда чернобородый красавец снова протягивал плоскую металлическую фляжку, девушка уже без сопротивления отпивала глоток и, отчаянно жмуря глаза, прикрывала тонкими пальчиками обожжённый коньяком рот.
Где-то вдали вскидывался к луне протяжный волчий вой. В ответ ему с передних саней встряхивала снежную дрёму оглушительная охотничья берданка, уносился в лес пронзительный разбойничий свист. Девушка испуганно жалась к мужскому плечу.
- Не бойтесь, Ариша, они близко не подходят, - пахучая шелковистая борода касалась румяной девичьей щеки. - Давайте вашу руку, её надо согреть.
Сани разворачивались на поляне, под звон бубенцов трогались обратно к дому, а узкая девичья ладонь оставалась нежиться в расстёгнутых на мужской груди соболях. Хмельные кружились в небе звёзды, всё глубже и глубже утопая в немыслимой чёрной бесконечности, а луна бежала уже по другую сторону саней. Бедная пленённая луна, - ещё несколько верст кидать ей под копыта лошадей сети, сотканные тёмно-синими тенями деревьев, пока не вырвется она из лесного плена на искристый степной простор.
Так всё это было или не так? Время всегда заставляет сомневаться в том, что когда-то казалось бесспорным... Нет-нет, - тогда, шесть лет назад, когда Арина познакомилась с Марамоновым, всё было именно так, разве, что самую малость приукрасили время и девичья фантазия.
Первое время, пока Арина ещё училась в гимназии, ухаживания были ненавязчивыми: посыльные с букетами цветов, дорогой шоколад, какие-то милые безделушки. Не только гимназия - вся женская половина города вздыхала и завидовала Арине... Какой мужчина! Видный промышленник. Да в придачу молодой! Да красивый! Всё сошлось в одном человеке. И дело даже не в его капиталах и не в литейно-механическом заводе, хозяином которого он был, - дело в том, что он был личностью! Он и без своих миллионов, в потёртой тужурке простого служащего не потерял бы блеска, гордости и благородства.
Когда Арина окончила учёбу и сами собой снялись гимназические запреты, всё закружилось с новой силой: ежедневно - огромные букеты цветов, прогулки на бешеных тройках, милые безумства с паданием на колено и признаниями в любви прямо в многолюдном ресторане. Девичьи щёки горели от ужаса вызванного всеобщим вниманием, а где-то в глубине души по-кошачьи щурилась и тихо мурлыкала лесть.
Не устояла Арина, - через полгода обвенчали их в Успенском соборе. Свадьба, как водится, гуляла три дня и три ночи, а потом ещё полгода город обсуждал, сплетничал, сочинял легенды: что за именитые гости приехали из обеих столиц, кто да какими нарядами удивил, какие яства ломили столы, и какие чудесные подарки дарились.
С тех пор, не смотря на пройденные годы, Николай Евгеньевич не переставал любить и вёл себя так, будто Арина была не его женой, а по-прежнему оставалась невестой, любви которой надо добиваться ежедневно как в первый раз.
А она? Любила?.. То, что обожала и боготворила, - несомненно. Казалось, и любовь была. А может, просто казалось? Может, просто не знала, какой бывает настоящая любовь?.. Нет-нет, - любила! Все любили Николая Евгеньевича, как ей было не любить его!
Арине было всего двадцать четыре, а жизнь казалось ей уже состоявшейся, и всё предначертанное судьбой, кроме самой смерти, -- исполненным. Всё было известно наперёд. По вторникам будут традиционные обеды у Грановских. (Ольга Грановская - гимназическая подруга Арины, а муж её - Роман Борисович - известный на всю губернию адвокат.) По четвергам - приём гостей у себя, в загородном доме. К концу недели - выезд к Гремпелю, в самый модный в городе ресторан.
В анфиладе отражённых друг в друге ресторанных зеркал будут бесконечно множиться веерные пальмы, обнажённые плечи дам, блестящие лысины их мужей, фраки официантов. Предсказуемо будут меняться на столе известные наперечёт блюда: запечённый поросёнок под хрустящей румяной коркой, осетрина с хреном, паюсная икра, балык, расстегаи. Мужчины будут пить коньяки и водку, - под икорку, под селёдочку, под грибочки, а дамы со скучающим видом будут неспешно обмакивать губы в крымское шампанское и старое французское вино. В пустом и бессмысленном вечере настоящим покажется только тот миг, когда пронзительная цыганская скрипка сожмёт хворую от неизвестной грусти душу и оставит тебе одно, - растеряно моргать повлажневшими ресницами, и прятать в бокале красного вина жалко дрожащие губы.
Когда от бессмысленности своего существования становилось по-настоящему страшно, Арина забрасывала всё: приёмы, выезды в театр, любимые книги, и с головой уходила в общественную работу. Ездила по семьям рабочих, проверяла условия их быта, выслушивала жалобы жён, а по вечерам требовала от Николая Евгеньевича перевести на более лёгкую работу беременную женщину, или усмирить какого-нибудь очередного пьяницу, который избивает жену и детей. Но даже эти нужные для души хлопоты вскоре становились той же рутиной, какой была вся её предсказуемая до отчаяния жизнь.
Ей бы детей, чтобы заполнить жизнь любовью, заботами, тревогами, но Бог не дал, и теперь в жизни ничего кроме вечной скуки нет, и уже не будет. А через много-много лет, в которых парадоксально схлестнуться медлительность и скоротечность, она будет лежать в полусумраке среди нещадно скомканных, передразнивающих её морщины простыней. В зеркале будут отражаться огоньки оплывающих свечей, вереница аптечных пузырьков, задёрнутые гардины. А потом она уронит с кровати жёлтую старческую руку и расстанется с этой пустой, мимолётной жизнью. И перед смертью, так же как перед окончанием гимназии, будет думать о том, что ждёт её впереди, но теперь уже не в жизни, а после неё. И бояться: а вдруг - ничего?
Так и продолжалось бы за годом год, если бы не случай.
Был один из традиционных и знаменитых на весь город четвергов, которые еженедельно устраивали у себя Марамоновы. Хрустальные люстры отражались в наборном зеркале вощёного паркета, фрачные лакеи сновали с подносами. Часть гостей разбрелись по просторной гостиной, другие доверили свои тела объятиям пухлых кожаных диванов. Заядлые игроки уже писали за ломберным столом пульку, когда появился завсегдатай марамоновских вечеров, Аркадий Бездольный, - безнадёжно влюблённый в Ольгу Грановскую поэт-футурист, любящий шокировать степенную публику вызывающим внешним видом, смелыми и парадоксальными высказываниями, вольными манерами. Впрочем, у Марамоновых, где собиралась в основном прогрессивная молодёжь, его любили за оригинальность и многое ему прощали.
Было дело, когда высокая худая фигура Аркадия появлялась на марамоновских вечерах в странно покроенном пиджаке с изрезанными в бахрому рукавами, или с деревянной ложкой в петлице, а то и с намалеванными на впалых щеках красными молниями. Впрочем, в тот вечер Аркадий был в скучной чёрной паре и привёл с собой молодого поручика, неизвестного доселе в доме Марамоновых.
Арина, как подобает гостеприимной хозяйке, поднялась на встречу.
- Резанцев Владислав Андреевич, - представил Бездольный. - В прошлом мой одноклассник и один из самых отчаянных гимназистов. Представьте, милая Арина Сергеевна, в гимназии мы были так похожи, что нас зачастую путали, а сейчас двух более непохожих людей сыскать невозможно: красавец офицер, и почти оторванный от реального мира служитель муз, - Аркадий шутливо склонил вихрастую голову. - Ваш покорный слуга.
Для каждого появляющегося в доме гостя Арина безошибочно находила нужные слова, а тут растерялась: поспешно опустила глаза, молча подала для поцелуя руку. Поскрипывая кожей диванов, сдвинулись, освобождая место новым гостям. Чувствуя на себе взгляд поручика, Арина сидела под навесом пальмовых листьев на самом краешке дивана, напряжённо держа выпрямленную в струну спину. Смущённо покусывала верхнюю губу, неловко тянулась пальцами к голове, -- поправлять безупречно собранные в узел волосы.
А Аркадий вольно кинул ногу на ногу, обнял руками острую коленку, и по обыкновению уже низвергал авторитеты:
- Господа, уверяю вас, через десять лет не будет ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Жуковского.
Роман Борисович Грановский, поглядывая в карты и кидая на зелёное сукно ломберного стола кредитки, прислушивался к разговору, нетерпеливо оглядываясь на Аркадия. Когда дело дошло до Пушкина, он бросил на стол карты, потянулся к дымящей в пепельнице сигаре.
- Позвольте-позвольте. Куда же они денутся?
- О них забудут, как забыли о песочных часах. Сметут на свалку истории, чтобы освободить место хлебниковым, маяковским, северянинам.
Роману Борисовичу, видно, везло в игре, и пока сдавали карты да писали круглым мелком на зелёном сукне неведомые Арине цифры, он обнял рукой спинку венского стула, через плечо изучая Бездольного едким прищурым взглядом.
- И кто же это такие, позвольте узнать?
-Ха!.. - порывисто вскакивая с дивана, Аркадий воздел к потолку руки. - Надо знать гениев, за которыми будущее.
Роман Борисович изящно поправил золотую запонку в белоснежной крахмальной манжете, насмешливо взбрыкнул бровями.
- Надеюсь, в их чреде уготовлено место для Аркадия Бездольного?
- Со мною или без меня старых кумиров сметут на зловонную помойку. Несомненным остаётся одно: через пару лет иронии в вашем голосе поубавиться. Оглянитесь! - Круглые очки Аркадия щедро рассыпали по гостиной блики ярко горящих люстр. - Старый мир прогнил, - он не более чем жалкий полутруп, который отчаянно цепляется за свою жизнь, не давая место новому. Но новое, несмотря ни на что, лезет изо всех щелей.
Грановский звучно чмокнул сигарой, иронично пущенное колечко дыма поплыло к потолку, наворачиваясь на невидимую ось.
- Из щелей обычно лезет сорная трава.
- Нет, вы послушайте: "Улица провалилась, как нос сифилитика, - Аркадий вскинул руку и фразу кулаком, - как восклицательным знаком пригвоздил. - Река - сладострастье, растекшееся в слюни. Отбросив белье до последнего листика, сады похабно развалились в июне".
Горящими глазами обвёл присутствующих.
- Вот - поэзия! Вот - сила! А для вас существует только "чудное мгновение", да "белеет парус". Хватит умиляться цветочкам в саду и плакать над уходящей жизнью. Надо схватить эту самую жизнь за горло, сдавить крепкими молодыми пальцами, чтобы она наконец почувствовала с кем имеет дело.
Арина из-под опущенных ресниц косилась на Резанцева: аристократически утончённое лицо, уверенная повадка, щёгольски подогнанная армейская форма. Поручик уже беседовал с Бергманом, владельцем нескольких крупных магазинов, а Арину всё ещё не покидало ощущение неустроенности и дискомфорта: то ли волосы растрепались, то ли платье не лежит. Будто одела его впервые и ещё не освоилась в нём.
Избавляясь от непривычной скованности, Арина решительно поднялась.
-Я что-то не очень поняла про последние листики в июне. Знаете... - глядя на Аркадия, скептически пошевелила пальчиками. - С этим вы переборщили.
- Да это не я, - это Маяковский! Такая сила и мощь мне пока неподвластны, - Аркадий вдруг смягчился, лукаво блеснул глазами, многозначительно поднял тонкий узловатый палец. - Подчёркиваю, - пока!
И улыбнулся: мол, шутка, но не забывайте, что в каждой шутке...
Арина по-домашнему потрепала Аркадия по вихрастой макушке и боковым зрением снова поймала на себе взгляд Резанцева. Пошла с распоряжениями к прислуге, непроизвольно ускоряя шаг, чтобы избавиться от долгого взгляда в спину. Сколько мужчин смотрели ей вслед, - никогда она так не напрягалась. Только затерявшись среди гостей, вздохнула облегчённо. В жестах появилась властность, а в голосе строгость:
- Анюта! Поторопи Петра, пусть шампанское несёт. Погоди! С кучерами что?
- На кухне их разместили. Самовар поставили, закуски.
- Хорошо. Синявские собираются уезжать. Передай Панкрату, пусть распорядиться насчёт экипажа.
Кокетливо покачивая округлым задом, Анюта на ходу поправила белую коронку в волосах, расправила за спиной пышный бант крахмального передника, исчезла в боковых дверях, чтобы на правах хозяйской любимицы, распоряжаться, повышать голос, "казнить и миловать" нерасторопную прислугу. Чувствуя доверие и расположение Арины, Анюта всё больше и больше превращалась из горничной в домоправительницу, взамен старой и нерасторопной Александры Евграфовны, которую давно пора было отправить на покой, да жалость не позволяла.
Воспользовавшись тем, что гости на время забыли о ней, Арина незаметно ускользнула к себе на второй этаж. Торопливо присела на край мягкого пуфа, придирчиво вытянула к зеркалу подбородок, покосилась на свой профиль слева и справа и вдруг обескуражено поникла плечами. Нет - это было совсем не то зеркало, которое радовало её ещё два часа назад. Всё ей не нравилось: и тёмные волосы с шикарным блеском, и тёмно синие глаза, и милый очерк чуть припухлых губ. И какую-то досадную морщинку на лбу выискала.
Всё! Конец хорошему настроению.
Уронила лицо в сложенные ковшиком ладони... Господи, закончиться, когда-нибудь этот вечер? Броситься бы сейчас головой в подушку, забыться, заснуть, и проснуться от лежащего на подушке яркого утреннего луча, от радостного ощущения нового дня, который при всей своей предсказуемости обманчиво сулит какие-то перемены. И может быть это единственный случай, когда тебе безумно нравится, что тебя вводят в заблуждение.
С трудом Арина преодолела неожиданный упадок настроения. Со вздохом смирения и осознания своего долга, она поднялась и, избегая смотреть в зеркала, уныло пошла в гостиную.
Преферанс был закончен: на зелёном сукне ломберного стола разметались в бессмыслице карты, мужчины курили у сонно мерцающего камина. Аркадий в хмельной вседозволенности терзал сияющий чёрным лаком рояль, нещадно фальшивя Чайковского. Кто-то со смехом перехватил у него из-под пальцев клавиши, отрывисто побежал по ним весёлой пташкой: "Чижик-пыжик, где ты был..." Разрозненный говор слитным гулом висел под хрустальными люстрами как в театре перед началом спектакля.
Скользя пальчиками по мраморным перилам, Арина спустилась к гостям. Логика и красноречие, видно, взяли верх над страстью, - Роман Борисович оказался в центре всеобщего внимания и умудрялся держать в своих руках нити норовистого разговора, такого же непостоянного, какой непостоянной и разношёрстной была публика марамоновских четвергов. Сейчас, к удовольствию многих присутствующих, он наседал на начальника охранного отделения Павла Викентьевича Баландина, своего давнего партнёра по преферансу.
-- А вот здесь, уважаемый Павел Викентьевич, я соглашусь с нашим поэтом. Ваше тюремное ведомство, - главный враг свободы. Да-с! Вся наша Российская действительность, - тюрьмы и каторги. Возьмите любого из Российских писателей, начиная от Достоевского и кончая Горьким, - все рано или поздно пишут о каторгах да тюрьмах, а писатель - зеркало действительности.
Стареющий седой красавец Баландин, прослывший отличным семьянином и большим ценителем русской живописи, в отличие эмоционально жестикулирующего Грановского сидел практически неподвижно, сцепив на животе руки и внушая негромким, но твёрдым голосом невольное уважение:
- Сгущаете, Роман Борисович, хотя отчасти правы. Ведомство наше действительно ограничивает свободу. Но любая свобода, даже самая малая, подразумевает самоконтроль. По-настоящему свободный человек никогда не сделает так, что его неуемное желание свободы пойдёт в ущерб другому такому же свободному человеку. Свобода подразумевает уважение к другим людям, а иначе это уже не свобода, - анархия, батенька. Разве же я против свободы? Да вот же, - двумя руками - за! - Даже в этом месте своей речи Баландин не пошевелился, чтобы подтвердить слова жестом. - Но прежде чем дать свободу надо создать сознательного гражданина, человека который сможет правильно этой свободой воспользоваться. Для свободы нужна другая Россия. А в сегодняшней России что? Готовы мы к свободе? Закройте тюрьмы, дайте народу полную свободу, и прощай Россия, прощай страна, - да здравствует первобытный строй. Ведь всё разнесём, Роман Борисович, в пух и прах разнесём, камня на камне не оставим.
Николай Евгеньевич приноровился было вступить в спор, - Арина бочком подсела к нему на подлокотник кресла, и он сразу забыл о своём желании спорить: взял её изящную узкую руку, стал целовать пальчики. Арину не покидало ощущение, что Резанцев пристально следит за ней. Он незримо находился рядом, будто сидел на другом подлокотнике кресла, внимательно слушая как Арина, смущённо ощупывая в ухе бриллиантовую серёжку, шепчет на ухо мужу:
- Ники, извини, я что-то неважно себя чувствую, то знобит, то жар... Нет-нет, ничего страшного, к утру пройдёт. Я поднимусь к себе, а ты уж извинись перед гостями, если вспомнят обо мне.
У себя в комнате Арина нетерпеливо отдёрнула с кровати угол кружевной накидки.
- Анюта - постели, - тёрла пальчиками виски. - Лягу сегодня пораньше.
Минут через десять, облачившись в ночную сорочку и расчесав на ночь волосы, она свернулась калачиком под пуховым одеялом. Горничная, уходя, погасила электрическую лампочку, и лунный свет сразу же сыпанул густыми искрами по голубым морозным узорам на окнах, светлой полосой вырезал на темном полу ёлочку паркета, глянцем дотянулся до лежащих на подушке волос. С первого этажа едва слышно доносились тихие звуки рояля и пленительный голос Ольги Грановской, - всё, как много лет назад: "Отцвели уж давно-о... хризантемы в саду..."
Арина натянула на голову одеяло, спряталась от всего мира, шмыгнула носом.
Господи, от чего так грустно?
* * *
Пасьянс не сошёлся. Унизанные перстнями пальчики вкруговую смешали разложенный в полстола карточный "иконостас", будто ветер вскружил палую листву. Ольга, вздыхая, потянулась за чашечкой кофе.
- Не сбудется твоё желание.
Арина в ответ только пожала плечами. Подперев рукой подбородок, она сидела у чёрного рояля, сияющего бликами дневного света, и ноготком мизинца задумчиво постукивала по белым до голубизны зубам. Подруги успели обсудить и невеликие светские новости, и карты раскинуть, и уже вздыхали от скуки.
Со второго этажа, в распахе гардин видны были заснеженные пирамиды крыш, лиловые печные дымы. В отдалении - купола Успенского собора. Невидимая улица жила внизу только в звуках: звенели колокольчики, мягко били по укатанному снегу копыта лошадей, лаяла собака, - видно гналась за извозчичьими санями. Скрежетали фанерные лопаты дворников. Под самыми окнами: визг, смех, - это гимназисты раскатали сапогами тротуар и теперь лихо скользят, пружинисто сгибая в коленях ноги, а гимназистки падают, роняют муфточки и беспомощно скатываются по катку на спинах и ягодицах.
В огромную квартиру Романа Борисовича Ольга въехала три года назад. Двойственность чувств, с которыми она шла под венец, за эти годы притупилась: к каким-то обстоятельствам Ольга приспособилась сама, другие, с присущей ей решительностью, изменила под себя.
А двойственность состояла в том, что Роман Борисович Грановский с одной стороны был завидной парой: известная всему городу личность, всегда при деньгах, душа компании. А с другой стороны - седина в бороде, комплекция оперного тенора, красный нос и запах изо рта. Ещё в те времена он выглядел лет на сорок с лишним, хотя не было ему тогда и тридцати пяти.
А Ольга! Умница, красавица! Само обаяние! Ездили с Романом Борисовичем в Ниццу - знающие толк в женской красоте французы удивлённо хлопали глазами, называя её "русской королевой".
Тогда, перед свадьбой, судьба кинула на чаши весов разум и душу. Душа перевешивала, - не лежала она к Роману Борисовичу. Да и пример любимой подруги - Арины - был перед глазами: возможно в этой жизни чудо: и красивый муж, и богатство, и любовь! По-хорошему завидовала Ольга, радовалась за подругу, а ещё была уверена, что и её не оставит судьба.
Но уже двадцать один, - почти старая дева, а мужчина мечты не попадался: если красавец, то самовлюблённый хвастун, если человек большой души, то уж непременно либо стар, либо лыс, либо тщетно силится подобрать живот. На этом "безрыбье" Роман Борисович был самой подходящей кандидатурой, и все же дала бы ему Ольга от ворот поворот, если бы не старания матери. Уж она-то наверняка знала, что жить надо разумом, а душу держать в узде. Говорила избитое: "Стерпится-слюбится". Рассказывала истории о любви, которая в нищете превращалась в ненависть, а иногда находила такие убедительные и задушевные слова, что Ольга сдалась.
Права была мать, - стерпелось-слюбилось. И уже стала необходима отцовская ласка "Ромаши", его забота, внимание. Ах, если бы ещё не этот супружеский долг! Долг, вообще, вещь тяжёлая, а уж этот! Хотя, со всем можно смириться и, в конце концов, - семья не клетка для души.
Ольга допила остатки остывшего кофе, долго смотрела в чашку, покручивая её в пальцах.
- Может, на кофейной гуще попробуем?
Арина оторвала подбородок от ладони, кисть руки упала, свесившись пальчиками вниз как увядший цветок.
- Нет, не хочу.
- А что за желание было?
- Так... - пальчики ожили, пренебрежительно махнули. - Не стоит внимания, - пряча взгляд, Арина придирчиво изучала свои тщательно отполированные ноготки. - Оль, а что за поручик был с Аркадием в прошлый четверг? Раньше я его в городе не видела.
- О, с этим поручиком целая история. Кофе будешь? - Ольга подвинула к краю стола пустую чашку, крикнула прислуге: "Тихон! Еще кофе!" и, деловито ощупывая на затылке узел золотистых волос, торопливо щебетала: - Романтическая, между прочим, история. Переведён к нам из Петербурга. Гвардеец. Говорят, блестящая карьера ждала его... - изящным пальчиком впихнула обратно выбившуюся из волос шпильку гофре и вдруг избоку оценила подругу быстрым взмахом удивлённых глаз. - Постой-постой, - с чего это ты им заинтересовалась? Не припомню случая, чтобы тебя мужчины интересовали.
Арина небрежно пожала плечами:
- Просто к слову пришлось, вот и спросила.
- К какому слову? Мы и близко о нём не говорили.
- Ладно, оставим, - Арина крутнулась на винтовом стульчике, открыла крышку рояля, побежала пальчиками к бетховенской Элизе.
- Нет, погоди... Ну-ка, Арина Сергеевна, посмотри мне в глаза.
Арина резко оборвала игру, крутнулась лицом к подруге.
-- Вот, смотрю. Что ты хотела увидеть?
Ольга взяла со стола червового валета, иронично помахала им.
- Так-так-так...
- Оль, что за глупая ирония? - широко распахнула возмущённые глаза, а Ольга в ответ напротив, - хитро сощурилась. Арина смутилась, будто была в чём-то виновата, отвернулась к роялю. - Всё! Забыли! А то рассержусь.
- О-оо...
Арина вспыхнула, крышкой рояля поставила звучную точку, резко поднялась.
- Мне пора.
- Погоди, Тихон кофе несет.
Арина вместо ответа возмутила подол юбки быстрым шагом.
- Ариш, ну извини... - Ольга догнала, торопливо пошла рядом, клонясь вперед и примирительно заглядывая подруге в лицо. - Что ты из-за всякой мелочи, в самом деле! Шутка, - невиннее не бывает.
Твёрдость возмущённого, уверенного в своей правоте шага увязла в сомнении. Уже по инерции дойдя до высокой двери полускрытой тяжёлыми складками портьер, Арина смягчилась:
- Это ты меня извини, нашло что-то.
Обменялись примирительными поцелуями. Арина смущенно завела за ухо выбившуюся прядку волос.
- Я всё-таки пойду. Голова разболелась.
Пока седой лакей Тихон помогал Арине надеть котиковую шубу, Ольга заботливо поправляла на подруге меховую шапочку.
- Я тебе так и не дорасказала. Там какая-то дуэль была. Погоди, не вертись, волосы выбились. Тебе удивительно к лицу эта шапочка. Вчера такую же на Бергманше видела. Он стрелялся из-за фрейлины императрицы.
- Можешь не рассказывать, мне это не интересно.
Ольга словно не расслышала:
- Говорят, он прославился в Петербурге своей красотой, дерзостью, романами. Знакомства в высшем свете водил, кутил с великосветской молодёжью, а потом - эта дуэль.
Ожидая пока лакей лязгал дверными замками, Арина смотрела в потолок взглядом безалаберного гимназиста, выслушивающего до оскомины знакомые нравоучения.
- В результате ранил какого-то молодого князя, - скороговоркой продолжала Ольга. - Одним словом, сослали его в наш гарнизон, подальше от столицы. А ещё говорят...
Скрипнула дверь, впуская в полутёмную прихожую полосу света от подмороженных лестничных окон, Арина не дослушав, чмокнула Ольгу в щёку, торопливо вышла. Пряча руки в муфточку, застучала каблучками по мраморным лестничным пролётам. Ольга прислонилась плечом к дверному косяку, удивлённо подняла вслед подруге брови, озабочено цокнула языком.
Каблучки Арины закончили счёт ступеням. Заскрипела, тренькнула подпружиненная массивная дверь и, на секунду задержав дыхание, тяжело влепила всему подъезду гулкую, с дребезгом стёкол, оплеуху.
* * *
Вся жизнь Любы Головиной прошла на Кривой Балке, - в рабочей слободе, где каждое утро заводской гудок рождал злую похмельную жизнь. На четверть часа главная улица слободы превращалась в сонный людской поток, который дробился на два рукава: один исчезал за железными воротами литейно-механического завода; второй, поменьше, сворачивал к товарной станции и паровозному депо. Вечерами пустынная улица снова оживала: устало покачиваясь, толпа рассыпалась по проулкам, по серым ветхим домам, по протабаченным кабакам.
Солнце садилось за размытые сиянием кирпичные заводские трубы. Тени разрастались, тяжелели, рождали сумерки. В тёмных переулках слышался шум драки, пьяные песни, доходящая до визга семейная перебранка, а утром снова звучал гудок, и убогая жизнь плелась на привязи по очередному кругу, - хрустела ногами по заледенелому снегу, вздымалась серой летней пылью, чавкала липкой грязью.
Ещё год - псу под хвост. Ещё одна зарубка на память.
Когда Любку забирали в услужение к Марамоновым, на некрашеном дверном косяке было уже семнадцать таких зарубок. Шестнадцать сделал отец, последнюю - Любка сама. Прислонилась спиной к косяку, сделала над головой засечку и, кривя в плаче губы, долго полосовала ножом чёрное рассохшееся дерево.
Матери своей Любка не помнила, - еще не было первой зарубки, как не стало её. Когда пришло время ставить семнадцатую, с отцом на заводе произошло несчастье. Хозяин завода, Марамонов, лично присутствовал на похоронах и, пообещав позаботиться об осиротевшей девушке, взял её к себе в дом поломойкой. С тех пор, вот уже четыре года, служила Любка у Марамоновых.
Вёснами окраины Кривой Балки тонули в цветущих зарослях сирени. Вечерами выманивала из дома гармоника, за каждым кустом слышались вздохи, тихий шёпот, звуки поцелуев, и парни в сумерках с треском ломали эту самую сирень, -- не для неё, не для Любки.
Молодая весенняя жизнь проходила мимо. Даже в церковь девушка собиралась как на каторгу. Приодеться, повязать платок, - значит идти к зеркалу, а своего отражения она боялась пуще всего. С тоской смотрела Люба на некрасивое лицо: на узкие злые губы, на маленькие глубокие глаза, на бледные, но такие густые веснушки, что казалось, будто смотришь не в зеркало, а сквозь пыльное окно, испещрённое следами засохших дождевых капель.
Озлобившись на весь неласковый и враждебный мир, Любка забивалась в угол комнаты часами грызла от досады ногти, - до крови, до мяса. Пальцы начинали гноиться, пухнуть, -- со слезами отчаяния приходилось отмачивать их в соляном растворе.
Росла она молчаливой и нелюдимой, и только изредка бывало, прорвётся из мрака души какой-то живой огонь, засветятся интересом глаза, будто родиться из Любки новый человек, и тогда она охотно разговорится с кем-нибудь на улице, заулыбается. Ей тоже улыбнутся в ответ, и окажется, что люди совсем не такие плохие какими кажутся, а в душе у неё самой столько хороших, неизвестно зачем прячущихся слов. Но мельком скользнёт в слободском оконце отражение ненавистного лица, и вмиг погаснет улыбка, опустеет оплеванная душа, а ноги сами понесут к балке, - кинуться головой вниз с высокого обрыва.
В марамоновском доме стало ещё хуже: огромные зеркала, чистота, великолепие - всё для того чтобы подчёркнуть Любкину никчемность, чтобы напомнить: кто ты?.. Лужица осенней жижи, оставленная неопрятным сапогом на сверкающем мраморном полу. Грязная клякса, которую необходимо вывести начисто, без следа!
Чувствовала Любка - молодая барыня, Арина Сергеевна, в глубине души недолюбливает её. Видно хотелось ей видеть в своём окружении только таких смазливых вертихвосток как горничная Анюта.
Ну, уж извините, - что Бог дал, то и имеем, а не нравится!.. А что, если не нравиться? Уйти в старый разваливающийся дом? Таскать шпалы на строительстве новой железнодорожной ветки?.. Нет, не готова была к этому Любка.
Обида терзала душу. Скаля от ненависти зубы, девушка назло себе подолгу глядела в зеркало, - чтобы пережечь всё в душе, довести себя до бесчувствия. Потом покорно шла к иконе, безмолвно спрашивала у Спасителя: "Отчего, Господи? Отчего одним всё: сказочная красота, любовь, роскошь, а другим - уродство, нищета, одиночество?"
Молчал Спаситель, глядя на Любку исстрадавшимися глазами... Значит ещё не время давать ответы. Значит надо страдать. Ведь страдание не даётся напрасно. Для чего-то нужна она Богу такая, какая есть.
А последней осенью к Любкиным переживаниям добавилось ещё одно досадное чувство, - случай познакомил её с молодым кровельщиком Максимом Янчевским. В тот день крыша каретного сарая обнажила свой густо затканный паутиной деревянный скелет. С грохотом летели на землю проржавевшие до дыр листы кровельного железа, испуганно разлетались в стороны опавшие листья, поднимали лай запертые в дневном вольере сторожевые собаки.
Дворник Панкрат и сторож Михей волокли прочь со двора тонко дребезжащие листы, а на крышу уже подавали новые, - ещё не крашеные, отливающие калёной синевой, звучащие как упругое дно большого жестяного корыта. Кровельщики вызванивали молотками на всю округу, громко перекрикивались, - то весело, то сердито.
Возвращаясь с порожним ведром от помойной ямы, Любка залюбовалась работой молодого кровельщика. Парень полулежал бочком на скате крыши, ловко постукивая молотком, - в губах пучок гвоздей, закатанные под самые плечи рукава рубахи открывали катающиеся по руке мускулы, плавные чёрные кудри падали в глаза. Несколько ямок, выклеванных на щеке оспой, нисколько не портили его простого симпатичного лица.
Заметив Любу, кровельщик весело подмигнул ей.
- Полезай сюда, красавица.
- Чаво я там потеряла? - смутилась Любка.
- Кабы ты знала, какой отсюда вид, - весь город как на ладони, - парень вынул изо рта гвозди, протянул руку, указывая молотком. - Вон Дмитриевский монастырь, пожарная каланча, Успенский собор. Даже бронзовый император на своей хромой кобыле виден.
Забыв о своей нелюдимости, Любка беззвучно рассмеялась.
- Тебя как звать-то? - спросил кровельщик.
- Любка.
- А меня Максим. Хочешь, Люба, озолочу?
Парень наклонился к краю крыши, загрёб из старого, ещё не сменённого водосточного желоба ворох опавших листьев, широким жестом от груди сыпанул ими вниз. Подставив лицо летящим листьям, Любка рассмеялась. Максим щедро кинул ещё охапку, потом ещё. Любка стояла в цветном калейдоскопе ярко освещённых солнцем листьев - желтых, зеленых, багряных. Зажмурила глаза от приступа неожиданного глупого счастья и вдруг опомнилась, отряхнула плечи, побежала в дом.
На кухне плюхнулась на табуретку, рассеяно глядела на ярко-жёлтый кленовый лист, прилипший ко дну помойного ведра. Только с третьего раза вздрогнула она на оклик кухарки Глафиры.
- Чего ты в ведро уставилась, будто видение тебе оттуда? Поди, золу из самовара вытряси...
С тех пор заболела Любка душой. Впервые парень отнёсся к ней уважительно, без насмешек, тем и покорил её. Теперь дня не проходило, чтобы Любка не думала о Максиме.
Вот, где была беда!
Вечерами долго не могла уснуть. В углу людской, за линялой цветастой занавеской кусала зубами подушку... Полюбила ворона сокола... И отчаянно жмурилась, вспоминая ненавистное зеркало.
А Максим зачастил: стучал молотком на крыше дома, потом на дворовых постройках, потом приходил без дела. Замечала Любка: как наступит вечер, как уедут барин с барыней, появляется во дворе Максим, - будто бы по делу пришёл, а сам шепчется о чём-то с горничной Анютой за сараями. Любкино сердце шалело от ревности.
С Анютой и раньше не ладились у неё отношения, - смазливая любимица хозяйки ко всем относилась чуть свысока, а к дурнушке Любе и вовсе с пренебрежением. Любка терпела, не проявляя враждебности, а тут, словно ошалела: Анюта ей слово, - она два в ответ, мол, нечего тебе распоряжаться, пусть Александра Евграфовна приказывает. Голос злой, отрывистый. Анюта от удивления хлопала кукольными голубыми глазами, заикалась от возмущения, бежала жаловаться барыне.
Арина Сергеевна всегда принимала сторону горничной. Любка только ногти кусала, молча кивала головой: мол, поняла, исправлюсь. Но едва барыня уходила, в Любке снова просыпался чёрт, - демонстративно поворачиваясь, она делала вид, что не слышит Анютиных распоряжений.
В один из вечеров, вскоре после Рождества, Анюта торопливо прихорошилась у зеркала, касательным движением пальчика распрямила ресницы, накинула на плечи серый шерстяной платок, вышла во двор. Натянув валенки и, наспех накинув ватник, Любка крадучись вышла вслед за ней.
На заднем дворе болтался на ветру скрипучий электрический фонарь, конус света рыскал в сером истоптанном снегу. Двор был пуст, но чутьё безошибочно привело Любку к каретному сараю, за дощатыми воротами которого отчётливо слышались торопливый жаркий шёпот, сопение, шорох сена.
Кусая до крови ногти, Любка сползла спиной по стене и, сидя на корточках, жмурила от отчаяния глаза до тех пор, пока возня в сарае не завершилась сладким Анютиным стоном. Тогда Люба опомнилась, испуганно вскочила, отбежала к дневному вольеру для сторожевых псов, упёрлась спиной в проволочную сетку. Пёс по кличке Гусар, -- он почему-то больше других любил Любу, -- кинулся к сетке, упёрся в неё передними лапами, завилял хвостом, заскулил.
- Тихо, Гусар, - шёпотом успокаивала его Любка. - Тихо.
Из-за угла сарая показалась Анюта, -- на ходу отряхнула от сена юбку, через заднее крыльцо вошла в дом. Чуть погодя, озираясь и придерживаясь тени, пошёл к воротам Максим. Сердце Любки колотилось под горло. Она сняла с двери вольера металлическую скобу, хищно скрюченными птичьими лапами сунула в проволочную сетку пальцы, приоткрыла дверь.
- Ату, его, Гусар!
Выкидывая назад лапы, пёс мощными скачками понёсся вслед Максиму. Любка испуганно бросилась к заднему крыльцу, поскользнулась, больно ушиблась о ступени. Не чувствуя боли, вбежала в дом. Последнее, что слышала она со двора, - озлобленное рычание рвущего добычу зверя. На ходу скинула валенки, схватила половую тряпку, на четвереньках суетливо вползла в кухню, затирая оставленные Анютой мокрые следы.
Глафира суетилась у печи, бодренько напевая "Очи чёрные". Любка видела только мокрые пятна талого снега на гладких, выкрашенных в тёмно-вишнёвый цвет половицах, просыпанную у плиты золу, хлебные крошки у стола. Глафира, на секунду замолчав, что-то откусила, голос её исказился, переходя в аппетитное мычание.
-- Хватит ползать, - невнятно сказала она, роняя на пол новые крошки. - Я пирожки вынула, иди пробуй... С зайчатиной.
Любка поднялась с колен, отряхивая мокрую руку. Хлюпнула соплёй, утёрла под носом. Протягивая ей пирожок, Глафира сокрушённо вздохнула:
- Любка, и когда ты перестанешь быть деревенщиной? Не первый год у господ, - пора чему-нибудь научиться.
- Ничаво, нам не с золотых чашек пить.
За комнатными цветами, за отражением лампочки в черном глянце окна, слышалось злобное рычание Гусара, возбужденные голоса. Девушка испуганно жевала, кивала головой, не понимая, о чём рассказывает ей Глафира. Косилась в угол на лик Спасителя, мысленно заклиная: "Господи, спаси и сохрани!"
На пороге кто-то обстучал от снега ноги, заскрипела дверь. Любка запихала в рот весь пирожок, испуганно упала на колени, поползла вытирать пол. Вошёл дворник Панкрат.
- Глафира, ты псов кормила?
- Да ты же сам их кормил.
- А ты, Любка, к псам не ходила?
- Не-э... - промычала девушка набитым ртом и деловито полезла с тряпкой под стол.
- Говорил я, надо в клетке у Гусара запор поменять. Что проку в той скобе? Видать кидался лапами на дверь, - выбил скобу. Вырвался из клетки, на Максима-кровельщика кинулся.
Перестав жевать, Любка навострила под столом уши. Сердце испуганно колотилось.
- Насилу отогнал его, покусал парня до крови.
- Так ему и надо, - сердито отозвалась Глафира. - Нечего по ночам шастать. Анюте тоже не мешало бы зубы к одному месту припечатать.
Любка, осмелев, выползла из-под стола, затёрла за дворником мокрые следы, сердито ткнула тряпкой в его сапоги.
- Опять наследил, дядя Панкрат. Мало того, что целый день, так ещё по ночам за вами ползать.
* * *
Над городским катком висели купола яркого электрического света, затканные серебристым игольчатым снегопадом. Разноцветными огнями светилась в центре катка новогодняя ёлка. Звуки вальса влекли за собой вставших на коньки горожан, подгоняли их, кружили вокруг ёлки. Мелькали счастливые раскрасневшиеся лица, плыла куда-то литая решётка городского сада, торопливо проносилась мимо колонная беседка с блестящими в ней трубами военного оркестра.
На коньки встало почти всё общество, бывающее у Марамоновых, даже Эльвиру Карловну Бергман, тучную, немолодую уже немку, коллективно вывели под руки на лёд. Но и круга на дрожащих ногах не сделав, - запросилась на скамеечку. В течение получаса, потирая ушибленные бока, к ней присоединились почти все, кто возрастом шагнул за границу степенства, и вскоре решили ехать к Гремпелю, где с прошлой недели "не играет, а плачет на скрипках чудный бессарабский оркестр".
Молодёжь шумно ратовала за каток и после недолгих дебатов, без особых сожалений сошлись на том, что придётся разделиться. Марамонов и Грановский, виновато целуя жёнам ручки, тоже уехали, не устояли перед соблазном плачущих скрипок и запеченных поросят. А ещё ждала их в отдельной кабинке заведения неторопливая "пулька".
Весь вечер Ольга была без настроения, но с отъездом Романа Борисовича вдруг заалела щёками. Её хватали за руку и влекли вокруг огромной ёлки то Аркадий Бездольный, то Резанцев, то Виктор Гузеев, - молодой помощник Романа Борисовича. Арине тоже галантно протягивали руки: и тот же Бездольный, и Резанцев, и застенчивый инженер с мужниного завода, - она, строго поджимая губы, отвергала всех.
Не одобряла Арина поведения Ольги, сердилась на неё, а в минуты душевного откровения с ужасом признавалась самой себе, что попросту ревнует подругу. Пусть немного, пусть самую малость, но всё же! И странно, - к Роману Борисовичу этой ревности не было, а к его помощнику, - пожалуйста, вам. Едва появлялся на горизонте красавец Гузеев, как Ольга отдалялась от Арины, что-то недоговаривала, скрывала.
Арина делала вид, что ничего не замечает, что скрытность подруги не ранит ей душу. Ради такой дружбы стоило и потерпеть. Мало того, что у подруг были одинаковые вкусы и одинаковый взгляд на мир, так и внешне они не уступали друг другу, являясь живым олицетворением бессмысленности вечных мужских споров о том, кто красивее, -- блондинки или брюнетки. И при этом никакого соперничества, никакой зависти, наоборот, - каждая гордилась красотой подруги.
Обе они в отдельности были редкими красавицами, но стоило появиться им вместе, случалась гоголевская немая сцена. Когда они в узких белых платьях с голыми плечами и спинами входили в ресторан Гремпеля, останавливались на полпути рюмки, замирали над тарелками вилки, висли веточки надкушенной петрушки в удивлённо приоткрывшихся губах. Первыми из оцепенения выходили жёны, - неприметно тыкали острыми локотками своих суженых под рёбра, подошвой туфельки давили под столом лакированный ботинок мужа. Мужчины, поперхнувшись водкой, ставили на стол рюмки, носовыми платками утирали взопревшие лбы.
Тем обиднее было, когда возникало между подругами непонимание. Уж на что Аркадий Бездольный был Ольге не нужен, а держала его на крючке, играла как кошка мышкой.
Здесь они с Ольгой не сходились. Оттого и сердилась, оттого и сдвигала брови Арина.
А Аркадий, забросив за спину конец длинного шерстяного шарфа и, раскидывая в стороны руки, летел на коньках, заполняя паузу между вальсами восторженным криком:
Я сразу смазал карту будня,
Плеснувши краску из стакана,
Я показал на блюде студня
Косые скулы океана
На чешуе жестяной рыбы
Прочёл я зовы новых губ,
А вы ноктюрн сыграть могли бы
На флейте водосточных труб?
"Ах, Аркадий, Аркадий, -- на ходу вздыхала и мысленно качала головой Арина. -- Рядом с вашей искренней любовью к авангардной поэзии, так очевидно банальное желание понравиться. А эти тайные взгляды, которые вы украдкой бросаете на Ольгу, пытаясь уловить одобрение в её глазах! Боюсь, вы даже не замечаете её тонкогубой иронии".
Осуждающим взглядом Арина искала Ольгу, рядом с которой остался только Виктор Гузеев, - всех оттеснил, никого не подпускал. Только ему улыбалась Ольга, только его держала за руку. Бедный обескураженный Аркадий поначалу вяло скользил вслед за своей пассией, потом Арина увидела его сидящим в одиночестве на скамейке под мохнатыми от снега ветками каштана, уютно подсвеченными электрическим фонарём. Упираясь локтями в колени, Аркадий указательным пальцем растеряно ощупывал на тонком хрящеватом носу дужку очков и так поник головой, что концы обмотанного вокруг шеи шарфа, свисали до самого льда. Когда мимо проносились Ольга и Гузеев, молодой человек исподлобья глядел на них, ломал в тихом отчаянии брови и с хрустом жевал тонкую хрупкую сосульку.
Остальные мужчины затерялись где-то среди весёлых и визгливых барышень - вчерашних гимназисток. Арина осталась одна и вдруг затосковала... Господи, как трудно бывает понять саму себя. Оказаться бы сейчас у Гремпеля, заботливо стряхнуть с мужниного плеча сигарный пепел, немного покапризничать: "Ах, Ники, надоело всё, поедем домой". И он с готовностью бросит карты, заботливо подаст шубу, прижмёт к себе на заднем сидении прогревающегося, мелко дрожащего автомобиля...
Ольга, похожая на раскрасневшуюся гимназистку, с весёлым визгом налетела откуда-то сзади, теряя равновесие, ухватилась за Арину, - чуть не повалила её. Шепнула: "Ариш, расправь брови, тебя же все мужчины бояться", и, протянув Гузееву руку, унеслась вперёд.
Арина ещё сильнее насупилась, неуверенно свернула на зыбких коньках к скамеечке, составить компанию бедному Аркадию. Нога её неожиданно подогнулась, лёд выскользнул из-под коньков, шершавым холодом обжёг ладони, поехал куда-то вбок.
У самого лица молниями сверкнули, заскрежетали коньки, брызнули в глаза цветными кружочками конфетти и белой ледяной стружкой. Со всех сторон съехались, помогли подняться, под руки повели её к краю катка. От испуга и растерянности видимый мир сжался вокруг Арины на расстояние вытянутой руки. Её усадили на скамейку, расшнуровывали и снимали ей ботинки с коньками, ощупывали ногу: "Здесь болит?.. А здесь?.. Идти сможете?"
Морща от боли лицо, Арина сунула больную ногу в изящный полусапожек, но только встала, - ахнула, теряя равновесие, и в тот же миг чьи-то крепкие руки оторвали её от земли. Из окружающего тумана проявилось первое лицо - Резанцев.
- Я донесу вас, не беспокойтесь.
Арина не на шутку испугалась, ладонью упёрлась поручику в грудь.
- Пустите... Я сама.
Но Резанцев, уже успевший скинуть коньки, уверено зашагал по краю катка к выходу.
- Вам не стоит беспокоиться, просто возьмитесь за мою шею.
За шею, -- никогда!.. Рука неловко висела за спиной поручика, Арина затравленными глазами искала Ольгу. Откуда-то взялся извозчик, Арину бережно усадили в сани, кто-то надел ей второй сапожок, кто-то склонился застегнуть медвежью полость. Из недр туманного мира вновь объявился Резанцев:
- Ольга Васильевна, позвольте я!
Арина испуганно засуетилась, затравлено завертела головой... А Ольга?.. Позволит ему отвезти её?
Наконец нашлась и Ольга, - заботливо запахнула Арине полы шубы, подняла воротник.
- Езжай, Ариша, я догоню вас.
Резанцеву подали шинель. Торопливо попадая руками в рукава, он сел в сани, ладонью хлопнул кучера в спину:
- Трогай, любезный.
Всю дорогу молчали. Поначалу Резанцев пытался затеять разговор, но Арина отвечала так односложно и неохотно, что он вскоре оставил попытки разговорить её. Встречный ветер путался в воротнике шубы, лаская нежным мехом подбородок, щёки, губы. Звон бубенцов сыпался по коридорам желтого фонарного света, по синим неосвещенным проулкам, где из зашторенных окон редко падали на тротуары косые полосы света, и бледные невзрачные снежинки в этих полосах вдруг преображались, празднично серебрились мелким густым звездопадом.
Тёмно-синими силуэтами проплыли мимо конный памятник императору Александру Второму, купола Дмитриевского монастыря, пятисотлетний заснеженный дуб, ограждённый массивными, провисающими цепями. Не доезжая до Кривой Балки, дорога свернула за город, -- впереди, за белыми сетями каштановых ветвей, уютно засветились высокие венецианские окна загородного дома.
Обогнув круглую заснеженную клумбу, сани остановились у крыльца. Не дожидаясь извозчика, Резанцев сам отстегнул полость, подхватил Арину на руки.
В отсутствии хозяев люстры в доме были потушены, сумрак гостиной разжижали только хрустальные бра. И снова в окружающем невидимом мире поднялась суета: ярко вспыхнули люстры, кто-то из прислуги испуганно причитал, кто-то показывал Резанцеву куда идти. Арина видела перед собой только молодую упругую щёку поручика с чуть приметной, напрягшейся от мороза вечерней щетиной. Жалобно просила:
- Довольно. Дальше я сама.
Но Резанцев не слушал, - поднялся по мраморной лестнице на второй этаж, огляделся, поторопил кого-то:
- Иди вперёд, показывай, - куда?
Смело вошёл в святая-святых, посадил Арину на кровать. Не считая Николая Евгеньевича, он был первым мужчиной, оказавшимся в её спальне. Арина испуганно порывалась встать.
- Нет-нет, сидите, -- снимая фуражку, остановил её поручик. -- Ольга Васильевна скоро приедет с доктором Мережковским.
Поломойка Люба ползала на четвереньках, затирая за Резанцевым мокрые следы. Анюта присела на корточки, расшнуровывая барыне полусапожки. Слушая, как бьётся сердце, Арина глупо и бессмысленно повторяла про себя один и тот же навязчивый вопрос: "Господи, что же это такое?"
Ставя точку в конце затянувшейся неловкой паузы, умница Анюта со стуком уронила на пол сапожок и, принимаясь за второй, строго посмотрела на поручика.
- Идите, вам здесь нельзя. Надо барыне ногу осмотреть.
Резанцев спохватился, молодцевато щёлкнул каблуками, быстрым движением головы кинул на лоб светлые шелковистые волосы:
- Честь имею.
* * *
После того случая на катке, что-то переменилось в душе у Арины. Она лежала целыми днями в постели. Мысли странные, противоречивые сшибались в её голове, а в довесок им - непонятное, выматывающее душу томление, заставляющее неустроенно ворочаться с боку на бок, томно тянуться всем телом и в непонятном отчаянии вдруг зарываться головой в подушку.
Нога давно уж прошла, а Арина врала доктору Мережковскому, когда тот вращал в крепких волосатых пальцах её узкую розовую ступню:
- Да доктор, вот так... И так болит... Ой, доктор!
- Хм-м, - супил брови Мережковский. - Странно. Вывих -- так себе, не очень чтоб... Ну-с, попробуем вот что... - и пристроив на краю трельяжного столика лист бумаги, строчил перьевой ручкой очередной рецепт.
"Ай, как нехорошо, Арина Сергеевна, ай, вруша! - Арина стыдливо отворачивала голову к глянцевито блестящим рельефным изразцам уютно потрескивающей печи, и сама себе мысленно отвечала: - А вы знаете другой способ побыть одной, чтобы все оставили вас в покое, хотя бы на время?"
Едва уходил доктор, она в поисках оправданий, искала у себя то признаки жара, то ступню выворачивала самым неестественным образом... Ай, как стыдно! Хотя, постой-постой! Хрустнуло что-то... Ну, конечно же, - не могла она врать.
А к четвергу вдруг поднялась на ноги. Боли как не бывало, - она летала не жалея ног. Ждала! Ах, как она ждала!.. Чего? А вот в этом она не признавалась даже самой себе. Просто - хорошее настроение. Что? Нельзя?