Аннотация: Посвящается Мигелю Астуриасу за "Хуана Круготвора", а также всем экзистенциалистам, которые умерли, так ничего и не поняв.
Посвящается Мигелю Астуриасу за "Хуана Круготвора",
а также всем экзистенциалистам, которые умерли, так ничего и не поняв.
Я хорошо помню его дом. На окраине, подальше от трепещущего сердца города, он снимал маленькую однокомнатную квартиру. В тёмном узеньком коридоре всегда лежали пачки старых газет, и когда я в первый раз пришла туда, то чуть не сломала ногу, зацепившись за кипу пожелтевших листов. Он рассмеялся. И хотя мне было немного больно, я улыбнулась в ответ. Не он был неаккуратным, а я неловкой.
На кухню поначалу вообще было страшно зайти. Все столы, полки, подоконник были заставлены горами использованной одноразовой посуды. Чтобы не мыть посуду после еды, он покупал одноразовые тарелки и стаканчики, но потом не выкидывал их, а ставил куда придётся. В итоге всё это пластиковое великолепие покрылось художественной плесенью - белой, зелёной и розовой. И смотреть на эту плесень было скорее приятно, чем противно. К тому же, не было никакого отталкивающего запаха. Наоборот, в его доме всегда очень хорошо пахло, и я долго не могла понять, чем. Потом до меня дошло, что в воздухе просто перемешались дорогие ароматы духов тех девушек, которые были здесь до меня. Моя "Donna" тоже впиталась в эти стены.
А его комната была просто замечательная. Впервые заглянув туда, я думала, что увижу сваленную в кучу одежду или разбросанные по полу книги. Но никакой одежды там вообще не оказалось, а несколько десятков книг аккуратно стояли вдоль стены, как преступники, ожидающие расстрела. Он не особенно жаловал чужие истории, предпочитая создавать свои. Он считал, что книги принесли много горя человечеству, показав тем, кто еще не умел ненавидеть, как это нужно делать, а тем, кто любил чисто и невинно, как можно любить потребляя и мучая. Но его собственные сказки едва ли были добрее... И всё же он любил читать. Был своего рода фанатиком. Трудно объяснить, но от его рук книги словно намагничивались, оживали. Мне нравилось прикасаться к их потрепанным корешкам. Почему-то все его вещи были для меня особенными. Они слепо подчинялись ему - так мне казалось. Если бы он вздумал построить из своих книг такой же домик, какой стоят из игральных карт, то это безусловно более устойчивое, но всё равно шаткое строение не рухнуло бы даже от сильного толчка. Свою прочность и внутреннюю устойчивость он передавал всем своим вещам. Но некоторые книги не слушались его и были за это наказаны. "Избранные труды по герменевтике" не стояли вплотную к стене, а лежали чуть поодаль от других книг, поблёскивая золотым тиснением на обложке. Эта книга была первой его жертвой. Он разделался с ней беспощадно и жестоко, как могут разделаться с текстом только те, кто действительно умеет читать: она была искорёжена, исчеркана, исполосована шрамами линий, вся в восклицательных и вопросительных знаках и nota bene. На теле книги не осталось ни одного живого места. Позднее эта же участь постигла "Locus solus" французских авангардистов и "Энциклопедию дзэн". Три калеки лежали друг на дружке немым укором хозяину, который красным маркером обвёл на их страницах ключевые слова.
Комната всегда была залита солнечным светом. По вечерам, когда за окнами сгущалась тьма, он включал старую лампу из стекла, которая разбрызгивала яркие искры по стенам, и казалось, что солнце закатилось в его хоромы и бешено носится по дому, мячиком отскакивая от углов. Когда этот искусственный свет пронизывал моё тело, я чувствовала себя растением, родившимся среди теней, я становилась прозрачной, но он, зная, как мне это не нравится, никогда не выключал лампу, потому что он был Дитя света, в отличие от меня. К тому же свет лампы очень нравился его кошке. Кошка тоже была замечательная. Сначала я думала, что она белая. Днём кошка всегда сидела на подоконнике спиной к нам, а по вечерам она незаметно подбиралась к лампе и сворачивалась клубком, закрывая лапками мордочку и подставляя молочную спину под согревающие лучи. Он велел к ней не прикасаться, потому что у кошки были слабые нервы и ей нужно было привыкнуть к постороннему в доме. Действительно, через неделю она привыкла ко мне и даже спала у меня на руках. Тогда-то и стало ясно, что совсем она не белая, а цветная. Создавалось впечатление, что сумасшедший художник поймал эту белую кошку и хаотично покрыл её морду черными, рыжими, серыми, коричневыми пятнами. Мне нравилось думать именно так, хотя, конечно, такой окрас у неё был от природы. Мы быстро подружились с кошкой. А вот для её хозяина я так и осталась посторонней.
Втроём мы проводили все вечера. Это было самое простое и вместе с тем самое приятное времяпровождение. Бледное солнце каталось по дому и золотило узор на стареньких голубых обоях, которые в некоторых местах выцвели и побелели, книги вдоль стен ожидали исполнения своего приговора, кошка лежала или у лампы, или у меня на коленях, он курил трубку, растянувшись на полу, а я просто сидела молча и вдыхала сладкий, дурманящий запах дорогого табака. Он выпускал изо рта красивые зыбкие колечки, а я нанизывала их на пальцы. Иногда кошка тоже присоединялась к нашей забаве и ломала лапкой хрупкий дым из табака и ванили. Только три звука нарушали тишину - громкое, но ненавязчивое тиканье настенных часов, урчание кошки и наш тихий, счастливый смех. Лишь на девятый день я осмелилась нарушить священную тишину.
- Я никогда не забуду тебя, - сказала я.
- Никогда - самое опасное слово в языке, - ответил он.
И оказался прав.
Я не скоро заметила, что часы на стене показывают неверное время. Стрелки то забегали вперёд, то отставали, то замирали на месте. Вместе с этими стрелками туда-сюда металась и я. Иногда мне казалось, что какой-нибудь вечер повторяется заново, дублируется с точностью до мелочей - так же поднимается моя рука, чтобы разорвать ванильное подобие круга, так же вытягиваются его губы, выпуская вместо колечка тонкую струйку дыма, кошка так же трёт воспалённый глаз лапой... А иногда были вечера, когда я могла предугадать каждое его движение - за несколько секунд до того, как он поворачивал голову, я видела, как падают на глаза его тёмные волосы, за несколько секунд до того, как он расстёгивал рубашку, я видела, как терзают ткань его сухие пальцы... Я жила только прошлым и будущим. Мои внутренние часы тоже сломались, и стрелки хаотично отмеряли отведенное нам время.
Потом наступили тяжелые времена. Меня сглазили. Кто-то очень дурно обо мне подумал, и я всей кожей чувствовала грязь, которую ничем не возможно отмыть, и увидеть невооруженным глазом тоже невозможно. Он первым заметил это. Он напоил меня святой водой, показал, как правильно складывать пальцы в охранном знаке. Через несколько дней всё прошло, но он стал задумчив и мрачен. В комнате остались только два звука, потому что мы перестали смеяться. Я ни о чём не спрашивала его. Время скручивалось в тугую спираль вокруг моей шеи, а я даже не пыталась сопротивляться. По сути я была еще совсем ребенком, да и он тоже. Мы просто блуждали в лабиринте детских представлений о мире - слепые, наивные, ничего не знающие и не умеющие дети, начитанные, образованные и потому возомнившие себя теми, кем на самом деле нам только предстояло стать.
По вечерам он начал заплетать мои гладкие непослушные волосы в косы. Сначала просто пропускал между пальцев блестящие пряди, потом заплетал косу, расплетал, снова заплетал. Его пальцы были на удивление чуткими, но неумелыми. Кем он был? Эстетом, неприспособленным к жизни в нашем мире. Он не смог найти себе места за пределами этих стен, потому особенно ценил наше добровольное затворничество вдвоём. Я хорошо понимала, что я не первая и не последняя, кто оставил и еще оставит здесь свой аромат, но старалась не думать об этом и позволяла дергать себя за волосы, раз ему это доставляло удовольствие. Пока он возился с косами, я читала книги. Некоторые отрывки я зачитывала вслух, чтобы послушать его мнение. Отрывок из "Постороннего", где Мари и Мерсо говорят о браке, пришёлся ему особенно по вкусу. Я перечитывала его дважды.
- Мне нравится ход мыслей героя, - заметил он тогда.
- А мне нет, - чистосердечно призналась я.
- Потому что ты еще веришь в любовь. - По его голосу чувствовалось, что он улыбается.
Я промолчала. Мы затронули тему, которую затрагивать нельзя. Наверное, именно тот вечер был последним вечером, когда мы были самими собой. На следующий день мы нацепили на лица грубые маски равнодушия. Мы оба думали об одном и том же, но у нас не хватило сил признаться в этом, настолько подобные мысли казались крамольными. Мы упорно несколько часов делали вид, что ничего не изменилось. Он закурил трубку, и по комнате поплыл незнакомый пряный запах. Табак с ванилью остался в прошлом, а этот новый гвоздичный аромат был чужим. Моя рука словно онемела, и колечки дыма медленно и плавно поднимались к потолку нетронутыми. Кошка проводила их взглядом и демонстративно вышла из комнаты. Он смотрел вверх, я смотрела на него. Раньше я никогда не задумывалась, красив ли он.
Когда притворство стало невыносимым, он поднялся с пола.
- Пойдём, - сказал он, протягивая мне руку. - Прогуляемся. Посмотрим, как живут другие люди. Наверное, нам с тобой есть чему поучиться у них.
На улице шел дождь. В кинотеатре напротив дома только что кончился фильм, и разомлевшие в тепле зрители высыпали в темноту и холод, проклиная погоду. А он считал, что у природы нет плохой погоды, есть просто погода не под настроение. Эта погода нам подходила. По крайней мере, она подходила мне. Запах сырой земли и асфальта нравился мне больше, чем запах табака с гвоздикой. Мы крепко держались за руки и быстро шли куда-то. Я не смотрела по сторонам, просто опустила вниз глаза и старалась наступать прямо в лужи. Ноги быстро промокли, и меня это почему-то радовало. Мимо под зонтиками проходили парочки и оглядывались на нас. Он поднял вверх воротник, отгораживаясь от всего мира. Мы были слишком хороши для этих грязных улиц, тонущих в желтом свете и мусоре.
Он резко остановился и сильнее сжал мою ладонь. Он привёл меня туда, где я жила. Но это место я уже давно не могла назвать своим домом.
- Не смотри на меня, - сказал он. - Сейчас я страшен. Помнишь, ты приболела? Это я сглазил тебя. Замарал плохим и недостойным чувством. Это легко может повториться. Поэтому я думаю, что так будет лучше. Ты здесь, а я где-то еще.
- Что за чувство? - спросила я.
Он ответил. Моя рука дрогнула, и он отпустил её. И у меня не хватило смелости... не хватило смелости, наглости, воли, ума или чего-то еще, чтобы снова сжать холодными пальцами его сухую ладонь, с которой стекал его душевный жар. Его пальцы уподобились для меня солнечным лучам, и сам он весь был для меня солнцем, которое сначала ласкает, греет, питает, а потом обжигает до волдырей, иссушает и в итоге губит. Я подняла на него глаза, и мои глаза ослепли, когда по его лицу разлилась густая тень вожделения. Это было настоящим солнечным затмением. Это было словом, вставшим между нами стеной.
Это слово до сих пор никак не укладывается у меня в голове. Я просто не могу соотнести слово с человеком, его произнёсшим. В комнате, где под лампой греется кошка с невообразимо пёстрой мордочкой, где блестят концентрические круги на голубых обоях, где один человек лепит из дыма колечки, а другой разрывает их маленькими пальцами, нет места ничему подобному.
Он еще долго стоял на улице. Я устроилась на грязном подоконнике в подъезде и с высоты второго этажа смотрела на него. Я представляла, как обжигающие капли дождя стекают с его волос и прочерчивают леденящие дорожки по шее.
Сколько времени нужно, чтобы произнести слово, которое покалечит на всю жизнь? Две секунды. Вот так. Две секунды предопределяют десятки лет.
Мы с ним всегда были не в ладах со временем. Мы не понимали и не принимали его законов. Теперь механизм внутри работает слаженно и без сбоев, как и у всех остальных людей. Понимание того, что этот момент исключительно важен для нас, всегда приходит слишком поздно. "Поздно" - вот ключевое слово всей нашей жизни. Пожалуй, глупо думать, что если бы он не отпустил мою руку, то я бы не убежала... И глупо думать, что если бы я снова пришла в его дом, то всё вернулось бы на круги своя. Потока времени не остановить, как бы не хотелось повернуть проклятое время вспять. Всё, что нам остаётся - это фантазии. Мир нашего воображения - единственный, где мы способны на многое.
В своём воображении я часто возвращаюсь туда, где твоей рукой в трёх истерзанных книгах обрисованы слова "колесо сансары", "солнечный анус", "герменевтический круг"... В мире, где я способна если не на всё, то на многое, я, повзрослевшая, с короткими волосами, которые уже не заплести в косы, смогу, посмею прикоснуться к тебе, всё так же лежащему на полу и выпускающему в закопчённый потолок колечки дыма. Моя душа скучает по нашим незатейливым забавам, а уши грезят о твоём тихом смехе. Глазам приятна была бы пестрота плесени на грудах посуды, которую тебе лень выкинуть, а колени вновь хотят ощутить тяжесть тела твоей кошки. Поэтому снова и снова, как по заколдованному кругу, в голове солнце катается по комнате, голубеет пространство, в страхе жмутся к стенам книги, горит лампа, тикают часы, звучат цитаты, мяукает безымянная кошка, пальцы калечат запах ванили, и слышен смех и робкий шепот.