- Знаешь, мне кажется, что Рождество - это такой вирус, вроде гриппа. Прошел мимо тебя в толпе человек нездоровый, рождественский, чихнул - и все, ты такой же. В голове едут грузовики с кока-колой и джингл беллз звучит, - он достает трубочку из под густой шапки сливок своего мокко и с упоением облизывает. - А вакцину никто не изобретает.
- Глупо изобретать вакцину от вакцины, - я пожимаю плечами. - Праздник же. Настроение поднимается, эндорфины в крови. Здорово.
- Любишь ты праздники, Мышка, - он улыбается.
Он вообще теперь постоянно улыбается. Мышкой он меня прозвал при первой же встрече. Увидел на другой стороне Садового - и кинулся наперерез машинам, как псих какой-то. Узнал, а имя спросить забыл. Только когда в ночи меня на такси сажал, вспомнил. Но было поздно, я уже стала Мышкой.
Кстати об именах.
- Слушай, - спрашиваю. - А почему вдруг Кристиан?
- Я же европеец, теперь-то. Никого не удивляет Кристиан.
- Да я не о том! - ненавижу, когда он увиливает от ответа. - Вот просто так - христианин. И все? Без подтекста, без двойных смыслов, без аллюзий твоих любимых на великих грешников и святых?
Он смеется, заливисто, запрокидывает кудрявую голову.
- Уела, мать... уела... Ты меня всегда насквозь теперь видеть собираешься? А ну как узнает кто?
- Подумаешь, тайна страшное. Его величество решило пойти по прямой дороге. И все-таки... почему?
- Именно потому, что никто не ждет, что я пойду по прямой дороге. - он слизывает быстро тающую шапку сливок и молчит некоторое время. - Я же как тот пражский вампир. Помнишь, которого ты Эдвардом Калленом еще назвала?
- Постой, а это ты откуда знаешь? Тебя же там не было?
- Наивно, Мышка. Мы чаще виделись, чем ты думала. Просто ты не всегда можешь меня узнать. Зато я тебя - всегда и везде.
- Утешает, - я смотрю в глаза своему эспрессо. Он укоризненно остывает. - Значит ты ждешь того, кто угадает твое имя?
- И освободит меня, - серые глаза лукаво щурятся. - И обретет власть надо мной вовеки веков. Понимаешь, какая перспектива? Не вздумай, Мышка.
- Да я и не хотела особо, - сердито пожимаю плечами. Не то, чтобы я никогда не пробовала... Просто дело не в том, чтобы угадывать ему имя. Я же знаю его. Просто не помню. А вернее, сказать не могу. На каком-то другом оно языке, на древнем вавилонском, или вообще том, на котором мы разговариваем в сновидениях, и воспроизвести наяву просто не получается. Хотя каждый раз, когда я снова вижу его, первое, что приходит на ум - его имя. Но я терпеть не могу нести ответственность за что-то. Тем более за этого, перемазанного в сбитых сливках, бледного чудика в кашемировом свитере. Очень оно мне надо.
- А с какой это поры ты разлюбила сладкий кофе, Мышка? - он тоже присматривается к моему эспрессо.
- С тех пор, как кофе перестал быть наслаждением, и стал рутинной обязанностью. Как-то привыкаешь к инъекциям кофеина внутрь и иначе уже не можешь.
- Нет, ты очень странная Мышка, - он мотает головой, отчего его кудряшки начинают жить своей жизнью, и крепче обхватывает двумя ладонями сразу огромный круглый стакан из Кофешопа.
Я говорю - кудряшки, но на самом деле-то кудри. Локоны. Длинные, серебристо-серого цвета, отчего издалека он кажется заранее поседевшим художником. Он вообще теперь стал таким дымчатым, как осеннее пражское утро. Соткался из ветров и туманов, и сидит тут, на диване напротив, мокко пьет.
Я когда его увидела тогда, на Садовом, вообще за призрака приняла. Серое пальто с мехом, свитер серый, штаны, даже ботинки. Перчатки без пальцев раздобыл, шарф жемчужный и длинный, в несколько оборотов, и волосы по плечам. Я помню чудное мгновенье, одно слово. А потом слово за слово оказалось, что нет, реальный. Теплый даже.
И кофе любит, как всегда любил - чтобы много шоколада, сливок, зефира, кокосовой стружки и девушка-все-что-у-вас-есть-и-побольше. "Кофе для ангелов", как он такое зовет. Ему виднее, конечно, да я могла бы с ним поспорить. Хотя бы потому, что если бы нормальные, рабочие ангелы, особенно те, кто на побегушках - вроде курьеров-хранителей - потребляли бы столько взбитых сливок, они бы лишились своей эфемерной легкости.
А этому хоть бы что. Знай, таскает себе с блюда пончики с кремом. Целое блюдо взяли, и почти ничего уже не осталось. Хотя я тут тоже постаралась. Пончики оказались свежие, мягкие, обжигающе-горячие, с приятно подтаивающей глазурью. Как тут устоять?
Хотя я нынче девочка, и, как девочкам полагается, за фигурой слежу. А все равно на его фоне такая корова, что можно и еще один пончик съесть. С него не убудет, с меня тем более. Мнением пончика мы не интересуемся традиционно.
- Так что ты там ворчал про Рождество? - вспоминаю я, когда с пончиками покончено.
- Не обращай внимания, Мышка. Просто мне грустно, - он посмотрел в окно, на кружащиеся в своем вечном танце снежинки. - Здесь, в Москве, ничего нет настоящего. Праздника, как ты говоришь. Понимаешь, у меня в Вильнюсе оно у людей в кровь проникает с водопроводной водой и утренним чаем, это ощущение. Всем все нравится, всем хорошо. И ведь не только в Вильнюсе так. Вспомни Париж? Берлин? Вену? Копенгаген?
- Не была я в твоем Копенгагене, - ворчу я, начиная понимать, к чему он клонит.
- А зря! Очень хороший город, северный, лютая стужа и многобожие, все как ты любишь. Ничего не изменилось за несколько веков, цени. - он ткнул в меня перстом указующим и добавил. - Отступник!
- Ты лучше про Рождество договори. Мне же интересно.
- О чем я? Ах да. Я вот приехал в Москву, зачем - сам не понимал. Ну вот знаю теперь, что для того, чтобы с тобой встретиться, а тогда не знал. И ощущения у меня - как через витраж смотрю на церковь, заполоненную людьми. Смотрю с улицы, поэтому витраж - как кусок разбитого черного стекла, без единого узора. А люди не благодатью наполнены, а отвращением к обязательному пожеланию кого-то сверху веселиться. И как-то мне... неловко становится.
- Ты что, смотреть разучился? - я возмущена до кончиков ушей. - В витражи он смотрит. Надо - в окна. И не на лица, а в души. Сейчас еще сколько времени? До Сочельника сто раз успеют разгореться и захотеть быть счастливыми. А сейчас они так... головешки. Но ты же помнишь, что это значит, когда вокруг одни головешки?
- И что это значит?
- Что ты - главная головешка! - я беру длинную ложку и бью его по лбу, избежать искушения почти невозможно, а я и не стремлюсь.
Он смотрит на меня, склонив голову к плечу.
- Ай, неприятность, - вздыхает он. - И что мне с этим делать?
- Слушаться меня! Пошли. Будем разводить костер.
Он расплачивается по счету и посматривает на меня так, словно верит безгранично в мой гениальный план. А у меня плана-то, в общем, никакого нет. Я просто до смерти устала сидеть в Кофешопе на углу Солянки, хочу размять ноги и показать кое-кому, что Москва - не самый ужасный город во вселенной. По крайней мере, в данную минуту.
И вот мы уже идем, чудная парочка, Кристиан и Мышка, зато оба в мехах. Веду его на реку. Набережная вечером, под Рождество - самое правильное место, откуда только можно что-то кому-то показать, да еще чтобы и увидел. Набережная и мосты.
- Смотри!
Встает, облокотившись на перила моста, и куда-то смотрит в сторону сверкающих в свете фонарей куполов. А я знаю - ничего он сейчас не видит. Просто смотрит. Так нельзя. Беру его за плечи, стараюсь растормошить.
- Смотри!!!
Перед ним, замершем под всеми московскими ветрами в своем сером и развивающимся, лежат все сокровища вселенной. Красный кирпич Кремлевских стен, зелень высокий деревьев, белоснежная красота Колокольни Ивана Великого, круглый асфальтовый склон с точками автомобильных фар, переливчатая блестящая гладь Москвы-реки, посеребренная фонарными огнями... Красиво, да. Очень красиво, но совсем не то. И даже за серыми, покрашенными дымом и гарью облаками можно сейчас увидеть клочок неба. Но это все еще будет не то.
- Смотри!!! - я кричу ему в ухо, и на нас оборачиваются прохожие, но мне все равно. Гораздо хуже, что он стоит передо мной, весь из шелков и туманов, и глаза его подергиваются серым, и я знаю, что он слеп, совершенно слеп, и что все эти годы не прошли для него даром, и никогда не будет ему дороги назад.
Я знаю, я всегда это знала: за внешней красотой он может увидеть внутреннее уродство, но не иную, чувственную красоту. Он ненавидит Москву с яростью и страстью самого равнодушного существа на земле, но дело-то не в Москве. С той же силой он ненавидел бы все слои мироздания вокруг себя, стой мы над Сеной, Влтавой, Эльбой или Нерис. Ни река, ни форма церковных шпилей не сможет нанизаться на его сердце и заставить хотя бы раз, хотя бы один раз уверовать снова.
Обнимаю его со спины, потому что как еще можно охранить его от чудовищного монстра, распахивающего перед ним огромную окровавленную пасть. Он опускается на колени, держится за перила, и я точно знаю, что перила - черные, и мост - черные, и река - черная, и огни - черные, и холмы - черные, и все вокруг - большое мазутное пятно.
- Что же ты делаешь с собой, - утыкаюсь лицом ему в волосы, удерживая в сцепленных на замок руках. - Никому не станет лучше, оттого, что ты клоуном стал. Веселишься, шутки шутить любишь, философом доморощенным стал... Будто герой книжки, созданный, чтобы быть кумиром всех эскапистов. И ведь тебе же верят...
- Верят, - он отвечает зло, даже яростно, и, кажется, хочет стряхнуть мои руки. - Пусть верят, тебе-то что с того?
- Черный - это не цвет. Он только поглощает все остальные цвета, эгоистично присваивая их. Цвета - вот что важно. В этом праздник. В лампочках, в сиянии, в ярких пятнах и броских витринах. Никогда и никто по-настоящему не повеселиться без света, без бенгальских огней, без петард, свечек и волшебных фонариков. Никто и никогда, слышишь ты меня?
- Белый тоже не цвет! - он словно пытается меня обидеть.
Только ничего не получится. Глупый мой, запутался в самообмане, сам поверил в карандашные рисунки на салфетках, быстрые наброски не самого умелого художника, заблудился к зеркальных коридорах собственного разума... Только Я не Мышка. Мышка могла позволить утянуть с тарелки последний пончик, но Я не могу допустить, чтобы этот последний пончик был лишен своего изначального смысла.
Я не могу позволить ему и дальше блуждать в лабиринтах при треснувших, сгоревших от отчаяния лампах, растаявших свечах.
- Черный - это не цвет, - говорю Я и он снова и снова открывает глаза.
Я не случайно выбрал Москву своей нынешней опорой и землею: она прекрасна. Географически - подъемы и скаты бесконечных холмов. Метафизически - место, вокруг которого чудеса случаются чаще, чем могут себя осознать. И, наконец, просто визуально - большой город, в котором еще не разучились по-настоящему радоваться празднику, как нельзя лучше подходит для прозрения.
Он снова и снова открывает глаза.
Я беру его за руку. Он все еще во власти своих иллюзий, и хочет подставить мне локоть, но только Я не Мышка. Мышка вцеплялась в его рукав и терлась щекой о плечо просто так, но Я не могу допустить, чтобы поцелуй был лишен своего изначального смысла.
Я позволяю ему поцелуй, и он снова и снова открывает глаза.
- Не перечь, - говорю Я, и он следует за мной, ведомый мной.
Только Мне сегодня ведомы дороги, по которым ему стоит пройти. Я долго ждал, много веков я плыл под гладью чистой реки, чтобы этот дар оказался в моих руках. Это мое счастье, мой голос в небесном хоре, моя благодать. Кто поставит Мне в укор Мой выбор, кто осмелиться говорить, что Я ошибся, или что Я мог просить о чем угодно, но выбрал эту жалкую роль?
Даже жаль порой, что на самом деле Я - не Мышка. Мышка бы влезла в спор, громко возмущалась и отстаивала право своего Кристиана быть непроходимым дураком, а потом хлопнула бы дверью, разбила тарелку и закутала его в шарф. Мне же все равно и на возможных оппонентов, и на его шарф: Я жажду лишь, чтобы он снова и снова открывал глаза.
Москва - город бесконечных дорог, и все они увиты сейчас гирляндами праздничных ламп. Изящные фонари, красно-желтые предупреждающие автомобильные огни, зеленые всполохи добродушных светофоров, и сине-серебряные коридоры бульваров.
Здесь он снова и снова открывает глаза.
Синие контуры фантастических зданий венчают Тверской и Страстной бульвары, перекресток между ними оцепили огромные гирлянды, отовсюду молчаливыми витязями встают наряженные ели.
- Дело то, в сущности, не в празднике, - Я крепко держу его за руку. - В тебе.
- Зачем теперь, скажи мне? - в его голосе столько боли и отчаяния, что впору его жалеть. Мышка бы наверняка пожалела, обняла, по кудрявой голове погладила, зацеловала и сунула в руку подтаявшую шоколадку из рюкзака. Но вот беда, родной, Я - не Мышка, и я не буду тебя жалеть. Я лишь хочу, чтобы ты смотрел и видел.
Просто праздники придуманы не для того, чтобы талантливые маркетологи нажились на любителей пряничных человечков и воздушных шариков. Издревле человечество устраивало большое веселье с одной лишь целью - остаться, наконец, наедине с Богом, Природой, Мирозданием. Для того, чтобы прозреть, нужна причина причин. Одна из сотен тысяч.
- Отступником ты назвал меня? - Я смотрю в его глаза и заставляю смотреть и видеть, и он больше не в состоянии отвести от меня глаз. - Отчего же я отступил?
- От единственного, что было значимо! - бросает он, и Я вспоминаю, зачем отдал себя, словно речную гальку, в поток ледяной воды, зачем смотрел на звезды, зачем придумал себе все это.
Затем, что идти за ним - значило смотреть и видеть. Однажды Я смотрел на него и видел его, потом Я смотрел за ним и видел за ним, а теперь его очередь смотреть на Меня и видеть Меня. Он прижимается лбом к моему лбу, и я знаю, что в этот момент от сердца его отступила чернота, дав шанс хотя бы белому бессветию.
И, может быть, Я завтра же понесу наказание за то, что сотворил с этим городом, этим миром и с собой самим, а может быть, ничего не изменится, и Москва, скрученная в кокон, заснет до вечны, обреченная стать счастливой бабочкой. Может быть, Я вообразил себя Ангелом-Хранителем для всего человечества, потому что только так можно было добраться и ухватить сердце того единственного, кто был мне нужен. Может даже статься так, что утром Мышка ничего не будет помнить, или запомнит лишь это ощущение чистой, холодной, как бьющий среди камней в горах родник, Моей праведной чистой любви, и будет с нежностью вспоминать свой чудесный сон...
Пусть будет так, как решит тот, кому дозволено решать.
Я зову его по имени, и древневавилонское, забытое наречие окутывает нас, подобно мягкой, теплой, убаюкивающей метели. Светофоры на перекрестке перемигиваются на своем языке, еще более древнем и сложном, чем наш. Никакая сила теперь не разделит Наши руки, кроме, разве что, общего желания воссоединиться с чашкой горячего кофе - обязательно очень сладкого, и обязательно - одной на двоих.
А над нашими головами, в поднебесной синеве, звучат, звучат, звучат колокольчики, бубенцы, звонницы, колокола... Колокола.