Аннотация: . Мой отец, которого забрал Морской Дьявол, часто рассказывал мне о загадочной Стране по Ту Сторону Гор.
Я родился и вырос в одной из тех небольших деревушек близ Тулузы, которых жители больших столиц обычно не замечают вообще, хотя для них и сама Тулуза - та еще деревня. Мое детство прошло на задворках Франции, в соленом воздухе Средиземного моря, под серо-голубым небом, которое перечерчивали наискось ряды пиренейских гор.
Мой отец, Франсуа Соммей, работал журналистом, писал заметки сразу в несколько местных журналов, дружил со всеми в округе, от полицейских до разносчиков писем, и был самым лучшим отцом и другом для одиннадцатилетнего мальчишки, коим я в те времена и являлся. Я был ужасно строптивым и трудным ребенком, уже обладавшим своим особым, сложившимся взглядом на мир, и весьма жестоким сердцем. Вместе с другими мальчишками мы ставили капканы на лис, ловили рыбу просто для удовольствия, и смотрели, как она барахтается в траве, мучили жаб и птичек, кидались камнями в бродячих собак, и пребывали от этого в восторге. Отец не уставал отчитывать меня за это. В дни, когда ему приходилось меня ругать, он ходил мрачный и расстроенный, у него не получалось писать статьи, и он говорил, что я зря расстраиваю маму. А маму я не расстраивал, я был в этом уверен. Моя мама никогда не расстраивалась и не плакала. Ее звали Сабрина Соммей, она была жесткой и уверенной в себе женщиной, работала в Тулузе в редакции газеты наборщицей текстов, держала в кулаке все домашнее хозяйство, а так же меня и папу. Я ее уважал и боялся. Вот если меня начинала ругать она, тогда я извинялся и даже пытался что-то изменить в своем поведении, правда, по большей части, безуспешно. А над папой я в душе посмеивался. Он же был моим лучшим другом! А я считал, что друзей нельзя воспитывать, надо быть одной командой! Впрочем, в хорошие дни папа ходил со мной по лесам и к реке, на машине возил меня в старые рыцарские крепости, и рассказывал истории. Историй он знал великое множество, вычитывал их из старинных книг или выслушивал из уст старожилов. Правда, самую любимую мою историю он сочинил сам. Однажды мы всей семьей ездили к морю, мне было лет восемь, и море было очень холодным. Средиземное море вообще очень холодное, но тогда я очень расстроился и спросил:
- Пап, а море бывает теплым?
Помню, как рассмеялась тогда мама. Она бродила по каменистому пляжу в красном летнем платье, и искала плоскую гальку. Мы с ней любили запускать гальку по спокойному морю в безветренные дни. Мне нравилось смотреть, как камешек ударяется о воду, оставляя за собой круги - раз, другой, третий, иногда получалось даже четыре! - а потом тонет... Так вот, я спросил у папы про холодное море, а он ответил, что бывает. И рассказал сказку, которую, как я потом понял, сочинил на ходу.
- Есть одна страна, я называю ее Страна По Ту Сторону Гор, - рассказывал он, усадив меня к себе на колени, - Там живут люди, темные, точно ночь, с глазами черными и пылающими, как угли, с волосами цвета вороного крыла. Они всегда танцуют дикарские танцы, и поют дикие песни громкими голосами. У них в волосах цветы и ленты, их мужчины сильны, а женщины прекрасны. Они живут в долине, наполненной жарким солнцем, пьют сладкое вино и едят свежие фрукты, наполненные жаром дня и огнем ночи. А море, ластящееся к их ногам, такое синее, словно в нем отражается чистейшее небо, и такое яркое, что можно ослепнуть, залюбовавшись им. Оно всегда теплое, даже ночью, оно впитывает в себя весь жар солнца, чтобы ночью греть замерзшие тела и успокаивать разгоряченные, и солнце из-за этого садится на горы усталое и измотанное, и приходит к нам лишь бледным отражением себя. Поэтому наше, французское море никогда не прогревается до дна, и у нас бывают заморозки, и очень ветрено и прохладно. Но если ты когда-нибудь приедешь в Страну По Ту Сторону Гор, то обязательно встань на песок, сними ботинки, и подойди к морю босиком. Посмотри в даль и вспомни меня, даже если меня в тот момент не будет рядом. И Самое Теплое Море всегда тебя согреет, утешит и развеселит.
- А когда мы поедем в эту страну, пап? - спросил я.
- Скоро, малыш, - он со смехом щелкнул меня по носу, - очень скоро, обещаю тебе.
Но скоро мы туда не поехали. И вообще не поехали. Потому что отец был вечно занят работой, и, чем старше я становился, тем реже мы куда-то выбирались. Я постоянно ездил на велосипеде в Тулузу, чтобы пообедать с матерью, а отец в основном работал дома, в своем кабинете или в саду. Каждый раз, стоило мне завести разговор про Страну По Ту Сторону Гор он грустнел, строжел и переводил тему. Он был погружен в свою работу настолько, что отдалялся от нас с матерью. Мать все больше времени проводила в Тулузе, а не дома, я без цели шлялся по деревне или по городу, и все время думал о том, что возьму и сбегу. Куда-нибудь. Например, в Страну По Ту Сторону Гор. А папа тогда опомнится и приедет за мной, и вот тогда начнется веселье. Я стал совсем одичалым, не хотел общаться со сверстниками, и много читал книжек, но в них постоянно отцы гуляли с детьми, и я только сильнее расстраивался. К моменту моего одиннадцатого дня рождения ровным счетом ничего не изменилось.
За исключением того, что в нашем доме появился Торнхильд. Он был очень высоким, скупым на эмоции, молчаливым и жестким человеком. Он носил светлые волосы до плеч, а глаза у него были похожи на два кусочка льда, прозрачные и очень светлые, с четко очерченными зрачками. На ладонях были мозоли от руля, на шее - цепочка с незнакомым мне знаком, а в ухо вставлена двойная сережка с цепочкой. Я помню все так хорошо, потому что очень внимательно разглядывал его при знакомстве. Он явно не был французом, но говорил хорошо, хотя и слишком, на мой взгляд, правильно. Здесь, в глубинке, никто не говорит так, как в Париже, но иностранцу можно это простить. Хотя Торнхильду мне ничего не захотелось прощать - ни его выговор, ни странное, трудно выговариваемое имя, о которое так просто было сломать язык, ни странную внешность, ни кожаную одежду, даже хромированный мотоцикл его мне не понравился. Словом, я невзлюбил его сразу, каким-то внутренним, интуитивным чувством поняв, что в мой детский мир этот человек принесет одни проблемы.
Сначала он появлялся у нас раз в месяц. Рассказывал, что переехал во Францию по работе, жил в предместье Парижа, и раз в месяц пересекал страну, чтобы отведать маминого воздушного пирога с малиной. Потом мы стали видеть его раз в две недели. Потом раз в неделю. Потом он поселился в Тулузе.
Торнхильд был старым другом моей матери. Оказывается, родители много мне не рассказывали. Моя мать была наполовину датчанкой. Ее отец, мой дед, рано разошелся с ее матерью, но половину детства мама провела в Дании. Их соседями по дому оказалась семья Торнхильда, и они дружили с самого раннего возраста, тем более, что были ровесниками. Когда мама вернулась во Францию насовсем, Торнхильд боялся, что они потеряют связь, но все эти годы они переписывались и перезванивались, и иногда встречались, хотя в последние лет десять этого почти не происходило - конечно же, понял я, из-за того, что родился я. Но вот теперь их пути снова пересеклись. Как я понял, работа Торнхильда позволяла ему постоянно мозолить нам глаза.
Он очень старался со мной подружиться, но я избегал этого. Все мое существо отторгало его. Он мне не нравился, он меня бесил, он мне был противен. Я откровенно грубил ему и хамил, огрызался в ответ на каждое его слово, и часто убегал в лес или прятался в своей комнате, если он предлагал где-то погулять. С его появлением от меня совсем отдалились родители. Я впервые услышал от отца ужасную фразу: "Ты уже большой мальчик, Эрик, ты же можешь и один съездить в замок, зачем тебе там я?". Словно бы папа не понимал, что я хотел его компании, его историй и рассказов, и воспринимал меня как личную обузу. Он совсем ушел в работу, а у мамы наоборот, стало больше свободного времени - и она тратила его на Торнхильда. Когда Торнхильд приехал на несколько месяцев, он конечно же поселился у нас - родители дружно решили, что ему не надо тратить деньги на гостиницу, у нас же вполне хватит места. Я готов был кричать от ярости и бессилия. Ну как же так? Почему они позволяют ему тут жить, в моем доме, пить из моей посуды, сидеть на моем диване - и при этом совсем вычеркивают из всей этой обстановки меня?! Когда у обоих было много работы, они пытались повесить на меня заботы о Торнхильде, но он к тому времени уже ясно понимал мое к нему отношение, и отказывался сам. Хорошо еще то, что помириться со мной он не пытался. Просто он ко мне не лез. И на том ему большое спасибо!
У нас появилась традиция ужинать вчетвером, но вскоре я стал забирать тарелку к себе в комнату, и есть перед телевизором. Это было совсем не так здорово и вкусно, как раньше, зато не так обидно. За столом они беседовали только друг с другом, переглядывались, смеялись, и обсуждали какие-то свои, взрослые темы, а меня в свои разговоры не звали. Я же только ребенок! Вот только пока Торнхильд не пришел в наш дом, ребенком я не был.
Торнхильд был мне противен. А еще он никогда не называл мою маму по имени. То есть вообще никогда, с детства. Он был убежден, что это имя ей, видите ли, не подходит. Хотя я точно знаю, у моей мамы самое красивое имя. Сабрина! Вы только вслушайтесь! Всплески волн под галькой, перезвон деревянных колокольчиков над порогом, а ему не нравилось. Он звал ее какими-то мифическими, вымышленными именами - Хельга, Фрейя, Сольвейг... Попробовал почитать книгу про этих его богов, а это оказалась занудная тягомотина. Кажется, более скучного и неинтересного человека в этом мире быть не могло. И именно он отравлял мое детство, мои лучшие дни, минута за минутой.
Я часто мотался в Тулузу на велосипеде, и видел, что они с мамой часто гуляли вместе. Заходили пообедать в булочную, гуляли по улочкам, и прочее. Выглядели они при этом так сладенько, что всякие плохие мысли сами закрались мне в голову, и отвертеться от них не было уже никакой возможности. Не подумайте, я был уже достаточно взрослый, чтобы знать о сексе и всяких прочих вещах. В конце концов, компанию мне составляли деревенские любопытные мальчишки в возрасте от пяти до пятнадцати. Так что вывод напрашивался сам собой - похоже, Торнхильд активно заигрывал с моей мамой, а несчастный отец, погруженный в работу, ничего не замечал. К маме у меня никаких претензий не было - она же не видела, что ее друг детства на самом деле страшный обманщик, готовый воспользоваться ей! Мое буйное воображение уже рисовало мне страшные картины разрушенной семьи, и с тех пор я начал считать Торнхильда еще предателем самого важного - дружбы и доверия нашей семьи. Хорошо, что совсем скоро после этого он уехал, причем куда-то намного дальше Парижа, и целый год о нем ничего не было слышно. Конечно, родители поддерживали с ним связь - то отец за ужином рассказывал, что звонил ему по телефону, то мама писала ему письмо, сидя на кухне. Но самое главное - в отсутствие Торнхильда родители снова вспомнили, что у них есть сын! Мы снова проводили выходные всей семьей, и я чувствовал себя - хотя бы на время - в безопасности и счастливым.
А полгода спустя мама получила новую работу, и мы всей семьей переехали в Перпиньян.
Мне было так жаль оставлять родную Тулузу! Перпиньян казался мне слишком легкомысленным городом, под стать названию. Из-за университета в нем было полно приезжих иностранцев, город был шумным, а жители его - чересчур, по моему мнению, общительными. Тем более, что на всех удобных пляжах круглый год было столько студентов, что приходилось изыскивать более тихие и спокойные места. В общем, единственным плюсом переезда мне казался открывающийся вид на горы. Они стояли, такие внушительные и далекие, а где-то внизу пенилось и бурлило море.
В общем и целом жизнь в Перпиньяне была неплоха. У нас был маленький домик на краю города, булочная, которой заправлял милейший мсье Виен под боком, доброжелательные соседи, помогавшие нам освоится, хороший большой магазин с продуктами и красивые пейзажи. Мама работала в центре города, мы вставали обычно в одно время, брали велосипеды и ехали - она в офис, а я просто в город, и кататься по окрестностям. Иногда я катался к морю, теперь до него было рукой подать. Но оно все равно было серым и неприветливым, так что я постоянно возвращался мыслями к Стране По Ту Сторону Гор и думал, что если уж переезжать, то сразу туда надо было. Но мы переехали в город свежих морепродуктов, мостов, оплетенных цветами, всегда яркому и веселому, хотя и очень ветреному, и можно было смириться с этим. Я гулял по переплетению тонких улочек, любовался аркой Кастилье, знакомился с продавцами сладостей, и завел себе новых друзей среди местных мальчишек. Словом, дела шли хорошо, но лишь до того момента, как в нашу жизнь снова вторгся Торнхильд. Кажется, теперь ему удалось найти работу в Перпиньяне. Он был как призрак, преследующий нашу семью. По крайней мере, моим личным кошмаром ему стать вполне удалось. И жил он, конечно же, у нас. Иногда он брал папину машину, и куда-то ездил - папа сделал ему доверенность. Часто они ездили куда-то вместе. Вечерами уходили втроем, или он уводил куда-то маму. Я ненавидел его в эти минуты, я ненавидел их всех. Он звал папу Францем, хотя у него такое красивое имя - Франсуа, но Торнхильду нравилось его корежить. Он все корежил, ломал... Хотелось схватить папу и кричать: ты что, не видишь? Наверное, останавливало меня понимание, что никто не прислушается к доводам маленького, по их мнению ребенка.
Да, мы жили в легкомысленном городе с легкомысленным именем, но в моей жизни не было места легкомыслию. Серый нордический призрак не оставлял меня. Я до сих пор иногда считаю, что Торнхильд искалечил мое детство, что не будь его, и все сложилось бы совершенно по другому, несмотря на то, что я категорически не прав. Иногда Торнхильд отвозил меня на море, по просьбе, конечно, отца. У него не находилось минутки погулять со мной, зато ему было спокойнее, что я был под присмотром. Как отвратительно это звучит. Мне было почти двенадцать, я умел водить велосипед, быстро бегать, и спокойнее нашего края сложно было себе что-то представить.
Иногда, впрочем, из-за гор приходила гроза. Тогда на море поднимался шторм, пугающе-холодный, ветер становился пронизывающим до костей, и дождь шел такой, что нельзя было рассмотреть горы. Однажды мы с Торнхильдом оказались на море в самый разгар бури. Не спрашивайте меня, как так произошло. Просто иногда он брал катер и прокатывал меня по морю. Я не мог отказываться от такого предложения даже несмотря на всю ту холодную войну что мы вели. Я прекрасно понимал, что он делает это по давлением отца и мамы, но мне было всего лишь двенадцать, и взрослые не считали, что мне можно самостоятельно брать катер. Если честно, я в глубине души я и сам немного трусил. А еще мне нравилось, как Торнхильд водит катер, хотя я никогда бы себе в этом не признался в те дни. Уверенно, спокойно, разрезая носом ветер в неспокойные дни, или рисуя на искрящихся волнах узоры в солнечные. Так и вышло, что мы отошли от берега слишком далеко, заигравшись в волнорезы, не заметив, что волны поднимаются все выше. Нашу маленькую лодочку швыряло из стороны в сторону, а Торнхильд рассмеялся и посмотрел на меня:
- Что, парень, испугался? Правильно, что испугался. Знаешь, кто мутит этот шторм? Сам Морской Дьявол! Он поднимается со дна, чтобы дотянуться до своей добычи!
- А кто его добыча? - переспросил я, пытаясь перекричать завывания ветра.
- Заблудшие души! - весело отозвался Торнхильд, - И сегодня, боюсь, это мы с тобой. Надеюсь, спасательный жилет на тебе? Будет весело!
И правда, было весело. Торнхильд веселился, и я вместе с ним, потому что иначе я бы выл и плакал от страха, а я не мог потерять перед ним лицо. Я спрашивал, бывает ли море теплым, он отвечал, что на самом дне. Мы представляли себя пиратами, капитаном Крюком и мистером Сми, на пути в Неверландию. Наш корабль черпал носом воду, фок-мачта падала, паруса натягивал ветер, и была пробоина ниже ватерлинии: мы вспоминали все формулировки из пиратских романов, которые только могли. Как оказалось, мы оба плохо помнили подробности того, как должно происходить кораблекрушение, но этого нам хватало. В какой-то момент меня отбросило на спину, я упал на дно катера, и увидел, как прямо над нами возвышается Морской Дьявой. Тугой сгусток тумана с глазами-молниями, серый, как дождевая туча, бесконечно пребывающий в движении. Он протягивал к нам свои щупальца, клацал жвалами, и от тех звуков, что он издавал, мне становилось жутко. Торнхильд засмеялся как мертвец - почему-то это сравнение из книжек только и пришло мне в голову - и направил катер прямо в сердце Морскому Дьяволу. А потом я помню только, что было очень холодно, и что под стеной проливного дождя мы добрались до берега, где нас подобрали береговые спасатели, сели в машину, и поехали домой, где мне налили вина, переодели и отправили в кровать. Но мне не спалось. Шум дождя и вой ветра за окном прогоняли от меня сон. Я встал и подошел к окну. Мне показалось, что далеко над морем, над горами, над городом поднимается огромный, подобный грозовой туче, Морской Дьявол, и ищет свою сбежавшую добычу. Я внезапно испугался, поняв, что он может нас найти, что море может не сдержать его, что он больше, сильнее, и могущественнее. Мне никогда не было так страшно. Я вышел в коридор и босиком пошел к папиной комнате, в надежде, что папа расскажет мне сказку и я перестану бояться. Я тихонько открыл дверь, думая, что папа спит, но комната была полна разговорами и отсутствием тишины, знаете, которая бывает, когда двое не спят. Я сначала подумал, что папа с мамой, но я жестоко ошибался. Сильный порыв ветра ударил в окно, и едва не выбил его, и я со всех ног бросился в свою комнату и забился под одеяло. В эту штормовую ночь я осознал, что этот серьезный, неулыбчивый человек с белыми от времени и прошлого волосами, был любовником не моей матери, но моего отца. И я еще сильнее возненавидел его.
Я ненавидел его со всей жесткостью двенадцатилетнего ребенка, который многих вещей понять не может, а всех остальных - не хочет. В своем сознании я успешно игнорировал тот факт, что Торнхильд спас мне жизнь.Его жизнь я отравлял со всей своей изобретательностью. И если вы думаете, что полстакана соли в тарелку - это жестоко, то вы ошибаетесь. Мальчишки везде одинаковы, особенно те, что уже постарше, и мои приятели с легкостью подсказали мне несколько способов избавиться от друга семьи, и знаете что? На подобное порой способны только дети, взрослые, вырастая из детских игр, вырастают и из этого беспринципного чувства безнаказанности. Я был абсолютно уверен, что мне ничего не будет. Торнхильд ничего мне не говорил, и это придавало мне уверенности: он знает, что он виноват, ликовал я внутри, виноват перед всей моей жизнью, и ничего, ничего не может!
Я больше не ездил с ним к морю, я даже не разговаривал с ним. Только мелко гадил исподтишка: битыми стеклами в ботинки, маслом на порог, телефонным хулиганством (которым развлекались мои приятели). О том, что я мешаю и родителям, я не вспоминал. А когда вспоминал, отмахивался от этой мысли, ведь они тоже виноваты. Они меня бросили!
Когда отец застал меня за попыткой испортить мотоцикл Торнхильда, наступил самый черный на моей памяти день: отец на меня кричал. Этот тонкий, хрупкий человек, никогда в жизни ни на кого не повысивший голос, кричал на меня так, что уши закладывало и страшно разболелась голова. Он называл меня ужасными словами: убийцей, мерзавцем, подлецом, оказывается, словарный запас у него был очень большой, и каждое его слово было как удар. Хотя руку он на меня так и поднял. Никогда и никого он не ударил в своей жизни, это я точно знаю, но мне было достаточно и слов, чтобы ощутить, насколько гадко я себя вел. Это не отговорки, я правда очень ясно это понял в тот миг.
А потом он опустился передо мной на корточки, обнял за плечи, и, пристально глядя в глаза, попросил большое так не делать. Он просил от меня очень мало - просто оставить Торнхильда в покое. Он даже не стал меня наказывать. Просто попросил - и ушел к себе в кабинет.
А я пошел к морю, пешком, потому что мне надо было хорошенько подумать.
На море не было и следа Морского Дьявола. Я подобрал камушек гальки и запустил его подальше, так, чтобы осталось побольше кругов на воде. Пять. Но камушек все равно утонул. На душе было мерзко и сыро.
Впрочем, Торнхильд все равно уехал. Не знаю, было это связано со мной, или с его работой, или еще с чем, но с тех пор он ни разу ни приезжал надолго. Гостил несколько дней, в основном уезжая куда-то с папой, водил маму по вечерам есть омаров, и совершенно не замечал меня, ограничиваясь сухими фразами, которые диктовала вежливость, вроде "добрыйдень" и "передлайтепожалуйстасоль". Из разговоров мамы и папы я знал, что он сейчас много путешествует, и я искренне желал ему осесть где-нибудь в Южной Африке, и никогда больше у нас не появляться. С тех пор, как он перестал постоянно присутствовать в нашей жизни, ну, после того случая с мотоциклом, папа снова стал моим лучшим другом. Много времени проводил со мной, ездил к морю, переделал рабочий график. Прятал меня от Морского Дьявола, потому что после той ночи гроза приводила меня в ужас. Сочинял для меня новые сказки и каждые полгода обещал взять отпуск, чтобы съездить со мной в Страну По Ту Сторону Гор. Жизнь постепенно налаживалась, я даже полюбил ходить в школу, и Перпиньян нравился мне все больше. Торнхильд почти исчез с нашего горизонта, и наша семья была крепкой и целой вновь. Я был счастлив несколько лет. А потом папа умер.
Утонул, когда мне было пятнадцать. Вышел на лодке в открытое море, и его забрал Морской Дьявол. Я тогда понял - это из-за меня, и из-за Торнхильда, потому что мы спаслись, и добычу он не получил. А еще я понял, что ни в какую Страну По Ту Сторону Гор мы никогда не поедем. И что люблю папу больше всего на свете. И что моя жизнь остановилась, и больше ничего не будет. И что это неправильно. Неправильно. Неправильно!
Когда нам сообщили, было семь часов вечера, и за окном шел дождь, горы были скрыты туманом, а мама сразу ушла в соседнюю комнату с телефоном, плотно прикрыла дверь и долго разговаривала с кем-то. Я не знаю, с кем и о чем, я не подслушивал, потому что был очень занят. Я бил посуду. С сознательной яростью я громил об кафельный пол всю посуду, которую только видел, все хрупкие вещи, до которых мог дотянуться. Сервиз моей матери, чашки с подставки, заварочный чайник тонкого фарфора, стеклянный котик с глазами-бусинками, высокая изогнутая ваза... Все разлеталось в черепки, все теряло форму и смысл, и в этом имело поразительное сходство с тем, во что превратилась моя жизнь. Я был в возрасте достаточно сознательным, чтобы осознать и принять свершившийся факт сразу, но вместе с тем был не в состоянии с этим смириться. На ни в чем ни повинных предметах я вымещал свою ярость, и с каждым всплеском стекла и керамики она увеличивалась вдвое. Когда мать вышла из комнаты, я как раз собирался разбить часы. Она вырвала их у меня из рук и повесила на место. А потом обняла, чего она не делала уже очень давно, и крепко прижала к себе. Глаза у нее были больные и красные. Так мы стояли, наверное, долго. Я не знаю, сколько, потому что успел испортить часы, и они остановились.
Ночь мы провели, собирая осколки. Мы оба молчали, хотя мне хотелось говорить с мамой о тысячах нарочито-бытовых мелочах, но не получалось. Часам к четырем утра она отправила меня спать, хотя я был уверен, что не смогу уснуть и буду ворочаться в постели, пережевывая в мозгу бессмысленность дальнейшего существования, и узнавая в воспоминаниях на стене воспоминания об отце. Но я уснул, едва моя голова коснулась подушки, истощенный и измотанный собственным горем.
А наутро приехал Торнхильд. Было мерзло и ветрено. Он открыл дверь сам, прошел в комнату матери и разбудил ее. Я уже был на кухне, одетый, допивающий чай из чудом уцелевшей кружки - единственной. Я горел желанием делать хоть что-то, куда-то сбегать, с кем-то о чем-то договариваться, ведь столько еще предстояло! Мама вышла на кухню нечесаная, в халате, и достала из холодильника две банке пива - себе и Торнхильду.
- Для них не нужны стаканы. У нас с ними... проблемы, - криво улыбнулась она, и с нервным щелчком открыла банку. Кажется, она так и не заснула.
Торнхильд выглядел высушенным, выцветшим, непривычным. Глаза запали, волосы, гладко убранные назад, словно стали еще светлей - только потом я разглядел, что он полностью поседел.
- Эрик, пожалуйста, оставь нас наедине, нам надо поговорить, - тихо и виновата попросила меня мама. Я послушался, мне вдруг ужасно захотелось круассан с шоколадом, а за ним надо было бежать к булочнику. С другой стороны, мне было все равно куда бежать, лишь бы всего это не было, лишь бы не видеть Торнхильда, который никак не мог оставить нас в покое. Выходя за дверь, я услышал, как он обратился к ней - Сабрина. В первый раз на моей памяти. В животе свился тугой жгут, корабельная веревка мертвых моряков. Это все всерьез, это происходит на самом деле, понял я.
Я пробежал по всей нашей улицы, и остановился только над обрывом, откуда открывался вид на горы. Я смотрел на них, и они казались мне проступающими из тумана памятниками моим мечтам и надеждам. Все, что мы с папой хотели, все, что он мне обещал, все поглотили седые снежные шапки, разливы холодной соленой воды и эти немые каменные глыбы. Не знаю, сколько я там простоял, а потом вернулся в булочную.
Конечно, там уже все знали. Косились на меня с жалостью. Мсье Виен налил мне сладкого чаю и положил моих любимых булочек, и отказался брать с меня деньги. Я попросил шоколадный круассан, и он дал мне два, пышных, горячих, только что из печки. Я завтракал в молчании, становясь объектом чужого сочувствия и перешептывания. Хорошо, что у соседей хватило такта не лезть ко мне с утешениями. С другой стороны, они наверняка дадут себе волю на похоронах. От этой мысли мне стало тошно, аппетит пропал. Без особого желания я дожевал круассан, допил чай и вышел из булочной. Интересно, они уже поговорили?
Я подошел к крыльцу, и одновременно с этим Торнхильд и моя мама вышли из дома.
- Ты вовремя, - сухо обронил он, цепко хватая меня за плечо, - едем.
- Куда?!
- Увидишь.
Больше он не произнес не слова. На мои недовольные выкрики он не реагировал. Мама сунула мне в руки джинсовку, и Торнхильд запихнул меня в папину машину. Покопался в бардачке, достал доверенность, неловко запихнул ее под переднее стекло и откинулся на сиденье.
- Едем. Пока, Сабрина. Скоро увидимся. Держись.
- Пока... - мама неуверенно подняла руку к лицу, но, увидев мой взгляд, опустила снова, неловко и зябко повела плечами, и вдруг улыбнулась мне. - Я люблю тебя, Эрик.
- Мама!... - я не понимал, что происходит, а Торнхильд нажал на газ.
- Пристегнись! - приказал он, выруливая на извилистую горную дорогу.
Сначала я пытался выяснить, какого черта он меня куда-то везет, и что все это значит. Пытался донести до него, что мне не особенно доставляет удовольствие видеть его, и ехать куда-то с ним, да еще в такой день, я никуда не хочу и не собираюсь. Требовал немедленно остановить машину, чтобы я мог вернуться домой к матери. В сотый раз требовал объяснить, куда он едет. Но Торнхильд молчал. Это он умел лучше всего - сдержанно и холодно молчать, отбивая любое желание продолжать с ним разговор. Тогда я решил, что буду предаваться своему горю и своей тоске, в конце концов, ничего кроме в моей жизни теперь не осталось. Но Торнхильд открыл окна со своей и с моей стороны до конца, и морозный ветер ворвался в кабину автомобиля, вышибая слезы и глаз и лишние мысли из головы. Он вел автомобиль как катер, против ветра, вопреки всему. Через некоторое время для меня осталось только настоящее, только движение, только горы, вздымающиеся в стороне от нас. Шоссе вывело нас к береговой полосе, он пронесся так близко от серых вздыбленных волн, как это было возможно. Проклятый всеми богами Морской Дьявол вздымал свои туманные щупальца, тянулся к нам, а ухватить не мог. Море оставалось слева, отдалялось от нас, пока совсем не осталось позади, а горы не открыли на свои разрозненные ворота. Мы мчались по извилистой дороге среди зеленых шапок из замерзших деревьев, и грибных наростов из горных деревушек. Одна за другой они проносились мимо, и взгляд выхватывал то черепичную крышу, то белые стены. Солнце, тускло пробивающееся из-за туманных облаков, подкрашивало снежные верхушки. Мы оказались в ловушке Пиренеев, принявших нас в свое нутро, как гигантский ковш экскаватора принимает в себя беспомощные песчинки. Я чувствовал себя галькой, круглой и плоской, описывающей круги по бескровному спокойствию ночного моря, точно зная, что движение закончится и придет пора тонуть. Мощные горы, словно корни мира, вывернутые наизнанку, окружали нас, а мы летели единственной дорогой, изогнутой и небезопасной. За весь путь Торнхильд не произнес ни слова. Мы ехали почти весь день, а в сумерках шоссе выбросило нас в беспорядочный сонный город - Барселону. Город По Ту Сторону Гор.
Барселона показалась мне болезненно-неправильной, словно разновеликие здания набросаны в квадраты, привязанные к строительным кранами Собора Святого Семейства. Я видел ее в первый раз, и ощутил себя в межгорном котловане, одиноким и уязвимым. Торнхильд вел машину дальше, по почти пустым улицам, пока не выехал к морю.
Он остановился у границы песка и велел мне выходить.
Как зачарованный, я покинул машину, скинул сандалии и босиком пошел по еще не остывшему песку. Здесь было намного теплее, чем дома. Мы оставили куртки в машинах, и Торнхильд разулся по моему примеру. Мы все еще молчали.
Но он крепко взял меня за руку и повел к морю. Первым моим порывом вырвать ладонь из его руки, но я отчего-то сдержался.
На пляже было почти пусто. Видно, это был какой-то отдаленный от остальных мест купания берег, откуда-то слева раздавались восторженные визги и крики, приглушенные расстоянием. Я видел в небе усталые мачты кораблей. Далеко слева клубились туманы Морского Дьявола, невидимые глазу, а прямо перед нами простиралась беспечальная голубая гладь. Я смотрел на нее и вспоминал отца.
- Помнишь, ты спрашивал, бывает ли море теплым? - глухо сказал Торнхильд и я вздрогнул. - Франц любил рассказывать про Страну По Ту Сторону Гор, где всегда жарко и солнечно, где море такое синее, словно в нем отражается небо, и такое яркое, что можно ослепнуть, если чрезмерно им залюбоваться. Где ходят люди, смуглые, как ночь, с черными глазами и волосами, поющие дикие песни, и сопровождающие их первобытными плясками. А вода такая теплая, не остывает даже ночью, чтобы согреть замерзшие тела и души, и успокоить жар разгоряченных... Даже побывав здесь сотню раз, я никогда не прекращу считать это место тем самым, из сказок Франца. Страна его мечты. Он собирался приехать сюда с тобой. Увидеть своими глазами то, что придумал, глядя на величие пиренейский гор из своего окна, слушая испанские мотивы в записях, которые я привозил ему из путешествий, и показать это все тебе. Он рассказывал о Стране По Ту Сторону Гор так, словно знал каждое место и видел его своими глазами, таким ярким и честным было его воображение. Меня толкнули сюда именно его мечты и рассказы, и я надеялся рано или поздно привезти его сюда. К сожалению, этому не суждено осуществиться, как и многому из того, что он хотел. Но мы с тобой сейчас здесь, у Самого Теплого Моря, и это - лучшее, что мы можем сделать для него, и самое правильное из того, где можем быть.
Я слушал его молча, и слезы жгли мне глаза, а вместе с рыданиями уходила и моя детская ненависть к нему. Я видел рядом с собой такого же как я одинокого, потерянного человека, для которого так же нечестно и несправедливо разделили с человеком по имени Франсуа Соммей. Потом я взял его за руку, и повел в Самое Теплое Море, лазурным ковром струившееся к нашим ногам, впитывающее каждый наш шаг, размывая оставленные нами следы на песке, а за нами оставался разрушенный песочный замок, Страна По Ту Сторону Гор, за которые медленно садилось грозное алое солнце.