Новый год принес в наш созревающий духовный мир пополнение. Лешка Кельмер - сын убитого начальника Челябинской милиции, которого его мать отправила в ссылку к респектабельной тетке подальше от неуправляемой околоуголовной среды друзей и подруг. Валерка Петров - восторженный увлекающийся уроженец Таллинна, поселившийся с чудаковатым отцом и незаметной серенькой матерью в казахской мазанке с земляным полом. Зачем?
Кельмер - сын немца и еврейки, стал нашим временным лидером. Его пальцы умели вытащить из раздолбанного пианино десятка два забойных рок-н-ролла, и наше нестройное трио оглашало предновогодний зал неслыханной никем музыкой, и молоденькая англичанка с озорными глазами делала нам тайные знаки - как это ей нравилось, и как здорово это звучало. Два месяца тренировок - и наш квартет уже лихо орал самые буйные куплеты: "В Амстердаме, в Йокогаме...", Шайтан-буги, Тюремный Рок и забытый романс - "Твои глаза зеленые...". А расчувствовавшийся механик школьного радиоузла записал наш часовой концерт на огромный рулон студийного мага и пустил его на всю школу...
Механика выгнали, зал закрыли, а нам запретили подходить к любому музыкальному инструменту и открывать рот только на уроках. Поэтому новый год школа встречала с модернизированными лабухами Степаныча - к трубе и саксу притащившими пионерский барабан с сексуальными щетками и огромный контрабас - звуки которого были почему-то ниже порога моего восприятия, и я только видел бзыкающие по веревкам пальцы и ощущал какое-то синхронное дребезжанье, но чарующих контрабасных звуков до меня не доходило. Я даже сам пытался изо всех сил терзать контрабас, чтобы услышать его сладкий звук, но вопли Каверзинской трубы оглашали пространство, и аннигилировали басы, оставляя водяные пузыри на пальцах.
Поиски "своего" инструмента продолжались, и я перепробовал все - от кларнета моего будущего друга и товарища по приключениям Славки Демчихина до огромного сакса-баритона и выбрал гитару.
Зимние каникулы в Ак-куле, ночные концерты Борьки Исбасова, который первый показал мне, как крутится по струнам колесо "шестерки", и как едет под это колесо "Караван Джафар-Али..." - "Ноги в калачик сложив - качается на горбах". Ехало колесо в Китай, где "красивый порт Шанхай на берегу моря есть". Летело в горы - "Как турецкая сабля твой стан... если б был я турецкий султан - я бы взял тебя в жены". Убивало султана - "аргамаку дам шпоры, и надвинув на брови башлык - я умчу тебя в горы".
Не было ничего лучше этих песен. Нет и сейчас. И как сорок лет назад я закрываю глаза, запускаю колесо, и вновь везу в караване "кашгарский план", тяну сети в Шанхае, и играю в прятки с тобой на тахте, а ты "потихоньку как вор ночью бегаешь к турку...".
И когда мне хочется старых песен, я пишу новые - и продолжаю кем-то оборванные строчки и мелодии...
Есть у света один Край -
Угол моря, край неба - рай
Из несбывшихся снов - вдруг
Появился Морской Юг.
Из песка миллион глаз
Провожают в прибой нас.
Море южное - Нань Хай,
Бесконечный у неба край.
Я не видел таких снов,
Я не слышал таких слов,
Есть у света один край -
Тянья Хайцзяо - Дадунхай.
И дорога седьмой час
По ущельям ведет нас
Открывается Хай-Нань
Пять вершин, или У-Чжи-Шань.
Я выращивал здесь - чай,
Я не знал, что вокруг - рай,
У святой горы пас коз,
Умирал посреди роз.
Я с Хотэем бродил там,
Мир в мешке я дарил Вам,
Сонной рыбой я плыл в пруд,
Связка бронзы - за весь труд.
Есть у света один край,
Но не чайна, и не китай,
Чжунго - правильно - Чжун-Го,
Сердца родина - моего...
Неясные Любови маячили в этом Ак-Куле, то подсаживаясь в читальном зале неприлично близко, и влипая мне бедром в бедро, отчего я не мог ни отодвинуться, ни пошевельнуться, то приглашая меня на ночное свидание в ближайший лесок, где я торчал пол-ночи, не зная, что надо делать на этих свиданиях, и сильно сомневаясь в советах умудренного опытом Исбасова...
Какие были ребята... Витька Зисман - гроза всех припарковых улиц, великий маг гипноза и никудышный лыжник. Четверо каким-то шестым нюхом снюхавшихся за неделю самых отъявленных моральных злодея на казенных лыжах пол-дня карабкались на одну из сопок того самого Казахского мелкосопочника - который во всю свою хилую мощь раскинулся по Ак-Кульским (Алексеевским) пространствам. Сопки были покрыты где чахлыми, редкими, а где и густыми и мощными соснами. С самой вершины самой высокой сопки начиналась длиннющая лыжня, которая огибала все изгибы раскинувшихся наподобие осьминога лесистых склонов. Забраться к макушке этого спрута было тяжело, но какой удовольствие (после нескольких тревожно-сомнительных секунд) было лететь вниз по бесконечной петляющей лыжне, то крутой, то пологой, вписываться в изгибы и повороты, дышать снежной пылью и абсолютной свежестью, и радоваться, что ты здесь и сейчас. Были сложные повороты. На самом крюке которых росли коварные сосны, может и не в три обхвата, но вполне хорошие для того, чтобы принять и поцеловать зеваку. Один за другим мы неслись вниз, все ближе к самому последнему крутому скоростному спуску с последним крутым поворотом, глубоким нырком вниз, где был еще и трамплин. Перед выходом на самую крутизну, в неприятной близости он лыжни возвышалась приличная семиметровая сосна, и каждый, проскочив ее - кричал назад - "гляди - опасно"... Зисман мелькнул далеко вверху и как загипнотизированный, даже не пытался сделать движение к повороту - а с лета влип в эту сосенку, а мы услышали только удар мешком по дереву и хруст - то ли костей, то ли ветвей, и удаляющийся тоненький вой после этого... Все стихло, и не зная, что произошло, мы дернулись на помощь убившемуся Витьке, но не успели доехать до края склона - услышали совсем с другой стороны трехэтажный фирменный мат и хруст ломающихся ветвей. Зисман выпал из чащи, ступая на раскоряку и таща за собой огромную сосну, в которую он влип своей раскорякой, и она оказалась настолько прочной, что сломала на хрен сосну под самый корешок. И лыжи тоже. Злословие по поводу Зисмановской чугунной раскоряки было изощренным и витиеватым. Но Витька не обижался, а по свойски балдел над самим собой, чем расположил к себе на всю жизнь. Да и не мог он обижаться. А бил сразу в лоб. Мы с ним не были близкими, а дружили заочно, но дружба была особой. Я знал, что он есть - и мне было хорошо. И наверное - ему тоже. Потому что ходил он потом и на мои "концерты", хотя и кончались эти приходы заварухой и потасовкой, которые всегда были вокруг него. Но такой был он. Витька Зисман. Который принес эту сосну и обломки лыж с дальней сопки к пахнущему старыми щами и бочковым кофе бараку "дома отдыха" и воткнул все это перед главным входом. А воспитательница - надзирательница зудела нотациями о злостном хулиганстве, и еще чем-то зловредном, на что Витька ее просто послал в зад, и захлопнул дверь. Спился он потом, и пропал, в том же катящемся к закату Акмолинске - Целинограде - Астане... Умный парень с проницательными глазами и чистой душой. Мир твоему праху.
![[]](/img/k/klimenko_b_f/dzhafarali/kelxmer_1.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/dzhafarali/akmola_druzxja_1.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/dzhafarali/akkulx_1.jpg)