Тем временем, приходили извне перемены, менявшие нашу жизнь. У отца отобрали шинель с шевронами и все его заслуженные ранги, но не за провинность какую, а так - решили отменить горняцкие регалии и службу их - полувоенную, и сделали. Но вместе с шевронами исчезла и цепь, на которой сидели в этой дымной котловине геологи да проходчики, маркшейдера да отвальщики. И стали убывать из наших мест целыми семьями - на далекую родину - в Сталино да Ворошиловград, друзья мои и подружки, и пустел городок, лишаясь чего-то светлого и ясного. Оставшиеся или не имели родины, или не любила она их, но друг перед другом хвалились как будто бы сбывшимися мечтами - уехать то ли в Пермь, то ли в яблочно-изобильный Тюлькубас. Я тоже хотел уехать, но мечты мои летели намного дальше - в июньский зеленый Ленинград, к крейсеру Аврора, где был заветный дом Нахимовского училища, куда меня обещал устроить дядька с золотыми зубами, золотыми погонами и золотым кортиком. Я ходил по пятам за колебавшимися родителями, я осаждал их неделями, уговаривая, и рисуя картины прекрасного будущего. Готовый склониться к моим уговорам отец ничего не мог поделать с хватавшейся за сердце и пившей бесконечные таблетки Марией. И, наконец, наступила осень, и еще теплым сентябрьским днем с не очень аккуратным букетом сорванных где-то астр, в серой как немецкая шинель гимнастерке ниже колен и позорным ранцем, отправился я на торжественную линейку, ступая по опавшим желтым листьям, и повторяя без конца заученное стихотворение, которое я обязан был там прочитать. И когда пришел мой черед, вытолкнули меня в центр школьного двора с сотнями белых фартуков и скрученных косичек, и я бодро вопил про Лукоморье, пока очередной куплет с выпавшим словом не застрял где-то в мозгах, и я бледно ретировался, ощущая всю бездну своего падения и бескрайний позор.
Однако местная газета под названием "Кочегарка" напечатала на следующий день милый репортаж о вчерашнем торжестве, где я был упомянут как чуть ли не главное лицо происходящего, что подтверждалось мутной фотографией, на которой стояло что-то с размазанной в восторге мордой и длинном платье гимнастерки, топорщившейся из под затянутого ремня, как юбка балерины.
Наш 1-а, как и все классы в то время, был соткан из разных фигур, несовместимых и невозможных рядом. Сверхбыстрый Осьмирко, никогда не ошибавшийся, и знавший все только на пять, шумная и широкая Танька Боярская, организатор всех собраний и разборок и правая рука школьной администрации, Борька Титов, с печальным носом и еврейскими глазами, которые, кроме наших простеньких наук, знали и видели что-то, нам недоступное, моя любимая Женька, как-то потерявшаяся в школе, не шумно, не громко учившаяся рядом со мной. Второгодник Плюта, сын какой-то одинокой тетки в грязном сером халате, близнецы Лукьяновы (брат и сестричка) с яйцевидными головами и выпученными глазами, и наконец - самый большой человек нашей школы - всегда потная и мокрая Инна Вильямсон. Говорили, что у нее два сердца, но я думал, что скорее - два желудка, т.к. пока все носились по деревянным коридорам, сшибая цветочные кадки, монументальная Инна поглощала множество красноватых охотничьих колбасок, запивая сразу из нескольких детских бутылочек.
Я тоже не страдал худобой, как и другие еврейские дети нашего школьного мира. Но я не ощущал себя евреем, да и не был наверное им, а какая-то старая кровь какой-то тети Домы может уже вылилась вся из бесконечных ссадин, порезов, укусов и пробитых гвоздем коленных чашечек.
Наша Евгения Матвеевна, какими-то провалами судьбы занесенная в таежные межгорья, седая старушка с сияющим орденом Ленина на вечном пиджачке - водила наше нестройное войско по завешенным сталинским сукном коридорам собственной памяти с волдырями школьных программ, лишь изредка открывая светлое и чистое окно своих чувств. По правде сказать - мои первые школьные годы остались одним серым, как моя гимнастерка, и пахнущим школьными коридорами пятном. Я не готовил уроки, и ничего не учил, т.к. то, о чем меня спрашивали, давно знал, и удивлялся, что для этого надо идти в школу. И когда моя самонадеянность или природная небрежность давали плоды в виде позорной четверки или уж совсем возмутительного трояка, меня подвергали изнуряющим пыткам часовых нотаций и тупых повторов случайной кривой строчки или выпавшей буквы. Но зато гордый папа Федя показывал всем потом мои серенькие табели с одной единственной цифрой во всех колоночках. И видимо ради этих минут своего триумфа и доказательства правильного семейного воспитания в насквозь партийной семье, он готов был пытать меня километрами прописей и десятками нарисованных морковок, убивая свободное мое время, отвлекая от сотен книг, которые ждали меня, удивляясь бессмысленности школьной программы, ее навязчивой туповатой простоте, отнимающей большую часть жизни и закатывающей в свой серый асфальт живую траву творчества.
Но национальный вопрос нет-нет, да и вылазил, и не всегда мягко и ненавязчиво. И если обычные люди, к которым я относил почти всех, никогда не видели во мне что-то особенное, однако греки - видели грека, арабы - араба, башкиры - башкира, кипчаки - кипчака, а настоящие сыны Сиона каким-то только у них имевшимся чувством чуяли следы заветной крови, и выказывали мне особое, исключительное расположение. То красивая библейской черной красотой библиотекарша подарит мне новый томик Самуила Яковлевича или подсунет книжку Шолома Алейхема, то одинокие супруги Халимские целый год будут ходить за моими родителями со странной просьбой - отдать им меня насовсем. То младший Кандель будет участливо спрашивать меня, как я расчесываю после мытья голову, и кормить рыбой-фиш в томатном соусе, то бесконечная череда моих друзей и подружек с одинаковыми глазами и похожими фамилиями - Ноткины, Соркины, Фарберовичи, Защеринские, Сатовские, где вы все? И почему я опять один.
Палая листва сменялась затяжными дождями, снежной крупой, утренним блестящим ледком на лужах, и серые от сажи сугробы поднимались все выше, то искрясь блестящими снежинками, то царапая глаз чернотой сгоревшего угля.
Наше семейство редело - ушел на долгие четыре года в Кронштадт Юрка.
Оставив после себя то ли жену, то ли невесту, отбыл служить (возить полковое начальство) обильный в любови и тайных каверзах Альбертик.
А меня - дабы полностью лишить не только свободного, но и вообще любого времени, определили в музыкальную школу. Но, чтобы не обременять семейный бюджет, а на случай потери глаз или ног обеспечить твердый заработок - был вынесен приговор - по классу баяна.
Ну кто же же на свадьбах и в поездах играет на скрипке или пианино? Мои возражения не принимались, и вместо рекомендованного в школе тульского за 1850 был куплен тяжелый московский за 1370 с выпуклыми скользкими кнопками, и я, четыре раза в неделю пер этот мерзкий коричневый сундук через весь город, к высокому бугру, в темные коридоры Дворца Культуры, и терзал там занудные мелодии в переложении для баяна и бесконечные подъемы и спуски расстрельных гамм и арпеджио. Виртуоз-баянист из меня явно не получался, занятия эти были мне не просто в тягость, а в тюрьму и каторгу, но респектабельные советские родители должны были иметь специального ребенка, поэтому я давил склизкие кнопки и тянул сиплые меха, пока не вымучивалась какая-то относительно бегло играемая пьеса, и умиротворенная мать-Мария благосклонно кивала в такт тягучим баянным звукам, вынимающим у меня мозги.
А я тайком от всех играл на гитаре, не зная аккордов, и волшебные звуки струн спасали меня от баянного кошмара, а руки сами начинали - про "Ванинский порт", про Бессаме, про Сикстин танс, и странные мелодии крутились в моей голове, но я не знал, что это музыка, и не мог ее записывать. А через многие годы она выплеснулась из меня вместе со стихами, давно переношенная, и полузадушенная в чреве печальной музы, ненужная никому.
А новые времена все громче входили в нас, сначала робко, потом нагло, свергая памятники, зачитывая закрытые письма, убивая святую веру в Вождя, вешая ярлыки и жупелы, громоздя на пьедестал новое всенародное обожание. И как подтверждение правильности курса и могущества нового владыки - невиданные проекты - вспахать целую страну пастбищ, повернуть вспять реки, засадить все кукурузой, покорить космос, обогнать Америку и заставить всех жить в кумунизьме.
И вымерли легионы баранов, лишившихся трав, и полегли тысячи тел, распахивая скудные земли, и выдули ветра из них всю живую почву... Но гремела страна оркестрами отправляя "лучших людей" на покорение целины.
Наш очень впечатлительный папа Федор, держа как пояс поводыря или спасательный круг постановления ЦК, письмо за письмом писал в самое сердце партийного внимания - в целинные обкомы, горкомы и порождения новых властей - совнархозы. И жизнь наша превратилась в нетерпеливое ожидание событий. И когда пришло долгожданное письмо от самого Председателя Кадырова, отец засобирался, упаковал свой желтый чемодан с ремнями, и отбыл на далекий Юг.
Правда Юг этот - был похуже нашего Севера, с буранами, морозами, никогда не затихающим ветром, пыльными бурями, жарой, гиблой урановой пылью, и теми же привычными лагерями, с почему-то экзотическими названиями - АЛЖИР, КАРЛАГ, Дальний... Акмолинский Лагерь Жен Изменников Родины. Когда-нибудь расскажу и о нем. Был он пострашнее наших северных ОЛПов, но... всему свое время.
Главное детское заблуждение, которое не обходит никого - "взрослые все знают, все понимают, все умеют, всем управляют, и все могут". Некоторые, вырастая, продолжают в это верить, и думают уже так про себя. И сталкиваются друг с другом такие во всем правые личности, растаптывая себе дорогу и повергая слабых. Детство - ясная и чистая пора, когда все выглядит таким, как оно есть, и только падая в яму школьных программ и "патриотического воспитания", человек превращается в заблуждающееся чудовище. Сломать и переделать, догнать и обогнать, заставить и наказать, посадить и расстрелять. И горят теперь степные пожары в никому уже не нужной распаханной стране. И последние колхозы разделили свои поля на никому уже не нужные клочки. И ржавеют щиты паучьи - авианосцы да крейсера, бомбовозы да бомбы. И падают мартены, домны, крыши цехов, заваливаются шахты, исчезает страна... Да и тех, кто жил в ней, как бы и нет уже. Потому что стыдно стало быть жителем ее, даже бывшим. Потому что метались они всегда из крайности в крайность. Не зная середины.
От запада до востока.
От роскоши до нищеты.
От тюрьмы до каторги.
От запоя до кодирования.
От глупости до хитрости.
От безумия до коварства.
От тиранов к паяцам.
От рабства до анархии.
От преклонения - к ненависти.
От фанатизма - до безбожия.
Поэтому и нет как будто ни собственной земли, ни стабильного достатка, ни свободного труда, ни спокойной мудрости, ни мудрой власти, ни желанной свободы, ни любви и дружбы, ни собственной религии, ни собственной философии.
А есть жизнь между.
Между Путем и Благодатью.
* * *
Больше года после отъезда отца Федора жило наше осиротевшее семейство в ставшей пустой, и уже почти чужой квартире. Мы целыми днями складывали и укладывали наши домашние мелочи, которые ездят за человеком всю жизнь, пока не надоест это ему, и не уедет он куда-нибудь один, бросив все свои кастрюльки-сковородки, рюмочки-чашечки, пилочки-ножички, и не станет вольной птицей, и не уйдет один в синие горы... А пока возит он за собой всю свою овеществленную жизнь - жук он навозный - скарабей.
Целый год мы жили среди тюков и коробок, ящиков и мешочков, и слушали вечерами вдвоем с прибывшим в отпуск и пытающимся стать умным Алькой откровения матери Марии о любви и ненависти, о счастье и горе, о добре и зле, о черствости и душевности... Не было только в этих рассказах ни Веры, ни Души, ни Света, а множество обид и обидочек, не утоленных, не отомщенных, не высказанных...
Последнее лето у рыжих камней и сизых гор пролетело незамеченной стрелой, тихая осень с мокрыми листьями печально прошуршала, и в самые снежные дни, когда пришла пора наряжать елки, из квартиры вынесли нашу материализованную жизнь, а оставшиеся забытые тарелки мать Мария с каким-то жутким ожесточением била с размаху об углы нашей печки, о стены, как будто выплескивая какой-то незаконченный скандал, и мстя за что-то этой квартире, этой печке, и этой жизни.
Плачущая бабушка и погрузневший дед оставались одни в этих серых снегах, - последние близкие души покидали их, не спрашивая ни о чем, и ничего не предлагая...
Прощание со школой было каким-то странным. Оставшиеся и тоже поредевшие одноклассники уже не завидовали отъезжающим, а как-то злорадно сочувствовали. Давно уехала Женька, и для меня слово Сталино навсегда осталось тоненьким светлым лучиком, связанным с ней. А впереди маячил изученный уже во всех направлениях Костанай, и сколько там солнечных дней, и сколько там фабрик и техникумов, и какая-такая продукция там производится. Зачем это мне надо было? Может, для того, чтобы убедить себя, что выбор наш был гениален, и что путь наш правильный...
Печальный гудок пронзил напоследок пространство от пещер у самого неба на дедовом Угоре Доменном, от бугра Няровского и горы Благодать до Красного Камня, и исчез в снежной дымке ЦОФ, Няр, седые леса и холодные горы.
Прощай, детство. Прощай, Благодать.
Повесть о Пути и Благодати
Где же ты - Путь правильный, где же ты - жизнь в Благодати? Где книги мудрые, где проповедники их? Кто укажет племени, потерянному в горах и лесах, в дебрях мук и страстей своих, как жить, чтобы не был ад на земле, и чтобы жизнь цвела и умножалась, а не текла жидкой грязью под колесами безумцев.
Читайте, и пытайтесь увидеть его, мерцающий и незаметный Путь, который доступен всем, всегда и везде, только...
![[]](/img/k/klimenko_b_f/mezdu/skola_1957.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/mezdu/podlodki_1.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/mezdu/alxbert_1.jpg)
![[]](/img/k/klimenko_b_f/mezdu/skola_1959.jpg)