Катилось время светящимся колесом, вращая жизнь - планеты вокруг звезд, детей вокруг родителей, женихов вокруг невест, невест вокруг принцев, жен вокруг гинекологий, евреев вокруг синагог, зеков вокруг лагерей, чиновников вокруг чванства, золотоискателей вокруг приисков, и всех - вокруг одной идеи - какая говняная эта жизнь. К невидимой, но ощущаемой всеми жабрами власти в виде обкомов, горкомов, райкомов и парткомов относились как к чему-то "не от жизни сей", существующему отдельно. Давно потеряла эта власть и реакцию и хватку, и зубы свои страшные с клыками кровавыми держала в подвалах КГБ и дальних камерах поганых ментовок. За десять лет пошла эта власть пузырями - в места теплые с кормушками да распределителями рванули людишки ушлые да племянники их и девери, и если была раньше власть свирепая и беспощадная, ради бесноватых идей разрывавшая души и тела, то стала она сейчас как пульт для добычи - нужен сервиз - найди тропку к нужному "оператору" - нажмет он кнопочку - включит завскладом - и выдадут тебе что надо. Самые сладкие должности были у операторов, - попасть в координаторы благ было нелегко - тут надо было и вид иметь благопристойный - чтобы народ простой радовался, глядя на "одухотворенную" той самой идеей рожу. Дядю надо было иметь у какой-нибудь секретной кнопочки - которая должности раздает. Пить надо было по-черному на сходняках загородных да банкетах и пьянеть при этом по честному - и все нутро свое пьяное вываливать перед "кнопочниками", а не пьешь - значит скрываешь - не держались такие. Иметь даже не две, а двести личностей, и одевать их в нужное время - толпе лозунги, корешам - скабрезности, "отцам родным" обкомовским - смирение и готовность, любовницам - похоть, женам - тряпки, детям - бабки, себе - а что себе? Да кому что... Кому - спорт подковерный, бега тараканьи, ставки да призы, кому сортиры да могилы, а большинству - водка, как очищение гниющей душе.
Но были и другие способы не жить, как быдло, и не нырять в клоаки партийные. Мать Мария в наследство от марийского деда получила торговый шиз - и была не маленьким винтиком в горпромторге, а заведовала то небольшим магазином, то большой секцией, то огромным складом. И я был "одет и обут в десять магазинов", но девки с варежками что-то сзади не бегали. А звонили по телефону. А на хрен они мне нужны были в этом телефоне? Но я часами курлыкал с очередным неизвестным голоском, и крутил ему редчайшую пластинку - "Джамайка, джамайка...".
И еще шила мне мать затейливые рубашки, которых не было и в сотнях магазинов, а я шил себе плавки из старой Юркиной шерстяной тельняшки. Варвар. Но готовился я к лету, которое обещало очередной прыжок в волю - от школьных курв, от гнилых улочек, от домашних лакированных шкафов, паласов и благородных корешков разноцветных собраний сочинений.
А папа Федя в это время колесил по степным дорогам между Шидертами и Калкаманом, воодушевляя недосидевших зеков на трудовые подвиги. И клали они целые озера бетона в насосные станции, рыли свой сизифов канал, пробиваясь сквозь урановые россыпи павлодарских степей - на юг, к Карлагу и Осакаровке, к истокам пленявшей наши души Нуры, до самого заповедного Тенгиза, Аблайской плотины, оазиса Сабынды, и озер с полуметровыми карасями.
Присылал он от своих трудов по 50 рублей в месяц, и мои "десять магазинов" были ограничены этим "жалованьем". Так что был я нахлебником и поганцем, обременяющим карманы родителей. Мария не играла в промтоварные игры, и не держала пачки красненьких с Лениным в хрустальных вазах, а шила вечерами и воскресеньями парадные наряды чиновным дамам за редкие десяточки и четвертаки.
Но гитару она мне купила. На день рождения. Немецкую банку. Music Shtadt, ручная работа, инкрустация цветными щепочками на деке, струны - как лебеди, льнувшие к грифу, и звуки - как бархат черный над синей водой... Где то выкопал я строй неизвестной здесь испанской гитары - ми-си-соль-ре-ля-ми, настроил нейлоновые струны, и выдумывал аккорды - сам, без всяких "школ игры" и учебников, врастая в музыку, и высекая из бесформенных глыб звуков не вечные творения, а только тени их, скользящие своими неуловимыми крыльями по призрачным пространствам освобожденной души.
Однако, искусство "освобождать душу" от горящей, болящей, созревающей и мучающей плоти - было мне неведомо, и жил мой дух в унисон с печеночными соками, кишечными палочками, панкреатическими ферментами, долбящими гипертрофированный гипоталамус, вызывающий то зверский аппетит, то буйную сексуальность, то мрачную угрюмость, то азартную активность.
Буйство плоти, терзающей душу, школьная мясорубка, выпускающая крепко завязанные стальной проволокой идеологии одинаковые тюки соломенных мозгов, и душа, сидящая в этом мусоре, обвязанная сталью, раздираемая плотью - могла ли взмыть она над этим адом жизни, и в чистой прозрачной голубизне - могла ли увидеть свет мерцающей истины? И была ли она, эта истина? И была ли она, эта душа? А может быть всего лишь белки, гормоны, да химические реакции - создали это эфемерное облако, нестойкую химеру души, и как только сгниет белок, исчезнет гормон, остановятся реакции, и вместе с ними - исчезнет эта химера, рожденная в пене плоти - и опадут все воздушные замки, колеблющиеся пространства, бездонные глубины мысли, и бескрайние сады воображения...
Но останутся от нее божественные изгибы мрамора, выловленные там - в одиноких мирах - Баркароллы и Полонезы, - лягут вечной краской на несгораемой бумаге пришедшие только оттуда строки - "... и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская - вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс".
Весенние ветры высушили серую грязь, и чавкающие улочки бугрились засохшими колеями. Но мы не ходили уже по ним. Степаныч, лабухи, клуб - остались как пройденная дорога, и новые ветры дули нам в головы, шевеля зеленой листвой, и ветками сирени, унося в далекие холмы степей с багрово-желтыми полями тюльпанов мелкие и крупные неприятности, досадные происшествия и тяжелые гиблые грузы, которые ни ветром не унесешь, ни щелоком не отмоешь.
А жил я в эти последние школьные годы совсем один. Наезжавший из своих степей папа Федя был редким гостем, заезженная ревизиями и мнимыми хворями мать тоже иногда появлялась дома - по дороге из больницы на курорт и обратно. А я наслаждался свободой и отсутствием назойливой опеки замороченных жизнью предков, и пускал никем не подстригаемые ветки в разные стороны, как дикий куст в заброшенной части сада.
А жизнь вокруг бурлила событиями - то сляжет полгорода с желтухой - когда главная магистраль с нечистотами, и главный водовод - через прогнившие трубы пустят свои желтые воды в кухонные краны. И закроются школы, детские сады, институты и техникумы - все превратится в один желтушный лазарет, сметая с кресел недобдевших кнопочников.
То умрет полдома мужиков от белокровия - когда урановая пыль с открытых платформ, нескончаемой вереницей бегущих под степными ветрами из тайных Степногорских рудников к далекому Челябинскому "Маяку" отравит кровь степных бродяг - моих соседей - охотников и рыбаков. И никогда уже не улыбающиеся тети Нади, Насти, Наташи, Веры, Надежды, Любови - будут тихо сидеть в черных платках на закате июньского дня под кронами огромных тополей, выросших за считанные годы до невиданных размеров в радиоактивной пыли, и посаженные еще недавно их мужьями, погибшими от той же радиации. Что тополю хорошо - то немцу - смерть.
То повесят друга моего - Кольку Верозубова - за шею, на самодельной неумелой петле, на чердаке соседнего дома, подельщики его, истыкав все тело связанного Кольки цыганскими иголками - пытая, не выдал ли он их своей матери, которая нашла золотые часы из ограбленной квартиры и тащила Кольку в ментовку, а притащила... на чердак. И страшненькая, безнадежно влюбленная в меня Лариска Вакорина, использовала даже этот повод, чтобы появиться на пороге, и позвать на похороны...
То посадит меня мать на свое рабочее место - в центре огромного склада - и отправится сама в какие-то свои бесконечные медицинские обследования. А я буду сидеть, и вымученно улыбаться входящим и выходящим рабочим, с кирпичами и трубами. Туда - трубы, оттуда - коробки. С "Батей" и "Цебо". Ну много унесли. Под ватниками. Под мое благосклонное кивание улыбчивым дядькам. А просили меня только посидеть. И посмотреть. Но ощупывать то меня их не просили!!!
То отправлюсь я на новом велике с Юркиными удочками в прохладный день один на птичий остров. И буду сидеть там, скучно глядя на неподвижный поплавок. Подойдет какая-то девица - вдруг - одна - среди чистого поля, и скажет - "Дай покататься" - я скажу - "На". Покатается, приедет, посидит рядом, вздохнет - "Я еще прокачусь?" - "Катись". Уедет снова. Приедет уже через час. Посидит, помолчит... "Так я еще прокачусь?" - "Катись". И она уедет, и уже не вернется. А я пешком, с удочками и тремя рыбешками через все ишимские поймы, дальние парки и окраинные улицы шел, выглядывая эту дуру в юбке, позарившуюся на обычный дорожный велик. Ни дуры, ни юбки, ни велика...
Или на первом свидании с давно знакомой девчонкой я вдруг скажу - "А хочешь кольцо золотое, двойное, обручальное?". И принесу ей кольцо это, с надписью "Васса" и "Василий" на слепленных в широкий обруч двух старинных кольцах. Ошалевшая девица исчезнет вместе с кольцом, и больше никогда не появится. А я ее не буду искать.
То придет вдруг младший Кандель, сын странного еврея - палочника, со странной просьбой - сдать за него экзамен по математике за первый курс техникума. Я зашел в класс. "Вы кто?" - "Кандель" - говорю. Математичка икнула ошалело, но билет дала. Я недолго готовился, и все рассказал, что вспомнил, а она смотрела на меня и озадаченно вертела башкой - "Вы ко мне на занятия ходили?" - "Ходил". "А почему вовремя не сдавали?" - "Болел". "А почему я вашего лица не помню, Кандель?" - "Болезнь такая была...". "Так вы же хорошо знаете математику, Кандель" - "Ну да". "А вы меня не дурите?" - "Что вы, нет". "Ну я ставлю вам четверку, Кандель, хотя вы могли бы получить больше" - "Да мне хватит и тройки". "Ну хорошо, вот ваше направление" - "Спасибо". Иду к двери, кланяюсь, говорю "До свидания, мадам". Срывается она в последний момент и размахивая указательным пальцем перед носом, сбивая очки, выдавливает - "Но вы не Кандель!!!". Но меня уже нет. И все благодарное семейство невесть откуда занесенных бедных местечковых евреев кормило меня полдня кошерными блюдами, и я никак не мог наесться благородной рыбой, которая сильно смахивала однако на треску в томате.
То выкинет вдруг папу Федю на степной колдобине из кузова прыгающего грузовика, и будет он лежать без сознания, обнюхиваемый тушканчиками и сурками, пока не хватятся его попутчики, и не станут искать по всем пройденным степным дорогам, веерами расходящимся в разные стороны. И будет лежать он один в Калкаманской задрипанной больнице с сотрясением мозга, а мать Мария будет как-то облегченно спрашивать соседку - "Что-то Федя давно не звонит?"...
То приедет вдруг Алькина подруга с тех самых гор, пока Алька шоферил в армии, и станет у нес жить. А мать-Мария заподозрит нас с ней в прелюбодействе, и станет ее выгонять - не зная, как сообщить об этом Алику. А Алик сам не знал, как бы это сообщить мамочке о том, что после последней встречи с этой подругой у него потекли по утрам слезы... А мы с ней только и постояли несколько минут в уголке - уткнувшись носами в шею. И ни о каких действах и не помышляли. А так - чисто по дружески. Но мать Мария вела ее по выбитому асфальту в старой детской растянутой кофте в какое-то общежитие, чтобы оградить своих недоумков от диспансерной особы.
Она любила таки шумные трагедии, и наслаждалась завершением их, торжественно растаптывая на полу беззащитную гадину. Альбертика после этого понесло - жены менялись одна за другой, но размазывал он пьяные слезы только по Зойке. И влепилось ему мамашей в тощие мозги, что только я причина его семейных бед...
Нашел он Шурку-кондукторшу в автопарке, и укатил с ней на родину - в Болград, как он там жил, и что делал - покрыто черной молдавской ночью, но выперли его оттуда довольно быстро. Вернулся, покатался опять на разных маршрутах - и выплыла еще одна зазноба - аж из самого Дунайского Измаила. Видать еще при Шурочке присмотрел. И сподвигла она его там дом строить. И тут мать Мария провернула одну из своих самых громких операций типа "вот вам всем". Продала дом бабушки, свезла бабушку в Измаил, поселила в сарайчике на сундуке, огрызок ковра дедова на стену прибила, отдала Альбертику бабушкины деньги на строительство и обзаведение. А сама в полном умиротворении продолжала свой обычный маршрут - больница - склад - курорт. Построил Альбертик дом, родил сыночка, заморил бабушку в кладовке, и был с позором выставлен за пьянство и отсутствие мозгов. Без денег, без дома, без сына и с неходячей бабушкой - прибыл обратно... И тут Мария всерьез слегла. На 10 месяцев - с подозрением на туберкулез почек... Туберкулеза не нашли, но на всякий случай отправили на курорт - промывать чего-то. Но пока хватит о них...
А Юрка всю свою Кронштадтскую службу - каждое лето - проводил на степных дорогах - в голубом ЗИЛе, новом и блестящем - как запоздалая награда за ужас Доменного Угора, - и возил зерно - на элеваторы, с такими же как он - пленниками Балтики. Но не приклеил его к себе "город-мечта", и уехал он на свою потерянную в детстве родину... в Харьковский автомобильный. Не знаю, какой была его встреча с родной матерью - спустя много лет... Рыдания, слезы, обиды, и суровая невозвратимость содеянного. И как-то ошибся он, и поступил в автомобильном вузе на самую неавтомобильную специальность, но все пять студенческих лет ездил в Казахстан - каждое лето - загорелый, веселый, чумной - от степных ветров и молодости, как белозубый кентавр - спрыгивал с подножки голубого ЗИЛа, в нашем горящем в закате дворе, и приносил в нашу штопанную жизнь запахи степей, гордость за свой ХАДИ, и твердый взгляд в свой будущий мир. И теперь я тащил его в свой заповедник птичьего острова, и радовался его изумлению от нашего затерянного оазиса.
И еще была дача, которую мы с отцом и налетавшим Юркой воздвигнули по всем правилам инженерного искусства, со всеми хитростями, без которых ни одно дело правильным не бывает.
![[]](/img/k/klimenko_b_f/solomennyemozgi/alxbert_1.jpg)