Аннотация: метафоры сознания в период кризиса переходного возраста
Рассказ
УВЛЕЧЕННЫЕ
2 октября
Я полюбил свою сестру. Родную сестру Фросю. Это больно для моего пятнадцатилетнего сердца. Ведь я не могу открыться ей. Я вообще никому не могу сказать об этом.
Я полюбил ее так сильно, как любят в романах, как любят раз в жизни. То, что это более, чем странно, я хорошо осознаю. Но чем больше я осознаю всю странность моих чувств, тем сильнее они меня охватывают.
Сегодня она засмеялась на фоне оконного тучевого неба, и я понял - я люблю эти губы и ресницы уже не как родной человек, а совсем наоборот. Чужими глазами смотрел я на 17-летнюю девушку и не узнавал ее.
3 октября
Сегодня я думал: а не сказать ли Ей о моем чувстве? Но нет, она не поймет, а лишь скажет в ответ, что тоже любит меня и отвернется, обманувшись ложной трогательностью момента. Да я и не хочу выпускать дыхание: "Я люблю тебя". Это во мне, это мое.
7 октября
Мне очень плохо. Когда я смотрю на Фро ( а это каждый день), у меня сжимается сердце и хочется плакать, как блаженному.
8 октября
Как же я завидую ее друзьям: у них есть надежда. У меня ее нет. Где же спасение? Пока только сон, в котором добиваешься усилием дремлющей, но живущей воли желанного видения. В этом сне мы с Фро - ЧУЖИЕ люди. Не связанные никакими кровными узами.
10 октября
Мне так больно от невозможности говорить Ей с восторгом о моем чувстве, от запрета обнять ее ноги, тонкие, а на свету почти прозрачные, с родимым пятнышком под коленкой. Я ничего не могу. Но мои глаза, наверное, все выдают. И Фро уже стала пристальней вглядываться в них вечерами. А мне стыдно, потому что мои чувства необъяснимы.
12 октября
В воскресенье Пашка вытащил меня в лес к своим кукушкам. Деревья были стройны, и ясный солнечный свет делал их кроны прозрачными. Земля была теплой. Мы сидели на поляне, и лес обступал нас подковой. Перед нами были неровные холмы.
-- Ты какой-то в последнее время тоскливый стал, -- прервал молчание Пашка. - Молчишь подолгу, взгляды томные отпускаешь. В чем бизнес?
Эх, Пашка, подумал я, наконец-то заметил, я уж целую неделю сам не свой.
После его вопроса меня охватила такая жажда рассказать все, что я уж готов был... Но не смог. Остановился от одного его ждущего взгляда. Как перед закрытой дверью. Почему? Я вдруг почувствовал всю неестественность моих чувств, неестественность во мне самом.
-- Что, аморе? - предположил Пашка.
-- Наверное.
-- Ну не из класса, а то бы я заметил.
-- Нет.
-- Но я ее знаю?
-- Да.
-- Ну и кто же сия мадам?
-- Я пока не могу сказать.
Он отвернулся и стал смотреть на холмы. Я понял, что обидел его, и тут же стал выкручиваться.
-- Ты ее просто плохо знаешь, и имя тебе ничего не даст.
-- А ты уже с ней познакомился?
-- Да, -- от моего вздоха, кажется, перевернулся лежащий на груди кленовый лист.
-- Вот и отлично. На тебя, кстати, не похоже. Тянешь до последнего. Намекал уже?
-- Я не могу...
-- What kind of problem?
Мне стало смешно. Действительно, какие проблемы? Подойти всего лишь к собственной сестре и сказать: "Давай поженимся". Но надо было что-то говорить, и я не нашел ничего лучше, чем:
-- Она на два года старше.
Пашка подозрительно посмотрел в мою сторону.
-- И все?
Я молчал.
-- Так ты в муках?
-- И да, и нет.
16 октября
Стоя на балконе и ожидая сестру, я стал рассматривать кучу старья в углу. И вынул оттуда сучковатую палку. На ней осталось еще кольцо от фальги. Это была когда-то моя палочка-выручалочка. Когда мне было лет девять, я, проходя по двору, поднял палку. Через несколько шагов почему-то потерял равновесие, и чуть было не упал, но вовремя занес руку с палкой назад и удержался. После этого я и стал считать палочку волшебной. Поэтому и хранил ее на балконе. Найдя ее, я решил, что это неспроста и подумал: "Эх, палочка-выручалочка, помоги мне сейчас. Сделай так, чтобы Фро меня не заметила". Потом я посмотрел вниз и увидел Ее. Она выходила из-под арки. Я прижался к двери балкона и присел. Сейчас она вынет письмо из ящика, без марки, подписи - удивится. Только бы она не стала читать его в лифте. Я так хочу увидеть ее реакцию!
Я написал сестре письмо. Письмо-стихотворение, очень точно выражающее мои чувства. Я не мог больше скрывать эти переживания. Мне надо было их выплеснуть. Письмо было таким:
Я тайну в глубине души таю:
В мгновенной жизни - вечную любовь.
И нет уж в ней надежд, и нет в ней слов,
О ней не знает та, которую люблю.
Ее я взор к себе не обращаю.
Всегда один я, даже вместе с ней.
И ничего уж в беге моих дней,
Стыдясь просить ее, не обретаю.
Пусть нежность ей дана от бога,
Не чувствует возвышенного слога,
И шепота любви моей не принимает.
Когда ж потом она случайно встретит
Сей странный стих, она заметит:
"Кто эта женщина?" -- и не узнает.
Она вошла в комнату. Я медленно поднялся и стал смотреть через стекло, слегка выступая из-за шторы. Был холодный день. Небо серое, беспробудно тучевое. Я стал немного замерзать. А, может, это была внутренняя дрожь.
Она стала распечатывать конверт. Сердце у меня ходило ходуном. Вот Фро вынула лист, раскрыла и... стала читать. Сначала недоуменно подняла брови, потом тихая улыбка на губах, затем, закинув руку за голову, она задумалась, и взгляд ее устремился в пустоту.
Я забылся. Прилип к окну так, что нос касался стекла, а руки упирались в него, как в камень. "Сейчас она думает, кто бы это мог быть, перебирает в уме, и конечно же, не угадает..." -- думал я.
И тут в стекло ударил дождь. Неожиданный, острый, он тотчас покрыл окно маленькими каплями-иголками. Фро резко обернулась к окну и увидела меня.
Мгновение я стоял неподвижно, потом стремглав кинулся к другой балконной двери на кухню, выпил дрожащими губами стакан воды из-под крана и тут же побежал к сестре в комнату, не зная, что делать.
Вбежав, я тут же натолкнулся на ее взгляд. Не испуганный, а какой-то удивленный и пристальный. Проклятый дождь, он выдал меня. Боже, как мне стало страшно тогда перед ее глазами, что она сейчас догадается, сейчас все поймет. Как стало мне в тот момент жутко и стыдно!
-- Что, испугалась? -- выдавил я.
-- Ты бледный, -- не спуская с меня пронзительного взгляда, сказала Фро.
-- Холодно на балконе... Что, письмо получила? Откуда?
Спросив, я тут же похолодел еще больше. Если она сейчас скажет о действительном содержании письма, я выдам себя с головой. Но Фро, несколько секунд помолчав, опустила глаза и сказала:
-- Письмо... Письмо из Питера, от Маши.
18 ноября
20 минут до полуночи. Час назад от меня ушел Паша. Несмотря на холод и продолжавшийся с обеда снегопад он пришел в распахнутой куртке, без шапки. Долго молча сидел возле лампы и рассматривал мои рисунки, но смотрел на них как на чистые листы бумаги.
А я думал -- вот так бы всю жизнь, за окном фонари, кружащие в их свете снежинки, яркие теплые окна соседних домов, уют комнаты, замороженные летние сливы на тарелке и Пашка, старый друг, друг навсегда, потому что приобрел его в детстве. И я вдруг так стал счастлив от мысли, что сумел его найти! Успел, потому что еще пару лет и потеряешь способность так привыкать к другим, как это происходит в детстве.
В порыве чувств я обернулся к нему, чтобы дать самый горячий подзатыльник, но остановился
-- Он не закуковал, -- проговорил друг.
-- Я предупреждал тебя...
-- Но ведь он должен был...
Пашка в последнее время ударился в тотемизм и посчитал кукушку своим тотемом. Он перерыл кучу книг, изучая этих птиц, и пришел к выводу, что кукушка -- это птица-прорицатель. Он даже доказывал, что в Древней Греции каждый достопочтимый оракул имел при себе кукушку, а предсказатели счастья - шарманщики - доверяли вытаскивать записочки с судьбой вовсе не попугаям, а кукушкам. Кукование Пашка считает мистическим действом, а количество кукушиных "трелей" анализирует по старинным таблицам Пифагора.
Часами он может рассказывать о своем увлечении. А пару недель назад он приобрел кукушонка, договорившись со знакомым лесником. Он хотел иметь своего личного прорицателя. Но прорицатель молчал.
-- Он уже давно должен закуковать, -- продолжил Пашка.
-- Может, еще рано?
-- Нет.
-- Наверное, в неволи, они не могут этого делать?
-- Причем тут неволя? Ведь у них это в генах.
Пашка также считает, что кукушки и подкладывают свои яйца другим птицам именно потому, что имеют в жизни это другое великое, самоотверженное предназначение. Он в это действительно верит.
-- Знаешь, что? Скоро весна, мы опять будем ездить в наш лес, и ты сколько угодно будешь слушать своих кукушек. И я тоже, -- успокаивал я.
Пашка молчал, а потом вдруг спросил:
-- Ну, что, надумал, куда поступать?
-- Нет. Все еще не знаю, за что взяться. А ты?
-- Да. На геофак. Начинаю готовиться.
Потом он подошел к окну и мы стали вместе смотреть на снегопад.
-- А помнишь... -- начал Паша.
-- Помню, -- ответил я, и мы стали молча вспоминать, улыбаясь и вздрагивая одновременно, думая об одном. Потом он ушел, а уходя сказал:
-- А в лес поедем, я его ... выпущу.
21 ноября
Два дня ничего не писал. Происшедшее так меня поразило и смутило, что все это время я нахожусь под впечатлением. Я не знаю, что и думать.
В воскресенье под вечер родители ушли в кино. Я и Фро остались дома. Сестра сделал несколько звонков и отменила свои встречи. Я тогда еще подумал, что она, видимо, приболела. Я рисовал и слышал, как она ходит мимо моей комнаты по коридору. Мне это показалось странным. Я вышел в коридор и столкнулся с ней лицом к лицу. Она быстро вошла ко мне в комнату и села в кресло. Потом порывисто встала, и выключив верхнюю дампу, опять села.
-- Что ты делаешь? - спросила она.
-- Рисую. Собаку.
-- Какую?
-- Летящую.
-- Куда она летит?
-- В облака, к воронам.
-- Зачем ей вороны?
-- Ей нужно черное перо, чтобы вставить его за ухо.
Она обняла свои колени и улыбнулась.
-- А почему именно воронье перо?
-- Она серая, а ей хочется, чтобы за ухом у нее отливало чернильным цветом под солнечными лучами. Как твои волосы в свете этого торшера.
Я, наверное, взболтнул лишнее, засмотревшись на ее волосы: мне показалось, что она смутилась. А потом она подалась вперед, с вызовом посмотрела на меня и спросила:
-- Тебе нравятся мои волосы?
-- Да.
И вот тут и произошло то, о чем я думаю вот уже как два дня и две ночи. Фро коснулась пальцами моей щеки. Провела по ней ладонью. Приблизила свое лицо к моему так близко, что я престал различать ее черты, а видел только пропасть глаз.
-- Егор...-- тихо прошептали ее губы.
Я медленно, но настойчиво стал отстраняться от ее страшно близких глаз, чувствуя, как ее ладонь жжет мне скулы, готовые от напряжения выскочить, как пружины, из-под ее пальцев. А в голове усиленно стучали шарики, пытаясь воспроизвести хоть какую-нибудь фразу, разрядившую бы эту обстановку и прекратившую дальнейшие излияния сестры.
Почувствовала ли она мой жар или замела смущение в моих глазах, но вдруг отдернула руку, откинулась обратно вглубь кресла и стала отрывисто, будто кашляя, смеяться.
Потом спросила:
-- Что еще тебе во мне нравится, братишка? -- и закрыла глаза, положив голову на спинку кресла.
-- Я люблю тебя, - ответил я.
Она зевнула. А мне показалось, что небо за окном "свернулось в сверток".
Как мне страшно от того, что у Фро возникло ответное чувство. Неужели у нее нечто подобное ко мне? И я своим видом окончательно пробудил в ней взаимность? Но, может, это просто проявление родственных чувств? И ничего более? Нет. Она бы не отменяла тогда свои воскресные встречи, не нервничала бы перед моей дверью...
Но ведь этого не может быть! Это же неестественно!
А почему я собственно не рад? Ведь я так мечтал о ее нежности. А в этот вечер было нечто большее, чем нежность. Но это меня и оттолкнуло. Это же нелепость! Она не может любить меня иначе, как брата! Зачем же она так поступает со мной?
В тот день я все рассказал Пашке. Он долго смотрел на меня. А потом подвел финал в стиле дешевых американских мелодрам. Он сказал: "Я так же любил своего кукушонка. Только он у меня не закуковал. А у тебя наоборот".
Смешно. Прости, Паша, но сравнение неудачное.
25 ноября
Сестра вдет себя как ни в чем не бывало. Я тоже. Но она не догадывается, что я ВСЕ знаю. Оказывается, сестра нашла мой дневник, который я по неосторожности оставил на своем столе пред уходом на улицу. Об этом я узнал позавчера от ее подруги Поли, с которой разговорился, пока Фро не было в комнате.
-- Что ты там написал? Фро аж побелела, -- спросила тогда Поля, рассматривая свои красивые, хоть и квадратные ногти.
У меня екнуло сердце и перед глазами замелькало синее пятно под лампой. Дневник! Восклицательный знак ударил в висках.
-- Фро сама не своя была, когда пролистала несколько страничек.
Не знаю, покраснел ли я или нет, но щекам стало ужасно жарко, и я ринулся в свою комнату, ответив что-то невнятное.
Потом быстро оделся и пошел в соседний подъезд на чердак. Там наш с Пашкой третий дом, после "родного и школы". Мы давно облюбовали его. Не включая фонаря, я пробрался к тахте. Наткнулся на банки и наделал много шума. Пришлось зажечь свет, хотя мне хотелось темноты. Конечно же, это банки от джема. Глядя на них, я вспомнил, как давным-давно мы вылазили через чердак на крышу с джемом, громко стучали ложками по банке и аппетитно чавкали во все горло, надеясь, что нас услышит или учует Карлсон. Зачем он нам был нужен? Нам и друг друга хватало.
Я засел в угол чердака. Как хорошо, что есть, где скрыться. Ведь не мог же я оставаться в ту минуту дома. Я чувствовал себя голым королем. Только в отличие от него я знал, что гол. Я раскрыт. Фро знает все. Что из этого? А то, что я не смогу теперь смотреть ей в глаза. Я умру от стыда.
Все эти мысли так быстро просились в моей голове, что я долго не мог остыть. Но потом пришел Паша с мандаринами и сигаретами. Привычка курить появилась у нас не так давно, но на чердаке мы этого не делали. Поэтому я удивился.
-- Я увидел, как ты выбежал из подъезда, летел, как ненормальный. Ну и подумал, может, это успокоит, -- оправдывал Пашка пачку сигарет.
-- Она все знает, -- сказал я и подумал: очень хорошо, что за окошком уже предзимняя темень.
-- Кто?
-- Фро.
-- Про тебя? -- Да. Она нашла мой дневник и все прочитала.
-- Это она тебе сказала?
-- Нет. Поля.
-- А Фро знает, что ты об этом знаешь?
-- Пока нет, наверное.
-- А когда она нашла твой дневник?
-- Не сегодня, это точно. Я его не доставал из стола со вторника. А Поля была у нас в последний раз в субботу. Значит, в субботу сестра и прочитала его.
-- Стой! - закричал Паша. - Получается, что в тот вечер, ну, когда вы остались вдвоем, в воскресенье, она уже все знала!
Я покрылся мурашками от этого открытия.
Пашка молчал, потом сорвался с места, подошел ко мне вплотную и сказал:
-- Она, наверное, хотела проверить, действительно ли ты все это чувствуешь, или это просто бред, твоя фэнтази. Проверка, понимаешь?
Я чуть не обнял его тогда. Проверка! Ну, конечно. Она не поверила, что все это на самом деле, и чтобы убедиться, решила проверить боем. Смело. В этом вся Фро. Но я же тогда вел себя как ни в чем не бывало и не выдал себя, а значит... она решила, что это все бред, дневниковые фантазии, мои развлекалочки. Вот почему она так облегченно вздохнула тогда, откинувшись в кресло.
Значит, она не перестанет любить меня, не будет думать, что я извращенец какой-то или неполноценный.
Тогда все нормально, все в порядке!
27 ноября
Мне исполнилось 16 лет. Кажется, начинаю взрослеть. После семейного ужина ушел к друзьям. Один из них новый - Киря - старше на три года, но среди нас, как свой. Зачем-то много курили и смешивали толченую кожуру земляных орехов с какой-то болотной травой. Тяжелели веки, сначала хотелось разорвать кожаный ремень на джинсах. потом было хорошо, сонно, промелькнуло сравнение: словно в сыром свежем тумане под лондонским мостом.
Звонил Киря. Звал на week-end. Наверное, пойду. Чем еще заниматься? Что мне надо? Не знаю. Комкаю листы с набросками. Вообще я выражаю все не так, как чувствую. Как же самовыразиться? Женщинам хорошо: они рожают детей и через них реализуют все то, чего не смогли сами в жизни. Через детей они могут достичь какого-то совершенства, пропитав их своим молоком и лаской. А нам как? Не знаю.
Плох или хорош? Достоин или нет? Сильный или слабый? Все так туманно. И хочется смотреть в окно, на серое небо, закутавшись в плед, или на картину, где густой-густой лес с озером, по которому плывет лодка с человеком. Долго и тихо. Тихо и долго.
1 декабря
Пашка усердно готовится к универу. У Фро новая стрижка.
Все-таки она была самой большой моей любовью. Думаю, я буду долго вспоминать те чувства. О, если бы не этот забытый дневник! Я бы продолжал благотворить ее, потому что ощущал, как мои чувства становятся глубже и захватывающе обостряются.
Но теперь я заставил себя не любить ее. И я потерял ее для себя. А вместе с ней нечто, заполнявшее мое сердце. И теперь там опять пусто. Только воспоминания, не менее сильные, чем сами чувства, иногда занимают свободное место в сердце. И я берегу их.
Это было настоящее. Это было яркое. Фро сделала меня на время счастливым "сопливцем". И мне кажется, что так я не полюблю уже никого. Ну и пусть.